ПАМИР И ЧАЙКА
…А где-то далеко-далеко, чуть ли не на другом конце Двора, возле колодца с живой водой, в лубяной избушке без окон и дверей, в замкнутом пространстве натопленной горницы, коротали вечер Она и Он.
Пахло щами с головизной, пшённой кашей с молоком и подсыхающими на печи подшитыми валенками.
Комнатка была лишена суетливых излишеств, присущих скрываемой нужде. Напротив, считанные предметы твёрдо стояли на почётных местах, как герои быта. Лишь новообретённый холодильник «Памир» шарахался из угла в угол, ища приключений. Работая на публику, он подчеркнуто доброжелательно урчал, принимая на хранение припасы, но содрогался от ярости при любом нарушении личного пространства.
Тётя Маша, хрупкая на вид хранительница очага, сидела на лавке, покрытой домотканым кофром-самолётом, и деревянным гребешком расчёсывала мокрые волосы, спадающие на заметно округлившийся живот. Возле неё белобрысый дядя Миша, победивший алкогольную зависимость, обнимал гармонику «Чайка». Он растягивал меха, управляя воздушными потоками, и беззвучно бегал пальцами по кнопкам-пуговкам, подбирая мелодию. То и дело сбиваясь с лада, он досадливо морщился и виновато оглядывался на свою подругу.
Как на грех, из переулка донеслась перебранка соседей, опаздывающих на грандиозную гулянку…
Тётя Маша охнула и прижала ладони к животу, чтобы уберечь поселившееся в ней дитя от солёных слов и назойливых «блям-блям-блям…» горе-гармониста.
***
Эту мелодию я перенял от ефрейтора Заляева из Бугульмы, Великого Крановщика.
В ту счастливую пору мы служили Родине в специальном подразделении, в дремучей тайге, кишащей дикими зверями и враждебными сущностями.
Главные тяготы воинской службы остались позади, весной нас ожидали дома.
На исходе декабря месяца войны света предвкушали наступление нового года и чисто по-детски, по-человечески приближали его как могли. На совете старейшин решили достойно отметить праздник, то есть после отбоя покурить сигареты с фильтром и выпить водки, чтобы осуществить плавный переход к гражданской жизни.
Алкоголем из-под полы торговали в Кыштыме, оазисе земных наслаждений посреди бескрайних Кудыкиных гор. О Кыштыме (Городе Солнца) слышали многие. С годами слухи множились, обрастая живописными подробностями. Сладкие сны, мифы потрясённого сознания… Жар-птицы, Сивки-Бурки, сидоровы козы… Заброшенные серебряные рудники, малярийные болота, благородные индейцы, стреляющие из-за кустов отравленными дротиками… Карстовые пещеры, горячие серные источники, кривые зеркала и комната смеха…
Верной дороги в Город Солнца никто не знал.
Бросили жребий, кому выступить в жертвенной роли гонца. Горелые спички достались мне и крановщику Заляеву.
Мы попрощались с нашей казармой, с закадычными товарищами, с теплотой отношений, лишенных покрова тайны.
В морозные безлунные ночи караульные, страдая от бессонницы, наблюдали в северной стороне столб света, пронзающий пустоту неба. Имея условный ориентир, мы отправились в путь.
Мы мчались по просеке, по ветровому насту, вдыхая через нос вкусный морозный воздух.
– «Интересно, а в Кыштыме районы красных фонарей есть?» – поделился сомнениями Эльдар.
– «Должны быть! Всё просто… Заходишь в первый попавшийся дом, отряхнёшь веником валенки… Честь имею! Если вас не затруднит, извольте подать мне альбом со жрицами любви и полпорции конского возбудителя!»
Бегущий впереди Эльдар внезапно споткнулся о столбик с уведомлением «Минные поля». Неподалеку валялся великолепно сохранившийся кирзовый сапог 42-го размера с выглядывавшей из голенища обглоданной до глянца берцовой костью.
