43. Перкуссия или Перелом за перелом

                ПЕРКУССИЯ
                или
ПЕРЕЛОМ   ЗА   ПЕРЕЛОМ
                (роман  о  любви )   


               
 
                «История души человеческой,
                хотя бы самой мелкой души,
                едва ли не любопытнее и не
                полезнее истории целого народа…»

                М.Лермонтов, «Герой нашего времени»



I

  На  институтских  семинарах  я  никогда  не  конфузился  от  слабого  знания  мировой  литературы. Напротив,  умело  его  прикрывал  за  общими  фразами,  трюизмами,  парадоксальными  оборотами.  Надергивал  их  из  разных  мест. Частенько  ловчил –  придумывал  свои,  смело  приписывая  их  первым  пришедшим  на  ум  классикам.  Бывало,  подлавливали.  Но   крайне  неуверенно  и  редко,  и  никогда  тут  же,  и  никогда  прилюдно.  Постепенно  ко  мне  прилепилась  слава  просвещенного  человека.  Сокурсники,  не  утруждая  себя  сомнениями,  верили  любому  моему  вранью.


  Забава – дурить  всех,  у  меня  со  школы.  К  примеру,  задали  выучить  на  выбор  стихотворение  Есенина.  Назавтра  у  доски,    глазом  не  моргнув,  читал  стихотворение  Блока,  услышанное  как-то  от  старшего  брата,  что-что,  а  память  у  меня  отменная,  и – «садись,  отлично».  Со  временем,  склонность  не  относиться  ни  к  чему  серьезно  привела к  убежденности – в  литературе  невероятно  просто  «лепить   горбатого».  Не  математика.  Строгости  никакой.

 
         Игривый,  читай  равнодушный,  подход  ко  всему  развил  леность,  потому  много  от  учености  не  отхлебнул  и  больших  знаний  не  накопил. Но  был  один  плюс – понимание  собственной  слабости  помогало  легко  разоблачать  таких  же  любителей  прошмыгнуть  в  лагерь  умников  за  счет  невежества  остальных.    

  Запретные  темы  с  раннего  возраста  не  были  для  меня  запретными – в  каждой  семье  обязательно  должен быть  старший  брат.
В  студенческие  годы  легко  спекулировал  по  этому  поводу  и  однажды,  окончательно  обнаглев,  накрутил  в  одном  реферате такое,  чем  растрогал  молоденькую  аспирантку,  которая  вела  занятия  по  анализу  художественного  текста:  –
    «Нынешняя  литература  так  изменилась,  что  большим  чувствам  в  ней  осталось  мало  места.  О  них  теперь  так,  слегка,  и  чаще  как  пафос  и  приклад  к  откровенностям.  То  есть,  рассуждения  о  чувствах  и  форме  их  представления  уже  не  представляют  читательского  интереса,  если  они,  грубо  говоря,  не  являются  комментариями  к  «Камасутре». 

 
Так  уверовал  в  остроумие  своей  дефиниции,  что  даже  после  института  продолжал  встревать  с  ней   в  какую-нибудь  оживленную  беседу,  возражений  не  встречал,  наоборот – на  ней  заваривались  новые.  Словом, продолжал  развлекаться.

 
  А  тут  как-то,  повторенная  в  одном  уважаемом  собрании, она  вызвала  довольно  бурливое  обсуждение,  которое  неожиданно    оборвалось.  Невзрачный  на  вид,  плешивый  и  картавый  литератор,  как  потом  выяснилось  профессор  МГУ,  тихо,  почти  шепотом,  осадил  всех  и  прежде  всего  меня  не  только  за  «короткую  мысль»,  но  подвел  все  мои  выбросы  под  один  приговор: «…Вы  все  хотите  привлечь  внимание  к  себе,  делая  много  «открытий  общего  свойства»  в  области,  в  которой  сами  не  имеете  маломальского  веса…  А  у  Вас,  молодой  человек,  насчет  «больших  чувств»  совсем  мимо.  У  любого  народа,  во  все  времена,   настоящей  литературы  о  тонкой  ткани  человеческих  чувств  всегда  выходило  немного.  Если  Вы  этого  не  знаете,  не  разглагольствуйте,  и  оригинальность   свою  утопите…»   

 
Понимаю,  мой  дорогой  читатель,  начинать  нашу  встречу  с  такой  увертюры,  все  равно,  что  «поставить  перед  домом  виселицу  заместо  качелей».


Но поверь,   я  открыт  перед  тобой:  и  сам  не  знаю,  чего  во  мне  больше – трусости  и  боязни  быть  отвергнутым, или  отваги  к  экстравагантности  и  внешним  эффектам?  Я  действительно  молод,  в  начале  пути.  Так  что,  решай  сам – можешь  согласиться  с   рецензией  «плешивого»,  и  дальше  я  один  или,  не  озираясь,  следом.



Случившееся  со  мной,  а  именно  это  я  предлагаю  далее  твоему  вниманию,  так  перекроило  мои  представления  о  многих  вещах,  так  отрезвило,  что  от  поверхностно-шутливого  восприятия  мира,  от  усмешек,  не  осталось  ни  крошки.  Я  вмиг  повзрослел,  переступил  порог  и  вошел  в  жизнь,  не  переминаясь  с  ноги  на  ногу,  твердо.  Ирония  сильна  против  ничтожного,  против  истинного – она  сама  ничтожна. 


  Итак,  мой  читатель,  независимо  ни от  чего,  искренне  рад  нашей  встрече   в  каком  бы  месте  мы  с  тобой  ни  расстались.

II

После филфака педагогического  я  совершенно  не  хотел  никого  учить.  Куда  угодно,  только  не  в  школу. 


Отец  мой  был  не  последним  человеком  в  Министерстве   государственного  контроля.  Он  позвонил  какому-то  «значительному  лицу». Тот  посодействовал,  и  меня распределили  в  издательство  московского  еженедельника  «МА».  Газета  слабенькая,  из  третьего  ряда.  В  тот  момент  она  здорово  провинилась – неуклюже  «осветила»  визит  генсека  куда-то,  а  ещё  «не  так  расставила  акценты»  про  Афганистан (наши  только  вошли  туда).  Наверху  кто-то  воспользовался  этими  промашками  и,  под  предлогом  «идеологического  усиления»,  было  решено  заменить  весь  редакционный  состав.  Главным   редактором   назначили   племянника…, для  нашего  рассказа  неважно,  чей  он  был  племянник, тем  более  что  человеком  он  оказался  добропорядочным,  хотя  не  без  причуд,  и  вполне  подходил  к  должности.   


  Папенька  мой  вовремя  подсуетился  и,  под  шумок,  своего  сыночка  пропихнул.  Мало  того,  меня  сразу  взяли  на  должность  второго  помощника  Главного – была  установка  на  омоложение.  Я  старался,  быстро  проникся духом  газетного  дела,  изучил  досконально  технологию   издательского  производства.  Работалось  мне  весело,  легко,  все  было  по  душе  и  интересно. 
 

На  этом о  себе  довольно.  Где  нужно  прибавлю.

III

Единственный, кого во время пертурбации в  еженедельнике  не  тронули,  был  заведующий  литературным  отделом. 


  Все  дальнейшее – вокруг  него. 


  Прежним  начальством  он  был  уважаем: не  нудил, не  хлопотал  для  себя  никаких  льгот,  дело  знал  и,  конечно,  огромный  опыт. Новое  руководство  было  прослышано  об  этом   и  его  оставили.  Друзей  у  него в  редакции  и  прежде не  было,  и  сейчас  он  ни  с  кем  не  сходился.  Не  скажу,  что  он  был  необщителен,  просто  без  необходимости    разговоров  не  затевал.  Особенно  с  невеждами. А  таких  у  нас  через  одного – почти  все  блатные.  Да  они  и  сами  его  сторонились – за  плохие  материалы  он  так  припечатывал. 


  Андрей (простите,  забыл  его  сразу  представить,  и  лет  ему  57) ничего не  комментировал  вслух, – «Слово  к  делу  не  пришьешь».  Он  писал  все  на  полях  или  такую  «собачку»  прикреплял,   кому  показать – от  стыда  сквозь  землю  провалишься.   
 

  Бывало  и  такое – заходит  кто–нибудь    к  нему  для  обсуждения  материалов,  уже  после  второго предложения  Андрей  понимал,  о  чем  пойдет  речь,  и, одним  словом,  одобрял,  а  чаще   уничтожал  материал,  который  готовился,  быть  может  неделю,  а  то  и  две.


  Подобных  сцен  было  много.         


  Иногда  он виделся  мне  этаким  грабителем – за  углом,  с  битой  в  руках,  поджидающим  свою  жертву.  При  её  появлении,  не  задумываясь,  он  бил  что  есть  силы  по  коленной  чашечке. 


В   работе  мы  с  ним  пересекались  часто. Сначала,  по  неопытности,  я  был  скован.  Признавая  свою  непригодность  ещё  к  масштабной  работе,   робел  перед  каждым  и  безропотно  принимал  от  любого  любое замечание.  Что  до  Андрея,  то  я  сразу  понял  его  энциклопедическую  мощь,   не  смущался,  просто  смотрел  ему  в  рот  и    ловил  каждое  слово.


  Однажды,  обычно  скупой  на  похвалы,   Андрей  на  летучке  у  Главного  лестно  отозвался о материале,  который  я  подготовил,  и  рекомендовал  его  для  ближайшего  номера.  А  после,  в  коридоре,  легонько  притёр  меня  плечом  к  стене,  и  в  ухо: «Пишешь?»,  –  я  кивнул, –  «Приноси».


  Я  его  обманул.  Все  что  у  меня  было – это  студенческие  заметки  для  институтской  многотиражки  и  три  небольших  рассказа,  написанных  давно,  ещё  на  втором  курсе,  вернее,  после  второго  курса.  С  одним  сокурсником  мы  вдруг  возомнили  о  себе,   и  решили  податься  в  сценаристы.  Творческий  конкурс  во  ВГИК  начинался  с  предъявления  собственных   работ.  Сочинил  рассказ.  Он  оказался  коротким.   Пришлось  добирать  объём.  Так  появились  ещё  два  рассказа.  Собеседование  мы  провалили,  и  потом  восхищались,  как  запросто  они  нас  раскусили. 


  Оригинальность  письма  начинающего  никогда  не  основывается  на  анализе  законов  жанра.  Поэтому  оно  имеет  свой,  неподдельный  свет.  Конечно,   повезет,  если  его  заметит  профессионал,  знающий  эти  законы  досконально,  и  знающий,  что  они  ничего  не  стоят.  Мне  повезло.  Андрей  заметил.  К моему  удивлению,  прибавились  радость  и  восторг,  когда  через  месяц,  один  из  рассказов  был  напечатан.  Напечатан   под   псевдонимом  моего  друга  (он  и  приходил  за  гонораром ). Такой  был  у  нас   с  Андреем  уговор – в редакции  никто  не  должен  знать,  что  я  печатаюсь.   Мы  так  решили,  чтобы  не  жмурить  глаза  от сатирических  похвал  родных  сотрудников,  и  не  побуждать   их  к  зависти,  злословию,  интригам,  которых  через  край  в  любом  общежитии. 


  После  публикации  Андрей   не  без  иронии  отпустил: «Какие  мы  молодцы,  успели.  А  то  часто,  ещё  при  жизни  авторов,  замечательные   их  творения  оказываются  погребенными  в  пыльных  ящиках,  и  оживают  лишь  после  похорон  автора».  Я  согласился:  «Да.  Было  бы  обидно».


  Андрею   ко всему  нравилась  моя  покладистость –  я  никак  не  сопротивлялся  его  требованиям,  основательно  перештопал  всё  под  формат  газетных  полос  и,  по  его  мнению,  с  этим  справлялся  достойно,  и    добавил,  что  «печатает  меня  не  как  своего,  а  потому,  что  сделано  лихо».
 

  Я  был  счастлив.   Его  похвала  окрылила – у  меня  появился  писательский  зуд,  начал  писать,  и  много.  Газетная  строгость  привила  мне  простые  языковые  навыки,  приучила  к  сдержанности,  постепенно  стал  мужать  в  письме,  не  боялся  никакой  критики. 
 

Все  свои  законченные вещи,  в  печатном  виде,  сразу  нес  Андрею.  Он  не  исправлял  ошибки,  понимал,  что  это  опечатки,  грамотность  у  нас  обоих  была  в  крови,   просто  замазывал  побелкой   слова,  предложения,  иногда  целые  абзацы,  и  через  день-два  возвращал  мне  эти  березовые  рощи.   


Со  временем,  мы  так  сошлись,  что  после  работы  могли  запросто  посидеть  где-нибудь  за   рюмкой.   Болтали  о  разном,  темы      не  повторялись,  притом работу, политику  и  религию   не трогали.  Написанное  мною  он  анализировал  тщательнейшим  образом.  Мне  очень  симпатичны  были  его  разборы.  Он  не  щадил  меня  и  себя,  ругал  и  легко  вырезал  редакции,  сделанные  по  его  же  указанию.  Меня  лишь  удивляли  его  просьбы,   исправить   уже  изданное, –  «Изданное  звучит  не  совсем  так,  как  в  рукописи.   Строчки,  что  люди,  в  разных  одеждах – разные».  Вообще  о  литературе  говорили  много.  Но  бывали  вечера,  когда  мы  могли  просидеть  с  ним,  не  обронив,  ни  слова.  Если  учитель  молчал,  ученик затихал.  Что-что,  а  слушатель  из  меня  был  хороший.  И  его    не  смущала  разница  в  годах.  Позже  я  понял,  как  долго  он  ждал  меня,  и  почему  он  так  ко  мне  благоволил.


Вскоре  Андрей  предложил  мне  перейти  к  нему  в  отдел, стать  его  заместителем.
 

Я  перешел  в  литературную  редакцию.  За  пять  лет  мы  ни разу  не  то  что  не  повздорили,  даже  не  рассердились  друг  на  друга.  И  традиции,  раз  в  неделю посидеть  вечерком,    изменяли  крайне  редко. 

                IV


Cегодняшнюю среду – 8  августа  1984 года,  с  грустью, буду  вспоминать  до  конца  своих  лет. 


В  этот  день  я  был  настроен  на  радостный  лад  и, при  удобном  моменте,  намеревался  сообщить  Андрею,  что  сделал  предложение,  хотел  рассказать  все  о  своей  невесте  и  всякое  такое.  Но  не  получилось.  С  утра  ворвался  Главный.  В  один  день  заболели  и  выпускающий,  и  редактор  информационного  отдела,  и  он попросил  меня,  для  ближайшего  номера,   раздуть  до  четырех  полос  и  разукрасить   заметку  об  отставке  Ричарда  Никсона,  что  была  десять  лет  назад.  Он  положил  передо  мной  «болванку»,  предупредив,  что  прислали  её  со  «Старой  площади».  К  нам   довольно  часто  обращались,  когда  требовался  не  сухой  слог  для  заказных  статей.  Андрей  появился  чуть  позже.  Он  бы  не  допустил,  чтобы  я  занимался  этим  делом.  Мы  выручали  многих,  но  только  не  этих  штамповщиков  и  лентяев  из  инфо.  К  моему  удивлению,  Андрей  ничего  не  сказал.  Он  явно  был  чем-то  озабочен.  Нутро  его  было  сжато  и  равнодушно  ко  всему.   Я  почувствовал  это  через  минуту,  как  он  вошел.


Весь  день  Андрей  был  угрюм,  практически  ни  с  кем  не  общался,  а  у  меня  не  было  привычки  интересоваться   чужой  жизнью  из  любопытства.   


Вечером,  выйдя  вместе  с  Андреем  из  редакции,   я  пошел  не  с  ним,  а  в  другую  сторону.  Тут  он  громко:  «Молодой  человек,  Вы  уже  и  традиций  не  почитаете?».   Я  развернулся  и  обыграл  забывчивость.

 
Когда   Андрей  заказал,  против  обычных  трехсот  грамм,  бутылку,  подумалось,  что  он  быстро  смягчится  и  раскроет  причину  своих  печалей.  Но  даже  четвертая  рюмка  не  спровоцировала  разговор.    Несоответствие  выпитого  с  настроением  насторожило  меня.  Не  по-русски  как-то.  Тогда  возьми  и,  неожиданно  для  себя:

- А  я  вчера  сделал  предложение. 

Андрей  посмотрел  поверх  очков:

-  Когда  подписание  контракта?

- Не  знаю.  В  субботу  поедем  подавать  заявление.    Говорят,  в  ЗАГСе   очередь  на  три  месяца  вперёд.

- ЗАГС – для  паспортного  стола.  Я  спрашиваю  про   контракт.  О  чем  вы  между  собой  договорились?

-  Андрей,  я  не  знаю,  что  ответить.  Не  знаю,  потому   что  не  понимаю,  о  чем  Вы?

Он  наполнил  рюмки:

- Давайте,  за  Вас.  Не  обоих-двух,  а  персонально  за  Вас.


Мы  выпили.  Он  продолжал молчать. Потом  вдруг  «откуда  взялась  рысь  и  дар  слова»,  пятая  точно  вошла  в  русло.  Но  такой  резкости  в   тоне  я  прежде  от  него  не  слышал: 

- Вы  и  не  можете  понять.  Молоды  ещё.  Чужим   опытом  заинтересуетесь,  когда   поведете  под  венец   свою  вторую, третью  жену,  и  каждой  будете  изменять  напропалую.  Правда,   тогда  чужой  опыт  Вам  будет  не  нужен.  Своего  нахватаетесь,  что  школу  для  начинающих  сможете  открыть.  Опыт – это  бочка  с  дерьмом.  В  чужую  заглядывать  не  хочется,  а  когда  заполнишь  свою,  тем и  утешаешься,  что  в  твоей  меньше.

-  Отчего  так  мрачно  мое  светлое  будущее?

