Аманат

КАВКАЗСКАЯ ПОВЕСТЬ
Моему родному городу Георгиевску посвящается
АМАНАТ*
*(араб.) Заложник для обеспечения точного выполнения договора, заключённых условий или обязательств, взятых в военное время. Заложники-аманаты активно использовались Россией в отношениях с кавказскими горцами во время Кавказской войны 1763-1864 гг.

«Каждый посторонний, который отважится проникнуть
в глубь этого края и не сумеет назвать своего кунака или
хозяина, может всегда ожидать, что его обратят в раба».
Фредерик Дюбуа Де Монпере
«Путешествие вокруг Кавказа»
I
В конце сентября 1819 года в Георгиевск – губернский город Кавказской губернии, с Сунженской кордонной линии пришла очередная оказия. Так называли на Кавказе почтовые и провиантские колонны, передвигавшиеся между крепостями и служившие сообщением между ними. Колонны эти ходили три раза в месяц, под прикрытием пехотного конвоя, обычно в составе строевой полуроты отставных армейских рекрутов, одного обер- и двух или трёх унтер-офицеров из гарнизонного батальона, которые не имели отношения к дислоцирующимся на Кавказе полкам, не входили в состав Отдельного Грузинского корпуса, а подчинялись своему руководству в лице командира Отдельного корпуса внутренней стражи генерал-лейтенанта Комаровского Евграфа Федотовича. Но с ними в оказии выходила также и числящаяся за Отдельным Грузинским корпусом полевая пешая артиллерия со своим офицером и прислугой и при одной или двух медных пушках на лёгких лафетах в упряжке из четырёх лошадей. В этот раз с провиантской колонной шёл и военно-санитарный обоз с больными и ранеными, прооперированными уже в полковых лазаретах и более-менее стабильными, собранными из госпиталей всего левого фланга линии, кому требовалось теперь долговременное тыловое лечение в губернском стационарном военном госпитале. Больные были разные, кто цингой, кто тифом, кто лихорадкой, кто желчной горячкой, собранные из карантинных мест при казачьих станицах, из Военно-временных госпиталей Кизляра, Моздока, и в крепостях Владикавказская и Грозная. Здесь не было только особо опасных, заразных больных, носителей чёрных болезней – холеры и чумы или моровой язвы, а также гниющих кожей прокажённых несчастных. Тех не вывозили из поражённых мест, согласно новому, от 1818 года Карантинному уставу Российской империи, в рамках карантинных и дезинфекционных мер и мероприятий, принимаемых и проводимых чиновниками карантинной службы в очагах поражения. Не вывозили и далее крепостных гарнизонов и умерших от эпидемий, частых в этом южном, влажном и жарком климате с плохим водоснабжением и тесным размещением полков в казармах. Не вывозили, а хоронили, как скот, стаскивая из холодных, саманно-турлучных изб-лазаретов на окраину селений и, сбрасывали их там в общие ямы, заливая последние соляной кислотой или серой. А потом и для собственной дезинфекции проводили свои питейные мероприятия – заливали свою тоску и на память об усопших вёдрами и чарками пили кавказское вино, какое бывало, порой, противно, поскольку местный полковой фельдшер добавлял туда от лихорадки, для профилактики, так сказать, всякую дрянь – то варево какой-нибудь укрепительной микстуры, которую солдаты называли рубанец, а то и хинин – порошок из коры хинного дерева. И терпели, и мучились солдаты службой своей кавказской, долгой и опасной, и непонятной им никак, проводимой в бесконечных лишениях и нужде, в скудном своём солдатской быте, в болезнях и в отражениях набегов местных горцев, и в последующих за ними карательных операциях по горным аулам и плоскостным хуторам. Ждали конца многолетней службы, чтоб отставными солдатами, умудрёнными опытом жизни и с заработанной под пулями и ветрами государственной пенсией вернуться с почётом и уважением в родные края. Но и в Россию с Кавказа не выпускали без карантинного очищения – томительного проведения положенного уставом времени в карантинной зоне безвыездно, словно в неволе. Как не отпускали из полковых лазаретов в тыловые госпиталя и тяжело раненных в голову, грудь или живот. Тех полковые врачи и фельдшера оставляли без помощи, махнув на них рукой, оставляли умирать в ожидании предсмертной рвоты, судорог и конвульсий смерти.
- Один хрен! – равнодушно, глядя на них, говорили полевые врачи в испачканных кровью халатах. – Проникающие ранения. Всё равно смерть. Только перевязочного материалу да медикаментов на них трать. Итак не напасёшься. Аптек для снабжения войск токма две: в Тифлисе, да Ставрополе – не ближний свет. Медикаменты поберечь надобна на живых, а мёртвым они и не надобны.
На Кавказской линии шла война, особенно на левом её фланге – по спешно воздвигаемому в последнее время Сунженскому кордону. Война негласная официально, прикрытая слащавыми прокламациями благодетельства туземных народов, принимаемых под крыло империи, указами и письмами российского императора Александра Первого Благословенного, посылаемыми им на Кавказ Командующему Грузинским Отдельным корпусом и Главноуправляющему Грузией, Астраханской и Кавказской губерниями генералу от инфантерии Его Высокопревосходительству Ермолову Алексею Петровичу. Но, тем не менее, это была война, непрекращающаяся с самого начала возведения первых укреплений на Кавказской линии – а именно с закладки крепости Моздок в 1763 году. Война за Кавказ, схлестнувшая интересы трёх империй: России, распростёршей над этой землёю на штандартах своих вымуштрованных полков крылья двуглавого орла с хищным оскалом клювов забытых хазарских и византийских амбиций; Османской империи с её Блистательной Портой, визирем, исламом суннитского толка и тридцатым турецким султаном Махмудом Вторым; и Персии или Возвышенного государства Иран с его вторым шахом Фатх-Али Шахом из новой династии Каджаров, шахом-поэтом с пышной чёрной, словно ассирийской бородой до пояса, и его верными фанатиками мусульманами-шиитами. Война претендентов за право считать живущие свободно в Кавказских горах народы своими подданными. И распоряжаться их судьбами и ресурсами этого богатого и древнего региона, в самых отдалённых горных поселениях которого можно было бы отыскать древнейшие артефакты давно исчезнувших цивилизаций Востока: Вавилона, Шумера, Аккада, Урарту.
Колонна шла медленно, тяжело. На всём протяжении пути дорога была забита, запружена обозами беженцев и торговцев, перегоняемым скотом и лошадьми. Солдаты гарнизонного батальона понуро шли по грязной, изрытой в колеях земляной дороге, которая была вся промочена осенними дождями и сыростью, стекающей из реки Подкумок и стоящей в низинах и ямах болотистой, чёрной воды. Гарнизонная уставная солдатская униформа сопровождавшего колонну конвоя, вычурная и неуклюжая в условиях кавказской специфики климата, смешила и забавляла раненых солдат и казаков, участвовавших в боевых операциях: в налётах на аулы и карательных экспедициях в горы, отвлекая их от тяжких дум, когда они лежали в телегах на соломе и чертыхались на всех дорожных ухабах, бередивших им незалеченные раны. Боевые солдаты и казаки одеты были не по уставу, в кавказском стиле, что было удобным и практичным на этой южной войне. А гарнизонные отставные рекруты, никогда не участвующие в боевых походах и в стычках с горцами, а лишь охраняющие редуты и крепости на линии, устало несли на плечах свои длинные пехотные ружья с ударно-кремнёвыми замками, гладкоствольные, с начищенными до блеска стволами. Одеты все они были в тёмно-зелёные мундиры Российской империи, мундиры победителей Наполеоновских войн, но только с гарнизонными жёлтыми стоячими воротниками и обшлагами, с краповыми отворотами мундирных фалд. На ногах у них были белые суконные панталоны с крагами. На головах киверы, только без этишкета, герба и султана, как у линейной пехоты. Вместо герба на гарнизонных киверах была петлица из белой тесьмы и круглая оранжево-чёрная кокарда. Но также, как и у полевой пехоты, на плечах нижних чинов красовались красные погоны с белыми цифрами номера гарнизона. У этих был номер георгиевского гарнизона.
Георгиевский гарнизонный батальон имел в своём составе шесть рот, из низ четыре – строевые из отставных армейских рекрутов для гарнизонной службы в городе, одну инвалидную роту, которая использовалась как госпитальная прислуга и для охраны порядка в городе, а также одну мастеровую роту, набранную из рекрутов-ремесленников. Служащие инвалиды помогали во внутренних делах полицеймейстеру, строевые гарнизонщики помимо своих основных функций еще и подготавливали вновь набранных и прибывших в крепость рекрутов для полевых войск.
Основными функциями солдат из гарнизонного батальона, как было прописано в их уставе, значились: помощь свободного движения внутри продовольствия, рассеивание запрещённых законом скопищ, поимка, преследование и истребление разбойников, поимка беглых, ушедших преступников и дезертиров, содействие сбору податей и недоимок, сохранение порядка, охрана ярмарок, принятие и провожание рекрутов, преступников, арестантов и пленных.
Среди них в конвое оказии было несколько солдат и из внутренней стражи. Те были в серых мундирах с жёлтыми воротничками и обшлагами, в серых панталонах с крагами, в таких же, как и гарнизонщики киверах. Кое-кто шёл и в фуражках-бескозырках, в намокших и разбухших кожаных крагах на ногах, с тяжёлыми ранцами за плечами. Издали белели их портупеи и болтались в ножнах креплённые к ним длинные трёхгранные штыки. Белели и патронные сумки. Но те более были уже затёрты и замызганы от пота, грязи и жира, как и заляпанные грязью жёлтые обшлага гарнизонных мундиров и белые или серые суконные панталоны, измазанные коричневой жижей цвета кофе, человеческих испражнений и подкумковых вод.
Раненые солдаты, какие были здесь и в пехотных мундирах всех полков, предусмотренных в 19-й и 20-й дивизиях шести цветов обшлагов и воротников, а именно: красного, белого, жёлтого, тёмно-зелёного, голубого и розового цветов, и в кавказской одежде, усмехались над гарнизонными и показывали им свою значимость. С трудом и надсадой, кто мог, высовывались они из своих арб и кричали отставным, чтобы слышали все: «Живые мишени вы, дурни! Абреки вас из кустов поджидают и из своей малокалиберки шмякнут. Цели прекрасные. Расфуфырились, как петухи!» Редкий и вялый хохот вставал над телегами, пытаясь подавить хоть на миг стоны раненых, с пересохшими губами молящих воды.   
- А вы фигуранты! – выкрикивал в ответ злобный унтер в узких белых панталонах, заправленных в сапоги, с болтающейся на боку зачем-то здесь, но положенной по уставу, хоть и ненужной шпагой. – как персидские сарбазы, разоделись тут во всё басурманское! Словно сами нехристи! Ажно стыдно смотреть на вас, братушки.
Фигурантами называли на Кавказе солдат в неформенной пёстрой одежде. Это явление имело место и всё более распространялось в войсках Грузинского корпуса. Но за это фигурантство не взыскивалось в полках ни с кого, потому как сам Главнокомандующий Ермолов одобрял эту простую, но практичную солдатскую смётку и высоко ценил удобство кавказской одежды и превосходство её над армейской в делах. Он сам уже писал неоднократные рапорты императору, в которых доходчиво, как он считал, и подробно разбирал преимущества кавказской одежды в боях и настоятельно требовал заменить громоздкие и неудобные киверы на папахи или фуражки, но с козырьком. Вместо мундиров просил он суконные куртки или черкески,  вместо ранцев – холщёвые сухарные мешки, белые парадные панталоны доказывал заменить зелёными шароварами, по типу кавказских, либо тёмно-зелёными же суконными рейтузами, как у егерей, а обувные краги и штиблеты увещевал заменить сапогами с высокими голенищами.
- Чем будешь панталоны свои белить, вояка? – не унимался один раненый егерь, лежавший, стиснув зубы от боли, в телеге в чекмене, укрытый разодранным архалуком. – Мела здесь нет. А жалованье тратить на отбелку – больно. А портупею тебе палировать не надоело всё свободное время? Она вон трескается вся, отсырела вся в мокроте.
Гарнизонный солдат, к которому он обращался, шёл мимо и сурово поглядывал в его сторону, слушая его краснобайство и дуя сквозь пышный седой ус.
Раненые солдаты и казаки были одеты в разнообразные боевые костюмы, представляющие пёстрое восточное войско. Были тут архалуки, чекмени, российские кители и шинели, но с нашитыми, как у горцев, газырницами для пороховых зарядов. Были и кабардинские кафтаны – бешметы со стоячим воротником и более плотные, распашные, называемыми в народе черкесками. Такая неуставная, неписаная вольность с армейским обмундированием здесь на Кавказе была той необходимой уступкой солдатам со стороны Ермолова, которая вместе с простотой в общении здесь начальства с подчинёнными, только и сглаживала тяжёлую солдатскую службу на дальнем рубеже родины, в постоянном состоянии войны с местным населением, без парадов и смотров, но на волосок от смерти. Солдаты ходили здесь, кто в чём горазд. Кто что купил на рынке у горцев, выменяв  на скудное своё солдатское жалованье и обмундирование.
Гарнизонный офицер, в тёмно-зелёном однобортном мундире, зауженном в рукавах и плечах, с плечевыми эполетами, в чёрной фетровой двууголке с чёрно-оранжево-белыми перьями, ехал на коне, но вместо шпаги у него болталась на боку на портупее черкесская шашка.
- Что, ваше благородие, в атаку на Кабарду собрались? – едко хмыкнул балагур-весельчак, легко раненый нижний чин из пехоты. – Так вы ж их вашими перьями всех вмиг распугаете.
- Я те пошуткую, бессовесть! – не зло погрозил ему офицер и неуклюже в седле проскакал дальше по ходу колонны.
Добрые солдатские шуточки и их смешливое «гы-гы-гы» после них хоть как-то разбавляли унылость и терпение их боли ранений.
По сторонам же дороги, теряющейся из виду на поворотах и в чаще густого и прелого леса, стеною стояли заросли кустарника: дикого боярышника, тёрна и кизила, заплетённые, словно лианами джунглей, длинными ветвями дикого винограда и плюща. Старые, кривые чинары, дуплистыре, с мощными стволами и пышной, раскидистой кроной; стройные, светлые, гладкие ясени, шелестящие своими семенами-крылатками; высокие вязы-карагачи с грубой бороздатой корой и корявые дубы с тёмной шатровой кроной представляли собой картину настолько заросшей дубравы, что, сравни её с чьей-нибудь шевелюрой, вылитая будет, курчавая голова с нестриженными патлами торгующего на базаре в Георгиевске обросшего армянского купца. Во всём лесу чувствовалась сырость осени – в мороси её молочного парного неба, в туманности низин, в холодных ключах, ручьями стекающих в Подкумок, в опрелости опадающей и буреющей листвы. Обозы, подгоняемые шумом бурлящей, словно кипящей страстями, большой, мутной горной реки, подрывающей своим неутомимым напором и обрушающей высокие берега, изрытые корнями поваленных деревьев, понуро тянулись и скрипели колёсами арб и телег, ревели буйволицами и конями, прущими скарб по неволе скоплённых и изнурённых медлительностью дороги многочисленно собранных в едином живом потоке животных и людей.
В обозе, среди больных и инвалидов, изуродованных ампутациями конечностей или грубым зондированием стреляных ран без анестезии, с нагноениями и опухолями, везли под охраной и сопровождением пленного мальчишку, чеченского ребёнка лет шести-семи, взятого в карательной экспедиции из разгромленного притеречного аула Дади-Юрт. Это был захваченный аманатом сын одного горского старшины из воинствующего и непокорного чеченского рода Цонтарой или тейпа, как они сами свои рода или братства называли. Его сопровождал грузинский дворянин Исай Мишвелев, кизлярский меценат, подвизавшийся профинансировать открытие уездного училища в Кизляре, на что он уже даже выделил первые деньги и обещался доплатить на дворянском собрании губернскому предводителю надворному советнику Реброву. А также охранным попутчиком горского мальца возвращался из карательного ермоловского похода домой в Георгиевскую крепость к месту своей службы ротмистр Волгского казачьего полка награждённый в 1818 году персидским орденом Льва и Солнца адъютант Ермолова, служащий в штабе начальника Кавказской линии обрусевший и принявший христианство черкесский князь Фёдор Александрович Бекович-Черкасский, на великолепном гнедом кабардинце двадцативосьмилетний бравый красавец-кавалерист, которого многие сослуживцы на кабардинский манер звали Темир-Булат. Князь знал черкесский, русский, турецкий, арабский, персидский языки, также знал и кумыкский, который русские за схожесть прозвали на Кавказе татарским. На кумыкском горцы разных народов Кавказа могли только и понимать друг друга в бытовом общении в неграмотной своей крестьянской массе. И этот язык становился для Российской империи важным связующим стержнем в планах покорения всего Кавказа. Поэтому Бекович-Черкасский был для русских генералов незаменимым переводчиком, способным донести имперские повеления и указы до местного населения, а также передать руководству регионом встречные чаяния и отзывы здешних туземцев, особенно их племенных элит. Князь возвращался с карательного похода, проведённого генерал-майором Сысоевым по затеречным аулам, по рекам Аргун и Сунжа и нетерпеливо ждал впереди бастионы родной крепости, сдерживая порыв своего ретивого коня. Чеченский мальчик-аманат был под его неотступным присмотром, скорее не из страха, что он сбежит, хотя и такое было возможно, а из жалости к его трагическому сиротству и опасений возможности растерзать его кружившими у обоза терскими казаками, высматривающими наживу с горского населения, во многом числе пристроившегося среди разномастных беглецов в ползущем военном обозе. Чеченец никого не подпускал к себе, не иначе как с применением к тому силы, и озирал всё вокруг дикими безумными глазами. Он сидел по-турецки на соломе в старой, источенной короедом арбе, ползущей среди больших длинных повозок-фур, запряжённых изнурёнными волами и набитых ранеными и больными егерями, драгунами и казаками с Сунженской линии, качался, словно в молитве и беспрестанно повторял, как заклинания, одни и те же слова: «Мансур, Тайми Биболт, Цонтарой, Элистанжхой, Билтой, Дади-Юрт, Бухан-Юрт, Майртуп».
