Армейскую форму я снял с себя в двадцать лет. А носил её практически с рождения - на свет явился в чине капитана, в школу пошёл майором, выпустился военруком, и, наконец, призвался в рядовые.
Итого: двадцать лет в «хаки» - двадцать долбаных, доблестных лет.
Мой отец, дитя войны, продукт нищеты и разрухи, в свои восемнадцать подался в армию, дабы встать на полное довольствие. На него же потом определил и нас.
Однако, если мой старший брат, его первенец, оказался своенравным бунтарём и наотрез отказался от казённых благ, то я – мамин «нахес-тухес-бубочка» – принял казёнщину с восторгом и благоговением.
Китель казался мне эталоном роскоши, лампасы - шиком моды, а парадный ремень – пиком красоты. И это ещё, не упоминая всё блестящее и сверкающее.
Ценность блях, кокард и звёздочек в моём сорочьем сознании была сравнима лишь с хранившимся в серванте хрустальным штофом, из которого никто никогда, под страхом лютой смерти, не пил, ибо за такое мама могла поотрывать всё, где «всё» - отнюдь не руки-ноги.
В общем, дошкольником военную форму я не просто обожал, а чуть ли не боготворил – и повседневную, и парадную, и полевую - по долгу её рассматривая, откровенно вожделея и, конечно же, примеряя.
На галифе я, понятно, не замахивался, а вот фуражку, гимнастёрку и даже папин китель напяливал на себя регулярно. Что-то вроде фетиша, Эдипа, Фрейда и Юнга вкупе.
Ах, как мне хотелось поскорее вырасти и во всё это себя облачить. Сколько мне об этом мечталось и грезилось. Вот, я в гимнастёрке!.. Вот, я опоясанный портупей!.. Вот, я раненый, с кобурой!..
Ну а Вселенная, как известно, юродивых слушает. Да и рождены мы, как помнится, были лишь для того, чтоб сказку сделать былью. Так что в первый класс я пошёл уже частично в «папином».
Девиз «не пропадать же добру» в те времена был весьма популярен. А тут целый ворох старых гимнастёрок, треть из которых шла на работу в огороде, треть - на свиней, (ведь мы, как праведная еврейская семья, выращивали двух хряков), ну а что не подходило свиньям, справедливо доставалось мне.
И когда у всех из-под школьной формы выбивались мятые задрипанные рубашки, из-под моей – горделиво топорщилась линялая, ушитая в двадцати местах, офицерская гимнастёрка!
Ах, как я был горд! Как с высока смотрел я на своих рубашечных сверстников. Мне так и хотелось крикнуть им: «Глядите! Эту красоту думали отдать свиньям, но отдали мне!».
Однако я был скромен, и своим превосходством наслаждался молча, лишь иногда взирая на гражданский плебс чуточку надменно.
Разумеется, поначалу форму под меня подгоняли. Однако очень скоро я взялся за ум, а также за ложку и за вилку, и стал усердно подгонять под форму себя, до отвала объедаясь мучным и жирным. В результате чего, классу к пятому, - молитвами, картошкой, молоком и свиным салом, - сумел-таки достичь поперечных размеров отца, и мама, наконец, обрела покой и счастье.
Покой, поскольку отпала забота перешивать. А счастье, потому что — это же не сынок, а ватрушечка!
«Посмотрите какие у него щёчки, какие подбородочки, какие плэчики…»
Щипать, целовать и плакать!
Вот меня целовали и щипали, пока не начали плакать. Потому как, подгоняя себя под гимнастёрки, очень скоро я их перегнал, и всё это великолепие вновь пришлось подгонять под меня. Правда, на сей раз уже не ушивая, а, наоборот, распарывая и вшивая - заплаты и клинья.
Зато моя круглая, розовая ряха, основательно всаженная в тугую фуражку, выглядела теперь, как минимум, генеральской!
Жаль публично выгуливать я её не мог. Папа говорил, что за такое его отдадут под трибунал, а меня - в «дурку».
А вот зимняя шапка - из «чистейшей цигейки» - была моей по праву, хоть драгоценной кокардой и пришлось пожертвовать.
- Тогда отдайте мне хотя бы шинель! – торговался я с родителями.
Шинель мне хотелось заполучить до смерти. Представляя, как она – серая, войлочная, - будет сочетаться с серой же и цигейковой шапкой, я буквально исходил слюной и заходился в трепете.
Но и тут отец оказался несговорчив.
- Я срежу погоны! Я буду носить её без ремня и с поднятым воротником, как товарищ Дзержинский! - аргументировал я максимально убедительно.
Но папа был неумолим, и всё, что мне удалось у него выцыганить, — это старый, измазанный мазутом, бушлат.
Он отвратительно вонял, но… у него был серый цигейковый воротник! И если не принимать в расчёт вонь и пятна мазута, сочетание с шапкой получалось поистине шикарное.
Жаль нельзя было отпороть и присобачить тот воротник на что-нибудь менее вонючее. Но тут уж, как говориться, не до жиру - либо вонь, либо красота.
Впрочем, все эти мелкие неприятности с лихвой компенсировали байковые кальсоны.
Ах, как они были нежны! С каким упоением я натягивал их под школьную форму, и даже, когда наступала весна, наотрез отказывался снимать.
Я готов был всё там себе упреть и самому взопреть, лишь бы продлить тот восторг и ту негу.
И даже войдя в «половоспелый» возраст, когда женские взгляды уже нет-нет, да и да, - в смысле, блуждали по мне и шарили, - я не готов был отказаться от своей любимой «байки», поскольку девушки – это приходящее и уходящее, а кальсоны вечны!
Так модно прошло моё детство. Так шикарно миновала моя юность. И так с размаху меня ткнули, наконец, мордой во всё то, о чём я так долго и упорно мечтал - в кокарды, в шинель и в звёздочки.
Боже мой, какое это было разочарование! Мне – воинскому эстету, ветерану военторга, сносившему за свою жизнь - пять шкафов, семь антресолей, с десяток военных ботинок и туфель, включая, преподнесённые на выпускной, туфли чешской армии – вдруг предложили надеть какую-то грубую кирзу и ХБ!
- Где юфть?! – хотелось закричать мне. – Где моя юфть или хотя бы хром?!.. И что это за тряпицы? Как их мотают?!.. Где нежная, ласкающая соски «байка»?! Это стеклянное ХБ натирает же их в кровь!.. А если, не дай бог, война, мы же все в этом ужасно опозоримся!..
Однако я не закричал, ибо не знал тогда ещё слова «кутюрье», но отлично знал слово «кутья», и понимал, что крикни я, и ею всё может кончиться.
Поэтому отслужив положенное и сорвав с себя всю эту кирзу и сатин, я окончательно вышел в отставку из модников, и только кальсоны… байковые кальсоны всё ещё иногда вызывают у меня во сне фантомное наслаждение.