 - Оттого,  что  оно  теперь  меньше  всего   зависит  от  Вас.   И  оно  не  обязательно  мрачное.   Просто,  отныне  Вы  во  власти  сил,  которые  правят  людьми  от  сотворения.  Ваша  будущность  уже  рассована  по   карманам.  В  них  лежат  обязательства – ежедневно  чем-то  жертвовать.  В  Вашем  случае – это  творчество.  Я  так  груб  с  Вами  потому  как   боюсь,  что  Вы  обменяете  свои  способности  на   никчемность.  Женщинам  эта  жертвенность  льстит –   будет  о  чем  посудачить  с  подружками.  Они   бездна,  и  с  удовольствием  пожирают  нас.

-  Кто  они?

 - Пусть не  они.  Она.  Ваша  будущая  жена  не  может  быть  исключением.  Она  как  все,  из   всепоглощающей  армии  плачущих  существ.  Так  яснее?   
 
- Вы  же  её  не  знаете.  Зачем  же  Вы,  Андрей,  такой   женоненавистник?

- Я её  не  знаю?  Это  Вы,  голубчик  её  не  знаете.   Потерпите.  И  скоро   Вы  член  моего  клуба. 

- Но  ведь  союз  женщины  и  мужчины  неизбежен.  Это,   заложенный  в  нас  инстинкт.  У  всех  на  роду  написано – «жить  парочкою».

- Такое  впечатление,  что  образование  Вы  получили  на  заочных  курсах   «Общества  по  распространению  знаний».   Инстинкт  заложен  в  ворону.   В  ней  одно  и  на века - в  снег,  в  дождь  она  не  сойдет  с  кладки,  пока  не  высидит  птенцов.  А  на  человеке  Создатель  проделывает  другой   эксперимент.  Человек  рефлексирует  на  отношения  в  среде.  Кто  совладает  над  своей  ненасытностью,  тот под  стать  творцу,  а  нет – превратится  в  ворону. 

-  Так  что,   по - Вашему  мне  не  стоит  жениться?

 - Боже  упаси.  Кто  я,  чтобы  корректировать  Вашу  судьбу?   Женитесь.  Рожайте.  Просто  меня  смутила  Ваша  пылкость.    Женитьба – это   Дантес,  убивающий  талант  на  взлете,    а  ещё  она  и  приют  для  лени.   Кстати, «сколько  метров  жены  Вы  себе  отмерили?».


Андрей  любил  проверять  меня  на  Гоголе,  и  очень  радовался  за  меня,  когда  в  ответ  я  ему  точно  подыгрывал,  и  в  одобрение   он  улыбался.
 

- «На  сюртук  хватит».  Медовый  месяц  на  море,  и  все,   дальше   работать.  Жену  по  карманам  рассую,  карманы  зашью  и  работать.  Откроюсь,  у  меня  кое-что  накопилось,  и  скоро  покажу  Вам.  Поверьте,  останавливаться  я  не  стану.   А  ещё  спасибо  Вам,  что  так  верите  в  мою  скромную  персону.

-  В  чем  моя  тревога?   Есть  талант,  а  есть  признаки   таланта.  У  какой чаши   будет  перевес  ещё  неизвестно,  потому  и  тревожусь.  Я  заметил,  Вы  стали  небрежничать,  не   избавляетесь  от  излишеств,  скоростью  увлеклись…  Никогда  не  гонитесь  за  объемом.  Он  никому  не  на  пользу.   Хороший  пример –  «Война  и  мир». 

-  А   с  ней-то,    что  не  так?

-  Эта  тема  отдельного  урока...  Когда  будем говорить  об   истории  костюма.

-  Тогда  разрешите  мне  одну  дерзость?

 - Наконец-то…   Постоянно  жду  её  от  Вас…  Мой  менторский  тон  Вас  немного  расшевелил…  Надо  дерзить …  А времени,  чтобы  разогнаться  все  меньше…   Тут  ещё  Ваша  женитьба…  Ладно,  Бог  с  ней  с    женитьбой…   ?
Я  хочу   научить   Вас  бегать  босиком  по  битым  бутылкам.  Если  этим  не  овладеть,  не  заметите,  как     убогость  возьмёт  верх.  А  это – смерть.   Постараюсь  не  упустить  Вас.   Пока  Вы  рядом,  буду  учить  Вас  храбрости, 
чтобы  все  делать  без  оглядки…  У  Вас  совершенно  нет  своего пафоса…, мы создадим  неповторимый  пафос… Мы  обязательно  искореним  неуверенность…,  заменим  её  на  сомнения…, а  потом  избавимся  и  от  сомнений… Да,  не  забыть  бы  про   скупость,  чтобы…   Впрочем,    много  ещё  чего…   Я  Вас,  извините,  перебил…
Так  Вы  хотели  мне  надерзить.   Валяйте.   
      
-  Да,  да.   Вы так  много  делаете  для  меня.  Если  бы  не  Вы,  я  вряд  ли  стал  писать.   Я  это  чувствую.  Спасибо  Вам.

-   А  вот  это  лишнее… И  расшаркиваться  не  надо…  Я  в  Вас  заинтересован…  У  меня    своя   корысть – Ваше  писательство  мне  нужно  не  меньше,  чем  Вам. 


Я  не  пропустил  последние  слова.  Запомнил  их,  но  истинный  их  смысл  открылся   много  позже,  и  об  этом  потом.


 -  Мы  с  Вами,  Андрей,  сравнительно  давно  работаем  вместе,  и   мне  казалось,  что  хорошо  Вас  узнал.  Но  сегодня  утром  Вы  пришли  в  таком  состоянии,  в  каком я  Вас  никогда  не  видел.   Мне  вдруг подумалось,  что в  основе  Ваших  предостережений,  насчет  моей  женитьбы,  лежит  не  общечеловеческий  опыт, а Ваши  личные  проблемы.  Может  даже  не  семейные,  а  вообще.  Скажите  откровенно,  есть  ли у  Вас  принципиальные  расхождения  с  иллюзорным,  чувственным  и  реальным  миром? 

- Ну,  завернул... МудрЁно  как…  Вот  уж,  надерзил, так   надерзил.  Где  Вы  набрались,  так  изъясняться?  Говорите,  словно  пишите…  От  этого  трудно  избавиться…  Но  надо…
Начнем  прямо  сейчас…  И  без  примечаний.


Тут  Андрей  откинулся  на  спинку  стула,  разлил  остаток  водки,  подозвал  официанта,  заказал  вторую  бутылку  беленькой.  Затем  чуть  приподнял  рюмку  и  торжественно,  как  тост:


- « … утром  триста  человек прошли  и  разрядили  свои  револьверы в труп капитана Рикардо. Понадобилось  несколько  человек,  чтобы  положить  в повозку отяжелевшее  от свинца тело, разваливающееся  как  намокший  хлеб…»


  Зачем здесь  эта  цитата,  я  не  понял.    Но, зная  манеру  Андрея,   начинать  издалека,  я  терпеливо  ждал,  пока  он  завяжет   Маркеса  в   узел  с  чем-то  своим.


Мы  выпили.
   

Андрей  взбодрился. Появились   плавность  в  закрывании век,  какое-то   подобие  улыбки  и  он  продолжил:   

-  «…  После  встречи  с  Пилар,  полковник  попросил  своего  врача,  показать,  где  точно  находится  его  сердце.  Кусочком  ваты,  смоченным   йодом,  врач  нарисовал  у  него  на  груди  круг….    Сквозная  рана  оказалась  неопасной.  «Это  мой  шедевр, – сказал  лекарь. –  Пуля  прошла,  не  задев  ни  одного  жизненного  органа». 
 

Я  неплохо  знал  книгу,  поскольку  сравнительно  недавно  прочел  её,  она  мне  безумно  понравилась,  но  не  показал Андрею  ни  холода,  ни  восхищения,  а  заметил  сухо:

-  Да,  сильно.

-  Пять  строк,  и  всё  как  на  ладони…  Заметьте,  без  всяких  завитушек…  Вот  Вы  русский  человек,  и  впечатлились  испанской     душой…   А   сейчас   я  покажу  Вам  наших  молодцов.
 

Тут  Андрей  вытащил  из  портфеля толстенную  тетрадь  в  коленкоровом  переплете,  развалил  её  на закладке  и  прочел,  переписанный  отрывок  из  лермонтовской  «Бэлы»,  прочел,   не  заглядывая  в  тетрадь.  Хорошо,  он  назвал  автора  и  избавил   меня  от  неловкости,  так  как  спроси  он  в  тот  момент  откуда  прочитанное,  за давностью,  я,  честно  говоря,  не  ответил  бы.


- «Меня невольно поразила способность русского человека применяться к  обычаям тех  народов, среди которых ему случается жить…»

А  вот  другой  красавец…   Вас  готовили  в  учителя,  и  Вы  наверняка  «проходили»  Достоевского,  выступление,  посвященное  Пушкину,  когда  открывали  ему  памятник.

-  Да,  конечно.  Прекрасно  помню.  Когда  мы  практиковали  в  школах,  нас  обязывали  натаскивать  любовь  к  Пушкину,  в  том  числе,  и  по  этому  выступлению.  Мы  с  классом  приходили  к  памятнику,  и  я  об  этом  выступлении  рассказывал  детям.

-  А  на  скольких  оно  страницах,  помните?

-   Ой, нет.  Помню,  что  длинное.  Точно,  длинное.

- Двадцать  одна  страница  убористого  текста,  а  мысль  та  же.
 

Андрей  перелистнул  тетрадь  и  прочел  уже  по  записи:


- « Мы  не  враждебно, (как,  казалось,  должно  бы  было  случиться) ,  а  дружественно,  с  полною  любовию  приняли в  душу  нашу  гении  чужих  наций…   Да,  назначение  русского  человека есть  бесспорно  всеевропейское  и   всемирное.   Стать  настоящим  русским,  стать  вполне  русским,  может  быть,  и  значит  только (в конце  концов, это  подчеркните) стать  братом  всех  людей,  всечеловеком,  если  хотите».

Два гения  ясно,  с  разницей  в  сорок  лет, чувствуют  одно  и  то же.   Случайно  ли  это...?  Что,  ничего  не  изменилось…?  Что,  до  сих  пор  то  же  самое…?

Вот  я  со  студенческой  скамьи,  несколько  раз  начинал  ковыряться   в  этом.  Написал  несколько  совершенно  противоречивых  заметок   и,  бросил.   
А  буквально  недавно  был в гостях…  в одной  маленькой компании…  разговор  зашел  о  русском  упрямстве…  я   и  прочитал  эти  абзацы  моему  другу,  и она сказала: «В  условиях  нынешних  страстей,  при  таких  мыслях,  каждый  из  них,   запросто,  мог  бы  возглавить  идеологический  отдел  райкома».   И прибавила:  «Тут  главное  в приписке    говорливого  нашего  лектора  (это  она  про  Федора  Михайловича),  в  скобках –   (…как,  казалось, должно  бы  было  случится)».   То  есть,  нашу  агрессивность «лектор»  постоянно держал  в  голове,  но  не  развивал,  выпячивая  вперед  желание  русского  человека  «стать  братом  всех  людей».   

Заметьте,  какая  молодец,  мой  друг.  Такое  подметила,  хотя  и   биолог …  Да,  на  словах  мы  одни,  а  в  жизни  совсем  другие…  Я  Вам  скажу,  мучиться  «русским   вопросом»,  что  запором…  Пора,  пора  русскому  человеку  слабительное  принять...

А  по  сути, если  мериться   не   по  «мертвым  душам»,  мы  такая  же  дрянь,  как  все,   не  лучше  и  не  хуже.  Так  что копайте  в  свою  силу,  и  старайтесь,  хоть  на  пол  штыка,  но  глубже… 
 
Как  же  неистребима  в  нас эта  похвальба, что только  мы    русские   способны  понять   и  восхититься  чужой  душой,  силой  чужого  слова,  только  нам  присуща  «способность применяться к  обычаям других  народов»…
Стоит только, среди  навозной  кучи  нашей   безнравственности,  найти  алмаз   гуманного  поступка,  как  мы  тут  же   его  наверх,  и  давай  тыкать  им  в  глаза  всему  миру,  не  понимая  почему  им  не  восхищаются  другие  народы.  Мы-то  вашим  восхищаемся,   мы –  «всечеловеки».   А  где  же  Вы?    Не  дотягиваете  до  нас !   
А  секрет  прост – алмаз-то  не сверкает.  Мы  так  торопились   им  возгордиться,  что  в  спешке  забыли  отмыть от  навоза.
 
Я  хочу, чтобы  Вы  своим  алмазом  удивили  испанцев.
 
И  Вам  воздастся.
 
  Во,  как  Я  двинул.


Андрей   хотел  было  замахнуть  еще  одну, но  не  стал.  Принятого  было  достаточно,  чтобы   удержать  колорит,  и  продолжить   урок:

- Иначе,  Вы  будете  лицом  в  толпе… А  лица  в  толпе  неразличимы…,  и  плохо  оплачиваемы… И  никаких  нравоучений…  То,  как  я  сейчас  выговариваю  Вам,  так  писать  нельзя…,   это  даже  не  для  учебника…  Это,  между  нами…  Такая  проза – в  урну…   Никаких  лишних  слов… 
Пять  строк  любого  из  НИХ,  и  вот  вам  основа  для  нашей  с  Вами  болтовни,  для докторских  диссертаций,  научных  конференций  и   турпоездок  членов  СП  «на  родину  писателя».
Я  показал  Вам  образцы  не  для  подражания,  а  чтобы  Вы  поняли – никого нельзя увлечь, не  зацепив  его  фантазийную  струну  сердца.  Кстати,  а  почему  только  сердца...?   Может струну  печени  или  простаты…  Последняя  вообще  намного  ближе  к  любви…  Ну  вот,  договорился…  Не  пьян,  а  шутка  дурна…
Читателя  Вы сразу потеряете,  если Ваши  отзвуки  не  будут  в  блистательном   облачении…   Вершины  в  этом искусстве  Вам,  конечно,  не  взять…  Она  занята  Богом…   Тогда  берите  следующую  за  ней,  за  Николай  Васильичем…   
 В  Ваши  годы, я  бежал,  думая,  что  обгоняю  всех…    Но  время  догнать  невозможно,   не  то,  что  обогнать.  Раздирая   в  кровь  колени,  я  полз  наверх…  А  когда  уткнулся  головой  в  «Колобка»,  язык  проглотил...  хоть  перо  в  сторону…  Вот  вершина   всей   философии  экзистенциализма…


Андрей  ни  разу  не  перебил  рюмкой  свои  вразумления.  Лишь  закончив  их,  позволил   себе.   Подумалось,  нет,   нельзя  давать  ему  перерыва,  пока  он  сам  ни  почувствует,  как   заплетается  в  этих  своих    изысках:   
   

 -  Именно  об  этом  я  и  хотел  Вас  спросить.
 
 - О чем,  об  этом…?  О  «Колобке»  что  ли…,  или  за  экзистенциализм…?

 - Я  про  перо.  Во   время  наших  посиделок,  я   всё боялся  спросить  Вас,  пишите ли  Вы  сами? 

 -  Зачем  боялись?  Взяли  бы  и  спросили.

-  Вы  блестящий  редактор.  Не  может  быть,  чтобы  Ваше  писательство  ограничивалось  лишь  собственной  колонкой  в  нашем  еженедельнике.  Откройтесь.  Ведь Вы  не  только  колумнист?

- Осмелели,  значит.  Провокатор…   Молодец…   Давайте   еще  по  одной…


Андрей  не  возмутился  моим  отказом,  и  начал  осваивать  вторую  бутылку  сам.   Делал  это  неспеша,  растягивал,  что  говорило – передо  мной  не  алкоголик,  а  человек,  хорошо  владеющий  собой, тем более что  я ни  разу  за  эти  годы  не  видел,  чтобы  он  перебрал.


Момент – «душу  на  распашку»,  редко  случается  с  людьми  замкнутыми,  давно   утратившим  доверие  к  окружающим.   Они  научены тем,  как  часто  паясничает  слушающий,  когда,  прерывая  рассказчика  в  миг  высшего  откровения,  он  цепляется  вдруг за слово  ничего  не  значащее,  и   восклицает:  «Точно.  Со  мной  такое  было.  Ехал  я  как-то…»,  и  этой  вставкой  он  обрушивает  все – обнажает   свое  скудоумие,  непонимание,  о  чем  речь, а  главное,   выдает  свое  безразличие  к  собеседнику,  который  так  рассчитывал   на  его  участие  и  сопереживание.   Отсюда  у  них  –   все  в  себе.


Андрей  был  в  равновесии,  ум  обострен,   он  целиком  доверял  мне.  Такое  состояние   бывает  у актера  в  минуты  вдохновения,  тогда  он  чувствуют,  что  зритель  полностью  в  его  власти.  Только  бы  никто  не  чихнул: «Точно. Со  мной  такое  было.  Ехал я  как-то…».  Мое  умение  молчать, когда  надо  молчать  и  слушать,   было  здесь  к  месту,  уже  ничего  не  надо  было  выманивать.  Распахнуты   все  двери.  Только  бы  не  захлопнуть  бы  их  каким-нибудь  сквозняком  от  моей  глупости.  Наконец,  Андрей  извлек  сокровенное:

-  Да,  друг  мой.  Да.  Пишу  постоянно…,  не  прерываясь…,   вот  уже  двадцать  лет.  Но  имени  моего  Вы  нигде  не  найдете.  Опубликована  лишь  одна  вещь.   Под  фамилией  моей  жены,  царствие  ей  небесное.  Небольшая  и  веселая  безделица.  Но  это  было в  далекой  молодости…. 
Работа  редактора мне  нравилась…  Я  думал,  что,   редактируя  других,  сам  научусь  многому.  Не  вышло…  Знал  и  знаю, как  должно  быть…,  но  не  умею…  Пытался  надевать  чужое  пальто,  писать  под  кого-то, а  выходил  урод…   Хороший  редактор  не  может  стать  хорошим  писателем  по-совместительству…  Тут,  или-или… Пишущему  некогда  этим  заниматься,  он   только  тем  и  занят,  что  сам  себя  редактирует,  а  исправлять  чужое – это совсем  другой  род  занятий…,  другое  мышление…  А  тяга  к  графоманству  осталась…,  я  всю  свою  мелочь  аккуратно  складываю  в  шкап...    Выйду  на  пенсию,  начну  баловаться –  переписывать  и  перекладывать…Буду  рад,  если  Вы  поможете… Надеюсь,  мой  «многоуважаемый»,  не  упадет  раньше,  и  не  накроет  саваном…  Тем  и  успокоюсь… 

Он  громко  рассмеялся,  выпил  рюмку  и  принялся  догонять  с  закуской.