Военный обоз подъезжал к Георгиевской крепости со стороны слободы Прохладная. Так окрестил это небольшое малоросское поселение на реке Малке ещё первый наместник Кавказа, генерал-губернатор граф Павел Сергеевич Потёмкин, родственник знаменитого екатерининского фаворита Светлейшего князя Григория Александровича Потёмкина-Таврического, поэт-любитель, автор драм и переводов Руссо и Вольтера, а также начальник следственной комиссии Пугачёвского бунта. С той поры минуло более тридцати лет. Покинул пределы Кавказа его наместник граф Потёмкин, воевавший с шейхом Мансуром, первым мусульманским лидером-имамом объединённых горских племён; пленили в турецкой крепости Анапа самого Мансура; не осталось в живых ни наместника, ни шейха, ни императрицы Екатерины Второй. Наместничество преобразовалось в Кавказскую губернию, крепость Анапа стала российской, ещё много чего произошло на белом свете за это время, много воды утекло в Куме и Подкумке в Каспийское море, много её поглотили пески в пересохшей пустыне, а обозы военные всё также продвигались между крепостями по линии почти на ощупь, с охраной и артиллерийским прикрытием. И не было конца той изнурительной войны, как уже никто и не помнил её начала.
Над чинаровым лесом, обволоченным сизым туманом, парил сырой и терпкий запах гниющей листвы. Но вот дорога, виляя, вышла внезапно из зарослей. И впереди показался правый, пологий берег Подкумка, подпускающего в конце лета и осенью к себе вброд. Сама дорога всходила на длинный в четыреста шагов деревянный наплавной мост с десятью плавучими пролётами. На мосту казёнными людьми взималась плата за прогон скота, поэтому ногайцы и калмыки, которые, чтобы не быть ограбленными по дороге чеченцами, своими войлочными кибитками примостились к военному обозу и гнали скотину на ярмарку, сводили животных прямо перед мостом в воду. Скотина ревела, мотая мордами в стороны, и нехотя, под бодрое гиканье степных пастухов, сходила к бурлившей реке. А за мостом уже открывался вид на Георгиевскую крепость. У подножия кручи, в кудрявых садах с незатейливыми, неприхотливыми и уже убранными огородишками, кое-как налепленными заплатами на левом обрывающемся берегу реки, ютилась Невенчанная слободка с её низенькими саманно-турлучными хатками, крытыми соломой и камышом. Турлук, или каркас из плетня, обмазанный глиной, и саман – блок из глины, соломы, песка и воды, были основными строительными материалами на Кавказе для непритязательной бедноты. А строительный лес и камень - немыслимая ею роскошь, облагораживали уже купеческие и дворянские городские дома. За Невенчанной слободой, где обитала голь перекатная, был высокий обрыв, обнажавший многослойный срез глинопесчаных пород разных оттенков, в котором весной делали свои норки стрижи. Эти малые юркие птахи стайками кружились над берегом, готовясь к отлёту в тёплые края, а их норки пустыми глазницами, холодно и строго, будто бойницы, смотрели на реку. Выше этих нор, на самом краю обрыва стоял высокий частокол крепости. За ним ходили караулы по бастионному плацдарму, то есть такому фортификационному уширению фронта крепостной ограды с торчащими из неё жерлами пушек, охраняющих почтовую дорогу, которое предполагалось по науке фортификации для экстренного скопления поднятых по тревоге оборонных сил.
Крепость Георгиевска была фортом бастионной системы. Её бастионы, представляли из себя укреплённые выступающие постройки пятиугольной формы, и были размещены на углах крепостного вала, прикрытого рвом в северной части крепости с востока на запад. Крепостной вал казался высоким и мощным, он был вновь укреплён в 1811 году. Вся южная часть форта надёжно оберегалась высоким обрывом бурной реки. Укрепления из себя здесь представляли лишь сплошной частокол, из-за которого на возвышениях выглядывали пушки. Везде по периметру крепости: на бастионах за земляными валами с севера или за тыном с юга, везде были сосредоточены артиллерийские орудия. Это были с огромными колёсными деревянными лафетами двадцать четыре чугунные крепостные пушки, которые стреляли бомбами, гранатами, ядрами и картечью. К ним были добавлены десять мортир для навесной стрельбы бомбами и гранатами, и четыре крепостные гаубицы-«единорога», способные вести настильную стрельбу чугунными гранатами, ядрами и картечью. Все они были способны вести внушительные фронтальные и фланговые обстрелы дальних и ближних подступов к крепости. А их прицельный и устрашающий артиллерийский огонь по наступающим конным и пешим массам мог опрокинуть любого ожидаемого здесь противника. Это была георгиевская гарнизонная артиллерия, которая обслуживалась тремя ротами: крепостной, арсенальной и лабораторной.
Высокая южная подкумская терраса, ощерившаяся жерлами пушек и колючим частоколом, неприветливо встречала заходившую в город колонну через Водяные ворота. Дорога брала круто вверх, подгоняемая ревущим потоком оставленной где-то внизу реки, и карабкалась копытами скота и скрипом одряхших телег на Консервную гору к пороховым складам и арсеналу. Ещё снизу, у реки, уже видна была колокольня, а из за деревьев угадывалась куполом и крестом деревянная казачья церковь – Свято-Никольский собор, срубленный в виде многоярусного малоросского барокко и выкрашенный белой краской, в основе которого утверждался четверик, а далее высились надстроенные над ним три восьмерика – все с зелёными металлическими крышами. Венчал казачью церковь, построенную без единого гвоздя из дуба, привезённого с Хопра, зелёный металлический купол с православным крестом.
Гружёные повозки-фуры медленно выдвигались на мост, растягиваясь длинной неповоротливой колонной, а деревянные пролёты наплавного моста, отстроенного в замен старого, унесённого весенним, налитым мощью горных талых снегов Подкумком, ходили под ними ходуном, заливая водой колёса и забрызгивая сами телеги.
Охраняющие мост казаки Георгиевской станицы вглядывались в колонны фур и, узнавая своих земляков на телегах, кивали им ещё издалека, слегка приподнимая папахи.
- Здорово, были, – приветствовали их погонщики.
- Слава Богу.
- Чего везёте, станичники? – бросали возницам арб свои любопытные, пронырливые, юркие и хитрые взгляды, взгляды вечного материального голода и поиска, чем бы поживиться, проходящие мимо и проезжающие встречные казаки Волгского полка.
- Говно везём на ярмарку в город. Горский помёт, - весело шутили казаки на арбах.
- А вы куда второпях, браты? – ответно выспрашивали они у едущих  мимо в повозках встречных, вытягивая в их сторону по гусиному шеи.
- Никак на маяк чихирь повезли похожим казакам? Вона как цыбарки гремят.
- За водой к подкумковским ключам велено. Повинность. – неохотно, прищуриваясь, отвечали те и гремели пустыми бочками и вёдрами в своих телегах, отстёгивая хворостиной норовистых быков.
- А как же жалочка твоя отпустила такого галмата? Ты на баз, а она с полюбовничком как жалмерка в балахоне уж телешится, небось?
- Да ну тебя, назола!
- Али лахудра твоя что ль?
- Тьфу ты, чёрт!
- Да бурлак он, чего ты к нему пристал?! Отвянь, христа ради!
- Ей-правнушки! – резво хлестал быков хворостиной казак и с шумом проезжал мимо.
Из крепости, навстречу въезжающей колонне семенил рысцой казачий разъезд. Молодые казаки в синих чекменях с газырями для мер пороха на груди и чёрных овчинных папахах, с кавказскими ружьями за плечом лихо, щеголевато проезжали мимо арб, свысока, гордо вскинув смоляные брови, оглядывая приезжих.
- Не шибко торопитесь, служивые! – прохрипел на них с надсадой тяжело раненый пожилой казак, тяжко болтаемый в трясущейся телеге и высунувшийся из неё, чтобы отвлечься от причиняемой боли.
- А нам, батя, торопливости ни к чему.
- В пикет?
- Он самый.
- Ну-ну, пластуны. Дело доброе. Пошарьте-ка абречьё по ночным секретам.
Казачки-терцы шли верхом бойко с горским оружием. У них были малокалиберные винтовки с полигальной нарезкой. Такое оружие – продукт кустарного искусства кавказских мастеров-оружейников, покупалось у горцев на рынках в Моздоке или выменивалось у них или перекупщиков-армян на ярмарках в Георгиевске в знак куначества и вечной дружбы соседских народов. Но бралось-то оно для того, чтобы палить по этим соседям без зазрения совести. Оружие горцев было точнее, чем русские пехотные армейские ружья, чем короткие кавалерийские карабины и гладкоствольные мушкетоны-тромблоны. Всё это были лишь грозные пукалки и пищалки, никудышные в горных лесах, кишащих засадами метких аборигенов. Кавказское ружьё было всех их лучше, но с более длительной перезарядкой. Из русского оружия с лошади и на тридцать шагов было в цель не попасть. Только егерские нарезные штуцеры образца 1805 года, своей меткостью стрельбы и кучностью, могли превзойти горские и крымские ружья. Только было их очень мало в войсках, а казакам достать такое чудо и подавно было невозможно. Штуцеров по 26 штук только на егерский батальон выдавали и только лучшим стрелкам. Остальная солдатская масса должна была производить густой отпугивающий обстрел и основную силу прикладывать в ударе в штыки. У русского оружия, правда, было на тот момент совсем другое преимущество. Калибр его был крупнее, чем кавказский. От русской пули ни бурка чабана, ни кольчуга князя горца не защищали, хотя и спасали от шашки, кинжала и туземной малокалиберной винтовки. Солдаты гарнизона, сопровождавшие оказию, тащили на себе тяжёлые кремневые ружья разных калибров. Такая нелепость. В то время бывало много калибров даже в одном полку. Армейские гладкостволки давали по два-четыре выстрела в минуту и сами стрелки отливали к ним пули сообразно своему калибру. Казаки нагло и с вызовом глядели на солдат, а солдаты степенно с чувством презрения и превосходства провожали их взглядом. Кряхтели и шли дальше, а кремневые пехотные пистолеты торчали у них за поясом, тесак или штык-трёхгранка, болтались на боку в ножнах. А у каждого из проезжающих казачков разъезда за спиной виднелась пара купленных у драгунских кавалеристов седельных пистолетов. Это были кремневые кавалерийские пистолеты образца 1809 года. Они торчали ореховой рукояткой крест-накрест, да на боку качалась у каждого казака причудливо украшенная черкесская шашка.
- Это кто у вас? Кого везёте? – спросил один казачок у погонщика арбы, в которой везли чеченского мальчика.
- Аманатчика… Чечена, - зевал от недосыпа в дороге взявший на себя все тревоги конвоирования пленника старый казак в мохнатой папахе.
- Тю! – удивлённо присвистнул верховой казачонок. – Волчонка призрели! Чтобы он ночью кому-нибудь горло бы полоснул. Так что ли? Удавить бы его надось… Запласнуть!
- Ну-ка, дай-ка я на него, Мирошка, удавочку на шею примерю, - подъехал к арбе второй казак Георгиевской станицы.
- Я те удавлю, алахарь несчастный! – насторожился сразу погонщик и вскинул на него укороченное, кустарно изготовленное ружьё, отдалённо похожее на кавалерийский карабин и висевшее у него на плече, как у абреков стволом книзу.
- Но-но-но! Будя! Тпрр! – остановились, оскалясь казаки. – Чудак ты, базыга! Взгалчился тут, как лотоха, – и весело-зло стали отъезжать, мотая конскими мордами с расширенными жадно ноздрями и глазищами на выкате над застрявшей в заторе на мосту перед крепостью старой арбой.
- Ходи-ходи, бесогон проклятый! Махамет! Как телка-бузивка тебя на поводу ещё надо водить, за мамкин подол держаться!
- Хватит скубаться, дед!
- Цыц! Зальян!
- Что они хотели? – чуть погодя подъехал к вознице князь Бекович-Черкасский, приотставший в заторе от арбы с чеченским аманатом.
- Да так, бесово отродье. Мальчонку пужали.
Князь посмотрел на чеченца. Тот сидел молча и грозно смотрел на него.
Колонна вошла в город и стала рассыпаться по улицам. Фуры с ранеными заворачивали к военному госпиталю, который был в трёх верстах от крепости. Туда нужно было ехать через Аптекарский сад. Военные, сопровождающие обоз, уходили к своим казармам. Торговый люд разбредался по слободам Мещанской и Тифлисской, рассеивался возле Базарной площади. Черкасский со своим попутчиком, грузинским дворянином Мишвелевым повернули к Никольской площади. С Никольского собора звонил надрывно к вечере чугунный колокол. Никольская улица была вся перепахана грязью с многочисленными следами тележных колёс и скотьих копыт, изрывшими за целый день грязную от дождя коричневую кавказскую землю.
- Помолиться мне надо, князь, - сказал Бековичу Исай Мишвелев.
- Мальца надо к губернатору доставить.
- Пусть, казак ещё досмотрит за ним, а мы быстро. Дай ему алтынный. Мне надо в Покровской церкви на кладбище свечки поминальные поставить образам в помин упокоенной души нашей грузинской царевны Екатерины Ираклиевны Чавчавадзе. Год как назад умерла. Преставилась и похоронена здесь, в Георгиевске.
- Так, подожди! Давай я протоиерея отца Малахия туда приглашу. Службу закажем. А то кто там сейчас служит? Священник Илья Ершов или отец Иоанн Косьмин? У нас ведь на весь город один только протоиерей, два священника, два диакона и три дьячка.
- Да мне без разницы, кто будет. Лишь бы был. Пусть хоть сам архиепископ Астраханский и Кавказский Гаий там служит - бывший наш архимандрит Гайоз Такаов, тот самый, ещё из делегации подписания трактата о присоединении Восточной Грузии к России в 1783 году. Я обещал одной молодой особе из Тифлиса, княжне Нино, дочери князя Александра Гарсевановича Чавчавадзе и княжны Саломеи Орбелиани, что поставлю свечу её родственнице.
- Слушай, езжай тогда один. Скоро стемнеет, а там и флаг спустят над крепостью. А мне ещё к коменданту надо успеть. У меня ведь к нему депеша важная от коменданта Грозной полковника Грекова. А к губернатору я лучше один поеду. Поставь и за меня в церкви свечку за здравие, Исай! Ты не представляешь, в какой мясорубке мы были на этот раз в походе по чеченским аулам! Сообрази, генерал-майор Сысоев пулей ранен в ногу! Остался в госпитале в Грозной. На этот раз жертв с нашей стороны – колоссально! Впрочем, обо всём этом подробнее после. Мы с женой ждём тебя вечером у нас.
На том молодые люди расстались, правя в сумерках своих коней по пустеющим и грязным улочкам южного губернского города.

II
Кабардинская княжна Сламастина Касаева, молодая девятнадцатилетняя жена князя Темир-Булата Касбулатовича Бековича-Черкасского или Фёдора Александровича, как звали его на русский православный манер, готовилась к приезду мужа особенно тщательно. Она не видела князя больше месяца, после их скорой, такой поспешной свадьбы в начале августа, свадьбы без гуляния родственников и с нарушением древних кабардинских обрядов. Обрусевший князь, вращающийся в высших кругах царской администрации на Кавказе, брезговал и стеснялся своего кабардинского происхождения и забрал невесту у родителей быстро, приведя им богатый калым скотом, и увёз её с собой в русский город.
Родители Сламастины, бедные по сравнению с князьями Бековичами-Черкасскими дворяне, вынуждены были многое уступать богатому жениху и его очень могущественному роду на всём Северном Кавказе. Князья Бековичи-Черкасские имели в своей собственности более ста тысяч десятин земли и около пяти тысяч душ подвластных холопов-кабардинцев. Князья давно служили русским царям и те их одаривали своей милостью и могущественным покровительством. Отец Темир Булата Касбулат Эльмурзович был в своё время начальником аульных татар в Кизлярском войске, командовал Терским Кизлярским казачьим войском и отражал Кизляр от штурма десятитысячного войска исламистского фанатика шейха Мансура в 1785 году. За ту героическую оборону крещёный в православие Касбулат и названный по-русски Александр Николаевич получил чин подполковника. Затем он дослужился и до чина полковника. Он был женат на дочери другого князя, поступившего на службу к русскому царю – Кургоко Канчокина или крещёного Андрея Канчокина-Черкасского – основателя Моздока. И дед Темир-Булата Эльмурза Бекмурзович тоже был на службе у русских и дослужился до чина генерала. Родовое гнездо князей было в Малой Кабарде в ауле Бековичи. Туда и повёз Темир-Булат свою невесту, чтобы она пожила отдельно от него пока идут приготовления к свадьбе и решаются все вопросы между старейшинами родов. Отца князя к тому времени в живых уже не было, он умер в Кизляре в 1805 году. Но двое его сыновей, родных братьев Темир-Булата: сорокадвухлетний ровесник Ермолова Алексей и двадцатипятилетний Ефим или Асланбек, который тоже не любил данное ему русское имя, как и невеста брата Сламастина, оба они  со старейшинами своего рода ездили сватать невесту в аул Касаева. Но никак не могли договориться с родителями невесты. Те по старинному обычаю, непорочащему честь дочери, не желали её отдавать замуж раньше, чем через полгода после свершившегося сватовства. А столько ждать двадцативосьмилетний жених Темир-Булат не хотел. Он пригрозил Касаевым выкрасть невесту и они, понимая, что не смогут вернуть её домой до наступления ночи, дали согласие на этот скороспелый и необдуманный брак. Ведь иначе их дочь Сламастина покрылась бы позором, потому что провела бы ночь не в родном доме. Невесту вЫкупали свои родственницы для брачной ночи, одели как куклу и поставили на огромную расшитую подушку, с которой новобрачная по обряду схождения с подушки должна была быть передана родственникам жениха. И стали ждать многочисленную армию родни жениха. Родня Черкасских шумно приехала на конях, поджигитовала, повеселилась, постреляла в воздух из пистолетов и ружей. Старейшины выкупили невесту. Калым замычал рогатым стадом и заблеял белой отарой под окнами касаевской усадьбы.
Дрогнуло трепетавшее сердце девушки страхом своей участи и тоской расставания с родителями. Жених взял её за руку и повёл за порог. Она дрожала вся, настраивая себя на ещё один важный обряд – она должна была пересечь правой ногой порог родимого дома, где закопан был прах её предков, охраняющих род от дурных людей, но не рассчитала шаги, сбилась походкой и левая нога выпадала на перешагивание. И невеста споткнулась и чуть не упала, не то в обморок от позора и страха, не то от самого отчаянного спотыкания. Жених удержал её на ногах, но все родственники невесты ахнули и сокрушённые покачали головами, перешёптываясь между собой, что это дурной знак. Бековичи не обратили на это внимание, поторапливаемые нетерпеливым женихом.
