«Привет.
В прошлой жизни мы мчались на машине, пролетая леса, поля и города.
А в этой – ты женат и у тебя ребёнок. Тебе, честно говоря, это не идёт. Я даже не сразу тебя узнала.
В той жизни – помнишь? – ты любил чувство свободы. Ты был подвижен, молниеносен, решителен. Рядом с тобой хотелось жить. Мы врубали музыку потяжелее на полную громкость, и пускались в путь. Тебя не пугало ни расстояние, ни время.
Ты бывал жёстким, даже дерзким, но не со мной. Нам было хорошо, мы взаправду друг друга любили. Помнишь?..
Сейчас ты тоже рвёшься в путь и ищешь хоть клочок свободы, но находишь её лишь в мимолетных моментах своей обыденной, предсказуемой жизни...
Что же мы натворили в той жизни, что в этой нас развели по разные стороны моста? Мы как один питерский мост. Нас постоянно разводят. Между нами тысячи людей, расстояний и преград. Нынешнее время с нами жестоко.
А помнишь, как ты клялся, что никогда не женишься? Конечно, меня это обижало. Хоть что-то общее между тобой–тем и тобой-нынешним. Ты не стал моим мужем ни в той жизни, ни в этой.
Ты ведь не помнишь, да? Не узнаешь меня. Меня!.. Ты всегда говорил, что узнаешь меня везде, какой бы я ни стала.
Меня злит то, какой я стала. Я ищу тебя, пытаюсь угодить, бегу. А тебя это бесит. Конечно, бесит! Это же ты – свободный, твердо знающий, что тебе нужно, огненный, стремительный. Твоя суть и сейчас видна, хотя ты упорно давишь её и пытаешься от неё отделаться. Ну а как же, ведь иначе – не миновать очередного семейного скандала?..
Ты знал меня другой. Гордой, резкой, громкой, не сдерживающей себя ни в чём. Ты смеялся над моими злыми шутками и любил, что я ни от кого не завишу. Ты и в этой жизни нашёл меня такой. Мы встретились в сложное время моей жизни. Зато позже я стала - до противности слабой и безвольной.
Представляю, как ты страдаешь сейчас. Твоя аура стала обволакивающе-тёплой, ты добрый, иногда даже чересчур. Ты безотказный. Возможно, это наказание?.. Ведь тогда ты стрелял в упор. Словом. Взглядом. Оружием. Ты ценил своё время, и тебе плевать было на мольбы – помочь или пощадить.
В этой жизни ты тоже любишь оружие, даже подарил сыну пневматическое ружьё. Но то ли дело было тогда… Помню, как соблазнительно блестел ствол в твоих больших, сильных руках. Я любила, когда ты злился и отстреливал неугодных. После этого мы проводили совершенно умопомрачительные ночи. Драйв, похоть, расточительство и разврат.
А теперь ты такой светлый, что я даже удивлена, как нашла тебя.
Ты смотришь на меня, и боишься того, что чувствуешь. Ведь ты чувствуешь не меня, а себя. Себя настоящего. Ты привык врать себе, что ты правильный и порядочный. Что ты семьянин, что ты кому-то что-то должен. Что ты кому-то там нужен.
Да, кстати, о жене. Ведь неспроста ты выбрал такую дрянь. Ты просто всегда искал меня.
А теперь, когда я действительно рядом, ты рассказываешь мне о ней, как о своей настоящей. О том, как сложно тебе приходится. Если бы ты знал, как это невыносимо.
Но я покажу, и ты всё поймёшь.
Знаю, ты однажды вспомнишь, кто же мы такие.
Я оставлю это письмо тут, на нашем месте.
С этой крыши виден Исаакиевский. Хочу, чтобы ты знал, что последним видом перед моими глазами был именно он. Меня всегда сюда тянуло.
Моя месть? Пожалуй.
Ты любил месть.
Мой последний подарок тебе.»
* * *
Он услышал о трагедии, когда подъезжал к офису.
- … да, прямо на мостовую…
- …её нашли утром…
- …разбилась насмерть…
- …говорят, она была в депрессии последнее время…
- … она ж лечилась…
- Кто разбился? – спросил он, остановив коллегу Анюту.
- Как кто, ты ещё не знаешь? – Анюта вмиг побледнела, замялась, отвернулась.
- Ань, кто? – сердце уже остановило ход, он понял.
Бездонные, круглые глаза Ани жалостливо воззрились на него.
- Твою мать.
Мир спотыкнулся, и рухнул оземь, рассыпаясь на тысячи светящихся частиц.