- Андрей,  я  заметил,  рядом  с  толстой  тетрадью,  в   портфеле,  у  Вас  пачка  бумаг  под  скрепкой.   Это  Ваши  тексты? …  Я     угадал?..  Дадите   почитать?


Андрей  перестал  порхать  вилкой  над  столом,  положил  её,    и  вся   его  наружность   преобразилась  до  неузнаваемости – он сомкнул  губы  в  ниточку,  плечи  ссутулились,  затем он  протяжно  выдохнул   и, наклоняясь  вперед  уперся плечами в  стол,  и  сложил  руки  между  ног,   будто  получил  туда  удар  ногой.  Затем  начал медленно  покачиваться,  словно  так  и случилось,  и  боль  нестерпимая.  Подумалось,  по  простоте  душевной,   я  сотворил  что-то  чахоточное.  С  этого  момента  он  ни  разу  не  приложился  к  рюмке.  Наверно,  я  плохой  психолог ?   

- Ну  что ж… извольте… я  Вам  расскажу  кое-что… 
Похоже,  сегодня  мой  бенефис…  Открою  Вам  свое  безволие… Может  пример  наставника  будет  Вам  полезен,  и  я  не  огорчусь,  если  он  немного скомкает  Вашу – «жить  парочкою».


Нет,  я  не  плохой  психолог,  я  хороший  собеседник. Пусть  нескромно,  но,  верно – именно  симпатии   ко  мне  и  заинтересованность  во  мне,   были    настоящей  причиной   резкой  смены   настроения   и  душевной  откровенности  Андрея.  Однако  эти симпатии  и  заинтересованность  были  совершенно  другого  свойства,  чем  может  показаться  на  поверхностный  взгляд.  Я  понял  это  через  полгода.  И  семь  дней,  и  сорок,  и  год,  и  десятки  лет   пролетают  в  одну  строку. 

 
Повторюсь,  этот  вечер  врезался  мне  на  всю  жизнь,  и  всплывает  первым,  при  любом  воспоминании  об  Андрее.


           Своей  просьбой,  я   действительно  сделал  Андрею  больно.  Попросив  у  него  рукопись,  которую  он  когда-то  выстрадал,  я  заставил  его  в  миг  снова  пережить  даже  не  события,  описанные  там,  а    перечувствовать  отвратительное  собственное  состояние, когда  он  переносил  его   на   бумагу. 


  Чувства  и  фантазии, владеющие  автором  в  момент  письма,  постоянно  находятся  под  его  контролем  (тому  доказательство –  варианты  и  новые  редакции).  Совсем  другое – чувства,  владеющие  автором    в  действительности,  то  есть,  когда  он  в  реальной  жизни  подвластен  своему  подсознательному,  неконтролируемому   и  не  выразимому  словами.   Потому,    написанное   становится  другой   действительностью.  Это  стартовый  закон  для  читателя,  о  котором  он   не  обязан  знать, а  если  знает,  должен  тут  же  забыть  при  чтении.  Но  может  узнать  после. Если  захочет.  Из  уст  умелого  критика,  ищущего  прямые  связи  или  аналогии   между  чувствами  героев  и  личностью  автора. Факт  появления  такой  специальности – литературный  критик,  является  доказательством  существования  этого  закона.


Я  угадал,  в  портфеле  Андрея  лежала  рукопись.  Он  отдал  мне  её  сразу,  как  закончил  свою  исповедь.  Поначалу  он  начал  её    медленно,  словно  выжимал  из  себя.  То  вдруг  напрягал  память,   и  внешним  видом  говорил,   будто  все  это  не  про  него,  это  о  ком-то,  то  вдруг  задумывался,   стоит  ли  открывать,  о  чем  задумался.   Подобным  образом  он  интриговал.  Зачем,  не  знаю.  Делал  это,  не  владея  собой  так,  чтобы  верилось,  но  зато  в  этой  игре  легко   угадывалось – его  задачей  было  утаивать сейчас  вещи,  способные   смазать  интерес  к  тому,  что  впереди.  Это  утаивание   касалось  душевных  тайн.  Именно  их  раскрытие  передо  мной  и  было  его  задачей,  но  была  и  сверхзадача.  Зная,  что  мне  предстоит  услышать,  а  потом  прочесть,  он  хотел  подвести  меня  к  своей  графологии  так,  чтобы не  только  заставить  пережить  то  же,  что  он,  но   обязательно  вместе  с  ним.  Пережить  и,  если  не  оправдать,  то  хотя  бы  поверить. 


  Многое  он  хотел   свести   к короткому  пересказу. Но уподобиться  десятикласснику,  легко  укладывающему  содержание  «Анны  Карениной»  в  шесть  строк, у  него  никак  не  получалось.   Всякое  упрощение  тоже  имеет  свой  предел,  тут  не  фельетон,  потому   раскрывался  он  островками,  вдруг  немного  про  семью  некой  М,   то  о  своих  делах  в  редакции,  никакого  отношения  к  его  таинствам  с  возлюбленной  не  имеющих,  или  наоборот, неожиданно  с  подробностями  заходил  на   запретную  территорию,  потом  перескакивал  к  своим  литературным  проблемам.  Хоть  длинно  и  рвано,  но  говорил  Андрей  спокойно. 

 
 
                На  бумаге – время  во  власти  автора.  Но  нельзя  спекулировать  на  долготерпении  читателя, хотя  умельцы  умеют  ловко  им  манипулировать.  Я  же  решил  пощадить  тебя,  мой  читатель,  и  поскольку  сейчас  передо  мной  полная  картина  до  последней  точки,  укорочу  подходы.    Тем  более  –  это  лишь  первая  часть,  и  без  того,  на  мой  взгляд,  затянувшаяся.

                Теперь  к  главному.


  Вот,  что  Андрей  поведал  мне. 


  Шестнадцать  лет  назад,  будучи  добропорядочным  семьянином,  воспитавшим  взрослого  сына,  он  встретил   красивую,  незамужнюю  женщину.  М  была  много  моложе  его,  растила  пятилетнего  мальчика.  Завертелось  все  неожиданно  и  быстро.  Но  всякому  сумасбродству,  на  котором  замешаны  оттенки  чувств,  обязательно  приходит  конец,  цвета  сливаются  в  один,  а  скоро  и  он  исчезает.    Прошло  около  четырех  лет,  то  есть  ровно  столько,  даже  с  перебором,  чтобы  в  отношениях  любовников  появились  сначала  блуждающие  взгляды,  следом образовались  трещины,  а  там   довольно  быстро  они  превратились  в  каньон – возлюбленная  ушла  к  другому.  Для  Андрея  момент  разрыва,  стал  началом  его  жизненных  горестей.  Первое,  что  он  сделал –  написал    ей  письмо.   

          
  Когда  рассказ  Андрея    дошел  до  письма,  которое  он  передал  своей  возлюбленной  двенадцать  лет  назад,  он  вдруг,  стал  говорить  обычной  своей  скороговоркой, совершенно  себя  не  контролируя,    постоянно  обращаясь  ко  мне,  будто  он  в  судебном  заседании,  и  перед  ним  не  его  подчиненный,  а  обвинитель  в  суде, у  которого  в  руках  все  улики:

- Вы  должны  меня  понять…  Понять  мое  положение…  мое  состояние…  Представьте,  какой  силы  был  этот  удар…  Меня  сбросили  со  скалы…  И  я  твердо  намерился  отомстить…  Я знал, что  должен  это  сделать,  но  не  знал  как...  Обида  и  это  желание  так  сплелись… Я ничего  кругом  не  видел…  Мысли  мои  крутились  только  вокруг  одного – как  отомстить…  Они  не  могли  вырваться  и  будто  в  тюремной  камере,  они  отскакивали  от   стен,  возвращались   и  наваливались  на  меня…  Я  начал  задыхаться,  впервые  почувствовал  боль  в  сердце…  Месть  переплелась  в  моем  воображении  с  мистикой…   Я   сел  за  стол,  взял  лист  и  перо  и,  как  мне  казалось,   стал  хлестать  её  по  щекам…   Заметьте,  за  четыре  года  нашей  близости,  я  почти   ничего  не  написал,  а  тут  не  мог  остановиться…  Потом  я  понял,  что  в  глубине  теплилась  надежда  вернуть  её…   Я  плакал  и  писал,  ревел  и  писал,  выл  и  писал…     В  какой-то  момент,    мысли  рассеялись,  и  я  куда-то  провалился…   Очнувшись,  начал  перечитывать,  и  новый  прилив  желания мстить…  Мне  было  мало  написанного… 
Вы  понимаете,  о  чем  я?  Нет,  я  не  варвар…,  я  просвещенный  человек…,   я  буду  справедлив,  и  мой  ответ  будет  соразмерен  содеянному.   Я  начал  думать  о  способе  равного  ответа…  Но  не  мог  найти…  Где,  в  какой  конституции – измена  есть  уголовное  преступление…? 
Почему  лишь  одна  заповедь  стала  предметом  уголовного  права.  Девять  про  жизнь,  и  причем  здесь - "не  убий". Что?  Праотцы  проморгали?  Или  тогда
ещё  плохо  разбирались  в  тонкостях  человеческой  природы?  Нет.  Они  все  правильно  понимали - все  заповеди  про  жизнь,  и  смерть - часть  жизни. 
   Во  мне  бродила  эта  дурацкая  достоевщина.  Я  хотел  сочинить  свой  закон  и  сделать  его  оправданием  для  себя.  Я  обязательно  напишу  о  несправедливости  и  несовершенстве  священных  бумаг.  Нельзя  нравственные  преступления  называть  грехом,  а  не  преступлением.  Я  обязательно  напишу  свою  конституцию...   
   Так, в  поисках  своей  логики,  безумство  мое  приземлилось,  и  я  вдруг  стал  её  жалеть – она   не  сделала  ничего  криминального...  Она  шла  за  своими  чувствами… моя  истерия  за  моими…  Эта  мысль  меня  не  отрезвила,  а  наоборот…   Бог  мой,  не  помню,  где  Толстой  говорил –  человеку  позволено   опускаться  на  самое  дно,  где  он  без  ограничений  может  грешить,  но  только  в  мыслях…  Не  прав  был  старик,  нет.  Даже  в  мыслях  нельзя…  А  я  в  своем  малодушии,  сотни  раз  убивал  её,  убивал  самыми  изощренными  способами…
   Вы  понимаете,  о  чем  я…?   
   Нельзя  убивать  даже  в  мыслях…  Это  сейчас  я  такой  смышленый,  а  тогда  я  считал,  любой  поступок  человека,  любой,  имеет    цену…  Если  ты  переломил  чью-то  жизнь,  или  ты  эту  жизнь  спас,  то  ответ,  непременно  тебя  догонит – переломит  твою  или  наградит.  Ведь  это  верно…? Она  сломала  мою  жизнь,  как  дальше  жить…?  Я  потерял  разум… 
Вы понимаете,  о  чем  я…?


После  озвученных  отрезков  из  классиков,  я  настроился  на  скуку,  слушать  литературные  аллюзии  Андрея,  обсуждать  их,   принимать  наставления,  анализировать,  но  к  такому  повороту  не  был  готов,  и,  конечно,   не  мог  ещё  сообразить,  и  склеить  всё  в  одно  полотно.  А  он  говорил  со  мной,  словно  я  уже  знаю  все,   и  весь  в  переплетениях  его  жизни: 

 - Вы  понимаете,  о  чем  я…?  Мне  показалось,  написанного  недостаточно…  И  в   мыслях  я  проклял  её… Но  и  этого  было  мне  мало… 
В  какой-то  момент,  я  стал  захлебываться  в своей  злобе,  туман  перед  глазами.  Сознание  покинуло  меня.  Я  заснул.  Но это  был  не  сон,  это  было  продолжение  яви…  Значит  сознание  не  покинуло  меня,  а   перешло  в  другое  измерение,  продолжалось  то  же…   Я  шел  по  полю  и  держа  перед  собой  одну  цель,  я  иду  и  ищу  способ  отомстить...  И  вдруг  за  холмом,  я  услышал  канонаду… Как  Наполеон,  я  взошел  на  холм,  и  с  него  следил  за  боем…  Я  отчетливо  видел,  как  один  снаряд  попал  в  окоп  и  видел,  в  каких  муках  умирал  солдат,  в  которого  он  попал…  Вдруг  я  узнал  этого  солдата …  Это  был  её  мальчик,  и  я  был  счастлив,  тут  же  представив  её  мытарства…  Свершилось...  Ура,  я  нашел,  что  искал… и  мгновенно  мое  успокоенное  сознание  куда-то  провалилось.
Я  проспал  почти  сутки.
Потом,  попросил  у  неё  свидания. 
Она  прочла   письмо.  Сразу  же  вернула  его  мне. 
Глазом  не повела,  и  никаких  слов. 
Больше  мы  не  виделись.
Вы  понимаете,  о  чем  я…?


Он  продолжал  бичевать  себя,   уговаривать  меня:

 -Я  грешен  больше,  чем  она… 
Она  шла  за  своими  чувствами,  за  своими  расчетами,  и  их  можно  понять,  их  можно  оправдать…  Я  же,  мстительное  ничтожество,  в  угоду  окропить  своё самолюбие,   я  хотел  смерти  её  ребенка…  Видел  гибель  её  ребенка...  Его  смерть  была  для  меня  реальностью...  Но  я  ничего  ей  об  этом  не  сказал,  не  предупредил…  Я  наслаждался  тем,  как  она,  это  совершенство,  сломлено  и  страдает…  Я  грешен  больше,  чем  она. 


Андрей  так  распалился,  щеки  горели,  глаза   налились  красным   и,  в  конце  концов,  он  добился  своего – взвалил  на  меня   всю  свою  гниль.  Из  театрального  зрителя,  холодного  наблюдателя,  я  превратился    в  сострадальца.  И  когда   мое  нутро  стало  вдруг  помогать  мне  переживать  его  несчастье,  я   не  утерпел  и  вставил  своё  доброе  лыко  в  строку: 

- Андрей,  Вы  зря  терзаетесь.  На  мой  взгляд,  Ваша   совесть  абсолютно  чиста. 

- Вы  опять  не  правы.  Совесть  у  человека  одна.  От  рождения  и  до  конца  его  дней – одна,  и  во  всех  проявлениях  эта  собачка  идет  на  поводу  у  своего  хозяина,  она  так  же  корыстна,  как  и  он. 

-  Вы  добрый  и  порядочный  человек,  и  Вам  не  в  чем  себя  винить.

-  Нет,  нет  я  подлец.  По  отношению  к  жене  подлец,  по  отношению  к  сыну,  по  отношению  ко  всем.  Мой  эгоизм  выжигает  всех  вокруг.  А  вот  хотя  бы  и  сейчас.  Я  подлец  по  отношению  к  Вам.   Вы  мне  нужны,    и  страх  потерять   Вас,  заставляет  меня  говорить  Вам  гадости,  советовать  чушь…


Подошел  официант,  забирая  тарелки,   резко  сложил  на  них  ножи,  вилки.  Металлический  звук  будто  встряхнул  Андрея,  и  он  продолжил,  имитируя  отсутствие  какой-либо  внутренней  возбужденности,    спокойно  о  том,  что   совершенно  меня  опрокинуло: 

-  А вчера  она  была  у  меня…  Пришла.  Позвонила  и  пришла…  Двенадцать  лет  минуло...  Чётных  двенадцать лет…   Годы  её  не  изменили  ни  чуть…  Она  была  потрясающе  хороша… Я  приготовил  чай… Разговора,  правда,  не  получилось… Пригубив  чашку  она  просто  сказала:  « Я  теперь  одна…  Вернее,  теперь  мы  вдвоем  с  сыном.  Он  недавно  вернулся  из  ада.  Инвалид  первой  группы. Я  обязана  быть  сильной.   Мы  будем  сильными».
  Допив  чай,  она   встала.
  В  дверях  обернулась: 
«Я  все  помню.  Но  я  полюбила,  а  у  любви  не  бывает   прегрешений…   Мы  будем  сильными.  Мы  будем  жить».
  Так  она  ответила  на  письмо.  Вы  понимаете,  она  все  помнила,  она  переживала,  но  она  пришла  сказать,  какое  я   дрянцо,  негодяй.   
Она  этого  не  сказала  вслух.  Тогда  зачем  она  пришла?   
Ни  слова  упрека.  Она  хотела  сказать,  что  ей  не  в  чем  раскаиваться?   
Вранье.  Каждому  есть  в  чем  раскаиваться. 
Её  приход  и  было  раскаянье. 
Значит  я  прав.
Или  нет…? 


  Андрей  посмотрел  на  меня,  вытащил  из  портфеля  рукопись,  и  глядя  мне  прямо  в  глаза:

- Прилежный  документ…  Тут  все  точно… 
Это  я  написал  через  год  после  смерти  жены.  Как  только  М   вчера  вышла  от  меня,  я  достал  эти  бумаги,  пролежавшие  в  столе  столько  лет,  и  просидел  над  ними  почти  всю  ночь.  Тут  все  точно.  Я  не  изменил  ни  строчки.  Ночь  выдалась  тяжелая.  Не  выспался. 
Завтра  может  припозднюсь,  прикройте.


- Конечно,  конечно. 

- И листочки  эти,  тоже  завтра  прихватите.  Там  все  точно,  но  не
 все ровно,  нужна  небольшая  редакция.

           Передавая  мне  рукопись,  он  улыбался  во  весь  рот:

-  Я  знаю,  за  что  гореть  мне  в  аду.