Нанятый Черкасскими послушный мулла провёл в мечети мусульманский обряд и невесту как завоёванный трофей жених усадил в седло боком, как ездят на лошадях дамы в Европе и повёл в поводу своего красавца-коня. А роящееся вокруг шествие родственников салютовало и джигитовало на радостях. Невесту на несколько дней увезли в аул Бековичей, а страстный жених, словно горячий конь, ускакал в Георгиевск на службу в штаб Кавказской линии.
Так скомкано и поспешно прошло это событие – самое важное в жизни каждой девушки, выпало на долю княжне Касаевой испытать позор неуважения старины с нарушением древних священных традиций предков, как будто нарочно в ущерб её будущего счастья. Горько было Сламастине покидать свою семью, и она плакала под вуалью газового шарфа накинутого ей на девичью шапочку из кожи, низкую цилиндрической формы с плоским верхом, обтянутую тёмно-вишнёвым бархатом и украшенную золотой вышивкой, кистями и бахромой. Горячие жгучие слёзы прощания с детством ей застилали глаза, когда она оглянулась в последний раз на уплывающее вдали своё родовое селение, где бегала девочкой по траве босыми ногами, где с возраста пяти лет обучала её мать прикладному искусству – плетению тесьмы, ткачеству галунов и вышиванию золотом, где пела она старинные песни своего народа, где танцевала кабардинскую лезгинку-исламий и выросла в стройную красавицу с подтянутой худобой фигуры, с плоской грудью и тонкой талией, что традиционно обеспечивал корсет куэншыбэ, с длинною лебединою шеей и гибким станом – то есть со всеми признаками аристократической кабардинской красоты. С детства и до конца девичества, то есть до первой брачной ночи, Сламастина, как и положено было знатной кабардинке, носила для осанки корсет. Сафьяновый, сжимавший её тело от плеч и до бёдер, он не снимался ею даже ночью и лишь на купание высвобождалась она из него. Спереди этот корсет был туго затянут на шнур, на груди в него были вшиты дощечки и сзади одна была тоже вдоль позвоночника – для сдерживания груди и прямой осанки благородной девушки. Крестьянки в Кабарде не имели право носить таких корсетов и с завистью смотрели на стройность благородных княжон.
Шла Сламастина в этом корсете с мужем в их спальню в первую брачную ночь с надеждой, покорно ожидая всего, что должно было свершиться, воспитанная к тому и готовая подарить Темир-Булату наследника рода. Но скомканной и нервной была она, их первая брачная ночь, не принёсшая жданного счастья. Торопливо нетерпеливый Темир-Булат срывал её свадебный наряд с бабушкиными украшениями, собранными ей в приданое. Порвал муж ей девичий корсет, залог её княжеской гордой осанки, порвал, как невинность цветка. А наутро, после долгой и невыносимой для девушки ночи грубых его мужских ласк, князь уехал в поход, брать, как он ей сказал, аманатов с чеченских аулов. Боль, которую он ей тогда причинил, силясь над ней, прошла, на душе лишь остался рубец. И ставшая за ночь женщиной молодая девушка убрала волосы по-замужнему, стянув их тканевыми накосниками, туго скрутив по спирали и завязав шнурком. Скрыла она свои роскошные чёрные длинные волосы под нижним платком, сверху закутала большой белой шалью, поверх которой ещё была накинута ею на закрытую голову лёгкая бежевая шёлковая шаль с неброским рисунком. Облачившись так, как положено молодой жене, она стала ждать мужа с верной покорностью добропорядочной кавказской женщины. И когда он вернулся, появившись также стремительно, как уехал после свадьбы, как и вообще неожиданно появился в её жизни, приветствовала она его с почтительным уважением.
Бросив походные вещи, князь обещал быть вечером и, не переодевая костюма, в том же, в чём был он в походе, то есть в своей несвежей серо-зелёной черкеске, поехал докладываться губернатору и в комендатуру крепости.  На удивление Сламастины, когда супруг появился в дверях, с собою он ввёл в дом горского мальчика, замкнутого и всего съёжившегося, как дикий зверёк, чувствующий вокруг себя одну только опасность. Муж объяснил ей урывками, кто это, и предупредил, что на обед, который у князя делали на имперский манер только вечером, к ним будет гость, попутчик в обратной дороге, грузинский дворянин Исая Мишвели, и потому дорогого гостя нужно будет встретить, как подобает радушно на пылко-гостеприимном Кавказе, по возможности, удивив его блюдами из грузинской кухни. Бековичи-Черкасские жили в просторном каменном доме в центре города на Никольской улице, и весь дом с приставленной к нему казённой дворнёй, а также кабардинские девки-служанки, привезённые князем из Кабарды вместе с княжной в Георгиевск – все засуетились, забегали в столовых приготовлениях, чтобы не обидеть приезжего гостя разочарованием в щедром кавказском гостеприимстве.
- Гость из Тифлиса, - пояснил Сламастине Темир-Булат. Так звала его теперь только она да мать князя на кабардинский манер, не смотря на то, что он не любил этого и везде представлял себя на русский крещёный манер Фёдором Александровичем. – Расскажет нам новости от Главнокомандующего Ермолова. А аманата отдай пока дворне. Пусть кормят и стерегут. У губернатора решим, что с ним делать.
И вот в приготовлениях забегал весь дом, а Сламастина с одной из своих служанок, юной и самой любимой своей Кюльджан, что означает по кабардински ароматный цветок, стала надевать на себя праздничный традиционный кабардинский наряд. Кюльджан была дочкой узденя, обязанного отцу Сламастины князю Касаеву и потому в отплату своих долгов отдавшего в дом князя свою младшую дочь на услужение. На своё ещё по девичьи юное и стройное тело, недавно только ещё освобождённое от корсета, с маленькой, ещё не развившейся грудью, надела княжна на себя, просунув тонкие холёные руки, длинную, до щиколоток красную шёлковую рубаху-джанэ с длинными, скрывающими кисти рук и свободными рукавами. Закрытые рубахой кисти рук – было сословной привилегией, означающей, что девушка не обременена хозяйскими хлопотами. На длинные свои стройные ноги Сламастина надела тонкие светлые ситцевые штаны – гъуэншэдж, свободные в распускающихся в ширину, словно цветок, бёдрах и суженные к низу, подвязала их бархатным зелёным шнурком, продетым по поясу. Поверх джанэ княжна надела тёмно-красный приталенный кафтанчик-кIэщI с длинными серебрянными нагрудными застёжками дыжьын щIыIу, с узкими рукавами до кистей рук, из под обшитых галуном и украшенных вышивкой краёв которых выходили и закрывали кисти светло-красные края нательной рубахи. Кюльджан, босая, в одной длинной и грубой нательной рубахе, с двумя длинными искусно заплетёнными девичьими косами на ровной и без корсета спине, с силой затягивала кафтанчик княжне, чтобы он плотно прилегал к фигуре, застёгивая на нём литые застёжки на серебряную петлю. Застёжки, украшенные зерньёй, красиво блестели при свете свечей. Узорно и причудливо мерцала их старинная гравировка. Поверх туго затянутого кафтана, подчёркивающего осиную талию кабардинской красавицы и её начинающую только зреть грудь, княжна с помощью служанки облачилась в верхнее распашное парчёвое платье-бостей с широкими рукавами до локтя. Платье было бордовое, строгое, уже без девичьих украшений. Выходное, оно в первый раз надевалось ещё Сламастиной. А далее очень важный элемент наряда – пояс дыжьын бгырынх, старинное прабабкино фамильное украшение рода. Это был кожаный ремень с серебряными раздельными прямоугольными пряжками, которые застёгивались на специальный засов, скрепляющий их.
Молодая женщина полюбовалась на себя в зеркало. В прошлом остались девичьи украшения, бархатная шапочка къазан пыIэ с золотым шитьём и роскошные косы, открытые всему миру на любование, тугими кольцами ниспадающие из-под неё. Княжна вздохнула, с налётом лёгкой печали повела тонкими своими смоляными бровями, так украшающими её бледно-матовое молодое лицо, обула красные сафьяновые чувяки Iэфевакъэ, искусно украшенные галунами, вышивкой и тесьмой, и вышла в гостиную.
Её муж и гость, бывшие уже к тому времени дома и развлекавшие себя отвлечённым разговором в ожидании хозяйки, при появлении её встали.
- Я рада приветствовать вас, господа, - произнесла молодая женщина по русски, но тут же смутилась нарушению горских норм приличия, по которым женщина первой не заговаривала с мужчинами, опустила глаза и слегка покраснела.
- Знакомься, Исая! Это моя жена Сламастина. Она только ещё учится быть русской дворянкой и законы светского гостеприимства перемешались у неё в маленькой милой головке с дикарскими обычаями горских предков.
- Но она у тебя настолько свежа. Да это же роза! Благоухающая роза в небесной саду. Царица Тамара, сражающая мужчин своим пламенным взглядом!
Грузин страстно поцеловал ручку княжне, приложившись к ней темпераментным поклоном, отчего его пышная и курчавая чёрная напудренная шевелюра заколыхалась, даря ароматы восточных благовоний.  Хозяйка дома подала ему руку неохотно и робко, и быстро, поспешно убрала её обратно под алые манжеты джанэ.
***
А в это время чеченского мальчика определили к дворне на кухню, под присмотр и пропитание Черкасских холопов. Русские сердобольные женщины-поварихи из казённых крестьянок, которые за деньги прислуживали в доме господам, жалостливо обступили этого ощерившегося маленького горца, разглядывая его, кто удивлённо-наивно, кто с нежным заботливым взглядом, кто настороженно и пугливо, недоверчиво и отчуждённо, но все любопытно из-за простой добродушной своей русской незлобливой души. Словоохотливые и весёлые русские женщины, видя затравленный звериный испуг ребёнка, решили по-свойски расшевелить в нём сердечностью доброту.
- Ну, что, чернявенький, - говорила одна славянка, почти белоглазая с круглым, как блин лицом, - будем знакомиться? Меня зовут Гала. Имя своё она произнесла так, что чеченец уловил в нём знакомый гортанный перелив звуков. Гала – означало жилая башня по-чеченски. Он на миг улыбнулся такому нелепому совпадению. У неё первый звук её имени звучал по-малоросски как «гха».
- А тебя как величать, сердешный? Ты по-русски-то хучь что-нибудь баишь?
Мальчик настороженно, не понимая, чего от него хотят, но решительно отрицательно замотал головой.
Немолодая уже женщина, Галина, с недавнего только времени работала горничной в доме князя Черкасского. В её повседневные обязанности как прислуги входила уборка, приготовление пищи, закупка продуктов. Сама она была одинокой солдаткой из казённых крестьян Саратовской губернии, переселённых графом Потёмкиным на Кавказ в екатерининскую эпоху. Мужа своего она потеряла на линии – его на кордоне в набеге убили абреки. А прошедшим летом похоронила она и дитя, мальчонку лет восьми, умершего от лихорадки. И теперь эта женщина всю широту своей чуткой, откликающейся чужому горю души, через всю свою невыстраданную боль, нерасплёсканную, нерастраченную свою любовь всю была готова отдать этому бедному кавказскому мальчишке, усыновляя его своим сердцем. И чем более казался он всем остальным чужим, когда первое любопытство им было удовлетворено и все отвернулись от него, как до этого все обступили, тем сильнее вскипала в Галине ожившая вновь материнская любовь. Она с нежной заботой и ласковым словом до отречения стала ухаживать за сиротой, услышав из разговора дворни, что у ребёнка убили родителей. Галина, с утра и до ночи копошившаяся по хозяйству, на кухне и во дворе, ни света белого не видавшая, ни добра и ни счастья сама не познавшая, теперь вовсю старалась ему, этому чужеродному мальчишке донести то, чего ни ей, ни умершему ребёнку её не перепало в жизни. Мальчик остался при ней на кухне, потом в каморке, где она ютилась, снимая угол в хозяйской избе. Старый солдат, приставленный к аманату князем, разглаживая свои седые усы и закуривая трубку, щурился и разглядывал горца, усевшись на чушку возле кухарской двери.
- Нохчо? Къонах? Какой тукхум? – спросил он мальчишку, вспоминая что-то из своих прошлых походов в Чечню.
- КIант хилча, тхов хуъла, - на высоком гортанном выдохе, звучащем дико, первобытно, словно клёкот орлов, проговорил своё чеченец. – Нет сына, нет крова! – качал он головой, сокрушаясь по-взрослому. – Позор! Позор на весь мой род! Будь прокляты гяуры! Зачем только мать забеременела мной?! Язъеяла! – шипел чеченец, издавая сложнейшие для русского слуха и восприятия гортанные чеченские звуки. – Зачем отец вводил её в уоти – комнату брачной пары? Зачем кинжал под матрацем клала ей бабка-свекровь в первую брачную ночь! О, кинжал, мой кинжал! Где ты мой базалай! Где шьалта и калдам?! Где ты, конь отца, кабардинец, изящный джарадж?! И мой жеребёнок, подаренный дядей мне на мой день? Мой бурый шалох! Где же ты?! Унеси меня отсюда, как ветер, взметнувшийся над этой поганой кручей! Айбика! Сестра моя – йиша! Где твоя медная кыргызская чара, на которой играла ты губами, ободряя воинов, сражавшихся за свои дома и семьи. Плачет по тебе нынче одна зурна и зурначи не отыщет тебя в гремучем Тереке. Утопила ты, луноликая, казака, бросилась с ним в поток, чтобы не достаться врагу, не быть поруганной этой свиньёй. Ах, Айбийке, сестричка! Гурией стала ты нынче в райском саду Аллаха. Гададай-беда! Муталим, помолись обо мне. Дада, нана! Где вы, мои родные?! Все покинули меня, оставили одного умирать в чужом краю.
Пел свою орлиную песню пленный мальчик и виделось ему зарево сгорающего родного аула, расстрелянного из русских пушек в упор прямой наводкой, огромные чёрные жерла орудий, плюющие смертью картечи, ядер и разрывных гранат, обрушающих сакли и родовую башню. Горит ещё не вся убранная кукуруза. Напуганная скотина орёт и мечется по дворам, падает под пулями и картечью, превращаясь в пушечное мясо, а не жертвенное или гостеприимное угощение для добрых гостей, как это принято у горцев.  Чёрный дым стелется над Тереком. Чурты, надгробия предков, кощунственно поруганы русскими егерями, идущими стеной в штыковую атаку на последних, чудом ещё выживших, но, как и в начале, стойких защитников Юрта, с шашками и кинжалами выставляющих свой последний заслон. Вот и мечеть с выступом михрабов обстреляна и разрушена. Поруганы кхерчи-очаги. Он видит отца в красной черкеске-чоъа, который, как барс кидается с шашкой-туром на солдат. И больше его он не видит в неистовом месиве бойни. Но видит он мать в абрикосовом длинном габали, как тигрица, рычащую и кидающуюся остервенело на штыки, закрывая собой своего сына – его. И слышится, не переставая, мальчику, как хрустят под прикладами и штыками русских девичьи кости чеченок. И видится ему, не исчезая, видение, как окружённые солдатами девушки, амазонки-мехкари, с кинжалами острыми-острыми, занесёнными сверху для режущих ударов, ибо колющий удар – это удар труса, гибнут, умирая на штыках, но и сами убивают врага. Это латар-тохара или боевое искусство вайнахов в действии.
- Где вы, братья по крови и суфийские воины?! Где ваши клинки Терс-Маймал или ревущая обезьяна, прозванные так за особый звон и свист при сильном взмахе, после которого отрубленные головы врагов летят к нашим ногам?! Отмстите за нас гяурам! Дада Цонтаройн! Священная наша родовая гора Кхеташон-Корт. Братья мои названные, Арапхан, Ужах, Галой, Горчхан! Отомстите за меня моим кровникам! Нет срока давности кровной мести! 
- Что он лопочет по своему? – сторонясь приведённого в хозяйскую избу мальчика, в хмурой настороженной опаске поглядела на него другая работница кухни и спросила у солдата, пока Галина отлучилась по делам и её не было рядом. – Ишь, зашипел, захлестал горлом, окаянный! Защебетал, зачеченял по птичьи. Ну, чечётка вылитая!
Солдат, задумавшись, дымил трубкой. Чеченец, услышав восклицание кухарки, утвердительно заявил: «Нохчо! Сюйра Корта Чачани. Ханкальская гора». Женщина испуганно всплеснула руками.
- Ну, абрек! Истинный абрек, чертяка!
- Ля иллья ахм ил алла!
- Кажись, молится басурман…
- Оставь его, Глафира! – одёрнул кухарку солдат. – Ему надо прийти в себя, обвыкнуться. Его с мёртвой матери сняли, привезли казаки из разгромленного аула.
- Матерь Божья! – причитая, воскликнула пожилая женщина и закрестилась двуперстно. – Свят! Свят! Свят! И что же ему теперь, несчастному,  к нам чувствовать? Пади, прирежет нас как-нибудь ночью ножом из кухни, по горлу чик!
- Не прирежет. Воспитывать его будем. Их Сиятельство говорят о нём, что он теперь наш залог усмирения его родственников, которые воюют в горах против нас.
- Ты сам-то в такое веришь, Трифон Степаныч?
- Да сам-то не верю. Источник он кровной вражды, я так разумею. Но велено нам его стеречь, значит, будем стеречь и баста!
- Как же его зовут-то, горемыку? – теперь, узнав его судьбу, с сочувствием ласково поглядела на него кухарка.
- Да, бог его разберёт! Исмаил? Эмирхан? Юсуп? Кто его знает! Я буду звать его Русланом.
- Почему Русланом?
- Глядишь, так и обрусеет скорее. Рус? – повысив голос, кивнул чеченцу солдат.
- Урус. Гяур урус! – пробурчал в ответ мальчик.
- Чаво сказал-то?
- Это мы и без перевода знаем. Неверием нас попрекает, правоверный мусульманин, значит.
- А нас, раскольников, все неверием попрекают, - махнула рукой кухарка. – Потому как единой веры нет. Вон на сколько частей христианство раскололи! Лютеране, католики, православные, старообрядцы, у армян, вон, своя христианская церковь. Это одного-то Христа поделили! Лучше бы сняли его с креста!
