Из цикла «Дедовы думки»
А вот ишо тебе скажу, мил человек. Чтобы, значит, до точки дело выявить. Про баб, про этих.
Взял я тут намедни газетку с собой до ветру сходить. Сижу так-то, читаю. И вот прям об том, что я тебе тут толкую, прописано в той газете. Да так прописано, что хоть навеки в том сортире обретайся и тужи-горюй весь остатний срок свой.
Пишут, значит, там, что бабы таперя не хочут детишков рожать и все тут. Свобода им, голубкам, востребовалась. Работную карьеру хотят иметь, да себя лелеять. И чахнет мать-Европа без приплода народного. Да и не Европа токмо, а и Америка, и иные местности.
А угости-ка, душа моя, деда еще разок папироской твоей вкусной. Чай не скоро еще разживусь таким табачком да разговором.
Да. Вот сижу я так и маракую по-стариковски. А что с меня, пня старого, взять? Вся она, жисть моя тута и пролегла, в этой вот деревне. И сродники мои никуда не девались от мест тутошних. У нас семья была простая, обычная. Девять душ детей маманя народила. Двоих Господь прибрал еще в младенчестве. А другие все поднялись, да выправились под кровом родительским. Семерых, стало быть, батя с матушкой в люди вывели.
И не помню я слова худого от родителев моих. Да и промеж их лад был, без угрюмости и отчаяния. Ну ты и сам понимаешь, как давалась им житуха с таким-то племенем. От зари до темна горбатились, и нас, пострелов, к делу приставляли всячески.
И знаешь, дружек ты мой, сколько годов прошло, а помню я стол наш домашний с лавкой. И глаза мамкины, когда мы всем гуртом за стол тот слетались. Вот бы им, тем западным бабам, увидеть глаза маманины, когда мы за столом тем, родительским, громоздились. Доселе горло перехватывает, как вспомню. Не могу, душа моя, выразить словом своим глупым, как она смотрела на нас. Скажу так, уж как умею.
Дело свое трудное сробила, превозмогла все, себя не помнила, а главное, божье веление справила. И была от того в глазах тихая радость, и гордость от исполнен-ного, и покойная сила от сотворенного дела своего материнского. Ты уж прости меня, родимый, за слово мое заковыристое, но так уж на сердце ложится.
Глядела она на нас, как Бог бы глядел на чадушек содеянных своих. Теперь только, в года свои почтенные, понимаю, что была она счастлива совершённым, тем бабьим своим предназначением. С Богом, стало быть, прожила, ему и служила, как он заповедал. За то и жила уверенно, и упокоилась с миром.
Вот из того и заключаю я, вчерашний, да не прокисший, что можно, конечно, бабе обойтись без дела главного, Богом ей заповеданного. Можно то можно. Да что останется во внутрях без положенного самим Создателем? То-то и оно. Душа уходит из отступников. Как ни крути, сердешный, а все, что дано нам Творцом, все и надобно для покоя и радости людской. А отыми хоть малую долю от того, наперекосяк пойдет устройство жизни.
Вот в том и приговор мой, стариковский. Дадено тебе рожать детвору, так рожай и не торгуйся с Творцом. Он тебе не просто дал возможность потомство выносить, но через дело это главное для тебя тебе же обретение полное приписал: покой, умиротворение, душевное признание, да уважение тебя, достойной.
Так, так, милок, не сумлевайся. Нам, старым людям, уже хватило сроку-времени понюхать жизню со всех сторон. А баба, что рожать не желает, уже и не баба вовсе, а чучело с дыркой. Прости, Господи, за слово крайнее. Пустое она явление. Отшуршит на ветру, да и сгинет без прока.
Полно, говоришь, таких баб теперь? Да, родимец, да. Тяжко глядеть на то. Дюже хворают души человеков в нонешние времена. Ну да что там. Видать и такую тяготу потаскать нам выпадает.
Давай, добрая душа, остатний раз покурим твоих столичных. Веселый табачок, не задиристый. К кашлю моему старинному и не располагает вовсе.