* * *
Бар утопал в дыму. Музыка грохотала и, словно выстрел в упор, выбивала из головы все мысли. Он и не помнил у себя за всю жизнь такой жажды спиртного, такого отчаянного желания надраться. Так же он не помнил, как его зовут, кто он, откуда. Зато хорошо помнил, кем был раньше.
Он смотрел перед собой, и глаза его слезились. Делал вид, что от дыма.
- Ей пришлось броситься с крыши, чтобы ты её вспомнил? Хорош, ничего не скажешь.
Он узнал её сразу. Надменная, отлично помнящая, кто она. Счастливица.
- Ты не изменилась, - цедит и с холодной усмешкой смотрит на барменшу. – Какими судьбами?
- Такими же, как и ты. – выплёвывает она.
Она никогда не разговаривала, не умела. Лишь плевала слова, презрительно и яростно.
Мара.
- Грэм, - снова плевок, - Такой же мерзкий ублюдок, как и раньше.
- Как видишь, люди не меняются, - швыряет ей стакан, и он плавно катится по барной стойке, - Налей.
- Дейру помянуть хочешь, мразь? – наливать Мара ему не спешит.
- Я этого не хотел, - волчий рык перебивает музыку, - Я не помнил её, если бы я знал, я бы не допустил, я бы…
- Ты бы, ты бы, - передразнивает рыжая, - Пошёл к чёрту отсюда. Я всегда знала, что в итоге ты её и убьёшь.
* * *
- Стой, - бежит вслед по ночной улице, -Расскажи. Когда она вспомнила?
-Быстро, в отличии от тебя, - Мара не сбавляет скорости, быстро отбивает каблуками по мостовой ритм гнева и непринятия.
- Вы общались? Она говорила тебе?
- О тебе то? – останавливается, злые слёзы брызжут из глаз, - Говорила. Только о тебе она и говорила. Как ты ей песенки поёшь о жене своей мнимой! Всё тешила себя иллюзией, что вы будете вместе! Наивная дура Дейра! Ненавижу тебя! – бьёт его в грудь с такой силой, что он падает на мостовую.
Перед ним небо. Чёрное, злое, затянутое тучами. Слышится стук каблуков уходящей Мары.
На задворках памяти маячит миловидная брюнетка, парень шестнадцати лет. Квартира, трёшка. Мнимая семья. Мнимая машина. Мнимая работа.
А прямо перед глазами – Дейра. Господи, сколько же лет прошло?!.. Лет? Да нет, веков. Сколько они проспали в этой бесконечной веренице жизней, тел, судеб? Как же так? Как он мог не узнать её? Ведь всегда узнавал, всегда находил. А в этот раз не успел.
Об этом способе сообщить, кто они такие, они узнали давно. Но договорились прибегнуть к нему только в крайнем случае. Неужели это был крайний случай?! Как она могла?! Неужели больше ничего не работало?! Он выл, колотил кулаками по асфальту, разбивал их в кровь, но не чувствовал боли. Она же знала, что для него будет мучением – жить дальше, без неё. Прожить век, чтобы в следующем наконец встретиться с ней. И снова не узнать, снова догадываться, гнать от себя мысли, сходить с ума, и, если повезёт, узнать. Всё переиначить. В прошлые разы у него получалось. Иногда поздно по человеческим меркам. Но для них не существовало никаких «поздно».
Грэм нашарил в брюках украденные с барной стойки сигареты, затянулся, закашлялся. Целую жизнь не курил. А ведь так это любит.
Дейра. Она всегда была глубже него, обладала отменной интуицией. Она быстро вспоминала свою суть. В одной из их жизней её клеймили как ведьму. Костры святой инквизиции. Он помнил тот день так отчётливо, что чувствовал дым и слышал крики сотни женщин, сгорающих заживо. Дейру сожгли тогда прямо на его глазах. Он стоял в толпе, среди других зевак, и ничего не мог сделать. Это был единственный раз, когда он потерял её раньше положенного срока. Поклялся себе никогда больше этого не допустить. И вот допустил. Сбросилась с крыши. Что за нелепую смерть она выбрала?..
Тогда, после её сожжения, Грэм долго бродил по её следам, пока не был убит на войне. Жил воспоминаниями. Весь ужас «знания» заключался в том, что, вспомнив, кто ты на самом деле, невозможно вернуться к старой жизни. И он не мог.
И в этот раз не сможет. Уже не мог. Не помнил. Мысль о брюнетке таяла так же стремительно, как укреплялся образ Дейры в голове. Его личное проклятие. Он пытался вспомнить имя брюнетки, но оно пробегало по краю сознания, словно крыса с тонущего корабля. Он знал – ещё несколько часов, и он забудет, совсем, навсегда. Он будет вынужден покинуть этот город. Если сделает всё правильно, то его объявят без вести пропавшим. Если допустит ошибку, признают спятившим и поместят в психиатрическую клинику.