- А ты думаешь, у них разделения нету? Прямо во всём согласие и единство?
- У кого, у них?
- У мусульман ентих! У них тоже на шиитов и суннитов разделение идёт.
- О, Господи! А им-то чё делить?
- Значит, есть чего! На востоке, Дербенту персы-шииты грозят, а на западе, татарам крымским, адыгам абхазским да черкесам турки-сунниты подстрекательные письма шлют, сладкие посулы сулят, натравливают на Россию дальше вести войну.
- Ну, это мне тёмный лес, ваша политика!
- А волчонок-то наш, зверюга! Ненависть в нём сидит, клокочет внутри. Будь с ним, Глаша, помягче, но осторожней. Колюще-режущие предметы удали от греха подальше.
- Ой, пропасть на мою голову! Ещё забот мне не хватало!
- Посмотри, какая у него рука! Уже сможет запястье тебе перехватить.
- Богатырь, не то слово!
Кухарка уходила. Солдат продолжал сторожить мальца. Прибежала из кухни Галина, принесла с господского стола княжеские объедки, поставила перед ним на лавку. Оглядела его грязную, всю в лохмотьях изношенную одежонку, всплеснула руками. Кинулась в сундук доставать от своего сынишки ношенные постиранные тряпки. С одеждой сына подошла к нему, протянула ему, положила рядом и попыталась его обнять, глазами голУбя. Он не давался, избегая телесных ласк, непривычный и пугливый к излияниям нежности от чужих людей.
- Ну что ты у меня рамазан-то, растрёпа! Грязнуля совсем! Рямки свои дай, вона как поизношены. Ткани все рваны. Только в печку их. А я, вон тебе, и одёжу новую припасла. Накось, пример, - и клала перед ним рубашку и брючки сына. – А то ты ханурик совсем, зверёк, значит, по нашему. На, вон, чембары тебе – шаровары широкие.
Мальчик чужого не принимал и свои рваные и грязные лохмотья не отдавал.
- Ну ты какой чеченя важный! Гляди, привередливый! – женщина, ласково глядя, наигранно хмурила брови, а глаза её улыбались при этом. – Чомор! Ну дай, хучь постираю твою трехомунь! А ты похлебай саломатов да и ложись. Почерёпай хучь малость, родимый. А то вона, как исхудал, да промок, бедолага. Такая мокресь нонче на улке… Сымай, рубаху-то. Я хучь посушу её. Лывы кругом во дворе. А на рынок утром ходила, так в ляге чуть дорожной не утопла. Морок уж да слякоть одне. Неделю как. Давай, растелешивайся, родимый. Посушить ба твою одёжу. А то лихоманка-трясучка тебя возьмёт, одолеет.
Женщина попыталась снова снять с чеченца рубашку, но тот зверовато оскалился и что-то протестное отчаянно крикнул.
- Ну, ладно, ладно, не буду! Какой гордый, ишь! Сам, давай! Да и босиком негоже тебе бегать в таку пору по двору. Накось, - и Галина подала ему бережно припасённую сынишкину самодельную обувь.
- Хоть отопки, да обутки. Твоя-то одёжа совсем обремкалась, сынок. Оболакайся в обновку-то, отрепыш! И айда есть! Хоть одёнки одне остались. Да всё ж еда. А завтре, как ободняет, я тебе оковалочек мясной с княжьего стола добуду. Буду потчевать, угощать. Чивойта ты не чё не ешь? Ну давай, очепуздывай, ешь, кому говорят! А мне чебарничать пора на кухне. Надо же! Не притронется ни к чему! Истый чеченя! Да не чурайся ты меня, горемыка!
Женщина вздыхала и уходила работать. Потом приходила вновь и, нежно глядя на него, восклицала: «Некому тебя боле тетёхать-нянчить, сиротинка! Некому тешить. Упеткали твою мамку да батьку ухобаки чёртовы. Зверьё. Некому теперь тебя защищать», - и слёзы жалости проступали у Галины в больших её влажных бело-голубых глазах.
Вновь уходила она на работу, а когда приходила назад, всё было мальчиком съедено. Он, словно, дикий зверь грыз свою пищу в тишине и одиночестве.
- Вот, молодец какой! – радостно восклицала Галина и счастливо улыбалась. – Бутуз! Всё смякал. Правильно! Чё, скажи тенькать с тобой, тётя, пустословить зря. На, вот, пряничек барский, на верхосыток. Щас будем с тобой чай с тымьяном пить!
Мальчик сидел с ней за самоваром и пил горячий чай с чабрецом. Она, любовно, как мать, нежно на него глядела, не отводя глаз, подперев голову натруженными в струпьях руками.
- Ничего, - говорила она ему за столом, - обвыкнешься здесь. Здесь тебе рады. Ничего не бойся. Тебя здесь никто не тронет. Теперь здесь твой дом, покелева не решат, куды тебя деть. Тюлишонок мой, птенчик махонький! Чё глаза уводишь, боисся? – Галина улыбалась, следя за ним.
- Не бойсь, не сглажу, не озинаю. Скажи, надоела ты, тётка! Назола какая! Чаво пристала к мальчонке?! Ты, хучь хлынец теперь, бродяга, можно сказать, да не хлюй, не пройдоха! Расти токма, мил человек, не варнак, не разбойник, а добрый, хороший человек, всем на диво-оказиво! Чтоб все говорили, откуль такой взялся! Богатырь-мехряк! Ай и девки-то тебя любить станут! Матаня-зазноба найдётся, приголубит.
Чеченец зевнул, как волчонок, клацнув зубами. Галина спохватилась.
-  А и то, правда, разболталась я тут с тобой! А надо и честь знать. Айда-ка спать, кулёма! Чего сумерничать? Я уж тебе и сенник постелила. Будешь, как барин, на соломе, как на перине пуховой спать.
Мальчик поглядывал на эту непонятную ему и оживлённую с ним русскую тётю, суетящуюся вокруг него и, ловя на себе её нежные взгляды и чувствуя заботу её, постепенно смягчался, оттаивал заледенелой душой, понимая, что опасности здесь ему пока нет. Но душа его, словно тёмная вода, таила в себе много неведомого русским, ходила в нём чёрным омутом ужаса и жестокой мести. Для него доброта этой глупой женщины казалась слабостью, а успокоенная отсутствием опасности натура горца стала побуждать его к дерзким поступкам, какие только и считались доблестью абрека и джигита по отношению к врагу.
Галина же в нём души теперь не чаяла. И, уложив его спать, долго сидела над ним и шептала колыбельные песни, какие когда-то певала ей в саратовской глуши мать. А старый моздокский армянин Арам, маркитант-торговец с Базарной площади, лично доставляющий на арбе продукты в дом князя, приехав под утро со свежим товаром и узнав от кухарки Глафиры о чеченском аманате, испугался, зацокал языком и неодобрительно закачал головой.
- Э, воич, сирун джан! Э, нет, моя дорогая! На беду он вам, этот шайтанёнок. Чачен – головорез, разбойник!
- Да чаво ж его бояться? Он смирной из себя, сидит, не шумит, забился, вон, в угол - тише воды, ниже травы, - говорила Глафира, принимая у него товар.
- Пахек йритц вори чи агхумкум йев чи тртнйум. Беги от той воды, которая не шумит и не журчит. В тихом омуте черти водятся, как говорят у вас в России.
- Да, ладно, тебе уж, Арамчик! Не волк же он, в самом деле, пади ж не сгрызёт.
- Дардзир гарр, хето гайл. Прослыви сначала ягнёнком, потом становись волком, - проговорил назидательно армянин напоследок, как получил расчёт, и, понукая вола, заскрипел арбой за ворота.

III
В кабинете гражданского губернатора Кавказской губернии за письменным столом под портретами императора Александра Первого и  Главноуправляющего гражданской частью и пограничными делами Грузии, Астраханской и Кавказской губерний, а также командующего Отдельным Грузинским корпусом генерала от инфантерии Алексея Петровича Ермолова сидел маленький, на вид невзрачный человечек в узком тёмно-синем однобортном вицмундире французского фасона с высоким стоячим чёрным  бархатным воротничком. Полы мундира были раздвинуты спереди для удобства его государственного сидения и вислоухими фалдами закрывали серые панталоны чиновника. Полагаемое губернаторским мундирам шитьё окаймляло его воротник, обшлага и карманные клапаны на бёдрах, а отстёгнутая шпага с серебряным темляком лежала подле него на журнальном столике, ожидая выхода губернатора в люди. Сосредоточенно-жуликоватый вид этого государственного служащего представлял собой какую-то гибридную помесь гражданского чиновника и дельца. Видно было, что это был и крючкотворец, и кляузник, непойманный казнокрад, взяточник и мздоимец, а равно с тем и подобострастный, дотошный исполнитель и вовсе не думающий, где-не надо, иждивенец высшей власти, поставившей его во главу целой губернии.
Его напудренные, взбитые волосы в кок надо лбом по александровской моде висели вместе с склонённою над столом головой, которую он опирал, отяжелённую в думах, о тонкую кисть своей маленькой холёной руки. Это был гражданский губернатор Кавказской губернии действительный статский советник Марк Леонтьевич Малинский. Тупым и упорным взглядом он глядел на бумаги, лежавшие перед ним на столе. Здесь были сведения о присяге выборных в городской магистрат, тяжбы помещиков и армянских купцов за бывшие земли кабардинских князей на Сунженской линии, донесение карантинного чиновника о последствиях вспышки эпидемии тифа в Тифлисской слободе, отчёты Губернской казённой палаты, прошение Кавказского отделения Российского библейского общества о попечении уездных школ, текущие сводки из крепости, в том числе по гауптвахте и арсеналу, гражданские иски штабов дислоцированных в Георгиевске полков, письма от уездного и губернского предводителей дворянства, ведомости приказа общественного призрения, дела по закупке у абазинских князей Трамовых лошадей их породы для нужд городской ратуши в Трамовом ауле у Бештовых гор в двадцати верстах от Георгиевска, бумаги по подготовке по поручению Ермолова перевода кабардинского аула Бабукова, что в пяти верстах от Георгиевска, в казачью станицу и формированию в ней своей сотни для Волгского казачьего полка. Были тут и бумаги по подписанию билетов на свободный проезд через карантин кабардинским князьям и узденям Тару Тяжгову, Калабеку и Каирбеку Киповым, Мусе Пшиготыжеву, Мерему Бичееву, жалоба купеческой жены Марфы Евсеевой, донесения полицейместера Павловского и градского головы Вашкова и множество накопившихся других значимых и мелких бумаг. Некоторые из этих бумаг радовали губернатора. Так, например, прошение купца Чурекова по разведению рыбы в прудах у Аптекарского сада, а также взыскиваемые от Таганрогского уланского (бывшего драгунского) и Хопёрского казачьего полков недоимки из Ставрополя к задонскому купцу Гавриле Шукаеву по делу двухгодичной давности о самовольном разборе и перевозке им деревянной полковой церкви с установкой её в Георгиевске как Кладбищенской Покровской. Эти два дела грели подкупное сердце губернатора перспективой крупной взятки с обоих купцов. Но главное, что неприятно обеспокоило Малинского в это хмурое утро, это взволновавшая его срочная депеша, доставленная фельдъегерем из Петербурга из Министерства духовных дел и народного просвещения. По поручению министра, князя Александра Николаевича Голицына, с всеблагим благословением Святейшего правительствующего синода в лице митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского, Эстляндского и Финляндского Михаила и обер-прокурора синода князя Петра Сергеевича Мещерского, и, конечно, с высочайшего одобрения резолюцией «Быть по сему», той резолюцией императора, перед стилем которой содрогалась присмиревшая и остепенённая после разгрома Наполеона Европа  и создавались внутри Российской империи новые министерства, департаменты и отделения, разветвлялись всяческие структуры губернских властей, велено было в Кавказской губернии, а точнее – в её губернском центре – городе Георгиевске открыть в самые кратчайшие сроки при приходском училище мусульманскую школу для детей-иноверцев из всех проживающих в регионе народностей и даже самых отдалённых и наиболее диких и отсталых в культурном развитии племён. Нужно было открыть школу и широко афишировать это событие через мечети, мусульманское духовенство и кавказское дворянство, поступившее на вассальную службу Российской империи. Цели были ясны – примирение с непокорными и воинственными туземными народами Кавказа и распространение мира и согласия во взаимоотношениях с ними. А вот как это сделать, ума не мог приложить кавказский губернатор. Но, как опытный и ловкий чиновник, не раз выпутывавшийся из самых, казалось, затруднительных ситуаций, Марк Леонтьевич искал выход и на этот раз. Он вызвал к себе городничего Вашкова и в ожидании его, приказал подать ему чаю в кабинет, где он так важно сидел за рабочим столом и обдумывал создавшееся положение. И в то время, как весь губернаторский дом, состоящий из четырёх небольших комнат с двумя кладовыми, под окнами которых улица утопала в грязи, гудел и ходил ходуном от роя, засевшего там, чиновников, в бесконечных служебных исполнениях мелких и срочных поручений и предписаний, сам Малинский, откинувшись в кресле, степенно размышлял. Коллежские, кабинетские регистраторы, провинциальные, губернские и коллежские секретари, титулярные советники и коллежские асессоры  дни напролёт сновали по губернаторскому дому туда-сюда в своих синих гражданских сюртуках, мундирных фраках и в будничных ведомственных темно-зелёных или тёмно-синих вицмундирах разных министерств, со скромной вышивкой низших разрядов или с отсутствием её на суконных воротниках и обшлагах, где только цвет мундирского прибора указывал на то или иное ведомство, к какому принадлежал этот госслужащий. Но губернатору все это не мешало сосредоточиться.
«И откуда ж мне взять этих инородцев?», - думал он, поглаживая себя по лбу. «Ох, уж это четвёртое отделение Департамента духовных дел, ведающее дела еврейского и мусульманского вероисповеданий, меня опять удивляет. Ну, положим, детей армянских купцов и грузинских дворян можно будет по первости выдать за басурманов. Ведь тут главное – ретиво отчитаться о выполнении. Ну, вчерашнего аманата чеченского, которого князь Бекович-Черкасский доставил в Георгиевск, тоже можно будет туда же зачислить. Также детей наших вассалов призвать на воспитание: бывших Хунзахских нуцалов, шамхала Тарковского. Они штаб-офицерами как-никак числятся в Российской империи. Да, нашего знатного кунака надо бы позвать сюда, наместника всех бештовских и закубанских ногаев, ногайского султана и генерал-майора Российской императорской армии Менгли-Гирея. Зря, что ли он в Георгиевском комитете по меновым делам сидит!» Губернатор позвонил в колокольчик и тут же вбежавший секретарь был озадачен новым поручением – послать за султаном Менгли-Гиреем.
- Пошлите, милейший, за Менгли-Гиреем. Он мне нужен будет по очень важному делу. Скажите, указ из Петербурга. Что? Где его искать? Известно где! В своей усадьбе на Куме, под Георгиевском, - вслух проговорил своё поручение Малинский, а про себя продолжил размышлять: «Там у него в ведении столько племён, сам чёрт ногу сломит. Ногайцы, абазины-алтыкесеки… Да и князей Бековичей-Черкасских надо бы тоже озадачить этим делом. У них же целое войско узденей несёт под началом старшего из братьев Алексея  пограничную службу по аулам Бековичи, Исламово, Ахлово! Да, теперь ведь Алексей, после смерти их отца Александра или Касбулата на их манер, начальником там у аульных татар, причисленных к Волгскому казачьему полку. Вот пусть сынков своих верных вассалов и присылает к нам на учёбу в Георгиевск! Неплохо придумано! Да, уж… Главное, мне теперь создать видимость бурной, кипучей деятельности. И буду обласкан высочайшей милостью. Получу Анну 3-й степени на малой ленточке, сто рублей ежегодной пенсии и право на потомственное дворянство. Так, что там у нас ещё в копилке ресурсов имеется? Ах, да! Вот сейчас, как не вспомнить бывшего нашего командующего Кавказской линией генерал-майора Дельпоццо! Отправил же его Алексей Петрович, как говорится, благополучно на пенсию – дослуживать в более спокойную Астрахань. Эх, Иван Петрович! Дорогой! Где ваши планы по открытию школ для детей кабардинских князей и использованию кабардинской милиции в походах против чеченцев? Весьма кстати бы сейчас пригодились. Ну, ничего. Кабардинцев и черкесов надо обязательно призвать детей узденей и князей. Кого взять воспитанниками по горской традиции аталычества, а кого силой и принуждением. Поручить, заручившись поддержкой Ермолова, набрать нам ещё аманатов-заложников из горских народов. Попробуют-ка они, позверуют тогда! Пожалуй, сразу посмирнее будут».
Так размышлял гражданский губернатор, когда появился на пороге его кабинета градской голова Вашков.
- Ну что, Климентий Степаныч, - простецки громко обратился к нему Малинский, - высочайше поручено с нами вам открыть-таки школу кабардинскую в городе!
Городничий опешил немного, но подхалимская хватка, выработанная и закалённая в нём годами администрирования, какое только и встречалось в самых отдалённых провинциях империи, где, как говорится, от Бога высоко, а от царя далеко, заставила его хитро улыбнуться и он осторожно, словно крадучись, с выражением льстивого угодничества стал продвигаться к столу своего прямого начальника.
- Надо же, Марк Леонтьевич, неужели ж надеждам его превосходительства генерал-майора Дельпоццо суждено-таки сбыться! Вот какая радость великая!
- Однако ж погоди-тко пока радоваться, голова. Работы нам придётся провернуть, как говорят казачки наши, пропастишша! Ты мне скажи-ка лучше, что у вас там в прошлом годе с приходским училищем получилось?
- Так я ж вам отчётец представил-с уже на прошлой неделе по вашему запросу, ваше превосходительство!
- Да?, - изображая важную строгость, спросил городничего Малинский.