Мы резко свернули в чащу.
Ветер тоже поменял направление и усилился до ураганного.
Лес застонал, как живое существо, привыкшее к несправедливости. Снежинки, словно кровососущие насекомые, с которыми никто не хочет дружить, жалили лицо и руки, слепили глаза. Вихри то наметали сугробы, то обнажали чужое исподнее…
На наше счастье, мы провалились в разбитый блиндаж. Стучали зубами, пытаясь согреться, и поминали матерей. Когда мамы стали откликаться, мы поняли, что погибаем…
Буря угомонилась. Луна отряхнула с себя заиндевевшую тучу и от щедрот своих прибавила яркости.
Ухнул филин, занимая стратегическую высоту. Пересвистывалась боровая дичь, посчитывая потери. Проплыл патрульный дирижабль, шаря по руинам прожектором. Застрочил пулемёт.
Мы выкарабкались на просеку и побрели наугад, с надеждой поглядывая на звёзды.
То справа, то слева проступали скелеты строений. Выгоревшие дотла памятники зодчества странно соседствовали со стогами сена и поленницами березовых дров.
– «Однако, кругами ходим…» – подал голос Эльдар, поднимая с тропы потерянную накануне рукавицу.
Мы остановились, чтобы перевести дух.
Двое солдат срочной службы вынырнули из мрака, напевая бравую строевую песню. Поравнявшись с нами, тот, что пониже ростом, обронил рукавицу, а второй прислонился к кусту дикой смородины и деловито помочился, оказывая своему организму великое одолжение.
Едва они растворились в темноте, нарисовалась ещё одна пара защитников отечества.
Солдаты продолжали появляться и исчезать, совершая марш-броски по временной петле. Чтобы не путаться у них под ногами, мы изменили маршрут.
– «Однако, дымком пахнуло!» – обрадовался товарищ.
Лес поредел. Открылся постоялый двор, отгороженный от мира частоколом и противотанковым рвом. Мы перемахнули через забор в одно касание.
В центре участка возвышалась ель, увенчанная звездой, увитая гирляндами и флажками. Вокруг ели застыли в танце ледяные мышка-норушка, лягушка-квакушка, зайчик, белочка и вражеский парашютист с вострой саблей наперевес. Из сугроба торчала печная труба, из которой сыпались искры и вился бодрый дымок, напоминающий арабскую вязь.
При свете полицейского фонарика полуночный трудоголик, хрипло дыша, прибивался к стоящей на отшибе уборной. Малахай из волчьих хвостов, плащ из парусной рогожи, перепоясанный портупеей, звенящие от мороза болотные сапоги. На плече дворового человека нахохлился престарелый попугай-пересмешник, предсказатель судеб.
При виде незваных гостей мужчина отбросил окопную лопату, зачерпнул пригоршню снега и начал поедать его, играя желваками.
Мы машинально сняли кепки и безо всякого аппетита принялись ими закусывать.
Заразительный хохот.
– «Закурить есть? Заходите…»
Хозяин затворил за нами дверь и почистил веником попугая.
В тесноте, да не в обиде. Тёплый мир, заповедник вышедших из моды предметов.
Отличница с голубыми волосами склонилась над грудою древних книг и распоряжалась их судьбой. Она перелистывала страницы, понимая заключённый в них смысл, а в конце выставляла отметку и отправляла фолианты на полку или, сокращая дробь, со словами «Дурь какая-то…», швыряла в камин. В котелке побулькивал морсик-компотик из шишек и корешков, а в напольных песочных часах из пустого в порожнее перетекала вечность.
– «Короче, бойцы…» – хозяин угадал цель нашего визита. Подсчитав золотые червонцы, серебряные полтинники и словоохотливую медь, пересыпал их девочке.