Но прежде он может и должен найти хоть что-то, оставшееся от неё настоящей. Она сбросилась, чтобы он вспомнил. А значит должна была что-то оставить. Хоть какую-то весточку. Хоть что-то.
Он ловил воздух ртом, задыхаясь.
«Вспоминай, идиот. Где она покончила с собой?» - вскакивает на ноги, хватается за голову.
На часах - двадцать минут третьего. Плевать, что ночь. Контакты. Аня.
- Ты на часы смотрел?! – крик из трубки.
- Откуда она сбросилась?
- Господи, ты пьян чтоли?
- Ответь мне! Откуда она сбросилась?
- Слушай, я понимаю, ты расстроен, вы дружили. Но, Серёж, на часах ночь. У меня дети спят.
- Да плевать я хотел на твоих детей! Отвечай! – рык, злобный, нечеловеческий.
- С дома… напротив Исса-а-акиевского…
Жмёт отбой. Сглатывает мгновенно набежавшие слёзы. Жмёт телефон в руке, он рассыпается в руке на запчасти, сминается, трещит. Как вся его жизнь. Как голова, в которой она, Дейра, смотрит на него с ехидством. Жестоко. Но разве он удивлён? Нисколько. Оба они отличались отменной жестокостью в той жизни. В той жизни они поступали с людьми куда жёстче, куда отвратительнее. Может, потому, в этой их развели, так и не дав возможности на любовь?.. Грэм не знал ответов. В голове были лишь вопросы.
Воспоминания замелькали, как калейдоскоп, размываемый холодными, мутными слезами.
* * *
Эту крышу он показал ей в её день рождения. Она обмолвилась, что мечтает погулять по крышам Петербурга. Он исполнил её желание.
До этого они никуда вместе не ездили.
В тот день они остались впервые друг с другом наедине. Сейчас – на пустой мостовой – он осознал, что видел тогда, как она на него смотрит. Помнил ли он свои мысли в тот момент? Нет, только желание сделать ей приятно. Ему всегда хотелось её радовать. Просто с ней он становился живым. Настоящим.
Сейчас он знал, что становился с ней собой.
Впоследствии эта крыша стала их постоянным местом встреч. Когда было необходимо поговорить, побыть вместе, они всегда ехали сюда. Забавно, но она никогда не звонила ему, ни разу не предложила встретиться сама. Сейчас Грэм представлял, как сложно ей было это не делать. Как трудно было не упасть в свою темноту – в темноту, которую он обожал – и не причинить ему кучу неприятностей в этой жизни.
Она его берегла.
* * *
Ну, конечно, письмо. Её почерк – спутанный, непонятный. Непонятный никому, кроме него. Его он знал наизусть, всегда различал, и в этой, и тех бесчисленных жизнях. Его замутило сразу же, как увидел первые строчки. Руки затряслись. К горлу подкатил комок, и его вырвало.
Дочитал с трудом, из последних сил. Из последних чёртовых сил, которые утекали, как его память об этой, нынешней, «реальной» жизни. Он крепко держался за бетонный выступ, который разделял городскую мостовую и его обессиленное тело. Бросаться с крыши к подножию храма – в духе Дейры. Она с Богом всегда была на Вы. Хоть и в своих человеческих жизнях строила из себя набожную прихожанку. На задворках памяти всё ещё мелькало её милое, жизнерадостное лицо. На смену ему постепенно приходило – волевое, злое, не терпящее альтернатив и замен. Господи, бедная, и как же она только жила с пониманием, что он, её Грэм, не с ней? Родной и близкий, принадлежащий ей не по праву, а по судьбе. И она была обязана это терпеть, ждать, находить силы переживать этот ад.
Как ему теперь этот ад пережить? Грэм понятия не имел. Сжимал в руках письмо и хотел одного: шагнуть с крыши, прямо за ней. Прямо в бездну, где она снова горит на кострах святой инквизиции.
* * *
Его нашли там, на крыше напротив Исаакиевского. Спятившего, сошедшего с ума всего за несколько часов.
Бледная, измученная женщина с чёрными волосами, стояла у кареты скорой помощи, держала в руках письмо, которое врачи с трудом выудили из рук её мужа. Перечитывала его десятки раз, и никак не могла остановиться. Снова и снова, словно хотела рехнуться окончательно, как и он.
