Была зима и шёл снег. На одиноко стоящую посреди парка деревянную скамейку с витыми чугунными ножками падали снежинки, некоторые из которых застревали между досок, из которых состояло сиденье, потому что остальные соскальзывали с её же спинки вниз.
Скамейка спокойно относилась к происходящему, как и к тем снежинкам, что как мухи навоз, облепили её сверху донизу, как и к каплям дождя, что по весне или осени стекали по деревянной скамейке, крупными длинными струями скатывающимися даже по чугунным витым ножкам.
Когда было тепло и сухо, и краска на деревянном сидении растрескивалась под прямыми, горячими, обжигающими дерево лучами солнца, на скамейку присаживались прохожие, те, что прогуливались по парку — мужчины и женщины, пожилые и молодые, бабушки с дедушками и их внуки и внучки. Они сидели, потом, отдохнув, вставали и шли по своим делам, незаметно удаляясь от скамейки по аллеям парка, оставляя её снова в том одиночестве, к которому она привыкла за долгие годы своего нахождения в этом месте.
Со стороны казалось, что от неё веет каким-то равнодушием и безразличием по отношению не только к происходящему вокруг, но и к самой себе. Ей, будто не мешали те мокрые холодные снежинки, застревающие у неё между досок, как между рёбер, и дождь, что временами поливал её и так потрескавшуюся поверхность, не волновал её, она не пыталась чугунными ножками стряхнуть с себя весь этот неприятный мокрый белый холод или хотя бы прикрыться теми же ножками от водяных капель, что порою сплошным потоком бежали по ней. Нет, она так и продолжала стоять, как ни в чем не бывало, как и раньше, даже не в недоумении не глядя на всё то, что с ней происходит. Её глаза были полностью пустыми и ничего не выражающими, что вызывало уверенность в том, что она, эта скамейка, даже не охнет и не прокряхтит, если на неё усядется не один- два человека, а целая толпа народа — ей было всё, всё равно.
Как и тем, кто все-таки присаживался на неё, зная, что она выдержит и выдюжит, глядя на её крепкие витые чугунные ножки, как и уверены были те, кто пользовался кажущимся гостеприимством скамейки, в том, что несмотря на свой возраст и положение, она же вся потрескалась уже давно от времени, как израсходовав свой срок годности, просто ещё не до конца, и потому окружающие уверены были в том, что ей будет всё равно от понимания, что ею воспользовались, попользовали в качестве желанного объекта для отдыха, а потом бросили и даже не обернувшись, пошли себе дальше по своим делам, снова как ни в чем не бывало, не обернувшись и не сказав скамейке спасибо или хотя бы взглядом не выразив благодарность той за то, что посидели на ней.
А она выпустив их из своих цепких чугунных объятий - поручней, на которые они только что облокачивались, без грусти в глазах проводит своих только что знакомых, удаляющихся в незнакомом ей направлении, туда, где в том же парке они могли остановиться, постоять под сенью деревьев, перевести дыхание под благосклонно опущенной к ним кроной из густых листьев, что создавали в летнее время тень, а потом идти дальше. А скамейка, если получалось, наблюдала эту картину со стороны, с тем же безразличием теребя чугунной ножкой кусочки земли, на которой она стояла, не задумываясь ни на минуту, о чем же говорили эти только что её знакомые, с нежностью и лаской глядевшие на листья и так же гладящие ствол незнакомого дерева.
Ей было всё равно, ей не было никакого дела до происходившего вокруг, до того, что её использовали незнакомые люди по какому уже разу, посидев на ней и тут же забыв о ней, как и те птицы, что пролетали мимо, когда высоко в небе, а когда касаясь крыльями спинки скамейки, потом, тоже, как люди, усевшись на неё, долбили и так растрескавшееся дерево клювами, будто пробовали на прочность равнодушие скамейки, а поднявшись ввысь, безразлично, тоже как ни в чем не бывало, гадили на неё, раскрашивая тёмные чугунные ножки в белый цвет своим помётом, как те снежинки, что застревали у неё между рёбер.
Скамейка молчала. Она вообще, при любом раскладе предпочитала молчать. Никак не выражала своих чувств. Не охала и не вздыхала, просто принимала всё как должное, те плевки прохожих в неё вместе с гадящими с высоты своего полёта птицами, вытирания ног тех же, когда им хотелось поставить запросто, вот так на деревянное сидение ноги в грязной обуви для собственного удобства, чтоб завязать шнурки. На это тоже скамейка смотрела сквозь пальцы, сквозь те ребра, между которыми иногда застревали снежинки, как воткнутые палки в колеса чьей-то жизни. Той жизни, которой тоже как и этой скамейке, было всё, всё равно, кто катался на ней, кто плевал в неё, вытирая об неё, об эту жизнь, ноги, о жизнь какого-то человека, в которой был сам человек, участвовавший в ней и готовый, как скамейка, равнодушно посмотреть вслед тому, кого только что обнимал и вот уже он молча, не оборачиваясь удалялся, не глядя на тот приют, в котором только что побывал, на тот уголок в парке, где стояла наполненная до нельзя равнодушием знакомая скамейка и не охая и не вздыхая принимала мир таким, каким он был, не пытаясь ничего исправить в нём для себя лично. Мир, который привычно унижал её, а она привычно безразлично, доверившись ему, внимала всей его подлости и жестокости, понимая, что и сама она такая же, как этот мир, источавшая даже не извращённую, а привычную форму равнодушия, которое всегда граничило с жестокостью, безразлично обнимаясь с ним, с тем равнодушием, как чугунные витые ножки с такими же чугунными холодными подлокотниками.
(из раздела "Говорящие живые предметы")
22.04.2022 г
Марина Леванте