– «Она принесёт…»
Отличница одарила возлюбленную библиотеку воздушным поцелуем, откинула крышку потайного люка и, захватив фонарь, затерялась в подземелье…
Обратная дорога всегда милей! Мы просто перелезли через забор в указанном месте и вскоре в ночи засияли окна родной казармы…
С Новым годом, Страна! Праздничный обед с котлетой и пряником! А после отбоя в красном уголке побратимы осуществили плавный переход к гражданской жизни! И удачливый ефрейтор Заляев из Бугульмы, Великий Крановщик, наяривал на баяне бессмертную мелодию, и кудрявые пальцы баяниста в восторге молодости и свободы мчались по дремучему лесу пуговиц-клавиш…
***
– «Вы думаете, я не знаю, что Мишаня – дурак? Дурак он, набитый дурак, и уши у него холодные. Дожил до седых кудрей, а снег сырой ест… Вот именно, а потом кашляет мокротой и на работу не хочет идти… И пшённую кашу не любит, говорит, что в армии накормили. А я говорю, ешь, бананов нема…
А я его из армии ждала. И когда с девками путался, поматросит и бросит, ждала. И когда пил беспробудно, по кабакам валялся, ждала. Знала, он – мой, мой и другого не будет!
А теперь во мне поселился ребёночек. Мальчик! И я ощущаю, как он пьёт мои соки, жить хочет… И сердится, когда рядом ругаются матом. А эти «блям-блям-блям…» слушает, куда он денется, и даже ножкой притопывает… Два притопа, три прихлопа… Похоже, у него тоже дурной вкус.
Да, на гулянку я Михасика не пустила, мой грех. А чего хорошего? А он уже уши навострил, портянки поменял. Народу музыка нужна! Ага… А тебе плавный переход в канаву осуществлять нужно, и ещё кое-что, вы меня понимаете… Там такие кобылы, подружки мои, оторви и выбрось… Да я их как облупленных знаю, там пробу ставить некуда.
Забудь, говорю, по-хорошему, на голубом глазу. У тебя дом есть, а совести нет. Ты зарок давал, ты меры не знаешь… Если всё рассказать…
А живем мы душа в душу, день за днём, день за днём. Ребёночку уже всё купили, всё купили: и чепчик, и сапожки-пинетки… А девчата игрушки принесли: и мячик, и пирамидку, и кубики… А Миша построил люльку без единого гвоздя, без единого гвоздя…
Мы ещё молодые, ещё молодые. До пенсии – как до Китая пешком.
Уже пора спать ложиться, завтра пораньше встанем.
В самом деле пора. Пора разбирать постель, готовиться к чуду. Миша говорит, что ещё можно, и я так думаю… Если бережно, то можно.
Мы полетим над страной, над полями, над лесами, над реками, над горами… Мы услышим влажный звук – «всхлип-всхлип, всхлип-всхлип, всхлип-всхлип…» – при входе и выходе, при входе и выходе… Век бы слушала…
А потом Миша скажет: «А у тебя счастливые глаза!» А я скажу: «Это потому, что я смотрю на тебя…»
----------------------------------------------------
УТОЛИ МОЯ ПЕЧАЛИ…
В каморку Мити ворвался комендант общежития Кондрат и, заглядывая в шпаргалку, попросил ссудить ему символическую сумму денег с тем, чтобы достойно провести время со своими приятелями. Приятели изнывали неподалёку и плодотворно отыскивали паразитов в немытых, нечёсаных бородах.
Митя дорожил юбилейным неразменным рублём, пологая, что на решке с похвальным сходством отчеканен портрет отца, странника и первопроходца, но закон «сам погибай, а товарища выручай!» пока ещё никто не отменял. В качестве залога Кондратий оторвал от сердца фамильный фотоальбом в замусоленном переплёте. Товарищи по оружию удалились в такси в приподнятом настроении, а Митя постучался в альбом.
Открылся мир неведомых обитателей Земли, лики которых от мала до велика, прямо скажем, были неказисты и на диво единообразны, словно плоды от одного корня, но вызывали мгновенное и окончательное доверие. В случае крайней беды найдётся кому спасти общий дома или отстроить его заново. Адамы и Евы в одеждах со следами вдумчивого ремонта всматривались в объектив, словно в Вечность.