     V


Всю  дорогу   у  меня  из  ума  не  выходила   мистическая    судьба  несчастного  мальчика.   
Дома,  буквально,  вцепился  в  рукопись.  Читал,  держа  в  голове  все  слышанное  от  Андрея,  постоянно  искал  совпадений,  и  общих,  и  в  деталях.  Когда  не  находил,  наморщивал  лоб,  гадал,  в  чем   причина  не  схождений,  а  их  было  предостаточно,  чтобы  упрекнуть  Андрея  о  заявленной  прилежности.  Тут  же  пытался  оценить  поступки   записанные  и  действительные,  копался  в  исцарапанных  душах,  но, окончательно  запутавшись  в  своих  додумываниях,  отстал  в  нервическом  состоянии.

  Утром,  конечно,   проспал.




     VI


Без  завтрака,  прихватив  рукопись,  я  помчался  в  редакцию.  Вышло  неудобно,  обещал  прикрыть,  но  все  равно  опоздал. 

 
Уже  в  проходной  заметил,  столпившуюся  в  конце  коридора  группу  наших  сотрудников.  На  подходе  к  их  спинам,  почувствовал  неладное.   


Месткомовец  наш  заканчивал  подклеивать   в  нижний  угол  ватмана,  к  которому  была  приклеена  фотография,  полоску,   вырезанную  из  черной  бумаги.   Потом  придвинул  к  стене  тумбу.  Поверх  и  до  пола  она  была   обернута  несколькими  листами  красной  бумаги,  наспех соединенных  булавками неумелым  закройщиком.  Кто-то  поставил  на  неё  бутылку  с  двумя  гвоздиками.   Даже  приблизившись,  в  мутной  от  сильного   увеличения  фотографии  молодого  человека,  я  не  сразу  узнал  Андрея.  Только  прочитав: «Сегодня,  10  августа,  скоропостижно  скончался …»,  я  сообразил,  что  случилось.

Меня  качнуло… 

                Нет,  это  невозможно…   

Андрей  умер  сразу.  Обширный  инфаркт  накрыл  его на  площадке  перед  своей  квартирой   в  момент,  когда  он  пытался  вставить  ключ  в  дверь.  Припозднившийся  сосед  вызвал  скорую…
В  организации  похорон  Главный  оказался  молодцом  -  и  на  деньги  не  поскупился,  и  слова  прощальные  сказал  правильные  и  искренние. 


Из  родственников  Андрея  на  кладбище  были  только его  родная  сестра  с  мужем.  Поведение  сестры  мне  показалось  странным – что  из  морга,  что  из  церкви,   она  все  притормаживала  с  отъездом.   Сопровождающий  от  похоронной  конторы   спросил:  «Кого-то  ещё  ждём?», -  ответил  муж, - «Сын  Андрея  должен  подъехать».  Но  он  не  приехал.  Не  приехал  он  и  на  поминки.  Кстати,   состоялись  они  в  том  же  кафе,  где  мы  расстались  с  Андреем  три  дня  назад. 


    События  реальные  и  записанные  так  наслоились  в  моей  голове,  так  впитались,  что  все  происходящее  со  мной  стал  воспринимать,   не  иначе  как  знак  судьбы.  В  любом  разговоре,  в  любом  действии    мне  мерещилась  символичность - я был  последним,  кто  видел  его,  разговаривал  с  ним;  только  передо  мной   он  так  обнажился;  сейчас  то же  кафе,  как  продолжение  того  вечера. 


  Меня  начинало  подташнивать  от  сознания  -  жизнь  спеленала  меня  с  Андреем  так, что  отчасти   и  я  повинен  в  его  смерти.    И  ощущение,   что  я  никак  не  могу  выпрыгнуть  из  этой  связки    долго  ещё  преследовало  меня,  вплоть  до  момента,  пока  я  ни  уволился  из  редакции.   


Через   полтора  года  я  перешел  в  книжное  издательство.      Другая  суета  не  выдавила   душевную  неуютность,  но   рассыпала  её.                Я  это  понял,  когда  почувствовал,  что  ко  мне  вернулась  прежняя  осанка.


  Нет,  нет,  мой  любимый  читатель,  я   ещё  с  тобой  не  прощаюсь.  Автор  всегда  ошибается,  когда  думает,  что  дело  сделано.    Читатель   не  простит узнав,  что  ему  поведали  не  всю  занимательную  часть.    Так  что,  впереди  ещё  две  небольшие  добавки.  После  них   и   разбежимся. 



                VII

 
Прошло  сорок  дней.

В  редакции  помянули  Андрея.    Перед  разъездом,  Главный  попросил  меня  навестить      сестру  Андрея:  «Звонила,  просила  заехать  к  ней.   Хотела  что-то  передать».


Встречу  она назначила в  квартире  брата.  Двухкомнатная   хрущевка.  Комнаты  проходные.  Дальняя – свалка  книг.  В  разных  кучах,  золотыми  корешками  блестели  отдельные  тома  Брокгауза.    Сестра  сразу  показала  на  семь  толстенных  папок, в  организациях  в  таких  держат  годовые  архивы. 

  Разговор  с  ней  был  недолгим,  на  ногах.   Она  рассказала:  «…как через  месяц  после  Андрея,  в  Боткинской,  от  передозировки  скончался  его  сын.   Он  ведь  поэтому  и  к  отцу  не  приехал,  «занят»  был. Талантливый – музыкант  хороший,  закончил  Гессенское».  Рассказала:  «… как  Андрей  боготворил  его,   много   души  вложил  в  него  вложил,  книги  собирал  в  надежде,  что  сумеет  привить  к  ним  любовь.   Было  время,  в  школе  ещё,   тот  даже  стихи  сочинял.   Но  все  пошло  прахом,  когда  не  стало  матери.  Появились  какие-то   мутные  друзья,  тогда  же  и  прилипла  к  нему  эта  зараза,  ушел  из  дома,  жил  где  попало,  то  у  подруги,  то  по  подвалам, очень  много  книг  продал,   в общем    пошло-поехало…     Теперь  они  вместе... Вся  семья.   А  нам  с  мужем  в  наследство   досталось  разбираться   здесь,  –  через  неделю  надо  ключи  в  ЖЭК  сдать». 

Я  взял  такси  и  привез  бумаги  домой.


                VIII


Череда    последних   событий  надолго  опустила  меня  в  невыразимую  тоску.  С  обязанностями  Андрея  я  справлялся  без  особого  энтузиазма  и  без  труда.  Того  материала,  что  он  накопил  для  еженедельника,  с  лихвой  хватало,  чтобы  все  шло,  как   по  накатанному. Но  Главного  я  сразу  предупредил,  что  никаким  боком   не  подхожу   на  должность.  Пришло  время,  и  на  неё   утвердили  бывшего  преподавателя  из  литинститута.  Славный  старикан,  оказался  очень  взыскательным  и,  к  моей  радости,  смело  внедрился  в  дело.  Мы  оба  приглянулись  друг  другу.  Хотя  я  уже  был  не  тот:  заботы  и  страсти  другие,  ушел  азарт,  пришел  опыт,  а  с  ними  лень  и  умение  халтурить.  Слава  богу,  старик  не  знал  меня  прежнего,  и  без  ворчливости   принимал  все,  как  есть. 


  Одно  важное,  что  я  сделал,  пока  оставался  в  редакции,  это   разобрал  все   рукописи  Андрея.


  Ну  что  тут  сказать? 


Все  папки – это  сочинения  Андрея,  за  исключением  пяти  небольших  по  объемам  рукописей  очень  известных  в  стране  писателей.  Чтобы  не  подставлять  Андрея,  и  самому  потом  не  отряхиваться,  имена  их  оставлю  за  этими  строками,  поскольку   к  каждой  рукописи  были  приколоты  копии   благодарственных  писем  в  их  адрес.  Письма,  это  вершина  дипломатии  и   изящества,  они  достойны  отдельного  места.  Но  не  сейчас.  Зато   на  титульных  листах  рукописей, рядом  с  названием  присланных  произведений,  крупно  красным  карандашом,   Андрей  повторил  одну  и  ту  же  рецензию: «Полное  говно».  Понятно,  почему  все  рукописи  оказались  в  этих  папках –  Андрей  забрал  их  из  редакции,   чтобы,   не  дай  бог,  они  не  попались  на  глаза  кому-нибудь  из  наших.  Он  боялся,  чтобы от  магии  авторитетного  имени,  им  в  голову    не  забрело   их  опубликовать.

 
Я  довольно  быстро,  за  пару  недель,   перечел пять  папок   Андреева  наследия,  и  очень расстроился.   Ни  одно  произведение,  будь  то  рассказ,  новелла  или  эссе,   не  было  дописано  до  конца, даже  статьи  для  еженедельника.   Иногда все  обрывалось  так,  что  невозможно  было  даже представить  себе,  к  чему  может  быть  пристегнуто  написанное.


  Но  тут главное  совсем  в  другом.  Стиль,  манера  повествования,  конечно,  были  мне  знакомы  и  очень  близки,  и  когда  я  это  почувствовал,  понял  к  чему  Андрей  неоднократно  намекал  о  возможном совместном  писательстве.  Я  не  берусь  втягиваться  в  рассуждения    почему Андрею  не  хватало  сил  доводить  все  до  конца,  но  я  не  сомневаюсь,  он  хотел  привлечь  меня  к  доработке.  Нам  никогда  уже  не    добраться  до  истинных  причин  его  недосказанности.   Но  сегодня,  без  Андрея,   самостоятельно  заниматься  дописыванием?  Я  близко  не  допускал  эту  мысль.  Как  можно  додумывать  за  кого-то?  Не  припомню,  было  ли  такое.  Разве  что,  Глазунов  и  Римский-Корсаков,  друзья  Бородина,   дописали   его  оперу.  Но   где  нота,  и  где  слово,   и  как  только  я  себе  представлял,  в  какое  уныние  приведет  меня  это  занятие,  с  постоянной  неуверенностью  и  оглядкой,…  нет,  нет,  никогда  я  этим  не  займусь. 


    Не  предвидя  ничего  хорошего,  я  добрался  до   папки,  в  которой  находился   текст  большого  романа,    под  названием  «Перкуссия  или  перелом  за  перелом» (роман о  любви).   Я  понял,  к  чему  клонил  Андрей,  когда  цитировал  Маркеса.   В  тот  вечер  он  немного  запутал  меня  своими  смыслами,  а  в  действительности  он  говорил  только  о  форме. 


  Я  не  помню,  когда  испытывал  подобный  восторг.  Это  было  божественное  чтение,  на  одном  дыхании.   Утром  я  его  начал,  прервался  на  чашку  кофе,  и  вечером  я  уже  твердо  знал,  что  обязательно   допишу  этот  роман.  Пусть  это  будет  от  меня,  но  никто  этого  не  заметит,  и  я  все  сделаю,  чтобы  имя  блистательного  стилиста  осталось  на  полке.  Вот  уж  истинно –  «Никогда  не  говори  «никогда».

 
  Идея  романа  невероятно  проста – его  герой  пишет  воспоминания.  Ему  сейчас  около  восьмидесяти.   Описав,  буквально  одним  абзацем,   последний  свой  поступок,  следом  он  подробно  описывает,  какие  переживания  он  испытывал  в  тот  момент,  и  какие   мотивы  предшествовали  этому  поступка. 
  Затем,  опять  же  одним  абзацем,  он  рассказывает о  поступке,  который  предшествовал  предыдущему.  И  теперь  описывает  подробно,  что  он  перечувствовал, и  мотивы  второго  поступка.


  Так  цепляя  одно  за  другим,  он  возвращается  назад  в  разные  периоды  своей  жизни,  ведя  свои  воспоминания  в  обратном  направлении,  не  из  детства  к  сему  часу,  а  обратно. 

 
  С  седьмой  страницы  я  уже  понял  все   авторские  задумки,  и  уже  каждый  эпизод,  примерял  на  себя.  Теперь  по  страницам -  через  зрелость,  юность,  отрочество  я  летел  в  своё  детство,  туда  откуда  мое  начало,  мои  страсти,  мое  невежество,  откуда  зарождалась  неправильность  моей жизни,  когда   моя  воля  ещё  не  принимала  в  ней  никакого  участия,  но…  именно  тогда  созрела  подлость,  совершенная  героем  романа в  восемьдесят  лет. 


  Я  не  знал,  каким  видением  видел    Андрей  завершение  своего  романа,  но  для  меня  это  уже  не  имело  никакого  значения.    Дорогой  мой  попутчик,  я  не  буду  рассказывать  тебе,  чем  и  как  заканчивается  мое,  вернее  наше  с  Андреем,  а  вернее  героя  романа,  путешествие  в  бессмертие,  в    детство.  Вскоре  ты  сам   о  нем  узнаешь. 


  Дело  в  том,  что  я  об  Андрее  и  своей  задумке  рассказал моему  новому  шефу,  Главному  редактору  книжного  издательства.  Не  просто  рассказал,  а  убедил,  что  мы  откроем  новое  имя  в  нашей  словесности,  показал  большую  часть  рукописи.   Он,  впечатлился  и  текстами, и  моими  идеями,  и  обещал,  как  только  я  доведу  все  до  конца,  издательство  запустит  эту  книгу  в  производство.  Авторство,  конечно,  будет за  Андреем, за  мной  только  предисловие.


  Но  прежде,  чем  явится   свету  этот  роман,  я  покажу  вам  обещанное – тот  самый  рассказ,  который  Андрей  написал  после  смерти  своей  жены,  и  переданный  мне  в  тот  памятный  вечер.

 
  Когда  стал  раскладывать  Андреевы  бумаги  по  ящикам,  и    дошла  очередь  до  этого  рассказа,    вдруг  увидел   на  обратной  стороне  последней  страницы,   написанные  от  руки,  несколько  абзацев, которые  из-за  собственной  невнимательности  я  не  заметил  раньше.   Скорее  всего  Андрей  это  написал  их,  чтобы  потом  где-то  использовать.  На  свой  вкус,  вытащу  из  них  три  строки  и  ими   закончу  свою  часть.

   
«От   покаяния  мешок  с  грехами  не  пустеет,  и  жизнь  не   продлевается.   Она  долгая  для  тех,  у  кого   мешок  легок…».

А  здесь  латынь  опускаю – 
  «Вижу  лучшее  и  одобряю,  а  следую  худшему»


Получилось,  будто  здесь  нарочно  написаны  эпиграфы  к  дальнейшему.


Ладно,  получилось,  как  получилось.  Далее  рассказ  от  Андрея.



                IX

Был  январь 1982  года. Выклянчив  у  руководства  издательства,  где  заведую  литературным  отделом,   внеочередной  отпуск,  я   уединился   на  пару   недель   под  Звенигородом.   Чтобы  отдых не  был  отравлен  каким-нибудь  прилипчивым  говоруном, по   приезде   накинул   на  себя   плащ   нелюдима – ни  с  кем  не  здоровался,   чуть  подпустил  угрюмости.  Я  так  и  прежде  делал.  В  итоге: голова  свободна   от  чужих   проблем,  настроение,   аппетит,  спокойный   сон.   

 
Но  тут,  как-то  само  собой  получилось  и,  за   день   до   отъезда  своему   правилу  изменил.


После завтрака  вернул  в  прокат  лыжи. Это заняло   секунд сорок.  Потом  зашёл   в  библиотеку,  сдать   книги.  Пантомима  их  возврата  стоит  того,  чтобы  пропустить  её  вперед  моего рассказа.

 
За  столом  сидел  божий  одуванчик,  душа  которого  давно  покоилась  на  небесах,  а  мощи,  уже готовые  стать  объектом  почитания,  никак  не  хотели  расставаться  с  любимой  работой.


Фигура Аграфены  Михайловны занимала  на  стуле  его  треть  и  выглядела  на  нем  фарфоровой  статуэткой.  Голова   её,  с  учетом  шляпки,  была  чуть  ниже  спинки, но  между подбородком  и  столешницей  оставался  ещё  сантиметровый  зазор. Довольно было  вложить  в  него  ладонь,  и  можно  было  несколько  вздремнуть. Так  она  и  делала –  малейшая  пауза  и Аграфена  Михайловна  мгновенно засыпала.

 
Голоса  её  никто  не  слышал.  Нет,  она  не  была  глухонемой.  Напротив,  у потомственной  дворянки, в  прошлом  блестящей пианистки,  сохранился идеальный  слух. Просто, из  опыта  работы в  библиотеке,  она  исповедовала  свою вторую,  жесткую,  канцелярскую заповедь: «Здесь  не  место   для  разговоров»; первую  же, из  опыта  отношений  с  мужьями,  она  формулировала  загадочно и  романтично:  «Слова  всегда  туманят  смыслы».  Обе  они – плод  её  общей  философии:  «Пластика  тела, музыкальная  нота, губы,  взгляд,  жест, гораздо  выразительней  слова,  –  и  великолепно  владея  этим  алфавитом,  она  легко  осаживала  неприятных  ей  собеседователей, –  речевой  аппарат  человеку   нужен  исключительно  для  обманов».


Аграфена  Михайловна  была  не  слепа, но  чудовищна  близорука. Однако  очки  не  носила,  и  делала  это  по  политическим  мотивам:  «Мир  надо  видеть  каким  он  есть – идеальным».

 
Если вошедший  вдруг  задавал  вопрос,  Аграфена  Михайловна  мгновенно  поднимала  голову,  минуты  две,  коротко  и  резко  ориентировала  её  на  звук,  фиксировала  положение  и затем столько  же  смотрела  на  вопрошающего,  как  на  идиота.  И  тут  же  ставила  точку  в  этой  бурной беседе  двумя  пальцами, указательным  и  средним,  на  котором  красовалось  кольцо  с  огромным  бриллиантом,  направив  их  точно  на  инструкцию,  что  стояла тут  же,  в рамке.

 
Не  менее  динамична  вторая  картина – сличение  инвентарных  номеров  книги  и учетной  карточки.  Аграфена  Михайловна  поочередно  подносила  их  к  глазам  так  близко,  что   казалось  собирается  их  есть.  Единственным  препятствием  тому  был нос,  в  который  упиралась  бумага – длинный,  крючковатый.     Следом  начиналось  чтение  особого  рода – не  глаза  скользили  по  строкам,  а  книга  металась  перед  глазами  то  влево,  то  вправо,  будто  текст не читался, а  вынюхивался.  Распознав, наконец, название  на  титульном  листе,  Аграфена  Михайловна  переходила  на разворот  форзаца.   Она  помнила,  в левом  верхнем углу должен  находиться  злосчастный  номер.  Книга  быстро  опускалась  по  диагонали.  Если  номер  был  проставлен  не  в положенном  месте – беда.  Его  поиск  превращался  уже  в  цирковой  трюк  под  куполом,  без  страховки.  Слабонервные  покидали  очередь.  Понимающие  любители  жанра   начинали  заходиться  в  истерике.