Городничий утвердительно закивал головой. Чиновник 8 класса Табели о рангах коллежский асессор Вашков, весьма вольно соблюдающий Устав благочиния, был еще в первое губернаторство Малинского в 1809 году назначен в уездные управители из числа отставных гражданских чинов, уволенных ранее от службы за выслугу лет. И губернатор его хорошо знал, как своего человечка, хоть и плута. Его частные приставы и квартальные надзиратели, а также и полицейместер Георгиевска Павловский, выполняли свои обязанности исполнительной полиции весьма вольготно, непугано и халатно и вся управа благочиния, чинившая в городе благочиние, добронравие и порядок, в отсутствие Главноуправляющего Ермолова, больше пребывающего на линии или в Тифлисе, была распущенной и ленивой. Ермолов строжил и гонял их всех, как «сидоровых коз», как он выражался по-русски в порыве гнева, и они из кожи вон лезли, чтобы показать ему своё рвение, но как только Его Высокопревосходительство уезжал, все опять расслаблялись на своих местах и тихо-мирно, в пересудах и твистах получали своё чиновничье жалованье.
- Эх, архаровцы мои, - шутя покровительствовал им Малинский, когда оставался в городе и губернии за главного.
А они ему несли подарки за щедрое его такое покровительство.
- Не читал, батенька, - нахмурился, оправдывая свою лень, губернатор и строго посмотрел на городничего. – Да и когда тут прочтешь всё, когда вона сколько бумаг накопилось! Не вжисть не успеешь. Ты мне лучше сам расскажи, так ведь скорее будет.
- Так я и говорю, - испугавшийся было снова хмурого вида начальника, вновь льстиво заулыбался ему чиновник. Вид его с часто изменчивым выражением тусклого, бесцветного лица был похож на пугливого суслика, без конца выглядывающего из своей норки и в новь юркающего в неё при наступлении опасности.
- Было адъюнктом Эльпидифором Петровичем Манасеиным, назначенным для открытия училищ в Кавказской губернии, в присутствии попечителя Казанского учебного округа Михаила Александровича Салтыкова, уездного предводителя дворянства Ростеванова и губернского предводителя дворянства надворного советника Реброва от 15 сентября 1818 года открыто Георгиевское приходское училище. В июне-месяце его последний раз инспектировали с Манасеиным его превосходительство наш султан ногайский Менгли-Гирей с их братом Азамат-Гиреем. Туда набраны дети офицеров, чиновников, купцов, мещан, кантонисты, дети однодворцев и крепостных из тех, кто служители при чиновниках – всего в количестве двадцати душ. Учат катехизис, арифметику. Дом, правда, плохонький, камышом крыт-с, но обмазан глиной и выбелен. Выкрашен в казённую голубую краску. Четыре комнаты, кладовая, чулан, двое сеней с крыльцом, одно с перильцами и навесом. Внутри три голландские печи, имеется три двери и пятнадцать окон. Дом деревянный, на каменном фундаменте, огорожен деревянным забором. Есть свой двор. На дворе флигель с двумя комнатами, с земляной завалинкой, тоже обмазанный глиной и крытый камышом…
- В помещении тепло зимой было? – перебил его Малинский.
- Тепло-с, никто не жаловался, - скороговоркой проговорил Вашков.
- Теплос, - передразнил его губернатор. – Под камышом какое тепло, дурень! Всё развеется. Пади, мёрзнут опарыши?!
- Дом, конечно, чрезмерной топки печей требует, холод не уничтожается.
- Во-во! Значит, воруешь, гад, дрова-то, небось, казённые!
- Да, рази ж можно! - не моргнув глазом, воскликнул городничий.
- Смотри у меня! Ну, продолжай.
- Людская изба есть – мазанка, крытая соломой. Сарай и погреб. Деревянные ворота, вишнёвый садик на балансе числятся.
- Числятся у него! Всё, что ль по училищу твоему?
- Почти всё. Имеется ещё фундаментальная библиотека из 217 томов разных благопристойных сочинений.
- А учитель кто?
- Отставной поручик Волгского полка Пётр Ремезов.
- Кто такой? Твой земляк?
- Никак нет-с, ваше превосходительство. Родом из Петербурга из гвардейских унтер-офицерских детей.
- А ты у нас откель, напомни?
- Я из Тульской губернии, город Белев…
- Дворянин?
- Из мещан.
- Понятно. А этот Ремезов, что он, как из себя?
- Обучался педагогическому ремеслу в Оренбургском народном училище, затем в Тверской Главном народном училище, три класса, девять месяцев был в академии художеств.
- Хорош, шельма. И нам тогда пусть послужит. Воспитание аманатов на себя берёт. Добавьте ему жалованья из доходов городской ратуши до 250 рублей в год. Училище ратуша содержит?
- Так точно-с. И ещё вдова полковника Зубрицкого меценатствуют-с.
- Так вот пусть при нём и будет кабардинская школа устроена! Кого побогаче, расселим в городе, а бедноте мазанку выделите или ещё одну постройте. А с языками он как, твой Ремезов? Ведь русскому и татарскому их надо обучать будет.
- Вот с языками туго. Но, может быть, Их Сиятельство князь Бекович-Черкасский могли бы нам помочь? Ведь хорошо известно, что они превосходно знают русский, черкесский, кумыкский или татарский, турецкий, арабский и персидский языки и служат при штабе линии в адъютантах Его Высокопревосходительства горским переводчиком.
- Их Благородие, дурень! Какое он Сиятельство?! Он - кабардинский князь, а не российский, по титулу ниже барона значится. Понял, дурья твоя башка?! Одно слово - Бекович.
- Виноват, ваше превосходительство! Думал, что к российскому княжескому роду Черкасских относится.
- Родственный род, но не имперский. Местная, кавказская знать. А мысль твоя насчёт переводчика - здравая! Мы с ним договоримся. А что с торговлей у нас, Климентий Степаныч? Почему ярмарок давно нет в городе?
- Так, известное дело, Марк Леонтьевич, карантин опять у нас в Тифлисской слободке.
- Ай, пропасть! Вот же наказание господне! Дал же Бог дыру в управление! Сквернейшую дыру.
- А что касается торговли, так ведь ею же у нас их превосходительство султан Менгли-Гирей занимается. В его ведении меновые дворы.
- Да, с ним поговорить тоже надобно. Да и жду его, любезного. С минуты на минуту как должон быть. Сколько у нас сейчас проживает в Георгиевске народу?
- В городе одна тысяча человек имеется, исключая войско.
Вашков, оглянувшись, поёжился, когда в кабинет губернатора  в чёрном бешмете и коричневой до щиколоток длинной кабардинской черкеске с серебряными газырницами, с шашкой на левом боку, с кинжалом и пистолетом за поясом, покачиваясь, будто в седле, вошёл ногайский султан Менгли-Гирей.
- Салам алейкум, - сладким притворным голоском со страшным акцентом пропел, как мулла генерал-майор.
- А, Менгли-Гирей, кунак дорогой, заходи! Молодец, что пришёл! – ободрил его опаску прямо с порога губернатор. - Разговор у меня к тебе есть. Ты скажи-ка мне, брат Гирей, сколько у тебя душ населения без учёта кибиток кочующих народов имеется?
- Зачем это? – хитро улыбнулся ногаец.
- Будем мусульманскую школу открывать по приказу государя-императора. И на тебя возлагается, брат, большая в том деле воспомощь. Кого, как не твоих пасынков обучать-то придётся. Хоть стой, хоть падай, а десять душ-школьников ты нам поставь из своего наместничества. Уразумел?
- Сейчас нельзя. Мор идёт.
- Опять этот чёртов мор! Я говорил Ермолову, императору даже писал в 1812 году, как умер губернатор Брискорн, что здесь место гиблое. Лихорадка, гнилой климат. Прошение писал перевести столицу губернии в Моздок – хороший, удобный торговый город с горцами торговать. Армяне, грузины, осетины, черкесы – все там роятся, все живут и наплывают с аулов. Грузины свой табак, чай, вино, фрукты везут, казаки им зерно, муку, овощи предлагают, осетины сыр, масло, бурки, скот и шерсть продают, горцы свой скот, фрукты да кустарные изделия везут с гор. Ярмарки там какие! Азербайджанские купцы. Торг лошадьми, как нигде на Кавказе! Отказано. Близость военного театра действий. Ну, тогда хоть бы в курорт, на Горячие Воды, чтобы беду отвести. А не то ж вымрет здесь последний чиновник, итак вон, кладбище городское, кладбищем коллежских асессоров кличут. Который год я сподвигаю всех строить жильё в курортной местности! Боятся. Говорят мне, ведь там пустота да опасности от набегов. Какое там! Под охраной Константиногорской станицы в Солдатской слободе. Там уже шестьдесят жилых построек имеется. У меня у самого там дом у ключей стоит. Да не езжу вот только, всё некогда. Дела государственные занимают всё моё время. А Ермолов всё ни в какую, всё против. Всё ему опасности набегов грезятся. Да торговать нужно с горцами, а не воевать – вот гарантия безопасности и процветания всего Кавказа. Правильно я говорю, Гиреич? Эх, сидим тут с вами в дыре! Мрут чиновнички в Георгиевске, да, как генерал-лейтенант Ртищев в 1812 году писал Александру Первому по делам своего правления, что одна вражда, склоки и беспредел между здешними чиновниками заедают нас. Интриги подковёрные повсюду, кляузы строчат в министерства, меня подсиживают, гады! У тебя, вон, свои разборы с абазинским князем Лоовым. Чего вы там всё никак не поделите между собой?
- Он кровник мой – собака! Десять лет уже как, - ногаец, вспоминая своего врага, диким взглядом обежал всю комнату, как бы ища, на ком или на чём найти выход своему гневу.
- По твоему настоянию мы их, Лоовых, арестовали в 1812 году и выслали в Астрахань. Всё никак не насытишься местью?
- Он вернулся опять! В Бабукове трамовских лошадей разводит.
- Кстати, об этих лошадях. Купи у него лошадок, хотя бы две-три для нужд городской ратуши.
- Я не поеду к нему! Что хочешь, делай. Другого посылай. Если встречу, убью, собаку!
- Вот, как собаки прямо, загрызть друг друга готовы. А всё почему? А? Почему, я вас спрашиваю?! Да всё потому, что климат у нас дурной. Вон, в 35 верстах целительные Горячие Воды, а там дальше и Кислые, ну благо. Рай для жизни. А тут что?! Одни глинобитные, турлучные, деревянные домишки, под соломой, камышом или тёсом ютятся друг к другу. Места мало, не развернёшься, как следует. Жалкое прибежище присутственным местам губернии. Губернаторский дом – и тот завалюха. Чума постоянная, тиф, малярия. Гадость одна. Но подбил же я некоторое обчество, переселяться нашей губернской элите на воды. Вон, погляди, сколько у меня прожектов! Первый дом в Горячеводской долине ещё в 1812 году поставил стряпчий из Георгиевска Чернявский. Всё нехотя, всё с опаской, сколько я его уговаривал! А теперь, вон, сколько охотников – добровольцев! Аптекарь Соболев затевает переселяться, генеральша Хастатова, подполковница Лаптева, надворная советница Хандакова, протопоп наш Александровский Малахий, ну тот – скряга лютый, за лишнюю копейку удавится. Продовольственный комиссар Барковский, губернский архитектор Мясников, да вся губернская казённая палата там строится! Капитан-исправник наш, да и полицейместер Павловский – все теперь о будущем думают.
Тут в кабинет заглянул секретарь и, желая что-то сказать, поймал на себе вопросительный взгляд губернатора.
- Чего тебе, Калистрат Маркыч?
- К вам кизлярская помещица, вдова генерал-майора Хастатова, ваше превосходительство. В приёмной ожидает. Ей было назначено.
- Помню, помню. Принеси-ка, братец, ещё мне чаю. Да пусть погодит. Сейчас приму.
Чиновник бесшумно скользнул за дверь.
- А вам, господа мои, ставлю я серьёзную задачу. Набрать мне к понедельнику с дюжину горских аманатов и воспитанников для мусульманского обучения. Где хотите их ищите, у военных вымаливайте пленников, родственников подкупайте, а чтобы школяры мне в понедельник в приходском училище были! Ничего не знаю! И слышать не хочу! За дело! А сейчас – свободны! Дел и без вас по горло.
Ногайский хан и городничий откланялись и вышли из кабинета губернатора, а вслед за тем дверь дёрнула на себя энергичная сорокачетырёхлетняя особа, стройная, среднего роста со строгими, решительными и симпатичными чертами лица. Голова её была покрыта чёрным платком.
- Матушка! Екатерина Алексеевна! – поприветствовал её Малинский, встав из-за стола и подойдя к просительнице, чтобы приложиться к её ручке. – Ну, что, моя дорогая, решились? План ваш давно ожидает согласия в Губернском правлении.
Губернатор пригласил просительницу садиться.
- Нет, Марк Леонтьевич, строиться я не буду на энтот год. Земля здесь у вас дюже дорогая, господин губернатор.
- Что-то я вас не пойму, сударыня. Договаривались, договаривались, взятку губернскому архитектору по вашей просьбе сунули, план постройки уже на утверждении в правлении, а вы вдруг на попятную, в кусты? Как вас понимать прикажете?
- А так и понимайте, достопочтенный мой. Дорого вы в этом году назначили цену на кабардинские земли у горячих источников. Моя земля на Сунженской линии, более плодородная, а стоит вдвое меньше горячеводской. Это как?!
- Ну так это ж курорт, сударыня. А как же иначе. Скоро начнут тут все строиться, из Москвы и Петербурга на лечение господа и дамы из высшего столичного общества пожалуют. А мне что, прикажете, как пастбища или пашни эти земли продавать? Не взыщите, матушка! Государственная цена, не мной выдумана. Мой здесь какой интерес?
- Известно какой, сударь! С каждой десятины на треть себе в карман собираешь.
- Выдумываете вы, право…
- Ничего я не выдумываю! Я помещица старой закалки! И знаю, чем в основном кормится наш брат, помещик. Хлебом, пастбищами, сенокосными лугами, овцеводством. И на Тереке у меня всё это есть, райские кущи.
- Сравнили! На Тереке – огонь земля. Горит под копытами коней. Чеченцы вам там покоя не дают. То ли дело здесь, на Горячих Водах! Тихо всё, спокойненько, давно угомонили окрестную Кабарду. А за спокойствие и полагается, матушка, платить.
- Ничего подобного! И у нас спокойно, милостивый государь! Что мне бояться набегов! Я в своей Шелковице – имении моего покойного мужа генерал-майора Акима Васильевича Хастатова, между прочим, в бытность свою генерал-адъютанта у самого Суворова, ничегошеньки не боюсь! Бывалоча, слышу ночной набат из военной крепости Ивановская, спрошу причину и на другой бок переворачиваюсь почивать.
- Это вы про Шелкозаводск говорите, который находится близ Хасаф-Юрта по дороге из Владикавказа? Ну, всем известно, что вас в тех краях называют «авангардной помещицей». Ну чем она так вам дорога та земля?
- Во-первых, памятью о покойном муже. Уже девять лет, как его нет с нами, - на этих словах вдова закатила глаза к небу и перекрестилась, вздохнув. – Всё-таки это имение его деда, армянского купца-шелкозаводчика Сафара Васильева. Земля эта - кормилица, 188 саженей пахотных земель и лесные угодья. И шелкозаводское дело при ней. Прибыльное, между прочим, дело. Ведь сыну моему Акимке, которому сейчас двенадцать годков исполнилось, что я по наследству оставлю? Если дочерей своих я уже замуж выдала, хорошо пристроила обеих, то ему-то хозяйство своё держать надобно и поднимать дальше. Как считаете?
- А дочери ваши разве не с вами живут в имении?
- Нет, конечно! Старшей Марии уже 21 минуло. Внучка мне родила недавно, три с половиной месяца как. Порадовала мать. Акимом назвали. Аким Палыч Шан-Гирей! Во-как завернула дочь! Но раз на Кавказе живём, хочешь-не хочешь, а родниться с соседями, с кровосмешением приходиться. Тут ничего не поделаешь. Был бы муж хороший. Но этот вроде ничего, молодой, правда ещё – 23 года только. Но у него род влиятельный в округе. А средней Анне, той лишь 17 лет, но уж тоже год как замужем и дочь родила Катеньку. Муж у неё больно важный – командир Моздокского казачьего полка.
- Это который?
- Павел Иванович Петров, 27 годов от роду из Костромских помещиков. Живут с Аннушкой в Моздокской крепости. Чин майора ждёт Павел Иванович в свои уже лета. Голова!
- Ну, хорошо, дорогая, Екатерина Алексеевна, пусть для них нет нужды вам стараться, но для себя, свою старость обогреть курортными благами. А? Ведь перспективное же дело! Иначе б не предлагал вообще. Как себе самому. Уступлю немного…
- Ну, не знаю… На Главной бы улице, при Горячих Водах домик бы прикупила. Мне одной-то с сыном что, много ль надо? Закрепиться бы на Горячих Водах сначала, а потом и на Кислых домишко прикупить. Хоть плохонькой, хоть камышом крытый. Впрочем, нет. Лучше-ка свой из Георгиевской станицы на Минеральные Воды перевезу. Здесь дело гиблое, дрянь. Одна холера ходит. Домик у меня в Георгиевской станице есть, деревянный, со службами, о шести комнатах и одном этаже. Я ж ведь тут к себе летом в гости опять жду из России сестру Лизоньку с внучком её Мишенькой, сиротинкой кровной. В три годика мать потерял, сердешный – от чахотки умерла, двадцати двух лет.
- Да, не приведи господь такое ребёночку!
- В прошлом годе они у меня были немного. В Шелковицу приезжали через Астрахань из Тархан, имения их в Пензенской губернии. Родственник мой по мужу, Макар Захарыч Хастатов, титулярным советником в Астрахани служит, привёз мне их тогда. С ними Столыпины были из Симбирска, братца моего, Александра Алексеевича семья: жена его Екатерина Александровна и дочери: Мария, Агафья и Варвара. Месяца не гостили, а понапривозили с собой обозу десять экипажей в упряжке до сорока лошадей! В бричке кухня своя с поварами, погребец дорожный с чайным и столовым прибором, чтобы на станциях не голодать. Путь ведь по нашим дорогам неблизкий, милостивый государь мой, сами знаете, небось. Свои кучера, доктор, учитель, гувернантка. Сестрица моя, порутчица, всё-таки 600 крепостных душ имеет. Может себе позволить такие путешествия. Лизавета моя во внуке своём любимом души не чает. Всем его балует, сироту. Карету – дормез, с раскладными постелями из Парижу выписала, всё для него, родимого.
- А что ж вы хотите, матушка, - участливо заметил Малинский, - барство расейское солидные траты на себя требует.