Снимки были закреплены на картоне скверным канцелярским клеем, с годами, увы, разрушающим изображение. Поблекли надписи, исполненные прилежным ученическим почерком, удостоверяющие степень родства: деверя и золовки, шурины и свояченицы, зятья и снохи, свёкры-свекрови, свахи, а так же крестовые братья и сёстры…. Имена мужчин наследовались по прямой от воинов и землепашцев, а женщины несли по жизни, не горбясь, крепкие на рану звания: баба Вера, баба Надя, баба Люба…
Землячки каменели поштучно на фоне сарая, впрок зарастающего двудомной крапивой и селящей горечь лебедой. Из тёмного проёма ворот выглядывала любопытная телега и тоже норовила подать себя в выгодном свете.
Кормильцы семей в порядке живой очереди придерживали за уздцы изнурённый велосипед с багажником, сохраняющем в секрете маршруты перемещения грузов.
Отринутый миром старец Капустин, поддавшись всеобщему ликованию, передумал помирать. – «Хрен им в сумку! На мне обиды как на Полкане заживают!!!» - спохватился он и облачился в парадный китель. Прорехи от картечи и булата, а также кляксы от бытовых безобразий на скорую руку прикрыл наградными знаками. Напялил на левую руку лайковую перчатку, отобранную у пленённого штурмбанфюрера, и, запыхавшись, занял очередь к фотографу и велосипеду.
Малютка Верба, умеющая свистеть и с поразительным рвением поглощающая блестящие копеечки, прильнула, благоговея, к сосуду из обихода китайских императоров и мандаринов….
Митя вздрогнул и оглянулся на суковатый комод Трофеич, на кокетливое трюмо Лебезе, в суповато-молочных стеклах которого трижды отражался кумир семьи – термос Хуанхэ. В незапамятные времена какой-то деятель, расшалившись, обронил его с ужасающим грохотом. Лишивших идейного содержания, огорчённый Хуанхэ никого не выдал…
Часть фотографий отклеилась от альбома по уважительной причине и обнажила на обратной стороне посвящения и признания. «Пусть милый взор твоих очей коснётся карточки моей, и может быть в твоём уме возникнет память обо мне… Вспомнишь – спасибо, забудешь – не диво, ведь в жизни случается всё… Здесь нет красоты, здесь образ чистой души одинокой… Пусть это мёртвое лицо напомнит что-нибудь живое…»
Сохранялся обычай приглашать городского фотографа на скорбные дни, чтобы запечатлеть печаль, поселившуюся в общине…
Всё чаще мелькали поблёкшие панорамы застолий, как взрывы пищевого восторга и утешения посреди сухомятки забот.
Голосистые гулянки… Культура застолий: жаренные племенные быки, груды тертых калачей, фонтаны «женатого» пива!!! Расписные качели-карусели, хороводы вод виселицей, забавы, заплетание венков из ближайших созвездий…
- «Соль земли, полевые кутилы и франты… Вы понимаете торжества, как повод для бесчинств, крайностей языка и безнаказанных чудачеств…»
Репрессированная белошвейка «О» мизинчиком почеркала по воздуху слова назидания, завершив многоточием, подчеркнула и обратилась к слепому зеркалу, прихорашиваясь, дабы не пропадали даром себедарёный одеколон и весовая пудра. Раскинула по топчану своё достояние: пригоршню кружев, чтобы прикрыть наготу, бабушкино вечернее платье с остаточным ароматом горьких лекарств, охапку мягкой рухляди, спасающей от трескучих морозов и пару разношенных хрустальных башмачков…
Званые гости прихорашивались на голодный желудок, то похохатывая над собой, то вдруг придавая чертам лица выражение порядочности.
Отпирались ковчеги, утеплённые изнутри приметами веков от невнятных берестяных грамот до унылых керенок и проигравшихся в пух и прах лотерейных билетов.