Окончательной  проверке  на  искренность  своих  симпатий публика  подвергалась, наблюдая  за  изумительным по  своей  простоте  кунштюком,  но  невероятно  близким  к  издевательству– засовывание  карточки  в  конвертик,  что  был  приклеен ко  внутренней  стороне  обложки.  Делалось  это  двумя  руками  на  ощупь.  Сторонка  конвертика  никак  не  хотела  отсоединяться.  Но годы эмпирии,  быстрые  пальцы  и,  какой-нибудь  один из  десяти, сравнительно  длинный  ноготь,  которым  Аграфена  Михайловна,  в  конце  концов,  цепляла  край  конверта,  помогали  ей  справиться  с  этим  вложением  за   те  же  две-три  минуты.


Непосредственность  и  доброта  легко  размягчают  и  разум,  и  душу  любой  твердости – когда  закончились  гаммы  на  конвертике,  подписание  бегунка  и  проставление  на  нем штемпеля –  «принято»   прошли  под бурные  аплодисменты.


Аграфена  Михайловна, не  вникая  зачем  этот  шум,    переложила  стопку  моих  книг  на  край  стола.


Пока  разыгрывались  немые  сценки,  доброжелательная  публика улыбалась,  умилялась, перешёптывалась.  Поступило  даже предложение – посещение  библиотеки  включить в  экскурсионную  программу  отдельным  пунктом.   


Молодой  человек,  что  стоял  за  мной(ну,  как  молодой ?,  молодой   относительно   моих   70-ти,   ему  же   где-то   под   сорок),  так  восхитился  увиденным, что  сразу  же,  как  я  отошел  в  сторону,  решил  поделиться  своим  восторгом  почему-то  именно  со  мной.


Должен  сказать, я  здесь  не  первый  раз, знаю биографию Аграфены  Михайловны,  знаком  с  интеллигентнейшим  директором  пансионата, который поклялся  держать  её  при  библиотеке до  конца  света,  платить  не  только  полную  ставку,  но  и  премиальные,  что  положены  были  всем,  кроме  неё,  поскольку Аграфена  Михайловна  последние годы  не  умела  привязать  себя  ко  времени  и  приходила  на   рабочее место  не  по  необходимости,  а  по  собственным  ощущениям.  Проверяющие,  так  те  вообще  ни  разу  не  могли  застать   библиотекаря.  Мало  того, директор,  рискуя  должностью, назначил  сотрудницу  из  бухгалтерии приглядывать за  ней  и  замещать в её  отсутствие, пристегнув  помощнице  немного к окладу, надуманным  совместительством.


Аграфену  Михайловну  любили  все,   радовались  её  приходу,  но   никогда  не  интересовались  у  неё  причинами  отсутствия,  а  ждали,  когда  она  сама  откроется: «Вчера  утром, после  кофе,  мне  так захотелось  немного  Шопена…», «Вчера   приснился  бал  в  Зимнем.  Я  отказала  Николя  в  котильоне.  Он  был  в  не  себя  от  ярости.    Почему  я  проснулась  в  объятьях Алекса,  уж  и  не  помню…?»,  « Не  могла  найти,  шпильку  от  моей  шляпки…»,  – все  знали,  речь шла  о  шляпке  с  короткими  перьями;  длина перьев тут  имеет  значение, обладательницы  подобных  шляпок  принадлежали к знати,  точнее  к  той  её  части,  что  занимала  места  исключительно  в  партере.  Никто  не  видел  её  в  этой  шляпке.  Скорее  всего  она  не  сохранилась, скорее  всего  братья  наши  меньшие  её  поели,   но  упоминалась  она  часто.


Одним  абзацем  я  рассказал молодому  человеку  историю  девяностотрехлетней  женщины  из  могучего рода  Арцыбашевых,   пережившей   невероятные   бури  и  общественные,  и  семейные.


Однако  оставим 19-ый  век,  помолимся  за  здравие Аграфены  Михайловны,   и  пусть  Создатель  освятит  остаток  её  дней.   


Молодой  человек  проникся услышанным,  поблагодарил  меня,  и  я  заметил,  как  он  хотел  продолжить  общение,  но  не  знал,  чем  бы  ещё  подпереть  наш  разговор.  У  меня  был  другой  настрой,  но  только  я  сделал   пол-оборота  в  сторону  двери,  он  не  нашел  ничего  лучшего,  как  предложить  мне  сыграть  в  шахматы.  Подумалось, –  «Книг  нет,  лыж нет, скоро  домой.  Отчего  бы  не  развлечься, дрова   подвигать?  Отдыхаю», –  и  согласился.  Никто  не  знает,  какой  куш  выпадет  тебе  оттого,   что  когда-то  не  довернул  всего  пол-оборота  к двери.


Молодой  человек  так  обрадовался.  Мигом  нашел  доску,  и  мы  расположились   в   углу   просторного   холла.   


Первые   две   партии  он   проиграл   вчистую.  К  третьей   совсем  потерял  интерес,  когда   увидел,  что  и  тут  без  шансов.    Он  стал  надолго   задумываться, разбавлять  паузы  короткими  замечаниями.  Между   прочим,   представился.    Потом   обронил   несколько   слов  о  себе.   От  хода  к  ходу  мы   незаметно   перешли   на   обычное   в  таких   случаях  общение – немного   ни  о  чем,  потом  опять  ни  о чем,  потом   опять…   

-  Здорово  Вы  меня, Виктор  Сергеевич,  под  орех.

- Ещё  в  школе  я  дошёл   до  первого  разряда. Потом  университет,  и  шахматы  в  сторону.  Надо   признать,   играете   Вы  весьма  прилично.

-   Хорошо,  мы  играли   с  Вами  не  на   интерес. 
-  Вы  настолько  азартны?

-  Очень. Раньше,  в  Сокольниках,  только   на  деньги   рубился.
 
-  В  Сокольниках   Вы  знали  силу  соперников.

-   Да.  Там   все   были   примерно   равны.
 

  Мы  сложили  фигуры  в   доску.  Пока  Леонид  возвращал  её  на  место,  поджидая  его  в  дверях  библиотеки,  я  невольно  пробежал  глазами  по  книжным  полкам  и  на  ближайшей, заметил  вдруг  свою  первую  книгу.    Подошел,  взял  её.  Взгрустнулось – давно   изданная,   она   была  как   новенькая,   только   перекошенная  от  многолетнего  стояния  под  углом.   

— Это моя  книга.
 
- Так  Вы  писатель?

-Литератор.  Так  точнее.  Начинал  как  журналист.  Подавал  «большие  надежды».  Здесь  мои  первые  рассказы.
 

Лёня  попросил  разрешения  взглянуть.  Внимательно   пролистал  моего   инвалида,  потом  вернул  его,  и  медленно  двинулся    вдоль  полок.  Он  внимательно  всматривался   в  ряды,  иногда    возвращался,   иногда  снимал   книги  и  смотрел   второй   ряд,   пока   вдруг  ни  нашел  то,  что  искал  и  принес  мне  найденное – читанную-перечитанную,  с  вываливающимися  страницами,   небольшую   книжку.


-  А  это  книга   моего   отца.   Он  много  что  написал,   но  издана   только  эта.   Считал,   другое   требуют  переделок  и   никому   не   показывал.   
   

Мы   вышли  на   улицу.    Я   признался,  что    ничего   об  авторе   Гарнове  не  слышал,   и   книгу  его,   конечно,   не   читал.
   

-  Отец   мой   не  профессиональный  писатель. 
Он   был  адвокат.  Много  практиковал  и  регулярно  писал  статьи.  Несколько  его  теоретических  работ  сложились  в  монографию,  и по  ней  он  защитил  докторскую.   Труд   оказался  хорош  настолько,  что  через  несколько  лет  его  переиздали,  но уже  как  учебник. Тогда  же  отца  пригласили   преподавать  и  дали    кафедру. 
Кроме  науки  он  отвлекался  только  на  литературу  и, постепенно,  она   стала  частью  его  жизни. 
Во  всяком  случае,  именно  так  он  сказал  как-то  о  своём  увлечении  писательством. 
Кабинет  отца – сплошь   книги   классиков,  философов,   много  альбомов  по  искусству.  Отдельный  шкаф – это   полный  комплект  энциклопедий,  что  были  у  нас  выпущены.

-  И  Брокгауз-Эфрон  есть?

 - Да,  конечно.  По  этой  энциклопедии  отец  меня  просвещал.  Она  досталась  нам  от  старшего  брата  отца.  Когда  того  арестовали  в  49-ом,  его  жена  отдала   нам  почти  всю  свою  библиотеку.  А  может  и  продала.  Не  знаю.  Она  уехала  жить  в  Магадан.  Ближе  к  лагерю,  в  котором  сидел  дядя  Петя.


Про  Магадан,   это  уже  будет  слишком.   Мне  казалось,   что  контролирую  беседу:  «Ладно,  ладно.  Ещё  несколько  вежливых  обменов,  и  мы   расстанемся».  Но  я  почувствовал,  что  не  держу  линию,  даю  слабину.  Думая,  что   вот-вот  отсеку   ветку  с  дядей  Петей,  на  том  и  закончим,  вдруг  вклиниваю:

-  Да,  хорошая  должно  быть  библиотека. 

-  И  огромная.  Больше  трех  тысяч  томов  наберётся.  Там    и  профессиональных  книг  много,  но  их  на  порядок меньше. 


Здесь  мне  бы  зевнуть,  и  выдать  скрежет  двери,  а  я  зачем-то  начинаю  умничать  и   рецензировать  то,  что  не  читал:

- Роман  Вашего  папеньки, верно,  хороший.  Книга   много   рук видела.
 
- Я   небольшой  знаток  и   оценщик  книжных  достоинств.  Но  много хвалебных  отзывов  было  много,  и раскупили  книгу  быстро.  Говорили,  женщинам  особенно  нравилась.   Отцу   несколько   раз   предлагали  сделать  сценарий   для   фильма.  Он   наотрез  отказывался:  «Исчезнет  слово,  что  останется?».

- Простите  великодушно.   Автор  книги   Ваш  родной  отец? 
- Да,  конечно.  Ваш  намёк  понял.   Гарнов   это  псевдоним.    Настоящее   имя  отца  Семён  Людвигович Шварцман.   Для  книги  он  взял   фамилию   жены.   Гарнова   Анна  Григорьевна – моя  мама,  русская,   из   питерских.  Я  соответственно  их сын  Леонид  Семенович  Шварцман.

-   Опять   же,  прошу   прощения.  Вы  дважды   о  батюшке   своём   в  прошедшем  времени?

-  Отец  умер  12  лет  назад.   После   его  смерти,  мы  с   моей  женой   долго   уговаривала   маму  переехать   к   нам.  Она  наотрез  отказалась.  А  год  назад  и  мамы  не  стало.
 
-  Грустно  всё  это.


Ну   вот, опять, –  подумалось   мне, – зарекался  же  не  тащить  в  себя   чужие  печали.  Леня    милый  человек.  И  что?   Теперь,  до  отъезда   ходить    с   ним,  делать  участливые   вставки,  разыгрывать сопереживание?  Мне  очень  не  хотелось.  Сколько  за   свою   жизнь   я   наслушался  всяких   историй,  и  вот  снова.
 

Совершенно  без  интереса,  просто   спросил: 

-  А  как   поступите  с  написанным?

-  Для   меня  это  задача.   Шкафы   забиты   рукописями.   Гадать  не  буду,  но художественной   части   там  наверняка   больше  науки.   С  профессиональной  частью   ясно– передам  её  бывшим сотрудникам,  они  разберутся.   А  с   прозой   как   поступить,   не   знаю.
   
-  Да-а-а.  Что-то  вы,  Леонид   Семенович,   затянули   с   этим  вопросом.   Научная   часть,  думаю,   прокисла,  и  в  цене  упала,  а   другая …    Её  почитает  какой-нибудь  книголюб-сеноед.  Почитает,   почитает,  да     съест. 

- ???

- Вошь книжная.

-  Наверно  так и  будет. Значит  надо  спешить.

-  А  что   мешало  раньше  начать?

 - Мама  была  большая  умница,  и  бумаги  не  трогала.  Она  не  знала,  но  чувствовала,  что  начни  она  в  них   рыться,  наверняка  обнаружит,  что  омрачит  её.  Мама  не  хотела  лишать  смысла  ту горсть  жизни,  что  ей  осталось.   Она  была  востребованным  переводчиком,  и   после  ухода   папы  вся  ушла  в  работу.  Мама   чувствовала,  а  я  знал  точно,  что   содержимое  шкафов  хранит  много  тайн,  о  которых   маме  лучше  не  знать.  У  меня  была   попытка  заглянуть в   бумаги,  но  она  категорически  её  пресекла: «Меня  не  станет,  тогда  и  копошись».    Вот  пришло  время.  Отпуск  взял.   Неделю  отдохну,   а  в  остаток  возьмусь   наводить  порядок.   

-  Думаю, Вы   опять   не  правы.  Отдых   Вам   понадобиться  после.   Хлопотное   это  дело.  Столкнетесь  со   многими   неожиданностями.   Не   рассчитывайте,  что  быстро  управитесь.  Да,  хлопотное  дело,  но  обязательное.   А  сколько  было  Семёну  Людвиговичу? 

-   Шестьдесят  один.  У  отца  появились  сердечные  боли.  Он  лег  на  обследование.  Никто  не  ожидал  скорой  кончины.   Его  смерть   всех   здорово  подкосила.   Меня  особенно.    Мы  с  отцом  были  настоящими   друзьями.  Между   нами   не  было   тайн.

-  Родственники   редко  бывают  друзьями.   У  меня  родни  за  сотню.  А   друзей  среди   них   нет.  Ну  да,   Бог  Вам  в  помощь.



Время  было  к  обеду,   и    мы   разошлись.    После     произошло   вполне   объяснимое.  Другие  объяснения  здесь  будут  пустыми.   Любопытство,   моё  разыгралось  настолько,  что  взяло  меня   под  локоток  и,   не  дав    даже  отхлебнуть  за  обедом  морса,   отвело прямиком   в   библиотеку.  Может  и  не  любопытство  вовсе,  просто  злоба  на  себя  и  зависть,  конечно,  зависть.   Почему  так?   Моя   книга  блестит  на  полке,   как   кнопка  лифта  первого  этажа,  а  этот  графоман,  из  второго  ряда,   зацелован  до  обветшания?

   
  Гарнова   отыскал  быстро.  Ну, что  сказать?   Ещё   до  начала   чтения   шёл  к   этой  книге   снисходительно,  держа  в  голове,  что,  скорее  всего,  это  плод  доморощенного  писаки,  умеющего  обнадёжить женское  сердце,  расколотое  тысячами  разочарований.

 
Через  несколько  страниц  забыл  про  всякую  предвзятость.  Проглотил  книгу,  не  заметив  даже,  что   лёг   без   ужина.  Такой  прозы  я  не  видел  уже  лет  тридцать.



Утром,  сразу   к  своему  новому  знакомцу:

- Здравствуйте  Леонид  Семенович.    Вчера  прочёл  книгу  Вашего  отца.  Она   замечательна.   Если  не  побрезгуете,  можете  рассчитывать  на  мою  помощь.  Я  готов.  Что-то  мне  подсказывает,  мы  с  Вами  найдём  у  папеньки   Вашего  много  интересного.   Мало  того,  если  обнаружим  что-то  достойное,  готов   помочь   подготовить  рукописи  к  изданию. 


Леонид  искренне  обрадовался  предложению.  До  моего  отъезда   мы  провели  вместе   ещё   пару  часов.  Расстались  в  настроении, как  заговорщики,  у  которых  впередистоящее  дело.


Не  скрою,  предчувствие,  что  я  стою  перед  открытием  нового  имени  в  литературе,  держало  меня  в   напряжении  все  это  время.


Через   пять  дней  от  моего  отъезда,  Леонид   вернулся в  Москву  и  сразу  же  позвонил.  В  его  словах  чувствовалось,   он  тоже  торопил  себя   к  нашей  встрече:   

-  Добрый  день,  Виктор  Сергеевич.  Я   в  Москве.  Завтра,  с  утра  начну.    Просмотрю  всё.  Если  возможно,    разделю  по  назначению…

- Обязательно  составьте  список  просмотренного.  Маркируйте  всё.  Делайте   аннотации.  Это  нужно,  чтобы  не  утонуть  в  повторных   просмотрах. 

-  Так  и  поступлю.   Завтра  же  вечером  отчитаюсь.


Назавтра   Леонид   радостно  сообщил:

-  Всё  оказалось  не  так  страшно,  как  представлялось.  Отец  всё  сделал  за  меня.     Наука  аккуратно  сложена  в  стопки.  К  каждой  работе  есть  аннотации.  Он  много  общался  с  издательствами  и  знал,  как  редакторы   корёжат  смысл,потому  сам  делал  выжимки.  Проза  в  основном  в  папках,  и  полагаю  вся  отпечатана.  Но может,   есть  что-то  и  от  руки.  В  общем,  готов  к  сотрудничеству.

-  Хорошо.  Справимся. До  встречи.


Её  мы   назначили  непосредственно  в  квартире  Гарнова.
 