- А ей, сердешной,  - как не замечая угодливое участие губернатора в её тревогах, продолжала помещица свой рассказ, - беспокойство одно о здоровье внука. Не дай Бог, как ему по наследству передадутся болячки материны! Тоже, вон, пишет, весь болезный, хрупкое, нервное создание. А характером в деда, шельмец. Так что в этой дыре и негоже вроде как их встречать-привечать.
- Правильно! И давайте-ка мы с вами, Екатерина Алексеевна, прошение на высочайшее имя сейчас напишем на позволение выстроить при Минеральных Водах Кавказской губернии готовый к перевозу и слому ваш деревянный дом из Георгиевской станицы, да съездим с вами к горячим ключам и выберем вам место наилучшее по план-фасаду. И поручим архитектору Мясникову доделать план дома, как вам будет на то угодно. И камышовую крышу надо будет сразу тёсом в нём заменить. И дом на каменном фундаменте ставить. А затем подумаем и о Кавказских Кислых Минеральных Водах.
- Я пока ещё подожду чуток, Марк Леонтьевич, обдумаю сперва всё хорошенько на досуге и только как уже решительно соберусь, тогда только вас извещу.
- Подумайте ещё, конечно, дорогая моя. Как говорится, хозяин – барин. Но только не тяните кота за хвост, а то все лучшие места на Водах скоро уже будут заняты.
Успокоенная в очередной раз важностью своей персоны и оживлённая этой беседой деятельная по натуре вдова генерал-майора Хастатова, с благодарностью посмотрела на Малинского и, распрощавшись, покинула его кабинет, мысленно уже почти соглашаясь с его предложением, но не показывая этому виду по той лишь одной причине, что не привыкла, как и в торге, сразу сдаваться и принимать чужие, пусть даже и выгодные для себя условия.

IV

Наступил октябрь, покрыв тёмные вблизи и голубые вдали густые подкумковские леса золотыми и янтарными нарядами осеннего увядания. Дожди и слякоть сменялась буйными порывистыми ветрами, разгоняющими тяжёлые налитые пунцовые тучи, налетали последними перелётными птицами ясные погожие деньки. По утрам, по морозцу, заковавшему за ночь дворовые лужи в тонкий и хрустящий ледок, вдалеке на юге за городской чертой, за казачьими нивами и кабардинскими предгорьями вставала на горизонте громадой великолепная панорама Кавказских гор. Подошвою её клубилась в синей дали сначала цепь из невысоких холмов с пастбищами и лугами, стелившаяся по горизонту туманной дымкой, потом отделяемые с ней незримыми долинами, словно старшие братья, поднимались лесистые гряды с крутыми перевалами и серпантинными дорогами между горных селений, а выше и дальше их взмывали острые скалистые гребни или Чёрные горы - пристанище абреков и разбойников, словно заломленные папахи горцев или зубья пил, с отвесными скалами и редкими пастушьими козьими тропами. Но выше всех их уже на самом небе, словно на пьедестале этой многоярусной тёмной подошвы белоснежным ожерельем красовалось главное сокровище Кавказа – горный хребет из ледников с острыми гранями, ослепительно сверкающими на утреннем солнце. Вся эта лестница горного великолепия изумляла и завораживала каждый обращённый к ней взгляд своей первобытной и вечной красотой.
Кавказские горы были видны и со двора мусульманской школы, открытой в начале октября шумно и пафосно в городе Георгиевске. Губернские власти, дворянское общество, мусульманская вассальная знать империи, военное начальство из крепости и из штабов дислоцированных на линии полков - все присутствовали на этом торжественной открытии. Губернатор говорил речь, гремел оркестр, шумная публика была оживлена и весела, и нарядно, даже очень пёстро и по-восточному, по-кавказски одета. Здесь были, выпячивались или мелькали среди гостей кавказцы в черкесках разных цветов и фасонов, сшитых из разного сукна, в праздничных атласных и будничных войлочных, грубых домотканых или изысканных, сделанных на заказ, в длинных и коротких. Белые, ярко красные, бордовые, синие, чёрные, буро-коричневые, зелёные – все перемешались между собой эти кавказские кафтаны, застёгиваемые только на поясе и распашные на груди, где красовались бустамаши – колодки с мерками пороха, что назывались газырями или бустамами. И головные уборы перепутались здесь. Виднелись папахи каракулевые короткошерстные и длинношерстные, мохнатые бараньи шапки. Важные и сушёные старики в распашных халатах и чалмах, в тюбетейках, архалуках, бешметах, степенно прогуливались около. И разноязычная многоголосая кавказская речь: кабардино-черкесская, аварская, осетинская, грузинская, армянская и тюркоязычная: карачаево-балкарская, ногайская, азербайджанская; острая, колющая, свистящая, хрипящая, звонкая, смешалась здесь с мягким акающим, ыкающим и гыкающим южнорусским наречием, переплетясь в один сложный, сплошной, непередаваемый и неповторимый, вавилонского столпотворения шум.
Накануне губернатор собрал у себя чиновников и военное руководство в парадных мундирах и сюртуках и объявил: «Господа! Государем-императором нашим Александром Павловичем нам высочайше было поручено организовать в губернии школу для мусульманских детей, которая бы стала залогом покорности и примирения местных кавказских народов имперской политики русификации региона. Та религиозная война, которую в конце прошлого века вёл на Кавказе шейх Мансур, показала нам, что именно ислам является наиболее действенным средством объединения разноплеменных горцев в единую мощную силу, способную противостоять нашей колониальной политике на Кавказе. Поэтому, в целях предупреждения в будущем появления в их среде подобного рода военизированных пророков-предводителей, Правительствующим Сенатом разработана последовательная программа религиозной интеграции горцев в братство мусульманских народов России. Наше государственное влияние в регионе должно быть упрочено сотрудничеством с местным исламским духовенством, с феодальными и княжескими элитами, лояльными по отношению к нашей власти, и имеющими авторитет среди соплеменников. Поэтому открытие мусульманской школы является важным шагом на пути к бескровному покорению Кавказа воле нашего благословенного императора. Ура, господа! Императору Александру Павловичу - виват!
Послушный хор чиновников и старших офицеров разноголосицей подхватил пафосный призыв Малинского, который взвизгнул последние слова фальшивым фальцетом.
В школу набрано было сначала тринадцать человек, а уже после, как начались занятия, ещё привезено было из Дагестана пять учеников. Городской голова Вашков, исполняя обязанности школьного надзирателя, доставил губернатору список учеников. Марк Леонтьевич, горя любопытством, стал его внимательно изучать.
- Итак, - зачитал вслух губернатор, - Ученики мусульманской школы города Георгиевска. Первый – сын помещика Калустова, армянин… Почему имя и возраст не указаны?
- Пока не ясно…, - замялся градской голова.
- Выяснить! – отрезал любые возможности прерыканий начальник и продолжал читать вслух. – Второй - Мардирос Камсарян, сын купца из Эривани, одиннадцать лет. Гм… Третий – Тагаур Шанаев, десять лет, аманат из рода осетинских руководителей сопротивления покорения Осетии. Четвёртый – Магомет Атажукин, 1806 года рождения, тринадцать лет, кабардинец, княжеского рода. Пятый – Айтек Кануков, черкес, бесленеевский князь. Опять возраста нет. Ага, дальше наши: дети Менгли-Гирея. Шестой – Джанибек-Гирей, седьмой – Тохтамыш-Гирей, оба ногайцы, одиннадцать и четырнадцать лет. Восьмой – абазинец из аула Бабукова Лоов, абазинский князь. Имя где, возраст? Спешишь, Климентий Степаныч! Небрежно всё состряпал!
- Исправлюсь, ваше превосходительство!
- Лоов… Это ж кровники Менгли-Гирея! Шутишь! Весёленькое дело. Я его что просил?! Лошадок мне из Бабукова привести, а он оттуда своего вражонка припёр! Для чего, спрашивается? Чтобы его Гиреи били?  Ну, мне этот кунак, чёрт бы его побрал! Ладно, дальше давай. Девятый – Абунуцал, аварец из рода хунзахских нуцалов, семь лет, сын кумыкского лидера восстания Султан-Ахмеда, аманат. Десятый – Салат Гирей Эльдаров, сын аксаевского князя Мехти-Гирея Эльдарова, кумык, двенадцать лет. А, уллубий аксайский! Кумыки составляли основу мансурова войска. Надо помнить об этом и учитывать в нашей работе. А вот ещё кумыки… Одиннадцатый – Чагар, сын шамхала Тарковского Мехти Второго, кумык, восемь лет. Двенадцатый – Будай-бек, тоже сын шамхала Тарковского, кумык, и тоже восемь лет. Это как понимать прикажешь? Близнецы они что ли?
- Никак нет-с, от разных жён будут, сводные братья.
- Сколько ж у него жён-то, у этого Мехти Второго? Гарем, небось?
- Не могу знать, ваше превосходительство, точно-с, но ходят слухи, что у него в Тарках две официальные жены и ещё с десяток наложниц, от которых всех вместе у шамхала будет четырнадцать детей.
 - Сколько?! Ну, надо же! Даже больше, чем мы учеников смогли набрать. Ну, любодей, несчастный! Зато лояльный. А это надо поощрять. Значит, ещё два кумыка запишем. И который из них наследник шамхала?
- Наследника среди них нет. Он с отцом в Тарках и звать его Сулейман-паша.
- Да, уж… Ну, всё, что ли? Дюжина у нас выходит?
- Тут ещё один, от Бековича-Черкасского аманат-с…
- А, чеченец. Из немирных. Чёртова дюжина, значит, выходит у нас. Да, они и есть все чертяки. Ага, вот, вижу, тринадцатый – чеченец из Дади-Юрта. А у него чего, ни имени, ни возраста нет что ли?
- У него не узнать, лопочет непонятное. Прислуга князя, говорят, Русланом кличут.
- Ну, так и запиши – Руслан Дадиюртовский. Да…, - затянулся в размышлении губернатор, - набралась шайка разбойников. Теперь за ними в оба надо глядеть! С охраной я договорюсь – из крепости будут присылать наряды. А вот с дисциплиной, пусть твой отставной поручик сам решает вопросы. Что с переводчиком, договорились с Бековичем?
- Да, ваше превосходительство. Они супругу свою направляют в школу. Княгиня и по языкам и по другим каким наукам тоже разумеют.
- Даже так? – удивился Малинский, но ненадолго. – Ну и славно! Схлопнули, значит, вопрос!
***
Так началась учёба в мусульманской школе. От зари и до заката дети и подростки горских вождей, оторванные от привычного своего круга и подвластные теперь строгому режиму почти казарменного обучения и быта, эти резвые и красивые мальчишки стали постигать основы того сложного и многообразного мира, который, окружая их, давлел над всеми ними, не осознающими его. Словно заключённые в крепости, находящиеся в жалком положении политических узников, они ходили на занятия в лохмотьях, оборванные, полунагие, в отвратительной нечистоте, жили под охраной солдат гарнизона и питались скудной пищей, более похожей на помои или отбросы скоту. Их мусульманская школа, которую быстрёхонько организовали губернские чиновники, рапортовав в столицу о своём рьяном усердии, была необычным гибридом из всех известных на тот момент и используемых форм обучения Министерством народного просвещения Российской империи. И даже сам министр духовных дел и народного просвещения всех исповеданий, действительный статский советник князь Александр Николаевич Голицын, этот сорока шестилетний маленький неприятный человек отталкивающей наружности, залысый, с остатками чёрных курчавых волос, в неведении разводил руками, как быть его чиновникам и исполнителям на Кавказе в деле обучения воинственных и не покоряющихся России инородцев.
С одной стороны, новая школа чем-то напоминала миссионерские инородческие школы, которые стали появляться в крепостях на линии ещё в последней четверти восемнадцатого века, создаваемые усилиями православных церковнослужителей. Наибольшую известность из таких образовательных учреждений имела Моздокская инородческая школа, которая была открыта в 1764 году архимандритом Пахомием. Но в таких школах приоритетной была только политика русификации Кавказа. Задачей её учителей – отставных солдат и низших священнослужителей, исключительно было ввести колонистов во все русские обычаи, привить всем народам и племенам этого сложного многонационального мира любовь к общему отечеству, обучить русскому языку, слову Божьему и принудительно покрестить в православие. На практике же применение таких школ, направленное на консолидирование кавказского общества, только усугубило его размежевание и отчуждение от России.
С другой стороны, это была и не аманатская школа в чистом виде, какие немало создавало в крепостях и военное руководство Кавказской линии. Здесь, хоть и преследовалась цель усвоения русской господствующей культуры покорёнными народами через взятие заложников из числа представителей горской знати, всё же программа обучения не была ограничена только отучением детей горцев от жестоких нравов, присущих их народностям, будь то родовая месть или разбойничий набег, похищение людей или угон скота. Сюда добавлялась частично и программа обучения из мусульманского религиозного начального училища – мектебе. В программу обучения мусульманской школы был включён уже не только русский, но и арабский язык и мусульманская религиозная и философская литература, что практиковалось уже после издания Екатериной Второй высочайшего указа о веротерпимости в других мусульманских регионах империи, например в Казани и Уфе. Поэтому георгиевские ученики-аманаты были скорее похожи на мусульманских школьников-шакирдов из мектебе, а присутствие и участие муллы в учебном процессе даже предполагало уже некоторый более высокий уровень обучения, более похожий на медресе – среднее и высшее мусульманское учебное заведение.
Непосредственное обучение части предметов, схожих по программе с мектебе, традиционно должна была проводить жена муллы – остабика, от слова обыстай, что по-арабски означало – женщина, обладающая мудростью и знаниями. Но, поскольку георгиевский мулла, назначенный в губернский приход муфтиятом Казани, с одобрения попечителя Казанского учебного округа Михаила Александровича Салтыкова, был не женат, на роль остабики прекрасно подошла княгиня Сламастина Бекович-Черкасская, обладающая достаточными знаниями в кавказских языках и культуре горских народов. В качестве учителя для шакирдов княгиню предложил городским властям её муж, князь Фёдор Александрович, и эта идея выгодой и интересом увлекла и как городничего, и саму молодую княгиню, скучающую в душной неуютной атмосфере губернского центра, где она вдали от своих родственников и традиций, чувствовала себя очень одинокой и несчастной.
Основным же учителем или хальфой, как назывался педагог в мектебе, стал отставной поручик и по совместительству учитель в народном приходском училище Пётр Ремезов. Аманатская школа предполагала срок обучения один год, мусульманское мектебе – четыре года, русское приходское училище – два года. Никто не представлял из подведомственных чиновников, сколько должны обучаться ученики в мусульманской школе, но, далеко не заглядывая вперёд, составили программу обучения на один учебный год до июня 1820 года. Из предметов к обучению основа была та же, что и во всех начальных школах империи. Это было чтение и письмо на русском языке, изучение арабского алфавита и чтение разрешённых четвёртым отделением Департамента духовных дел  арабских религиозных и философских текстов, не выходящих за рамки средневековых догм, Закон Божий, четыре действия арифметики по учебнику восемнадцатого века, написанному Юнусом Оруви, рисование, родная речь и родная культура. Арабский алфавит и исламскую религиозную философию вёл хальфа-мулла, русские чтение и письмо, рисование и четыре действия арифметики вёл преподаватель из училища Ремезов, Закон Божий и изречения из катехизиса читал русский священник. Сначала это был сам протоиерей Малахий Александровский, а затем всё больше его подменял священник Илья Ершов. И родную горскую речь и культуру стала преподавать молодая остабика – княгиня Сламастина.
Началась учёба и полетели дни, как птицы, на юг. По утрам над крепостью поднимали караульные флаг, а по вечерам регулярно его спускали и на флагштоке у гауптвахты зажигали ночные сигнальные огни. Дежурные офицеры разводили печатающие шаг караулы по бастионным плацдармам. И тихо шепталась ночь под несмолкаемый шум Подкумка перекличками часовых с дальним чинаровым лесом. Затем сменял её день, наполняющий округу шумом проснувшегося мастерового и торгового города, и всё повторялось снова.
Учеников расселили группами порознь. Представителей лояльных российской царской власти богатых и влиятельных родов, определили военные квартирьеры на квартиры в Мещанской слободе в северной части города. А аманатов и детей бедных горцев разместили при приходском училище, кого во флигеле, кого в людской избе. На ночь там запирались деревянные ворота и двор, огороженный деревянным забором, замирал в темноте, лишь изредка озаряемый чирком огнива закуривающих трубки солдат.
Телесные наказания в школе были запрещены. Преподавание шло на основе «Руководства учителям 1-го и 2-го класса народных училищ», утверждённого в 1804 году. Учить предполагалось, как в Царскосельском лицее, открытом в 1811 году, где из наказаний имели место лишь пересаживание нашкодивших учеников на задние парты, перевод на хлеб и воду особо недисциплинированных учеников на 1-2 дня, ну и для самых ярых и невменяемых, на которых не действовали даже душеспасительные беседы школьного руководства, предполагалось заключение в карцер до трёх дней. Планы были миролюбивые. Но на деле, когда пришлось учителям столкнуться с частыми проказами аманатов и их побегами из крепости, на некоторых из них, особо буйных пришлось надеть деревянные колодки. И в купе с их лохмотьями, они ещё более приняли вид, напоминающий каторжан или политических узников.
Главный учитель шакирдов, отставной поручик Волгского казачьего полка Пётр Ремезов был старый служивый вояка до мозга костей, с пышными пшеничными усами и пробивающейся сединой на висках, с сетью морщинок у часто щурившихся от хитрых улыбок больших, на выкате тёплого блеска серых глаз. Он всю свою жизнь провёл в казармах. Родился при казарме в семье унтер-офицера, мотался вместе с родителями по гарнизонам, куда перебрасывался полк, в котором служил отец, к новым местам своей дислокации. С возраста около десяти лет он был уже на Кавказе, после того, как в августе 1777 года по высочайшему повелению императрицы Екатерины Второй волгские казаки и Владимирский драгунский полк, при котором его мать была прачкой, выдвинулись из Царицына на Моздок для строительства крепостей Азово-Моздокской линии.