Прямо в руки прыгали рождённые для аплодисментов брюки и пиджаки, за ними – запасные лоскуты и пуговицы, и катушки ниток – поощрения по итогам посевной и уборочной.
Знали себе цену завоёванные на ярмарках трофеи. Не перевелись удальцы, в азарте молодости по намыленному, намоленному шесту в поднебесье за хромовыми сапогами-скороходами или войлочными ботинками «прощай молодость!» или подарочными босоножками!
В укромном углу ждут своего часа сарафаны и косоворотки, пересыпанные нюхательным табаком и благословлённые ритмом орнамента на вечное хранение…
Харч
…Колдовство у печи, где плоды земледелий и дары животного мира, видимые и невидимые, обретают достоинства яств. Хлопочут кухарки, наученные нуждой, теплом ладоней, излучающих свет, и солью честного пота творят чудеса преображения… Мило дело, порог поскребли да пирогов напекли!!!
На бескрайних приставных столах теснится особенное угощение. Вот каравай – душа компании, вот тяжеловесный рыбник, куда рачительно, под шумок, дозволяется добавлять чуть тронутую душком солонину или говядину. Вот прикорнули на блюде мечтательная курица Маша-растеряша, в прошлом году попавшая под трактор, и петушок Сударик, поглядывающий на несушек с философской точки зрения. Апофеозом огородных баталий возвышается пирамида рассыпчатого картофеля. Плавают в рассоле солидные грузди, развесёлые рыжики и сопливые маслята. Декоративные возможности овощей напрочь забивают бледные, начитанные заводские колбаски…
Хор
Возле патефона и часов с кукушкой пируют комбайнёры, сразившиеся с металлом (за пазухой – гаечные ключи, за голенищем – отвертки). Чтобы занять руки, хлеборобы откупоривают штофы, чокаются напропалую, но закусывают мимоходом. Вслед за ними, ноздря в ноздрю, поспевают беспартийные активисты… Знает меру слепой от рождения свидетель битв. Старец впитывает шумы застолья, обречённо-хрупкий, словно падающий с колокольни крест.
О, мирные звуки торжествующего аппетита!
– «Дзинь-дзинь-дзинь…» – звенит стекло о стекло.
– «Буль-буль-буль…» – нашёптывает огненная вода.
– «Хрум-хрум-хрум…» – стальные зубы перемалывают кости и огурцы.
– «Кхе-кхе-кхе…» – лужёные глотки усмиряют кашлем непрожёванные куски.
Словно палочки дирижёра порхают деревянные ложки над братиною со студнем.
И едва кровь погнала по жилам первую волну сытости, зычные запевалы различили в питательном гуле ноты под свой размер и привередливо шевелили губами, подбирая слова.
Охнула библиотекарша, когда под подолом нескромная рука улыбчивого соседа позарилась на чужое. Охнула скотница, когда из благоухающего помидора прыснул сок на матушкину белоснежную кофту.
– «Ох?..» – встрепенулись лёгкие на подъем альты.
– «Ох...» – подхватили подающие надежды теноры.
– «Ох!..» – подтвердили состоявшиеся басы и полилась песня.
Песня о насущном хлебе, о молочных реках и кисельных берегах, о поцелуях на морозе, яблонях на Луне, о дальних странах, где тоже люди живут… Заявляли о себе одинокие миры дикорастущих цветов, взрослеющих на студёном ветру…
Грянул припев, и песня обрела чистоту и мощь многоголосого парадного хора.
Подвывал цепной пёсик Есаул, по навету разжалованный в рядовые. Замычали рёва-корова Весёлка, угадав сладки голос хозяйки. Заржала ломовая лошадь, помнящая себя Молодушкой. Хороводились райские птицы, постигая мелодию.
Журчала река из варяг в греки, насвистывал ветер, шелестела листва, барабанил грибной дождик и радуга, объединяющая смыслы, реяла, реяла, реяла.