Первое,  что  меня  поразило,  как переступил  порог, не  столько   обилие  книг,  этим  меня не удивишь,    сколько  свежий  воздух.  Друзья  мои  почти   сплошь  владетели  довольно  внушительных   библиотек.  И  у всех, в   комнатах  с  книгами    одна  и  та  же  удушливость.  Это  следствие  неправильного  их  содержания – подолгу  нет  освобождения  от  пыли  и  регулярного  проветривания.  К  тому  же  большинство  книг,  как  правило,  напечатано  на  плохой  бумаге,  имеющей  обыкновение   впитывать  эту  пыль.   Страницы  в  них  пересыхают,  желтеют,    слипаются  в   волнистые  блоки.   Лист  от  такого  блока   отделяется  с   шумом,  словно  переворачиваешь    фанеру.     Перелистывание   уже  не  радость,  а  труд.    Тяжелый   воздух   царит  над  любым  другим.   Долго   находиться   в  таком  притеснении  уже  не  по  мне.  Книжная  пыль – штука  отвратительная  и  вредная.  Примеры   долгожительства  никогда  не  ищут  среди  районных  библиотекарей.   Леонид   мельком  заметил,  что  его  мама   регулярно  протирала  и  пылесосила  шкафы.   Понятно,   почему  кабинет   был  в  идеальном  состоянии. 


Над  письменным  столом  висели  замечательные  картины,  но  в  плохих  рамах.  Скорее всего – дарения  друзей, скорее  всего – от  знакомых  физиков  или   художников.  И  те  и  другие  не  готовят  подарки  заранее,  а  делают  их  наспех.  Жена  Гарнова  работала,  не  в  кабинете, а  в  гостиной.  И  теперь,  за  долгим  отсутствием  хозяина  и  гостей, единственными  зрителями  этих  картин  были  близорукие  мухи. 

 
На  самом   столе  лежали  бумаги,  как  я  понял,  просмотренные  Леонидом  накануне  и  приготовленные  к  упаковке.   Поверх  них  лежали  карточки  с  аннотациями.  Рядом  разграфлённый   блокнот,  с  заполненной  первой  строкой.  На  полу, до  верху набитая  бумагами,  коробка  из-под  вина,  тоже  под  номером  один.   Тут  же  ещё  несколько  пустых  коробок.


Все   книги   в   квартире   стояли  открыто.  Рукописи  же   и  разные  документы  хранились  в   двух  высоких    шкафах  с  глухими  створками.    Когда   Леонид   их  по  очереди  раскрыл,   мне  взгрустнулось.

 
В  каждом  шкафу  по  семь   полок  и   все   плотно  забиты     папками  и   стопками  бумаг,  переложенными  огромным  количеством  торчащих  из  них  закладок.   Папок  было    больше.   Если  предположение  Леонида,  что   в  них  только  проза   правильно,  то  работы  здесь  для  хорошего  редакторского  отдела  не  меньше  чем  на  месяц.

-  Леонид Семенович,  читать  может  и  не  надо.  Но  обязательно   прошерстите   всё,   что   кладёте   в  коробку.  В   листах  могут  оказаться,  случайно  попавшие   туда  документы,  записки,  открытки  или  ещё  что. 


Леонид    последовал   моему  совету,  и   тут   же,  в  той  части  рукописи,   которую  он  намеревался опустить  в  коробку,   обнаружил  конверт  с  запиской   учёному  секретарю  института.   Затем  он    извлёк   содержимое   коробки  номер  один,  заново  его  пересмотрел.    И  здесь  он   неожиданно   нашёл  несколько фотографий   своих   родителей.    После  чего  Леонид  улыбнулся,   посмотрел на  меня,   что  означало – «Я  забыл  про  Ваш  совет.  Впредь,  только  как  Вы  скажите  ».  Далее   он  был  очень  внимателен.

   
Мы   разделились.   Леонид  остался  в  кабинете,  поскольку  ему  надо  было  ещё   заполнять  сводный   перечень,  метить  коробки,  перевязывать  их,  составлять   список  «находок», и  тому  подобное.


Я  же  расположился  в  большой  комнате   за  обеденным  столом.  Полагая,  что  шкаф   пополнялся  последовательно  снизу  вверх,  потому  и  начал  с  нижней  полки.  Первая  же   папка  -  первое  удивление.  На  титульном  листе   заголовок – « Сказки  для  детей».  Чтение  оказалось   увлекательным.  Я  быстро  забыл  про  свою  вредность – читать  чужие  тексты  как  редактор:   выискивать  ошибки,  застревать  на  пунктуации,  и  лишь  потом  видеть смыслы  и  откровения.   Меня  очаровало  обилие  простых,  не  вызывающих  отвращения  от  назойливости  афоризмов,  и милейшие  притчи-четверостишия  с  безукоризненными   концовками.  Литература  была  под  стать  детской  классике.  Тексты   были  хорошо  организованы.  Законченные  вещи  отделены  друг  от  друга,  и   практически  всё   было  готово  для  издателя.    Единственно,  не  было  оглавления. 


Ни  в  одной  сказке,  среди  действующих  лиц,  не  было  животных.  Труднейшая  задача– оставаясь  в  образах  людского  муравейника,  удержать  детский  и,  конечно  же,  взрослый  интерес,  и  быть   при  этом понятным  и  умным.  Дальше  я  больше  не  буду  втягиваться  в   пересказ   прочитанного  мною,  тем  более  в  стилистические  особенности.    Не  они   предмет  моего   рассказа.  Хотя  не  исключаю  --  возможно,   и   придётся   взглянуть  на  дальнейшие  события  сквозь  содержание  написанного.


Перевернув  последнюю  страницу,   я  привёл  рукопись   в  готовность  уложить  её  в  папку,  и  обратил  внимание  на  дату  на  титульном  листе.   Просеял  в  памяти  наши  разговоры  с  Леонидом,  выудил  из  них  календарные  упоминания,  и  после  нехитрых    прикидок,  вычислил,  что  автору,  в  момент  написания  «Сказок»  было  около  тридцати  лет.  Его  сыну  было  пять  лет.   В  предисловии  к  сказкам,   Гарнов  говорит  о  своих  родных,   как   об  основном  источнике  вдохновения.  Но  и  без  этого  заявления  было   видно –   написанное   есть  плод  невероятного  обожания   жены  и  сына.  В  тексте  они  даже   названы  своими  именами, но не   прямо.   Например,  главный   герой,  совершающий   много  добрых  поступков,   носит  имя – Сын Льва.  На   греческом – это Леонид. 


Я  зашёл  в  кабинет  взять  следующую папку.  Сразу  заметил,   вторая  коробка  была   пуста.   Леонид  коршуном  нависал   над  столом,  трудился  не  разгибаясь.  На   столе  в  три  ряда,  плотно  прижатыми  друг  к  другу,   стояли   разной  высоты  кипы  бумаг.

- Похоже,  Виктор  Сергеевич,  мы  с Вами  здорово  влипли.
 
- Влипли – это  когда    тратят  время  на  ненужное  занятие.  Здесь  никто  никого  не  принуждает.   Вас  обязывает  долг,  у  меня  профессиональный  интерес.  И  делаем  мы  большое  дело.  Исходите  из  того, что  в  наших  руках   наследие   не  Вашего  отца,  а  прежде  всего   незаурядного  человека.
   
- Да.  Наверно,   я  ещё  не  настроился.

- Именно  так.  Вы  раньше  никогда  подобным  не  занимались.  И  небрежение  скорее  от  неумения.  Через  пару  дней  втянитесь,  найдёте  свой  ритм,  и  всё  наладится.

-  Я  думал   через  пару  дней  всё  закончить.

- «И  те,  кому  мы  посвящаем  опыт,  до  опыта  приобрели  черты».  Если   Вы  намерены  просто   складировать  в  коробки,  то  можно  всё  это  сбросить  и  сегодня,  до  захода  солнца.  Но  я  вижу  Ваше  старание.   Думаю,  провозитесь  минимум  неделю.   Вы  расстроились?

- Нет,  нет. Ни  в  коем  случае.  Никаких  ограничений.  Хотя,  откровенно  говоря,   хотел  закруглиться  до  конца  отпуска. 

- Всё  успеете.   

-  Виктор  Сергеевич,  я   тут  бегло  просмотрел  несколько  полок   и  скажу,  на  них  много  ещё  что  по  Вашему  департаменту.

-  Ничего  не  поделаешь.  Взялся  за  гуж…
 

Как  я  и  предполагал,   всё затянулось.  Леонид  возился  с прилежанием  и  закончил  ровно  через  три  недели.  У  меня  же  работа  шла  ещё  медленнее.   Полтора  месяца,   каждый   день  без  выходных,   я   продолжал  «ходить  на  работу».   Мой  азарт  не  угасал  ни  на  миг.  Как  археолог,  напавший  на  кимберлитовую трубку, я  просеивал  страницу  за  страницей.  Круг  интересов  Гарнова  оказался  огромен.  А  главное – это  было   блестяще  написано.  Здесь  и   превосходные  статьи  по  искусству  и   истории,  даже  политические  памфлеты,  короткие  воспоминания,  несколько  тетрадей  дневниковых  записей,  статьи  о  выдающихся  ученых – стиль  подсказывал,  скорее  всего,  это  были   работы   по  заказу   для  справочных изданий,  три  десятка  великолепных  рассказов, была  даже   пьеса,  но  она  показалась  мне  несколько  отягощенной  излишествами.  Больших  форм  подобных  роману,   прочитанному  мною  на  отдыхе,    не  было.  Забегая  вперёд,   скажу,  за  полгода,  я  подготовил  к  изданию  почти  всё   литературное  наследие  Гарнова. Сразу  в  двух  издательствах  приняли  сборник  его  рассказов.   Одно  из  них,  где  раньше  был  выпущен  его  роман.  Очень  заинтересовались   детскими  произведениями.  Редакции  журналов  «Новое  время»  и  «Знамя»  согласилась  напечатать  статьи  по  искусству.  Как  я  и  предполагал,  после  значительной  обработки,  три  театра,  в  Перми,  Екатеринбурге,  Воронеже,   взяли  пьесу  к  постановке.   Итогом  всей  моей   работы  стал   вечер  в  Москве,  в  доме  литераторов,  где  я  выступил  и  рассказал  о  новом  имени   в  нашей  литературе.  Понятно,  как  был  счастлив  Леонид  и  сколько  признательных  слов  он   мне   наговорил.

 
Но  цель  моего  рассказа,  не  в восхвалении  себя,  хотя  не  скрою,  горжусь  своим  открытием.   А  произошло  вот  что.

       
Как  и  ожидалось,  в  рукописях  было  обнаружено  много     записок   разным  адресатам,  фотографии,  немного  черновиков     (обычно  черновики  Гарнов   уничтожал  сразу),   было  много  театральных  программок  с  прикреплёнными  к  ним  рецензиями   на  спектакли.  Кстати  сказать,  они  оказались   настолько  точными  и  остроумными,  что  у   меня  даже  мелькнуло  желание  сделать  из  них   подборку  для  отдельной   публикации.  Было  среди  найденного  и  множество  писем.  Разбор  их  я  оставил   напоследок  и  приступил  к  нему лишь   после  того,  как  меня  попросили  сделать  биографическую  заметку  о  Гарнове  для  предисловия  к  очередному  изданию.   И  вот  тут  я  вдруг  натыкаюсь  на  письмо  Гарного  к  некой   М. 


Письмо  длиннющее,  на  четырнадцати  листах,  с  оборотом.  Вся  проза  Гарнова – это  точно  выверенные  ходы,  строгость  в  изложении,  никаких  украшательств.   Но  это  письмо  принципиально  отличалось  от  всего  прежде  написанного.  Тут  автор  словно  сорвался.   Он  писал  женщине,  своей  возлюбленной,   только  что  открывшейся  ему  в  своей  измене. 


Во  все времена,  первая   реакция страстно  влюблённого  и  вдруг  обманутого  человека,   расценивающего  случившееся  не  иначе  как  предательство,  была  всегда  решительной  и  скорой.   Оскорбленное  чувство  утешалось  одним  из  трёх:  монашество;   пуля  в  висок  себе  или  сопернику,   выбор  напрямую  зависел  от   объёма  выпитого;   и,  наконец,  письмо,   письмо   резкое,  откровенное,   но  обязательно  целящее  в  самое  сердце.


Перечисленный   набор   пылкостей,  никогда  не  был  прерогативой  какого-либо  возраста.  Но  для   Гарнова,  человека пожившего,  профессионала,  выбора  не  было. Только  чистый  лист  бумаги  мог  стать  единственным   средством,   способным  смягчить  горечь  нанесённой  обиды,  и  хоть  как-то  сохранить  душевное  равновесие. 


Сразу  скажу, из  письма  вся  интрига  отношений  Гарнова  с  М,  а  именно  она  и  представляет  читательский  интерес,  совершенно  не  раскрывается.  В  нем  оплетённая  в  слова  истерзанная  душа.    Потому  изложу  содержание  письма  фрагментами.  Хотя,  казалось  бы,  что,  собственно,  излагать?  Уже всё сказано  – женщина  ушла  к  другому.   Но  здесь  было  бы  неправильно  оставлять  вас  без  представления  той  исповедальной  чувственности  в  драматическую  для  человека  минуту,   что  охватила  Гарнова.  С  одной  стороны, не  хотелось  бы   утомлять  нетерпеливого  читателя,  а  с  другой –  цепкому  следователю  за  сюжетом  дать  возможность  проявить  ещё  и  сострадание  нашему  герою. 


Итак, письмо.


Полились  чернила.  Нет.  Полилась  человеческая  кровь,  по  составу,  так  похожая  на  «Историю  кавалера  де  Гриё»,   «Исповедь  Светлокожего  Вдовца»,  «Исповедь  сына  века»,   и  ещё  на  много  других  исповедей  тех,  кто  когда-либо    обманывал  себя  тем,  что  только  любовь  способна  преодолеть  пространство,  только  она  поможет  оторваться  от  земли  и  переселить  сблизившиеся  сердца  в  бесконечность.   
 

« Если  Вы   не  выбросили  письмо  сразу,  если  оно  у  Вас  в  руках,  значит,  Вы  ещё  со  мной,  Вы  хотите  меня  слышать… 

Вы  напряжены.  Вы  ждёте  от  меня  истерики,  бессчётных  упреков,  скандала.  Они,  конечно  же,  упростили  бы  всё.   Вы   ещё  больше утвердились  в  своей  арифметике,  и  легко  пережили  бы  очередной  поворот…

Я  пишу  запыхавшись,  не  прерываясь,  не  перечитывая.  Пишу,  пока  перо  летит  в  ритме  пульса.  Не  знаю,  кто  остановится  раньше…

Страшно  даже  не  то,  что  Вы  ушли.  Рано  или  поздно  это  должно  было  случиться.  Главное  здесь -  как  Вы  это  сделали.  Оскорбительно,  нарочито  обнажив  длительный  обман.  И  момент  выбран  точно.  За  день до  этого  мы  вместе  строили  планы.  Если  момент  подбирался намеренно – это  подло.   Вы  знаете,  как  мне  больно…

С  другом  идти  навстречу  солнцу, а  он...  Как  же  мне   больно…

Ни  одно  моё  признание,  ни  одно  моё  слово  не  были  неискренними.  Но  ничто  не  оставило  след  в  Вашей  душе.  Будь  иначе,  разве  Вы  позволили  бы  себе  так  злодействовать  над  моими  чувствами…

Я  до такой  степени  романтизировал  Ваш  образ  -
«У  ней  в  кулёчках  вся  оконница, 
И никогда  она  не  плачет, 
Но  если  за  тобой  погонятся, 
Она  тебя  в  постели  спрячет...» -
возвёл  его  в  такой  культ,  что  сталкиваясь  с  непростительными  Вашими   проявлениями,  я  их  не  замечал,  прощал,  но  помню  все…

Я  сам  делал  много  не  так,  много  говорил,  не  угождая  Вашему  слуху,   но  притом  был  с  Вами  честен.  Да, с  Вами …

Вы  предали  меня.  Но  крутиться  на  девятом  круге  мы  будем  вместе - много,  слишком  много,  прегрешений  чувствую  за  собой,  но  только  не  в  отношении  Вас…

За  эти  годы  Вы  не  прониклись  ни  одним  моим  словом.  Мои  откровения  редко  доходили  до  Вашего  сердца.  И  хорошо,  если  просто  не  доходили.  Большая   часть  их  приводила  к  обратному  от  ожидаемого.  Мне  всегда  было  мало  открыть  свои  чувства,  мне  надо  было  доказать  их  искренность  и  глубину,  и  показать  это  через  знания  и  не  только  свои,  через  общечеловеческое  понимание…

Перед  тем,  как  Вы  узнали  об  ужасном  своём  диагнозе,  мы  повздорили.  Как  всегда,  из-за  пустяка.   И  тут  Вы  сообщаете  мне  о  том,   что  коварная  болезнь  может  оборвать  Вашу  жизнь,  и  лишь  оптимизм  врачей  и  статистика  за  Вас.  В  тот  момент  вокруг  Вас,  кроме  Ваших  детей  не  было  никого.  Как  же  я  благодарил  Бога,  что  он  послал  Вам  это  испытание.  Ведь  я  вновь  оказался  Вам  нужным.  Я  снова  мог  быть  рядом.   Именно  тогда,   я  понял  -  любовь,  это  не  то,   что  в  постели,  а  то,  что  над  ней.   Вы  пережили  тяжелейшую  хирургию  и  долгое  восстановление.  Но  для  меня   главное – всё  это  время  мы  были  вместе,  и  я,  в  свою  силу,  помогал.   Спустя  много  месяцев,   когда  болезнь  была  уже  позади,  в  минуту  высшего  своего  душевного  порыва,  я  открылся   и  рассказал  Вам,  о  моей  благодарности  Богу,  пославшему  Вам  мучительные  минуты,  а  мне  возможность  вновь  оказаться  около  Вас.  Пришло  понимание,  что  любовь  не  земное,  а    небесное  чувство.  Какого  же  было  мое  удивление,   как   из  всего  сказанного,  выхватив   из  него    лишь  одно   – «Благодарность  Создателю,  за  посланный   Вам  недуг»,    Вы  исказили  весь  смысл  моих  слов,    утопили    мое  чистое,  почти  музыкальное,  прямодушие  в  своих  эмоциях,  и  отравили  всё  ядом  гнева…

Прошел  год,  как  мы  расстались.  Обмануть  можно  кого  угодно.   Себя  обмануть  невозможно.   Я  не  верил,  что  больше  никогда  не  увижу  Вас,   никогда  близко  не  услышу  Ваше  дыхание.   Я  старался  гнать  любые  воспоминания о  Вас.  Я  искал  того  палача,  что  казнит  эти  воспоминания,  вернет  меня  к  жизни.  Пожалуй,  самое  сильное  чувство,  какое   я  придумал, чтобы   отогнать  от  себя,  и  загнать  любые  мысли,  связанные  с  Вами,  в  самые  дальние  уголки,  это  было  чувство  брезгливости.  Я  начинал  представлять  Вас  в  чужих  объятиях,  и  мне  становилось  легче.  Но  ненадолго.  Высшие  силы  говорили  мне: « Если  ты  искренне  пылаешь,  если  ты  готов  простить  измену, не  забывая,  что   вы  оба  большие  грешники,  она  вернется».   И  вот  свершилось.  В  это  невозможно  поверить.  Но  было  именно  так. 
В  тот  вечер,  я  купил  букет  Ваших  любимых  цветов,  пришел  на  то  место,  что  мы  облюбовали  для  наших  свиданий.  Сел  на  лавочку.  Букет  положил  рядом,  и   намеревался  его   оставить, я   принес  цветы,  чтобы  положить  их  на  могилу  нашей  любви.   Не  помню,  сколько  просидел.   Когда  собрался,  было  уходить,  зазвонил  телефон.  Высветилось  Ваше  имя.  Я  чуть  не  потерял  сознание.  Значит,  чудеса  бывает…

Мы  встретились  через  день.  Не  передать,  что  испытал,  увидев  Вас.  Радостная,  красивая,  бегущая  навстречу,  Вы  сходу,  чуть  не  сбив  с  ног,  обняли  меня.   Я  не  отпускал  Вас,  чтобы  не  показать  Вам  своих  слез.  И  удерживал  в  объятиях,  пока  они  ни  высохли.  В  этот  вечер,  за  три  часа,   мы  сказали  друг  другу  семь  слов (все  помню).  Впереди  были:  новая  жизнь,  новые  любострастия,  новые  мечты,   новые  планы,  и  новая  смерть  любви...