Там, в скорой, его уже ждала медсестра. Рыжие волосы спрятаны под медицинскую шапочку. В тонких пальцах с длинным ярким маникюром шприц.
- Марина Александровна, вот пациент наш, вколите успокоительного, хоть до отделения довести. Вырывается, твердит о каких-то прошлых жизнях. В общем, шизофрения на лицо.
- Я справлюсь с ним, оставляйте.
- Да вы что, Марина Александровна, только с санитаром! Он же…
- Он буйный, но меня он послушается. – тоном, не терпящим возражений, приказала молодая медсестра.
Он утих сразу же, как врачи захлопнули за ним дверцу скорой помощи. Узнал её голос с первых же секунд.
- Мара, - выдохнул он с облегчением, - Как ты узнала?
- Да уж сколько раз было, - недружелюбный вздох, - Значит так, шизофреник. – хозяйским жестом она отложила шприц и, стянув с головы шапочку, поглядела исподлобья:
- Сейчас ты тихо и молча доедешь до больницы, а там, ночью, я помогу тебе сбежать. Уедешь как можно дальше, начнёшь новую жизнь. Тебя объявят в розыск. Но искать через какое-то время перестанут. Дейру мы уже вернуть не можем, сам понимаешь. Но умоляю, сделай уже что-нибудь. Пока жив, поищи способ в следующей жизни – помнить. Помнить, знать, верить, любить.
Она замолчала, но глаз от него не отвела. Только сейчас он заметил, что они у неё неестественно карие, тёмные, нечеловеческие, почти чёрные. Сродни той бездне, в которую ушла его Дейра.
- Мара, а ты вообще кто?
- Не спрашивай. Сам всё понял. Сделаешь ошибку – найду и убью сама. – и улыбнулась. Мило, кокетливо, словно она медсестра, и просто заигрывает с ним. Словно ей это надо. Словно она простая смертная.
Словно он – Сергей, сотрудник государственного предприятия, муж, отец подростка, не более.
Словно Дейра – та девушка, имени которой он уже не помнит.
Словно та брюнетка – его… кто?..
Грэм закрыл глаза, откинувшись на больничную кушетку. Машину затрясло. Мара молчала, словно её здесь и не было.
Грэм исчез из города этой же ночью. Пропал. Растворился. Растаял, словно его тоже не существовало никогда.
И всю жизнь, вдали от людских глаз, искал способ – помнить.
***
2122 год
Купол Исаакиевского блестит под палящим солнцем.
- Красиво, правда? Мне кажется иногда, что в прошлой жизни я здесь часто бывала. Меня сюда тянет. Понимаешь, о чём я?
Она смотрит на него внимательно, задумчиво. В глубине светлых глаз блестит так знакомая ему зелена.
Он кивает и берёт её за руку:
- Однажды ты вспомнишь. – обещает он, подмигивая.
Кокетливый стук каблуков привлекает внимание толпы. Туристы достают блокноты и ручки.
- Вот моя подружка, я тебе о ней рассказывала, - улыбается она и машет подошедшему экскурсоводу. – Маринка. Представляешь, работала и барменом, и медсестрой, и тут вдруг потянуло экскурсии водить. Это она достала нам бесплатные билеты. Очень хотела, чтобы я вас познакомила.
Он улыбается, и вглядывается в непроницаемое лицо экскурсовода. На мгновение её нечеловеческие, чёрные глаза встречаются с его глазами, и ему чудится, что она улыбается краешками губ, и чуть кивает в знак приветствия. Рыжие волосы затянуты в тугой хвост.
- Итак, Исаакиевский собор. Его история…
Они идут в самом конце толпы туристов.
Он удерживает её на мгновение, притягивает к себе, заглядывает в смущенное, счастливое лицо:
- Прежде, чем мы туда зайдем, хочу кое-что сказать.
- Чего, Серёж? – она удивляется, улыбается, но останавливается.
- Я теперь всегда буду рядом.
- Теперь? – непонимающе смеётся она.
- Ты скоро вспомнишь.
- Серёж, ну ты и романтик, - умиляется она, встаёт на носочки, тянется, целует его в губы. – Пойдём, а то пропустим всё. – она тянет его за собой, и он послушно уступает.
Перед тёмным входом в храм, она оборачивается, и смотрит в глаза. И ему на мгновение кажется, что глаза её стали зеленее, ореховые волосы потемнели, а в доброй улыбке промелькнула хитрая, ехидная ухмылка…
Но вот, она уже отвернулась, и сосредоточенно прислушивается к словам подруги-экскурсовода.
И только он шепчет, словно молитву, крепко держа её за руку:
- И я всегда буду помнить, обещаю.