И в склад, и в лад приплясывали скелеты в шкафу. И ходили ходуном стены избы, и крыша подпрыгивала от избытка чувств, и печная труба баловалась эхо…
***
Малыши-крепыши заразительно дремали на коленях у пирующих и ползали под столом среди пересола и предприимчивых, себе на уме, лесных зверей.
Сыны и дочери высокого ранга, а также домовой товарищ Глазков, холодными дуэльными взорами гипнотизируют прибережённые к случаю лакомства: и жаренный горох, и душистые сушёные груши, и ягодный кисель… О, карамель! О, пряники и крендельки!..
…Уже повисли на гвоздиках парадные пиджаки, словно сёдла с разгорячённых иноходцев, и рассупонились брючные ремни, и закатались рукава рубах… Освежилась память и зловещие улыбки стали адресными… Просунулась удаль!
Замерла природа, ожидая поворота событий. – «Тик-так, тик-так, тик-так…» – отсчитывали мгновения ходики и, едва стрелка коснулась заветной цифры и покатилась с горки, оглушительно булькнула о пустую тарелку капля из носа Дедушки Капустина.
– «Наших бьют!» – раненной чайкой заорал квасной патриот Петруччо и мужики, не сговариваясь, высыпали во двор.
Праздник потерянных пуговиц
Се воеводы могучие, сливки сынов земнородных! Вот колченогий кузнец Селивёст, оплот в истребительной брани! Пастырь народов Рябой, многоопытный муж беспорочный, гневно по мордам своих домочадцев бивавший! Грузный вином Борисей! Вечным пером подпирающий небо Андрей! Забликов Лёха, блистательный птицегадатель! Ухарь-кузнец Митрогон, небожителям равный!праздный строитель амбара Антон, рассудительный зять! Оскар спешит остроокий с портретом солдата! Бреющий бороду Пётр, что заснул на посту, сладкой отведав утробы! Счится с оглоблей Тугай, чёрной заботы искусник! Мнооопытный старец Сысой, спёрший из клуба треножник богатой работы! Хитрый Лже-Дмитрий с куском благовонного тука! Елизаветъ Воробей, толстомясый ревнитель усопших! Очевидец незримого Павел, аскет, богорец…
Сын на отца, дедушка на прадедушку!!!
Встала из мрака несметная рать Николаев-разнорабочих: и швецы, и жнецы, и на дуде игрецы… Печники-богомазы, сапожники без сапог, колдуны-лазоходцы, дровосеки-строители храмов…
– «Что – жизнь? Копейка! Забег на короткую дистанцию…» – подбадривал слабых жухом урядник Щураков, адепт внесудебных расправ.
– «Будем козлить и гандонить? – деловито осведомился запыхавшийся Федул-губы-надул, порвав на груди рубаху. – Кто не спрятался, я не виноват!!!»
«Свистать всех наверх!»
Поклонники кулачных забав, обязательны для успешного пищеварения, провожали в последний путь обречённых атлетов.
Едва опустела горница, в клубе табачного дыма (хоть топор вешай) из-под стола со свистом и гиканьем вырвалась на оперативный простор элитная конница Мамая. Отроки благородных фамилий дали волю своему аппетиту.
Таяли на глазах зачарованные острова холодца и мелкосопочники винегрета, а также запечённые в тесте телеса премудрых пескарей и задремавших карасиков…
Митя перелистнул страницу и сглотнул слюну, изучая пожелтевшие от давности натюрморты, тихую жизнь бесхитростной снеди. Подростку захотелось, не мешкая, похлебать лаптем полпорции супа-ритатуя, отведать легендарный «гуляш по коридору» с двойным гарниром, разговеться продуктами, пока они окончательно не испортились.