Дороги были запружены переселенцами. Тысячи работников на длинных четырёхколёсных повозках, которые на юге именовались арбами, солдаты разных полков и амуниции: мушкетёры, гренадёры, егеря, казаки с Дона, Хопра, Волги с семействами, скарбом в телегах и подводах, с ревущим скотом, государственные крестьяне Курской, Саратовской губерний, однодворцы из Харьковской и Тамбовской губерний – все двинулись к новым местам проживания и службы, предписанным им Императрицей и Самодержицей Всероссийской. Дикий и буйный край встречал русских переселенцев не добрым, настороженным видом. Перед ними лежали кабардинские земли. Дремучие столетние леса, не хоженые и не рубленные человеком с вековыми дубами, мощными ясенями, кряжистыми карагачами и коренастыми чинарами, застилали глаз своей густой кудрявой кроной, словно длинной шерстью, покрывающей какого-то гигантского зверя, улёгшегося и дремлющего у подножий Кавказских гор. Среди лесов пролегала дорога от ногайцев к кабардинцам. Дикие козы, кабаны и волки, фазаны и куропатки, дикие гуси и утки кишели в болотистых камышах по Подкумку и Золке, Тереку и Куме, Малке и Куре, Карамыку и Калаусу или рыскали в дебрях тёмных нетронутых человеком лесов.
Пятидесятидвухлетний учитель Ремезов, смутно уже помнивший те времена, когда ему было примерно столько же лет, как и собравшейся перед ним аудиторией школяров, хитро прищурился и с напускной издёвкой, приветствовал своих новых учеников.
- Ну что, галчата, выковырнули вас из ваших гнёзд, дабы приобщить к культуре, к цивилизации просвещённого народа, народа-труженика и героя, народа великороссов! Кто вы есть нынче, сынки? Несмышлёныши, зверьки лесные. Но привиты вам будут знания и пойдёте вы в вашу жизнь новыми, просветлёнными дорогами. Сия милость, высочайшая, дарована вам государем нашим Императором и Самодержцем Всероссийским, Великим князем Финляндским, царём Польским Александром Павловичем, которого зовёт российский народ наш Благословенным.  И дарована эта милость вам не где-нибудь, а в губернском городе Георгиевск, славном своей уже сорокадвухлетней историей. Кстати сказать, город наш, зарождённый как крепость 4 октября 1777 года, является ровесником императора нашего Александра Павловича и Главноуправляющего Грузией, Астраханской и Кавказской губерниями Алексея Петровича Ермолова.
Ремезов обвёл затуманенным воспоминаниями глазом аудиторию и, напуская на себя пафосно-былинный тон, продолжил.
- Сначала пришли сюда солдаты. Они заложили Георгиевскую крепость под руководством  подполковника Германа фон Ферзена. Это была 4-я по счёту и в плане крепость на потёмкинской карте Азово-Моздокской линии, которую возвела Россия для обороны своих новых территорий от немирных соседей-горцев. Я вам вкратце скажу, ребятки, какие крепости мы возвели тогда здесь в этих краях. 1-я – крепость Святой Екатерины в устье Малки, в Кабарде. Она рядом с Моздоком. А, кстати, Моздок сам, кто мне скажет, отчего так называется?
В аудитории повисла мёртвая тишина.
- В 1763 году, - продолжил словоохотливый учитель, - в самом центре Кабарды мы возвели свою крепость Моздок. От названия по-кабардински урочища Глухой лес – Мэздэгу. Кабардинское же название носит и напиток нартов, который мы называем нарзан, привозимый нам из крепости Кислые Воды. Крепость эту построили в 1801 году в урочище Нартсана. Потому и нарзан. Но вернёмся к нашим крепостям.
Учитель бойко продолжал говорить, не смотря на то, что перед ним была не русская аудитория. Такую речь он говорил в своём русском классе при приходском училище и здесь, без каких-либо изменений и корректировок, насаждал в умы горцев ту же чуждую им информацию.
- 2-я крепость – Святого апостола Павла – на правом берегу Куры. Ныне город Новопавловск. 3-я – Святой Марии на Золке. 4-я, наша – Святого Георгия на Подкумке, далее Святого Александра на Томузловке, затем крепость Святого Александра Невского, далее Сергеевская на Калаусе, Ставрополь на Ташле, крепость Московская и крепость Донская на Егорлыке. Итого десять крепостей. Теперь эти крепости составляют Центр нашей Кавказской линии. Плотной, густой, разветвлённой так, что ни одна вражина сюда не пройдёт. Так-то, ребятки. А что до города Георгиевска, так он свой статус принял в 1785 году, став вторым по значимости из шести уездным городом в образованном по указу Сената Кавказском наместничестве. А первым наместником нашим стал граф Павел Сергеевич Потёмкин. Важным и знаменательным событием нашего города является подписание 24 июля 1783 года у нас трактата о присоединении Картли-Кахетинского грузинского царства к Российской империи. Всё это, сынки, наша история, которую стыдно не знать.
Учитель снова обвёл аудиторию радостно-фальшивым взглядом. Горские мальчишки сидели молча. Им, чтобы понять его замудрёные для них слова и науки, всё внимание приходилось обращать на переводчика, которым в первое время учёбы стал князь Бекович-Черкасский. И то, обращали на него внимание лишь те, кто понимал по-кумыкски. Но этот тюркский язык, чужеродный для горцев и привнесённый на Кавказ вместе с завоеваниями монголов и тимуридов, не всем из них был знаком, хоть и являлся неофициальным языком межплеменного общения кавказских горцев. Некоторые свои реплики князь повторял на черкесском или арабском языках и кое-как трудный языковой барьер только ещё начинал постепенно преодоляться.
С первого дня занятий к ученикам пришли мусульманский мулла и христианский священник. Протоиерей Малахий благословил обучение и вслух прочитал отрывок из катехизиса. Мулла прочитал молитву из Корана и стал объяснять ученикам мусульманское летоисчесление.
- Какой сейчас год? – спросил он аудиторию.
Все молчали.
- У нас, правоверных, летоисчисление ведётся от Хиджры Пророка Мухаммеда из Мекки в Ясриб, ставший Мединой – городом Пророка, да благословит его Аллах и приветствует! Сейчас у нас 1234 год. Но у нас лунный календарь, в котором 354 дня, а в високосном 355 дней. Тогда как в Российской империи используется солнечный юлианский календарь и летоисчисление ведётся от рождества Христова. Поэтому сейчас в России 1819 год. Это понятно вам, ученики?
Мулла замолчал, строго оглядывая ряды слушателей, и выждав паузу, но, не дождавшись ответа, продолжил: «Какой сейчас месяц в арабском календаре?»
Ответом опять была тишина.
- Сейчас третий месяц по Хиджре раби аль-авваль по-арабски или десятый месяц, октябрь по-русски.В двенадцатый день его все правоверные мусульмане мира празднуют Мавлид - день рождения пророка Мухаммеда, да благословит его Аллах и приветствует!
- Пророк родился в Рамадан! - выкрикнул кто-то по-кумыкски из задних рядов шакирдов, перебив муллу.
- Кто это сказал?! - гневно одёрнул аудиторию мусульманский священник. - Я покажу вам, как перебивать старших! Вы будете учить у меня аяты Корана наизусть! Я дурь из ваших голов повыбью!
А мальчики сидели и хмурили лица. Они всей своей тёмной внутренней силой ополчились на этого учёного богослова. Они не верили ему как мусульманину, который продался русским и состоял на их службе. Поэтому шакирды с презрением смотрели на своего мусульманского учителя. Но противостоять этому жалкому, ничтожному и презренному предателю своей веры было себе в ущерб и не имело смысла, ведь обучение происходило на русской территории, где горские мальчишки всегда были в меньшинстве и без поддержки. Поэтому ученики молчали, не споря и не вступая в конфликтное противостояние с георгиевским муллой. А их внимание больше интересовало соперничество и соседство между собой. Как только они все перешагнули порог школы, их поразило многообразие народов, населяющее Кавказ и каждый старался вести себя достойно, как понималось это у его народа сообразно своих традиций. Армяне умели писать габаром и подхихикивали над остальными безграмотными дикарями. Два брата ногайцы, дети генерал-майора Менгли-Гирея вели себя важно, как самые главные здесь, так как знали, что были детьми горского чиновника на царской службе. Ещё они сразу вступили в открытое противостояние с абазинцем, науськанные отцовской враждой к его княжескому роду. Кумыки сидели втроём кучкой, словно обороняясь от всех, и злобно поглядывали по сторонам, иногда переговариваясь между собой короткими грубыми на слух фразами. На следующих занятиях к ним подсел и аварец, перебрасывающийся с ними на их языке. Черкес с кабардинцем и абазином, тоже понимая друг друга, сидели рядом. Кабардинец был князем, абазин тоже, но младше, черкес вольным уорком и потому черкес с абазином негласно заняли вассальную к кабардинцу позицию уважения. Абазинец тем охотнее примкнул к этой группе учеников, поскольку говорил на родственном им абхазо-адыгском наречии и к тому же чтобы укрыться от кровных нападков тюркоязычных ногайцев. И только осетин и чеченец сидели в отдалении от всех, не понимая остальных. Осетин расширял глаза и крутил головой в разные стороны, прислушиваясь к разговорам в разных сложившихся группках. А чеченец, хоть и знал кумыкский язык, но не подавал о том вида, и гордо сидел один, ни на кого не глядя, и был в своих мыслях.

V
  Что он знал о мире, этот пленный чеченский мальчик? Отец его назвал Аздамиром. А миром для него был Кавказ, с его лесистыми гребнями, Чёрными горами и белоснежными ледяными хребтами остроскалистых гор, с возвышающимися над всем этим дух захватывающим великолепием двумя великанами Казбеком и Эльбрусом, вечно стоящими на страже своих рубежей. Он помнил сказки матери про нартов – богатырей, вампалов – великанов, заячьих всадников – злых карликов, убуров – упырей. Гамсаги – оборотни, саурмаги – драконы, страшные гарбажи или ведьмы-людоедки пугали впечатлительного мальчика, но мать его раззадоривала и веселила, высмеивая его детский наивный ужас. Она кормила его грудью до пяти лет и рассказывала про старину, про языческие времена, про тейповых шаманов – цайх-сагов, в которые выбирали необычных людей, в основном увечных калек или физических уродов, например, с деформацией головы. В этом древний вайнахский народ, суеверно боявшийся в горах опасностей со всех сторон, видел проявление защиты и покровительства божественных сил. Мать водила Аздамира и показывала в горах языческие храмы – эльгэцы. Он видел и помнил алтари горных юртов – сиелинги и их родовые мавзолеи – кашков. Это были столбики с нишами, в которых укладывали, как в склепы, умиравших предков, чьи тела высыхали мумиями на горном сухом ветру. Там же, у этих древних костей, вместе с духами давно почивших пращуров заседали юртовские кхелы – советы старейшин, древняя, родоплеменная общинная власть свободного и гордого народа нахов. Кашковы слагали города мёртвых. Аздамир помнил эти блестевшие на солнце светлые камни из ракушечника и мраморные плиты, сколы скал, отбитые киркой горца-богатыря. На смену древним родовым поверьям пришли когда-то ещё в прошлом или позапрошлом веке из Дагестана с мусульманскими проповедниками новые исламские верования. Появились новые храмы – мечети. Они занимала родовые башни прервавшихся родов. Аздамир смутно ещё помнил себя, когда его в возрасте трёх лет увезли из родового горного аула, где он родился, на равнину, которую все чеченцы зовут плоскостью в новый, отстроенный родственниками отца Дади-Юрт. Отцову родню мать звала марзхой, стеснялась его братьев и дядей. А они разбросанные по окрестным лесам свои хутора-котары, которые могли стать лёгкой добычей любых инородцев-соседей: кумыков или гребенских казаков, а то и своих чеченцев из других родов и племён, решили укрупнить и свести в одно большое село. Байсангур, Джаватхан, Акбулат, Ибрахим, Амин, Шоаип и Дада Центароевские объединили свои семьи-ца в единую некъю – «людей одной дороги», привезли на ишаках горный камень, сложили сторожевую и боевую башни и сотами стали лепить друг к другу свои плоскокрытые сакли, огораживая свои усадьбы сложенными из камней заборами.
На плоскости время пришло отцовскому воспитанию сына. Аздамир знал свои корни, свой род-вар, свой тайп или клан цонтарой, входивший в тукхум нохчмахкой. Знал он от отца, что его тайп – один из самых древних и влиятельных в Чечне кланов, что издревле эта была каста жрецов и основателем тайпа, по имени которого и назвали село ЦIоьнтара, был их первый предок Сунтар. Пришлось ему узнать и о том, что другие рода, с представителями которых мальчик всё больше стал сталкиваться на плоскости, считали женщин его тайпа с несносным характером и за то в усмешку их мужей-майров звали мучениками.
Отец Аздамира, Дада перевёз его с матерью Аминат, девятнадцатилетней молодой красавицей, второй своей женой из Цонтароя на плоскость в Дади-Юрт, когда мальчику было три года. Там началось его мужское воспитание: физическое и моральное, чтобы вырастить в нём воина бесстрашного и сильного. Никто в семье не поднимал на него руки. Негласным был принцип адата- битый и униженный гордым и смелым не вырастет. Он под присмотром старших уже упражнялся с конём и кинжалом, боролся со сверстниками и старшими братьями. Ловко мог, орудуя кинжалом, перерезать горло курице и ждал своего часа, когда ему разрешат и доверят зарезать уже барана, а затем и быка.
Что знал он о Кавказе от отца? Он знал свою землю, землю предков-даймохк, за которую сражались его деды и прадеды. Знал свою родословную и родословную отца до седьмого колена из семейной летописи-тептар. Он помнил своего деда Абала, 79 летним стариком, почётным выборным аульского совета – къаной. Его дед был искусным оружейником и его кинжалы ценились по обе стороны Терского хребта. Знал Аздамир, что прадеда его звали Гези, а дальше в глубину истории рода уходили своими корнями славные имена предков – Идаг, Арсби, Ибака и Гурчак. Так звали предков, давших жизнь его роду и гарс-ветви тайпа. Знал он своего седьмого отца – ворхи да, Ибаку. Это был чеченхой, стражник в чешуйчатой кольчуге чачан, охраняющий торговлю Чечен-Аула.
Знал Аздамир, что Кавказ населён разными народами. Отец учил его знать и понимать своих соседей, чтобы быть сильнее и хитрее их, чтобы уметь оборонять свой кров и с удалью обирать чужой. Аздамир выучил кумыкский язык, на котором все народы Кавказа могли понимать друг друга в вековом своём добрососедстве. Знал Аздамир, где его земля. Краем земли для горцев всегда служил Терек. Как говорил ему отец, вайнахские племена, зародились высоко в горах, подобно горным рекам, но всегда стремились на плоскость - так называли ещё со времён татаро-монгольской колонизации Кавказа степь. Терек был северной границей вайнахов. Зарождающийся у подножия Казбека и текущий в Каспий параллельно горам, он  оберегал чеченцев веками от набегов кочевников. Южнее Терека, ближе к подножию гор, течёт и Сунжа, крупнейший его приток. Для вайнахского мира это главная артерия жизни. Долины всех мелких горных речушек: Ассы, Фортанги, Аргуна, Валерика и Джалки выходят к её берегам. Вдоль Терека и Сунжы тянется гребень или арек из не высоких, но крутых гряд Сунженского и Терского хребтов. Между ними лежит Алханчуртская долина. А за гребнем притаилась плодороднейшая Чеченская равнина, кормящая много аулов и хуторов. А дальше взбиралась в небо величественная лестница хребтов с самой высокой чеченской вершиной – горой Тебулосмта. В тёмных долинах лесистого хребта Чёрных гор издревле лежала Ичкерия – или горная Чечня с центром Ведено. Чечнёй же называли вайнахи только её колонии на плоскости. А первые вайнахские колонии на плоскости возникли на месте заброшенных ордынских ставок, где когда-то ставили свои кочевые юрты татаро-монголы и воины Тамерлана или Тимура Хромого.
Знал Аздамир всех соседей своего народа. К северу от Терека жили в степях калмыки и караногаи. Чеченцы добывали всегда у них скот и сгоняли его в свои затеречные юрты, чтобы часть перемешать со своим, выводя новые плодовитые породы, а часть продать в Чечен-Ауле или Герменчуке, то есть в тех старинных чеченских поселениях, где был развит веками меновый торг с другими кавказскими народами. Особенно любили чеченцы обирать караногаев или ногIий, поскольку это был безоружный и мирный народ. Они, как робкие овцы жались при появлении грозного гостя и отдавали ему всё безропотно, словно платили разбойникам дань. Крали чеченцы у степняков и коней. Кража коней – это доблесть джигита, так говорил отец Аздамиру. Украсть у врага считалось у чеченцев удалью. Только если удавалось уйти от разъярённых преследователей из пограбленных селений. Так однажды, когда Аздамир ещё сосал материну грудь в Цонтарое, облетело страшное известие их родню – южные горские соседи хевсуры, полудикое грузинское племя, сожгли живьём четырёх чеченцев, пойманных на краже. «Один кобила по десять жеребят в год приводит», - хитро щурились молодые горцы, уходя в набег. Опасен он был, но и славен добытым богатством и честью удачливого добытчика. Разбой считался таким же трудом, как и все остальные виды работ. Только славу и почёт приносил молодым людям больше за риски и удаль. И без него в горах было практически не выжить, особенно в засушливые сезоны, когда никакой надежды не оставалось на урожай. Плоскостные же юрты были поставлены больше для видимости сельскохозяйственной работы, а всё более лишь для того, чтобы маскировать под законный приплод украденные у других продукты чужого труда. Но это отец Аздамира не считал пороком и сыну своему прививал те же принципы в жизни.