После  нашей  последней  встречи,  после  вторых  часов,  когда  всё  сорвалось  в  пропасть,   я  шел  по  Старому  Арбату.  Мне  было  очень  скверно.  Шел,  завидуя  каждому  встречному.  И  вдруг  взглядом  столкнулся  с  глазами  бомжа.  Пьяный, грязный,  в  шапочке  на  затылке. В  руках  недопитый  «шкалик».   Он  сидел  на  «челночной»  сумке,  доверху  набитой  тряпьем.  Рядом  такая  же.   Глаза  мокрые, склеротичные.  Не  смешной,  но  невероятно  обаятельный.  Эта  доброта смотрела  на  меня,  улыбалась  во  весь  рот,  и  мимо  одного  зуба  читала  стихи.  Я  подошёл  к  нему.  Дал  денег.  Все,  что нащупал  в  кармане.

 
-  Ты  не  ошибся?  -  он  быстро  скомкал  купюры  и  сунул  их  за  пазуху, -  Просто  так  такие  деньги  не  дают.  Сядь, -  и  показал  на  сумку.

 
Я  сел.  Он  только  намерился  вынуть  из  меня  мою  грусть,  и  тут  же   жестом  сам  прервал  себя:

-  Молчи.  Всё  вижу.  Я  Волшебник.  Сейчас  тебя  заколдую - превращу  в  порыв  ветра  и  самую  яркую  блуждающую  звезду  на  небе.  Ты  всегда  будешь  с  ней.

 
Он  проговорил  это  медленно,  убеждённо.  Не  делая  паузы,  приказал  встать  и  идти.

   
И  я  пошел.  Не  замечая  ничего,  я  вдруг  взлетел  и  увидел  Вас  сверху.  Вы  были  не  одна.  Рядом  шел  какой-то  человек  с  серьезной  миной.  Вы  пытались  что-то сказать  ему.  Но  он  Вас  не  слышал.  Густой  запах,  исходивший  от  его  кожаного  пальто,  так  плотно  его  облегал,  что   через  эту  плотность  ни  одно  слово  не  могло  пробиться  к  его  уху.  Вы  оставили  попытки  заговорить,  глубоко  вздохнули,  подняли  голову, и  увидели…

Теперь,   когда  Вас  обдаст  порыв  ветра,  знайте – это  я  обнял  Вас.  А  если  случайно  взгляните  на  ночное  небо,  найдете  меня  мерцающим,  знайте – это  я  превращаюсь  в  слова,  что  не  долетают  до  Вас.  Вы  их  не  слышите,  но  Вы  их  знаете.  И  капли  слез  моих,  тоже  не  долетают,  но  Вы  их  смахиваете  со  своего  лица.  Теперь  нас  никто  не  разлучит.  Мы  навсегда  вместе…

Все  Ваши  рвения  и  симпатии  были  сиюминутны,  а  за  ними  холодный  расчет…

В  висках  стучит.  Глаза  полны  слёз.  Я  помню  каждый  наш  день.  Только  образ  моих  мыслей  резко  противоположен  тому,  что  был  прежде.  Раньше,  лишенный  разума,  слепой,  не  чувствовавший  боли  от  любых  Ваших  неправд,  я  успокаивался  простой  философией,  в  основе  которой  -  «Вы  со  мной».  Всё  другое  отходило  за  горизонт.   В  романтическом  далЁко  текла  моя  жизнь.  Это  далЁко  -  ритмично  всплывает,  и  всё,  на  что  смотрел  поверх  тогда,  периодически  терзает  меня  сейчас.   То  вдруг  вспомнится,  обидное  слово  сказанное  Вами.  То  жест  небрежения,  обрывающий   самый  мой  восторг.  Буквально  вчера  всплыло  превращение  Ваше  из  веселой,  солнечной  девчонки  в  какую-то  фурию,  несущей  на  себе    печаль  всей  вселенной.   Это  мы  вошли  в  храм.  Вы  строго  одернули  меня.  Я  подчинился,   убрал  улыбку,  съежился  в  карлика.  Вас  уже  не  было  рядом.  Вы  из  страстной  кокетки, способной  зацеловать  насмерть,  что  была  минутой  раньше,   Вы  красивая, сделанная  из  тончайшего  тюля,  Вы способная своими  лакомствами  поднять  на  высоту  блаженства,  выше  Белой  горы,   перешагнув  порог  храма,  Вы  так  изменились  в  лице.  Морщинки  стали  морщинами,  углубились,  и стали  отбрасывать  на  лице  короткие  тени.  Вы   накинули  на  голову  платок  и  превратились  в  уродливую,  дряхлую  монашку.  Глаза  потемнели.   Сейчас  я  вижу  в  этом  только  лицемерие.  Что  эта  за  религия,  если  на  встречу  с  Создателем  Вы  должны  идти  не  такой  как  есть?   Я  осмотрелся – все  прихожанки,  войдя  внутрь  храма,  ликвидировали  в  себе  себя,   будто  жизнь  их  осталась  за  дверью  храма.   Быть  сосредоточенным -  не  то  же  самое,  что имитировать  смиренность,  кротость,  целомудрие.  Сосредоточенность  не  меняет  цвет  глаз.  Приложившись  к  иконе,  Вы  отошли  от  нее  мрачной,  ничуть  не  просветленной,  не  умиротворенной.  А  вот на  улице,  на  солнце,  к  Вам  быстро  вернулось  мирское.   Как  правы  иудеи,  когда  говорят о  «Служении  Богу  в  радости».  Хотя  и  те  не  очень  щепетильны  насчет  душевной  простоты.  Я  поинтересовался,  читали ли  Вы  «Библию?   Из  невнятного  ответа  понял,  что  нет.  Так  отрывки.   Все  больше  брошюрки  с  примитивными  толкованиями.  Я  не  стал  над  Вами  подтрунивать.  Подумалось,  ничего  не  изменю,  выйдет  лишь  раздражение.  Прочтите  Книги  обязательно,  и  Вы  станете  просвещенным  атеистом.  Или  хотя  бы  сомневающейся.   Из  сомнений  вышли  все  делатели  мировой  культуры,  из  сомнений  рождаются  думающие…

Тогда  же  утвердился – нет  в  Вашем  сознании  никакой  веры.  Суеверие. И  обрядность, больше,  как  повод  для  застолья.  От  празднования  официальных  годовщин   мало  отличий…

Однажды,  между  прочим, Вы  обронили,  что  в  Вашей  жизни  был  лишь  один  мужчина,  которого  Вы  любили  по-настоящему.  И  ничего  подобного  уже  не  будет - «От одного  его  прикосновения  я  испытывала  высшее  наслаждение».   Эх,  сладострастная  Вы  моя,  хотелось  бы  поверить  в  Вашу  искренность, и  продолжить  Вас  словами  Соломона:  «Дитя  моё,   тысячи  раз  может  любить  человек,  но  только  один  раз  любит».   Но  уже  в  другом  месте,  как  же  неожиданно  было  слышать от  Вас  признание - интимную  подробность  про  того  «единственного»,  что  и  озвучивать-то  здесь  непристойно.  Подробность,  которая  представляет  Вашу «единственную»  душевную  привязанность,   как  инвалида,  а  Вас,  со  всеми  Вашими  искренностями,  втаптывает  во  влажную  похотливость.  Нет,  слова  Соломона  не  про  Вас…

Если  Вы  не  прониклись  ни  одним  моим  чувством…»



Вижу,    вижу,  что  и  ты,  мой    читатель,   заметил -  рука  автора  письма  пошла  по  кругу.  Гарнов   ещё  на  долгих  страницах (напомню,  всего  их 29 )  метался  между  укорами  и  самоистязанием.  Потому,  как  титры  в  конце  американского  кино,  я  проматываю  остальные  строки  на  большой  скорости.  Хотя,  чуть  приторможу    перед  кадром – «конец».  Казалось  бы,   когда  обглоданы  были  все  обиды,   иссяк   запас  эмоций,  автор  вдруг  вспоминает  слова  Ахматовой,  и  в  заключение  выдает  их  как  пощечину:
 
« Вы  обуглили  меня,  но…  (это  было  последнее  обращение  к  М.,  а  затем,  такой  лукавый  пафос):

Я  всем прощение  дарую
И  в  Воскресение  Христа
Меня  предавших в  лоб  целую,
А не предавшего - в уста »



Поскольку  я  знаком  со  всем,  что  написано  Гарновым   и  мне  было  с  чем  сравнивать,  у  меня  возникли  два  подступа  к  письму. 


Первый – это  взгляд  сентиментальный.  Постоянно  всплывающие  в  памяти   нагромождения  из  моих  юношеских   неудач,  скрещенные   с  доморощенными  мудростями  старика,   вызвали   во  мне  понимание  и  огромное  сочувствие  автору  письма.   

 
С  другой  стороны,  как  человек  опытный,  здесь  читайте,  как  человек  циничный,  смотрел  на  это  письмо  через  содержание  романа,  когда-то  вызвавшего  у  многих  женщин  столько  восторгов.   Автор  в  нём,  хоть  и  был   захвачен  судьбой  своих  героев,  но  притом  был  совершенно  свободен  в  стиле,  свободен  в  чувствах,  легко  спекулировал  идеями,  и  был  так  динамичен  в  диалогах,  что  не  требовалось  никаких  дорисовок.   Без  кнута,  все  летело  рысью.  Сильную  литературу  всегда  отличает  умение  вызвать  в  читателе  эмпатию,   настроить  на  содержание  его  душевные  струны.  В  своем  романе  Гарнов  делал  это   великолепно. 


Я  не  случайно  сократил  чтение.  Автор  письма  вперился   в  одну  точку.  Во  всем  сквозило - унижен,  уязвлен.  Думается,  получи  изменщица  только  четверостишие,  эффект  был  бы  не  меньший.   Автор   писал,   держа  гениальные  строки,  как  пистолет,  спущенный  с  предохранителя.  Готовый  выстрелить  ими   в  любой  момент,  он  пытался  разными  подводками  усилить  их  убойную  силу.  Но  выходило  обратное.  Умом  он  понимал – разрыв  произошёл.  Но  неподвластное  разуму  нутро   поддерживало  тлеющую   надежду,  и  ему  казалось,  обильно  напоив  обидчицу  своими  выговорами,  он   травмирует  её  сознание,   и  она  опомнится.   Знаток  женской  психологии,  он  пытался  сделать  невозможное  –  сочетать  браком  страсть  и  совесть.   Тут  чувство  меры  изменило  ему,  перо  совершенно  истощилось  и  с  него  капало  лишь  одно -  желание  вызвать  жалость  к  себе.  Распластавшись  в  бесконечных  словах,  он  не  заметил,  как  потух  его  вулкан,  и  в  своей  зауми  он  уже  сам  не  мог  контролировать  внутреннюю  нить.  Известно,  как  только   этот  контроль  автор  перекладывает  на  читателя,  последний,  без  улыбки,  даже  не  закручивая  усы,  бросает  такое  чтиво  в  угол.  Только  автор  отвечает  за  формирование  душевной  физиономии   сказанному,  не  читательское  это  дело,  он  не  поводырь,  его  роль – нервничать.

      
Закруглиться  вовремя – чутье  тонкое.  Никаким  школам  ему не  научить.  Без  дара  никак.  А  если  к  тому  же  не  уважать   читателя,  и  не  помнить,  что   «у  каждого  портного,  свой  взгляд  на  искусство»,  то  личная  созерцательность  оборачивается  ворчливостью,  и  общие   смыслы  вянут,  не  оставляя  никакого  следа.  Это  замечание  уже  не   Гарнову,  а  ко  мне  бесконтрольному.   Чего  самому  корчить  умного,  когда  понимаешь,  что  старость  и  опыт –  не  одно  и  то  же.   


Вскоре  я  передал  письмо  Леониду.   


К  моему  удивлению,  оно  не  стало  для  него  неожиданностью.  Наоборот,  но  очень  ему  обрадовался: 

- При  нашем  разборе  документов  ждал,  что  сам  наткнусь  на   него.  Не  обнаружив,  подумал,  что  отец  его  уничтожил.  Я  очень боялся,  что  письмо  найдет  мама.  Становилось  дурно  от  мысли,  что  именно  она  от  него  избавилась. Слава  Богу,  обошлось.  Конверт  я  узнал  сразу.  Я  читал  это  письмо  двенадцать  лет  назад…    Тогда  М. не  захотела  его  взять…  Там  длинная  история…  Ладно,  при  случае…  Еще   раз  спасибо  Вам,  Виктор  Сергеевич,  за  помощь,  и  за  все,  что  Вы  сделали  для  нашей  семьи,  для  сохранения  памяти  об  отце.  Вы   вытащили  на  свет  его  работы.  Это  переоценить  нельзя.  Не  знаю  даже,  как  Вас  отблагодарить.  Деньгами  не  отобьюсь,  а  другое  придет  со  временем,  не  знаю  как,  но  обязательно  придет.  Я  Ваш  должник. 
 

Содержание  письма  не  обсуждали.  Если  бы  стали,  то  разговор,  о  давно  минувшем,  превратился  бы  скорее  в  пересуды  двух  сплетников.   Распрощались  мы  тепло.

 
После  того,  как  я  стряхнул  с  плеч  основные  хлопоты  по  наследию  Гарнова,  а  на  них  ушло  без  малого  почти  два   года,  время  пошло  медленнее.  Я,  наконец,  в  полную  силу   занялся  своими  работами  и  делами   в  издательстве.  С Леонидом  поначалу  мы  созванивались  довольно  часто,  восторгались  сделанным,   делились  пустяшными  новостями.  Потом  перезвоны  редели,  пока  не  ослабели  совсем.  Это  нормально.   Вековые  друзья  и  те,  с  возрастом  встречаются   больше  по  необходимости,  а  тут,  в  общем-то,  попутных  интересов  не  осталось.  Мой  подряд  выполнен.   Ещё  стоики  утверждали – добродетель    сама  себе  служит    наградой,  и  у  меня   не  было  здесь  никакой  грусти.  Я  был  доволен  сделанным. 


Подкрался  очередной   январь.   Я  снова  в  Звенигороде.   Взяли  стойку?  Думаете,   сейчас  появится  новый  персонаж  с  новой  историей?  А  вот  и  не  угадали.  Нового  рассказа  не  будет.  Зато  есть  продолжение  старого.   

 
Была  пятница.  На  душе  кисло.  В  издательстве  давно  планировались  большие  пертурбации,  а  тут  от  жены  узнал,  что  последние  статьи  вольнодумцев  из  моего  отдела  не  понравились  руководству,  и  уже  в   понедельник  предстоят  далеко  не  стилистические  баталии.  За  себя  не  волновался,  но  как  сберечь  сотрудников.  Тревога  за  своих  никак  не  выходила  из  головы. Второй  день  она  поднимала  меня  задолго  до  «утвержденного  подъема»   и,  чтобы  «привести  мои  мысли  в  тишину»,  выводила  на  свежий   воздух. 


Прогуливаясь  вдоль  заснеженной  анфилады   цветников  парка,  разделенных  большими  деревьями,  поверх   сугробов,  на  соседней  аллее,  я  вдруг увидел  знакомое  лицо.  Леонид.  Он  поприветствовал  меня.  На  миг  я   обрадовался,  что  отвлекусь,  хоть  чуть  расстанусь  со  своим  беспокойством,  и  тут  же  напряжение –  в  такую  рань  он  здесь  не  просто,  а  с  чем-то.   Действительно,  случилось  что  достойно  нашего  внимания. 