Заволновалась кровь… От немногословных очевидцев событий было известно, что батюшка Мити странствовал в пространстве и времени по казённой надобности, поэтому умел обходиться без пропитания. Матушка, напротив, обладала практическим складом ума и была не прочь в базарной толчее сбить цену на якобы просроченные витамины или в угловом гастрономе прорваться без очереди за жирами, белками и углеводами.
Завидная наследственность! Митя не успел ничего толком понять, как провалился в изображение чужого пира и очутился в компании отпетых разбойников, фаворитов Луны…
– «Не робей, стажёр! У нас туту все по-простому…» – шепнул облачённый в девчачью кофту домовой товарищ Глазков и сунул Мите какой-то кусок.
Угощения истреблялись с катастрофической быстротой, бессмысленно и беспощадно. Пейзаж после битвы: скотомогильники костей и шкурок от колбасы, перепуганные конфетные фантики и поруганные храмы графинов с крестьянской бражкой…
Через минуту всё было кончено! Вылизанные тарелки сияли в предвкушении закусок.
– «Ну вот, сыт, пьян и нос в табаке…» – подрёмывал стол из вековых и корабельных сосен, впитав до отвала пролитые капли вина и в щёлочках крошки.
Потрясённый Митя сел на пенёк и съел пирожок.
----------------------------------------------------
НЕЖНОСТЬ
… – Вот это да! Ничего себе, ничего себе… – повторял Митя, приводя мысли в порядок.
Подросток перелистал оставшиеся незаселёнными страницы альбома и от куда-то из пустоты былого просыпалась щепотка фотографий для казённых нужд 3х4.
Обличье человека в своих возрастных изменениях было неведомо Дмитрию, не попадалось среди коренных обитателей фотолетописи, отчего мальчик предположил, что перед ним вечно остающийся за кадром Автор.
Удел художника в глухомани… Младенец Анатолий Оскарович Улыбышев производил впечатление старца, подводящего неутешительные для себя итоги. Практически лыс, редкозуб, раздражителен, неукротимо ворчлив. Ковыляя по избе и постигая юридическую принадлежность предметов, Анатолий подарил своё сердце спичечному коробку с изображением легкокрылого аэроплана на этикетке. По изрядным праздникам, в стихии застолий, малыш понарошку прицеливался в гостей волшебным коробком и предупреждал, погрозив пальчиком: «Чичас Чижик вылетит!» Пытаясь достойно запечатлеть мгновения, Толик, заползал под родительски топчан и, собирая коленками культурный слой, проявлял обрывки газет в растворе кислых щей, добавляя по вкусу чаще соль, реже сахар…
При тосте «На посошок!», сулящем восторг расставания, малыш с великой важностью вручал поклонникам своего вдохновения дурно пахнущие, скукоженные портреты передовиков производства, усопших вождей и физкультурниц в одном исподнем…
В пору зрелости мастерства, изобилующего плодами, Толик всё более терял убеждённость в собственном предназначении, стал застенчив, предпочитал держаться в тени, но всею мощью своего темперамента оберегал от стужи, от пламени, от дурного глаза, от разбушевавшихся соплеменников подарок судьбы – чудотворную фотокамеру «Смена – 8 ;», горемыку и бесприданницу.
Ни кола, ни двора… Странствовал мастер по захолустью, ориентируясь на розу ветров, арендуя углы и каморки у сердобольных вдовиц, подавляющих чувственность.
Солистки народного хора не исключали вероятность запечатлеть в назидание потомкам свою ошеломляющую прелесть, лишенную галантереи и парфюмерии. В этом смысле мастер не огорчал озорниц категорическим отказом, отчего заслужил почетное звание «Обещалкин».
Полагаясь на чутьё пионера-исследователя, Толик всё более отдалялся от широкой столбовой дороги общественного признания, всё чаще полагался на «авось да небось», пренебрегая шаблонами фото ремесла. В ответственные моменты своей судьбы, при распечатке снимков с натуры, он на глазок разбадяживал химические реактивы настоем дикорастущих трав, пришёптывал обереги и даже благословлял снадобье оловянным крестиком.
Так получилось, что Толик смолоду не воспевал неброскую красоту родного края. «Природа всегда будет радовать, за неё душа не болит! Её, априори, из любого окна даром видно…»
Понимая героическую суть окружающих предметов, мастер верил в незыблемость их бытия. «Если вещь вдруг захворает – исцелим, если искалечится – починим, а если порвётся на любопытном месте – вдумчиво заштопаем и сверх норматива постираем! Это само-собой, это априори…»
Дело другого рода – портреты людей! Лица, лица, лица… Последний след на Земле! Тут априори не зевай… Снимая улыбку новорождённого дитя, мастер привычно читает варианты грядущей судьбы и обязан запечатлеть их по законам красоты. Но и младенец прозревает судьбу фотографа сквозь напускное мужество профессионала, его горький хлеб и короткий век!
Едва успеешь проявить плёнку, как дитя с золотыми волосами уже превратилось в невесту, предвкушающую чудо, а затем – в заботливую мать… Едва разживёшься пакетом доброй бумаги «бромпортрет», а героиню уже выносят из избы вперёд ногами и поминают на погосте:
– Хороший человек была бабка Анисья!..
…Толик возвращался налегке из детского садика на Узинке, где питомцы приплясывали вокруг ёлки, остро пахнущей лесом.
– Налетай – подешевело, чичас Чижик вылетит! – предупреждал мастер.
А потом чаёвничали, и компотничали, и кисельничали, и доедали запеканку из вермишели, чуть отдающую рыбьим жиром. И, грешным делом, Толик уберёг поджаристый кусочек лакомства для хозяйки ночлежного двора, то ли Людочки – смех на блюдечке, то ли Маши-растеряши…
О, Людочка! Или Машенька! Он постучит в окошко условным сигналом, и она всполошится, простоволосая, и пошлёпает босыми ногами по студёным половицам в чулан, где ожидает своего часа квашенная капуста…
– Приём пищи завершён! Вольно, разойдись… – скомандовала нянечка, громыхая связкой ключей от чёрного выхода.
Снег хрустел под резиновыми сапогами. Мелькали города и страны, и уже были различимы огоньки окраины Двора.
Опытный странник, Толик свернул с дороги, ведущей через рощицу, чтобы не вводить в искушение стаю одичавших собак, которые тоже когда-то любили фотографироваться, а ныне из спортивного интереса наносили психологические травмы прохожим, пахнущим домашней едой.
Толик вступил на некогда полноводную Малую Букпу, теперь до неузнаваемости искалеченную неодолимыми торосами и бездонными трещинами.
Прыг-скок, с пятки на носок… С чувством, с толком, с расстановкой преодолевая препятствия, мастер всё чаще с некоторым удовольствием шлёпался на спину, успевая спасти от разрушения волшебную камеру, и всё дольше заглядывался в бездонную синеву неба, полную непостижимых тайн, словно закопчённый потолок отчего дома.
Анатолий Оскарович Улыбышев-Обещалкин сначала ощутил, а затем понял, что ним происходит что-то важное и обязательное. Чичас или никогда! Он упал в последний раз, для гарантии ударившись затылком о твердь и выронив камеру. Мысленно он выхватил из-за пазухи спичечный коробок с нарисованным аэропланом и полетел по туннелю во всеоружии, всею своею практикой подготовленный фотографировать Воплощение Абсолютного Света!!!
***
Митя сидел на подоконнике своего нетленного Дома и смотрел во Двор. Лунный свет серебрил ангары старого аэропорта, казачьи казармы, колючую проволоку ограды.
Из Двора тянуло сыростью и прохладой древних скал. Стлался туман, приглушая звуки. А когда холодное облако укутало израненный котлованами лик Земли, Митя увидел звёзды. Их было так много, сиксилион сиксилионов сиксилионов, что кружилась голова… Но Митя вздрогнул, когда одна рядовая звезда вдруг отчего-то погасла.