Леонид  горел  от  нетерпения  поделиться  со  мной,  но  сдерживал  себя,  отложил  разговор  на  более  уютный  момент.   Я  не  торопил.  Сначала  мы  вместе  позавтракали. Прошлись по  парку.  Прогульщик  я  уже  давно  не  быстрый  и  не  долгий,  и  скоро  начал  замерзать.  Вернулись  в  корпус.   Присели  в  том  же  месте  огромного  холла,  что  и  два  года  назад.  Леонид  не  знал,  как  начать,   вступил  робко,  но  по ходу вошел  в  рассказ:

-  Вы  наверно  думали,  что  потеряли  меня.  Прошло  почти  полгода  от  нашей  последней  встречи.  Поверьте,  не  было  дня,  чтобы  я  ни  вспоминал  Вас  добрым  словом.  Я  заметил,  как  удивил  Вас  своим  появлением.  Вчера   вечером позвонил  Вам,  домашние  сказали – Вы   здесь. Помните,  я  обещал  рассказать  историю  письма,  что  Вы  мне  передали?  Вернее  не  письма,  а  из  чего  оно собственно  родилось…    Два  дня  назад…   Нет…  М  была…  Нет …  Нет,  не  так.   Хочется  недлинно,  но  лучше  по  порядку…  Готовился,  а  тут  засуетился  что-то… Ладно,  как  получится,  Виктор  Сергеевич.  Начну  сначала.


Уже  через  несколько  предложений  от  Леонида,  я  начал  скучать.  Нет,  нет,   рассказ  его  не  был  лишен   художественного  озарения,    без  которого  все  любовные  недоразумения  трактуются  по-русски  просто – развратно,  грубо  и  низменно.    Вообще   русской  душе  свойственно  легко  сопереживать  различным  романам,  но   их  подлинное  величие  отпечатывается  в  ней,   прежде  всего  за  счет  высокого  слога.  Весь  драматизм  в  нем, а  не  в  интригах.  Мы  подолгу  смотрим  на  облака  исключительно  за  их  литературное  совершенство.   

 
Не  знаю,  от  отца  ли  научился,   или  природа  наделила,  но  излагал  Леонид  замечательно.  Беда  во  мне – слушать   сюжеты,   которые  сотнями  разбросаны  буквально  по  всем  углам,  в  подробностях,   да  ещё  с  заходами  в  закоулки,  слушать  их,   к  тому  же  ещё  удерживать  в  голове  весь  ход,  для  меня  –  пытка   та  ещё.   Если  я  чувствую  так,   подумалось,  с  моей  стороны  безжалостно  и  не  честно,  не  избавить  от  этой  скуки   читателя.  А   хочется   сберечь  тебя,  дорогой  мой  читатель.  Потому  с  повествованием  Леонида  я  поступлю   как  с  пересказом  самого  письма – порежу.  Первую  часть,   уложу    в  пару  абзацев,  а  вторую – Леонид  уже   сам.  Интригуя,   скажу – рассказанное  им,  собственно,  и  было    тем  «не  пустяковым  поводом»  для  его  приезда,  и  оно  неожиданно  и    трагично.  Подобное  предупреждает – слабое  наше  сердце  должно быть  всегда  начеку и  верить   в  постоянное  присутствие  рядом  с  нами  мистического. 


А  рассказал  Леонид  следующее.  В  свое  время,  то  есть  около  семнадцати  лет  назад,  к  его  отцу  пришла  «неземного  обаяния»  просительница – нужно  было  составить  исковое  заявление.  Один  визит,  второй…  Завязался  роман.  Ей  тридцать  пять,  ему шестьдесят  один.  У  неё  трое  детей – две  девочки  16-ти,  и  11-ти  лет,   и  мальчик,  которому  на  момент  их  знакомства  было  полтора  года.  Все  дети  от  разных  отцов.  Первый  муж  скончался  от  алкоголя,  второго  убили – в  бизнесе  был  весьма  нечистоплотен.  Адюльтер  стал  причиной  развода  с  третьим  мужем.    В  тот  момент   М  была   беременна, и  он  это  знал.  Ни  секунды  не  колеблясь,   она  сменила  личинку  в  замке  и  выставила  его  чемодан  на  площадку.  О  компромиссах  не  могло  быть  и  речи.  Решение  рожать  было  согласованным:  «Вместе  поднимем», - сказали    дочки.


Леонид  находился  с  отцом  в  доверительных  отношениях   и   тот   открылся   сыну  о  появлении   М  в  его  жизни.   Мало  того,  обстоятельства  сложились  так,  что  Леониду  самому  пришлось  познакомиться  с  ней.  Отец  рекомендовал  её  для  помощи  ему  в  финансовых  отчетах.  М  запомнилась  Леониду   не  только  женщиной  волшебной  красоты,   умницей,  высшей  степени  профессиональной,  но  к  тому  же  характера  резкого  и  независимого.  Она  не  была  просвещенной,  однако  её  женская  природа  чувствовала  людей   тонко  и  точно.  Прямота  и  твердость  М  замечательно  сочеталась  с  необыкновенной   душевной   открытостью.  Её  сторонились  и  любили  одновременно.
 

- Как  Вы  понимаете,  Виктор  Сергеевич,   интрижки  не   получилось. 
Все  оказалось  намного  глубже.  Отец  очень  сблизился  с  семьей. Он  был  с  детьми  открыт  и  добр  не  по  обязанности,  и  его  там  боготворили.  Особенно  мальчик,  который  им  просто  бредил. 
Время  шло,  понятно,  что  должен  был  наступить  момент,  когда  М.  начнет  тяготиться  неопределенностью.  У  неё  начали  созревать  сомнения,  появились взгляды  исподлобья.
 
С  одной  стороны,  она  напрочь  отметала  развод  отца,  и  не  единожды  повторяла, – «на  чужой  беде  счастья  не  будет»,  а  тут  вдруг,   М  неожиданно  сказала, –  «детям   нужен  не  приходящий  отец».
 
 В  этом заявлении  было  много  лжи, у  неё  за  спиной  уже  был  кто-то.   М  объявила  об  этом резко.   Какой  характер –такие   поступки.  Их  союз  дал  трещину.
 
При  расставании  отец  подарил  ей  часы,  как  «символ  отсчета  нового  для  неё  времени,  не  лучшего».  И  он  оказался  прав. 
Прошло  меньше  года.  М  сама  позвонила  отцу,  и она  к  нему  вернулась. 
Этот  костер  загорелся  с  такой  силой,  что  готов  был  спалить  полмира.  Отец  был  счастлив.
 
Раньше, об  этой  их  размолвке  на  год,  я  ничего    не  знал.  О  ней  отец  мне  сказал   как-то  вскользь,  когда,  спустя   буквально  полтора  года,   состоялся  их  окончательный  разрыв.
 
Вообще,  все,  что  я  сейчас  рассказываю  Вам  сложено   мною  в  одну  картину  из  обрывков, потому   о  многом  могу  судить  лишь  через  свои  предположения.  Но  последовательность  и  суть  событий  абсолютно  точны.

Теперь  о  главном.   Отец  довольно  часто  обсуждал  с  М  будущее  мальчика.
 
У  меня  нет  догадок,   что  двигало  её  соображениями,  но  она  постоянно  говорила  отцу,  что  хочет  отдать  мальчика  в  военную  школу.  То  ли  в  кадетскую,  то  ли  в  суворовскую.  Отец  был  категорически  против.  Он  видел  в  мальчишке  зачатки    музыкальных способностей,  тот  рисовал  хорошо, был  спортивен,  и  отец  говорил: «Что  угодно,  только  не  солдафонщина».  Он  безумно  любил  мальчика.  Но  у  «приходящего  отца»  не  было  веса.   

А  вскоре  случилось  то,  что  должно  было  случиться – пришло  время  вторых  часов.  Они  расстались  навсегда.  Это  было  двенадцать  лет  назад.   Тогда  же  пришла  в  наш  дом  беда. 

 В  тот  вечер  отец  допоздна  работал  в  своем  кабинете.  Под  утро  ему  стало  плохо с  сердцем.  Вызвали  скорую.  Его отвезли  в  больницу.  Через  неделю  вроде  бы  отпустило,  разрешили  вставать,  и мы с  мамой  так  обрадовались,  когда  он  попросил  меня  принести  ему  В. Дорошевича.  Это  значило,  что  он  намеревался  писать.  Отец  всегда,  прежде  чем  садился  писать,  какое-то  время  читал  что-нибудь, - «Разгоняюсь», - говорил   он.  Мы  были  на  седьмом  небе – отец  идёт  на  поправку. Да  и  врачи  убаюкивали – кардиограмма  и  динамика  хорошие,  ещё  пару  контрольных  анализов  и  дней  через  пять,  максимум   через  неделю,  домой. 

Мама  каждый  день  приходила  к  отцу.  Я  же  навещал  реже,  после  работы. 

Расставшись  с  отцом  накануне,  утром  вдруг  от  него  звонок:  «Приезжай.  Маме  ни  слова ».  Я  мгновенно  сорвался  в  больницу.  Успокоился,  когда   увидел  отца  в  коридоре,  он  спокойно  сидел  в  кресле.   На  колене  у  него  лежал  запечатанный  конверт.  Да,  да.  Тот  самый  конверт.  Отец  попросил  меня:
 «Сынок, без пояснений.  Позвони  М.,  отдай  ей  это,  а  на  словах  скажи: «Никаких  военных  училищ.  Отцу  было  видение,  что  он  там  погибнет».  Мне  действительно  под  утро  приснилась  чухня  какая-то…,  как  его  расстреливают.   Она  патологически  суеверна,  верит  в  приметы.  Может  быть,  это  её  остановит.  Понимаешь,  она  хочет  определить  пацана  в  военное училище.  Такое  впечатление,  что  она  пытается  от  него  избавиться.  Мешает  он  ей,  что  ли.  Нашла  себе  человека  в  большом  чине,  и  сегодня  они  определяют,  куда  лучше  пристроить.  Мальчишка  тонкой  материи.  Талантлив.  Его  музыке  надо  учить,  а  не  муштре.  Она  же… Ладно.  Сделай,   что  прошу.  Только  обязательно  сегодня»

Я  все исполнил – встретился  с  М, передал  ей  письмо  и  слова  отца.  После  них  М  потускнела,  сосредоточилась.  По  взгляду,  и  сжатым  в  нитку  губам,  я  понял,  прощаться  не  с  кем.   В  никуда  пожелал  всего  хорошего  и  двинулся  к  метро.   Сделал  несколько шагов.  М  окликнула  меня,  подбежала  и  вернула  конверт,  не  распечатав  его.  Отцу  я  об  этом  не  сказал.  Не  успел.  Вечером  он  умер  от  обширного  инфаркта. 

Прошло  двенадцать  лет.

Повторюсь,  Виктор  Сергеевич,  я  через  две  недели,  в  день  рождения  отца  к  Вам  обязательно  приехал  бы.  Мне  очень  хотелось  Вас  обнять. 

А  тут  произошло  неожиданное,  и  сразу  к  Вам.  Мне  не с  кем  больше   поделиться.

Вчера  утром  мне  позвонила М. 
 
Я  сразу  узнал  её  голос. 
 
Она  говорила   сухо  и  повелительно,  и  так,  будто  мы  расстались  дня  два  назад,  и   у  меня  не  могло  быть  непонимания,  о  чем  идет  речь:  «Здравствуйте.  Это  М.   Пожалуйста,  привезите   мне  сегодня  письмо?»

Я  всего  лишь  переспросил – «Домой?» –она  в  ответ  закричала: «Нет,  нет.  Домой  не  надо». 

Мы  встретились  в  кафе.  Там  было  так  темно.  Полумрак  и  дребезжащие  динамики – первые  признаки  дрянной  кухни.  Но  я  понимал,  будет  не  до  еды.  И  с  «музыкой»  повезло,  её   не  было.

Когда  я  вошел,  М  уже  сидела  за  столиком.  С  первого   взгляда, она  показалась  мне  прежней – элегантна,  в  элегантном  кашемировом  пальто,  перчатки  по локоть.  Разглядеть  лицо,  мешали  большой    пуховый платок,  в  который  она  его  глубоко  упрятала,  и  темные  очки.
 
Поздоровавшись,  я  сел  напротив  и,  без  всяких  вступлений,  протянул  конверт.  Перчатки  мешали  ей  вытянуть  из  него,  туго  засевшие  там,  листы.  Она  их сняла.  Я  ужаснулся,  когда  увидел  её  руки:  крючковатые  пальцы,  раздутые  между  фалангами;  рябью  до  запястья  морщины; под  высохшей  кожей  налитые  кровью  жилы,  они   переплетались  под  кожей, как  зимние  ветки  липы.  Ладонь  правой  руки  перестала  дрожать,  когда  М  зафиксировала  её,  упершись  в  край  стола,  и  зажала  в  ней  все  листы.  Она  сразу  вперилась в  письмо.   Чтобы  не  сидеть  над  душой,  я  сказал: «С  Вашего  разрешения,  я  ненадолго  отойду».

М  даже  не шевельнулась.
 
Заказав  две  чашки  кофе,  десерт,  я  вышел  на  улицу.
 
Маятником  прогуливаясь  вдоль  окон,  периодически  в  них  заглядывал.  Вскоре  понял,  этот  променад  надолго.  М  сидела  спиной  к  окну.   Но  по  тому,  как  часто  она  подносила  к  лицу  руку  с  носовым  платком,  не  трудно  было  понять,  что  слёзы  не  раз  подкатывали  и  затягивали  чтение.  К  тому  же,  практически  каждый  лист  возвращался  для   перечтения  каких-то  мест. 

Чтобы  вернуться  не  раньше  и  не  позже,  я определял  длину  своих  прохаживаний  по  толщине  стопки  из  отложенных  листов.  Рассчитал  все  верно.  Я  подошел,  когда  М только  что  аккуратно  вложила  письмо  в  конверт  и  приготовила  его  вернуть  мне.

Она   сидела  без  платка,  без  очков.  Большая  прядь  седых  волос,  свинцовый  взгляд,  и  никаких  следов  печали  на  лице.  Белое,  как  мрамор,  оно  излучало  холод  и  твердость.   Я  присел  к  столику  и  ждал  от  неё  каких-то  слов.


-  Он  проклял  меня.


М  произнесла  эти  слова  так,  что  адресовать  их  можно  было  кому  угодно.   Поверьте, Виктор  Сергеевич,  я  не  понимал,  что  происходит,  зачем  она  здесь,  зачем  я  здесь?  Я  не  знал,  как  реагировать  на  сказанное.  Она  продолжила  через  длиннющую  паузу  опять  куда-то  вверх.   Меня  здесь  не  было,  она  продолжала   говорить  с  кем-то  третьим,  говорила  словно  перед  исповедуется  перед  батюшкой:

- Мой мальчик окончил  училище  первым  учеником.   Я  до  сих  пор  не  знаю  в  какой  он  потом  поступил  институт.  Какой-то  закрытый.   Он  говорил,  что  его  приняли  туда  без  экзаменов.

Опять  пауза.
 
Я  похолодел,  когда   она  повернулась  и  продолжила,  глядя  мне  в   глаза:

-  Он  блестяще  знал  и  дари,  и  пушту. 
Я думала,  его  готовили  к  дипломатической  работе. 
Его  и  Костю.
Их  два  года  подряд  отправляли  в  Афганистан  на  практику – окунали  в  языковую  среду…
В  конце  82-ого,  их  опять  туда  командировали…
Ребята  стали  переводчиками,  кажется,   при  штабе. 
Им  запрещено  было,  хоть  на  шаг,  отлучаться. 
А  они  всего-то,  решили  сами  немного  пройтись  по городу. 
Обманули  охрану,  дурачки  такие…
Мальчишки…
Хотели  сувениры  домой…
Вот  их  и  похитили.   


Не  надо  быть  большим  душеведом,   чтобы  понять, как  дались  ей  следующие  слова:

-  Костика  пытали.  Секретов  требовали…
А  что  он  мог  знать…? 
Он  несчастный,  думал,  что  его  пощадят,  если  откроет  самый  большой  секрет,  что  мой  Вадик  наполовину  еврей.  Вот  и  рассказал…

Костю  расстреляли  на  глазах  у  Вадика,  отвезли   и  бросили  на  ту  же  улицу,  где  забрали…

А  Вадика  моего  не  пытали…

Над  ним  только  посмеялись  и  отпустили…


                Тут  М  замолчала.  Голова  легла  на  грудь.    Затем  глубокий  вдох,  а  с  ним  и  голова  начала  медленно  подниматься.  Глаза,  совершенно  потерявшие  опору  в  округе, сделали  несколько   беспорядочных  движений,  и  застыли.   Мне  подумалось,  она  впала  в  забытье.  Но  через  миг  брови  её  нахмурились, над  переносицей  появилась  глубокая  морщина,  взгляд зацепился  за  что-то  вдали,  и  М  тихо-тихо  повторила:

- Ва-ди-ка - от-пусти-ли...   
Они – ему - яички – отрезали…


Я окаменел.  Сидел, и меньше  всего   думал,  как  приладиться  к  тому,  что  твориться   сейчас  в  душе  этой  женщины.   Не  то,  что  слово  произнести,  я  не  дышал… Не  знаю,  есть ли  такой  ангел,  что  смог  бы  утешить  человека  в  такой  момент.   Да  этой  несчастной  не  нужны  были  утешения  или  того  хуже – предложения  какого-либо  участия.

Я  не  могу  сказать  Вам,  Виктор  Сергеевич,  сколько  мы  так  просидели. Для  меня  так  век…

Какие  мысли  прокрадывались  и  руководили  ей,  не  знаю,  только  меня  уже  для  неё  не  было. 

М  заглянула  в  сумку,  встала  и  пошла  к  выходу. Когда-то  изящная,  легкая,  прежде  она  царственно  плыла  недлинным  шагом.  При  такой  поступи  никогда  не  поскальзываются  и  не  спотыкаются. 

Сейчас  же  уходила  женщина,  которой  было  безразлично  всё.  Она  давно  не  смотрела  на  себя  со  стороны,  и  вряд  ли  когда  посмотрит.  В  стоптанных  сапогах, на  плече пальто грубые  стежкИ,  заметавшие  две  дырки  возле  правого  рукава.  На молнии сумки  канцелярская  скрепка.  Опущенные  плечи,  шаркающая  походка.   
От  меня  уходила  старуха. 
Уходила  в  вечность. 
Ничего  не  понимая,  только  бормоча,  обращаясь,  скорее,  к  небу: 

 -  За  что  он  меня  проклял...?
За  что...??
За  что...???»