Ещё на Тереке со времён ворхи-да Аздамира и даже раньше селились и жили на виду у вайнахов гребенские казаки. Это были беглые и вольные люди с далёкого Севера, откуда-то с края стылых морей и вольных ветров, потомки разбитых грозными московскими царями речных пиратов-ушкуйников, рядивших свою жизнь народными собраниями-вече или казачьими майданами с верою старых обрядов, отвергнутых и низринутых с анафемой Москвой в раскольническое изгнание. С этими казаками сначала кунаками стали чеченцы, брали их дочерей в жёны, вводили к себе в тайпы разбойников-беглецов. Сошлись характерами, вольными нравами, рысканьем за чужим добром. Но после за теми казаками вослед пришли из их далёких северных земель другие люди, называвшие себя русскими, или как их называли чеченцы – урусы. Это были другие люди, служивые, подчиняющиеся воле московского царя, пожелавшего в алчной нужде покорить себе все кавказские земли и народы, проживающие там веками. И уже этот народ – урусы, прибывающий и прибывающий с севера бесконечно, наводняющий кавказские земли, словно вышедший из берегов весной Терек, стал для вайнахов самым грозным и опасным соседом-врагом, требующим от них невозможного – или стать покорёнными, чего никогда не было в крови чеченцев, или быть полностью истреблёнными. А на востоке от чеченцев, в сторону Каспия жили многочисленные племена: аварцы (жIaйхой), даргинцы (даьргIой), кумыки (гIумкий). На юге в стороне Главного Кавказского хребта веками подпирали нахов другие, многочисленные племена грузин-гуьржий, у которых даже за горами широко раскинулась своя земля Гурджи-Мохк. А их горные племена хевсуров, пшавов, мохевцев и мтаулов не раз нападали в горах на нахских чабанов и угоняли чеченский скот. Знал Аздамир и другие народы, населяющие Кавказ. Так на востоке от грузин и южнее города Дербента жили торговые и богатые своей торговлей азербайджанцы или гIажари, а сам Дербент слыл легендарным древним кавказским городом, веками считающимся воротами в персидский и арабский мир. Через него все горцы-мусульмане посылали свои помыслы и молитвы в Мекку и Медину, совершая мысленное паломничество в священные земли Пророка Мухаммеда. Оттуда пришёл на Кавказ и легендарный защитник горцев, воин и имам шейх Мансур, в чьём войске воевал отец Аздамира, когда был молодым. Ещё знал Аздамир, что на западе от чеченцев живут их братья вайнахи – ингуши или гIалгIай, прозванные башенниками из-за их многочисленных башен, построенных ещё в древности от врагов.
Знал Аздамир, что по всем вайнахским аулам в горах, словно укреплённые в скалах пещеры с одной стеной и на плоскости высятся возведённые трудолюбивым настойчивым упорством предков огромные полу боевые башни, как замки средневековых рыцарей, частые смотровые башни с плоскими крышами, предназначенными для площадок сигнальных костров, одинокие, стройные боевые башни-бов с квадратным сечением до трёх пхьахат или трёх взрослых размахов рук. Это была чеченская старинная мера длины. А высотой такая башня-бов была до пятнадцати пхьахат. Стоят эти башни древними стражами и зорко следят округу, защищая чеченские селения. А кругом разбросаны по горам с пёстрыми заплатами долин в аулах широкие приземистые жилые башни и на кладбищах – низенькие башни-склепы.
Была у семьи Аздамира и своя жилая башня в Цонтарое. Она называлась гала. Там жили дед с бабкой и мать там рожала Аздамира. Башня эта была шириной в пять пхьархат, а высотой в шесть. Знал Аздамир, что она стоила предкам пятьдесят быков. Её строили опытные зодчие, как и положено в горах, за один год, и вход в неё был исчерчен старинными суеверными доисламскими оберегами, загадочными и непонятными Аздамиру петроглифами. Это была их родовая башня. Там Аздамир жил с мамой, с её свекрами – ворчливой и строгой марнаной Сапият и старым, седым марда Абалом.  Абал превосходно делал оружие – ножи и кинжалы. Его многочисленные мастеровые родственники на плоскости рыли свои нефтяные колодцы, в горах же держали кузницу и гончарную мастерскую, плавили руду и занимались всяческой металлообработкой, необходимой в хозяйстве. Но не такой доли хотел его сын Дада и не такой вкус прививал своему сыну Аздамиру. Он хотел использовать эти кинжалы только по главному их назначению – разить врагов. И учил тому Аздамира. И когда ребёнок выхватывал из ножен кинжал и не знал дальше, что с ним делать, отец грозно его нравоучал: «Режь! Бей сверху! Смотри-гурда, как надо!» - и при этом клинок свистел в руках отца.
- В бою наноси только режущие удары, никогда не коли. Колющий удар – удар труса. И запомни, сын, вынутый из ножен кинжал может туда вернуться только в крови! Лишь мальчишка вынимает его попусту». И с этими словами отец, ловил барана, валил его на землю и, придавив коленом, резал и вытирал лезвие о грязную шерсть.
- Иди сюда! Пробуй кинжалом освежевать.
И отец показывал Аздамиру, как разделывать тушу убитого животного. Мальчик смотрел на свежую кровь и, видя труп жертвы и чуя её запах, мужал как охотник и добытчик своего счастья.
- Теперь это твой кинжал-шьалта! – торжественно говорил отец, вручая сыну свой длинный кинжал в замен маленького ножа, которым Аздамир упражнялся в освежевании. Сын бережно брал в руки оружие и с любопытством разглядывал его рукоять из граба, его тёмное воронение стали, его обоюдоострое лезвие с удлинённым остриём, на котором виднелось клеймо мастерской деда – зубья капкана.
- Запомни, сын, у нохча клинок не украшение, а оружие. Если ты видишь богатый украшениями кинжал, гравировкой, инкрустацией, рукоятью из рога тура – это не чеченский клинок, а Кабарды или Дагестана. Там живут любители звона монет и драгоценного блеска. А мы строги в одежде и строги в помыслах. Но все они нас боятся. Один чеченец стоит сотню черкесских джигитов и две сотни аварцев. Запомни, сын, мои слова!
А в то время, как отец учил сына, свекровь воспитывала сноху. Сапият когда-то считалась красивой, но как и у всех людей на Кавказе, выживающих и борющихся ежедневно за существование в суровом климате, к старости лицо её загрубело и стало жёстким. Она была очень требовательной к своей снохе-нус Амине и привередливой во всём по хозяйству. Она гоняла бедную невестку за водой к колодцу, по дому, во дворе, в огороде, на кухне, в поскотных сараях. Амина успевала везде, стараясь понравиться и угодить во всём сварливой матери мужа. Знала она, что таков порядок – адат, что нужно терпеть, почитая родителей мужа, и благоговейно, безропотно им во всём повиноваться. А также и учиться у них уму-разуму, чтобы потом, родив им наследника рода, стать в их семье почётной и уважаемой матерью сына и внука. Знала, ждала и терпела юная Аминат, выданная замуж в горах за зрелого уже в летах старосту- хъальмчха Дади-Юрта  Даде Центароевскому, которому было на момент свадьбы сорок два года. У него была к тому времени и другая семья. От первой жены Салимы имел он четырёх детей. Старший сын и наследник в делах отца Алхаст, которому исполнилось двадцать лет, когда родился Аздамир, был уже настоящим джигитом, давно прошедшим обряд посвящения в воины, который всегда был в охране отца, куда бы не следовал по делам староста. Был и второй сын от Салимы у Дады – Заурхан, который чёрной тенью следовал за братом и старался во всём ему подражать. Это были воккха – старший и юккъера – средний братья-ваша Аздамира. А ещё были две сестры или йиша, старшая- йоккха – Сагила или зеленоглазая, названная так за свои красивые зелёные глаза, и средняя – юккъера-йиша Айбийке или Айбика, Альбика, любимица отца, чьё имя означало луноликая госпожа и которая была на восемь лет старше Аздамира. Все они жили на плоскости, когда туда привезли их младшего брата жима-ваша с его матерью, чтобы он тоже законно вошёл в семью. Старший брат Алхаст был уже женат и жил в большой родовой сакле отдельной, заново пристроенной комнатой со своим выходом во двор со своей дозал-семьёй. И пока у него не было детей, его жена Асинат стала самой кроткой и услужливой всем снохой-нус. Заурхан был днями весь в джигитовке и готовился к посвящению в воины. А Сагилу готовили к свадьбе, собирали приданое.
Отец учил Аздамира, когда бывал свободен от дел старшины аула. Он много говорил ему о родной земле даймохк, о том, что издавна многие народы и племена зарились на неё и замышляли отобрать у чеченцев. И их многочисленные набеги отгоняли нохчо в горы. Скифы, сарматы, хазары, татаро-монголы, полчища Тимура-хромого…
- Все они сгоняли нас с родной земли. Все норовили истребить наш род, вывести наше племя.
Так говорил отец и его глаза сияли восторгом от напряжённости момента.
- Но мы воины, сын, наше племя джигитов. В борьбе с врагами мы обрели свою силу, которая не подвластна никому покориться! И теперь нас все соседи боятся. Мы сильнее их всех! Знай это. И никого не бойся, сынок. Никогда не трусь! Потому что это позор воина. Позор мужчины.
Аздамир глядел в глаза отца и, горевшее углями их пламя, передавалось и ему и согревало его, словно родительским теплом и уверенностью в счастливом будущем, будущем без страхов и забот, а лишь со славой и почётом и только за то, что он есть, за то, что он чеченец, потомок такого сильного и дерзкого народа.
Аздамир слышал от отца о древних чеченских государствах – Сарир, Дзурдзукоти и Окоцкую землю. Но также он знал и был горд этим, что веками вайнахи не имели царей и ханов над собой и все были свободны и равны в правах. Вековые мечты всех вайнахских тейпов и тукхумов – слиться в едином государстве, всё время разрушались по чьей-то вине. Теперь на пути чеченцев, осознающих себя единым народом и жаждующих сильного своего государства, стояли русские. Они пришли с севера. А с юга не давали покоя османы и персы – всё норовили взять под своё крыло, заманивая сладкими исламскими позывами. Но каждая из этих трёх империй желала здесь лишь одного – только и проглотить этот лакомый кусок-Кавказ, а он всё бурлил многонациональной гордостью свободолюбивых народов и сопротивлялся любому их колониальному захвату.

VI
Уже более двадцати лет стоял Дади-Юрт на плоскости. Расположенный на правом берегу Терека, он считался мирным аулом, ведшим своё хозяйство открыто. Здесь выращивали пшеницу, просо, кукурузу, горох, фасоль, коноплю, табак, огурцы и сбывали хлеб и изделия своих кустарных производств в русские крепости и форпосты, даже порою в убыток себе, задабривая тем самым подозрительную бдительность русских военных. Чеченцы торговали бесхитростно, щедро, в отличие от армянских купцов-перекупщиков, которые раньше таскались в своих кибитках и арбах по аулам, выменивая их товар на гроши, но после запрета в 1805 году кавказского главноуправляющего генерала от инфантерии Цицианова или грузинского князя Цицишвили вести торговлю в горских аулах, стали торговать на татарских рынках в предместьях российских крепостей. Но и здесь, на городских базарах, не набавляли чеченцы так цены, не обманывали покупателей, как хитрые армяне. И продукты у них были свежее, и мясо сочнее и слаще. Брали охотно у них русские товар, и, не понимая, что может быть, жуют они по праздникам мясо казачьей скотины, украденной из станиц абреками.
Аул разросся уже до двухсот дворов. Колодцы с чистейшей водой были вырыты и обложены камнями. Боевая башня и мечеть возвышались над утонувшим в зелени садов селом. Здесь поднимались и расцветали груши и алычи, яблони и абрикосовые деревья, заплетали свои сени виноградники, тучное стадо рогатого скота и отары овец, шумным гуртом, поднимающим за собой облако пыли, водили за собой пастухи-аварцы в бурках с огромными сторожевыми собаками против волков. Аварцы, безземельные бедняки, часто нанимались в работники к богатым чеченцам. А кумыки, со своей арабизированной культурой и письменностью, как законодатели мусульманского этикета и проповедники ислама, шли в Чечню зарабатывать себе на жизнь трудами муэдзина или муллы в мечетях, а то и кадия – судьи, чиновника, рядившего за деньги жизнь вайнахов и разбиравшего их материальные споры и претензии по законам шариата.
Но сами чеченцы жили в ауле по-разному. Не все желали мирно трудиться. Многие ленились к простой сельской работе, поручали её лаям-рабам, детьми ещё взятым к себе ногайцам, сами же днями напролёт валялись в своих саклях или точили холодное оружие, но как только наступала ночь и тучи скрывали бледную луну, выводили они своих коней и под покровом тьмы, укутавшись в чёрные бурки, бесшумно крались к реке и, кто на надутых козлиных тулуках, а кто и держась за гриву коня, переправлялись через бурный Терек и, обходя кордоны Шелковской станицы, абреками шли в набег дальше. И крали скот, детей, даже молодых казачек в тенистых виноградных садах дальних станиц, потерявших осторожность и бдительность в жаркий полдень, свозили их на дагестанские рынки и вместе с выкранными у ногаев или с приведёнными с калмычины табунами коней сбывали аварцам и кумыкам на рынках в Тарках, Хурзахе или Дербенте. А молодые девушки-чеченки, укутанные по глаза в шали и сторонящиеся похоронных процессий стариков, шли с медными большими кувшинами за водой к роднику и нежными певчими голосами напевали старинную песню, разносимую, словно ароматы цветов над садами. Пели юные чеченские девушки нохчи мехкарий:
«Я положу руку под голову моему молодцу-храбрецу.
Он среди ночи, на вороном коне, не разбирая броду, переплывает Терек.
Вот он  подъехал к казацкой станице, перепрыгнул ограду;
Вот он схватил курчавого мальчугана; вот он уводит мальчугана.
Смотрите, подруги: вон толпа казаков гонится за моим молодцом-храбрецом.
И пыль и дым от выстрелов затемняют звёздочки, ничего не видно.
Вот настигают моего молодца-храбреца. Вот он выхватил из чехла своё крымское ружьё.
Вот он повалил одного казака; вот другая казачья лошадь скачет без всадника.
О, Аллах! Мой молодец-храбрец ранен, кровь течёт по его руке.
Ах, какая радость, какое счастье! Я буду ухаживать за моим молодцом-храбрецом, перевязывать буду рану моим шёлковым рукавом.
Мой храбрец-молодец продаст мальчугана в Эндери, в Дагестан и привезёт мне подарок.
То-то мы будем жить-поживать с ним»!
Чеченец по духу был волк. Он, как и его священный тотемный зверь вайнахов, не мог удержаться, чтоб не залезть и не резать овец, так и табун, как не угнать лошадей. Без этого не прожить, особенно молодым парням, готовящимся встать всадниками и накапливающим свой калым для хорошеньких, приглянувшихся им горянок.
Горец – гордое имя наха. В нём сила гор, дух орлов-предков и преодоление трудностей скудной наскальной жизни. Равнинников-землепашцев не сильно чтили джигиты. Это понял и уяснил себе маленький Аздамир, впитывающий всё как пакля. Вот он едет в пять лет в Цонтарой в гости, чтобы не забывать дай-предков и свою родню. Дальняя дорога тянется лентою от Терека к Чёрным горам, от Дади-Юрта на Аллерой, и дальше до Шуани и потом ещё дальше и выше в Центарой. Сначала тянут волы арбу. Затем отец садит его к себе в седло за спину и он горд – сын самого старосты едет в горы на коне! Пока он трясётся в арбе на равнине, к нему шумно и дерзко бегут мимо лежащих в пути юртов и хуторов-котаров мальчишки других родов, старшие и погодки, смеются, задирают грубыми шутками, вызовом или остротами. Скалятся, спрашивают его: «Вай нах?» или «Нашего народа?»
- Хо тайпан мила ву? Какого ты роду, племени?
- Кто ты по жизни?
- Горец! Джигит! – гордо отвечает им Аздамир.
- Докажи, что ты джигит! – кричат ему чужие горские мальчишки.
И он, чтобы доказать своё право на гордое имя горца, дерётся с ними на остановках в пути, когда на привалах взрослые находятся в стороне, погружённые в дорожные хлопоты. Борьба на роздыхе, доказывание силы за право места под солнцем. Но это не зло. Это весело и серьёзно. В этом чеченский дух.
- Мы все уздени, сын, - говорит отец в каракулевой папахе на гнедом кабардинском коне. – Мы все свободные благородные люди. У нас в народе нет рабов. Урусы – рабы, раз служат своему царю и безропотно идут в холопы, лаи, терпилы, кабардинцы-гIебартой тоже не все благородные рыцари, тоже есть и среди них лаи. Только чеченец никогда не был и не будет ни чьим рабом! Запомни это! Скорее смерть! Валар!
Так воспитывали слова отца Аздамира. Но и повседневная жизнь, окружающая мальчика, учила его устным народным порядкам – адатам. Он впитывал и принимал в себя обычаи и традиции своего воинственного народа вместе с молоком матери. Адат – непреложный, негласный чеченский закон. Так жили предки, с тем выживали веками в горах, прячась от злых кочевьих орд. То завещали потомкам. Многое в том порядке нельзя – мегар дац, на многое там запрет – бехкам. Но именно он, адат, отсекает всё лишнее, важное лишь доводя до совершенства. Почитание и уважение старших, бережное отношение к женщине, священность крова, домашнего очага - кхерч и надочажной цепи, память родословной, кровное родство, братство, куначество, кровная месть, нормы поведения, скромность, сдержанность, благовоспитанность поступков и благочестивость помыслов, соблюдение законов гостеприимства и родственная взаимопомощь – всё это прививалось адатом. И пока не были занесены на чеченскую землю дальними ветрами из чужих краёв залётными семенами законы шариата, адатом держалась и крепилась вся повседневная жизнь вайнахов. 
***
В пять лет привезли Аздамира в Центарой на похороны прабабки, старой девяносточетырёхлетней Захиры, жены Гези - деда Дады. Мальчик в целом смутно помнил это событие, но в памяти его яркими обрывками всплывали некоторые картины. Вот он видит прекрасную панораму горных пейзажей, открывающуюся с их родовой башни. Вдали услаждают взор зелёные горы с курчавыми скалами, словно бараньи лбы, утопающие в голубой дымке, а над ними кручей плывёт в вечность нескончаемая стена белых кучевых облаков. Вот их родной двор. Толпа родственников в чёрном. Мужчины и женщины отдельно. Уже зарезана корова на заднем дворе и в огромном чугунном котле варится большими кусками мясо на поминальный зикр. Часть его роздана красной милостынью. Мулла читает отходную молитву ясын. С ним муталим-ученик свысока глядит на пытливого Аздамира. Для всей семьи гададай-беда, но для девушек и женщин рода при этом и настоящий праздник. Ведь только на похоронах и дозволяется им по адату собираться из разных аулов и составлять своё общество. Они оживлены в своих беседах и проворны в приготовляющем поминки труде. Вообще очень строги для женщин адаты. Им нельзя проявлять симпатию к мужчинам, на ухаживания их следует отвечать покорно, но без позволения вольностей. Нельзя им сидеть, если мужчина в комнате, старший или такой же по возрасту, как они. Женщина слушается даже младшего брата, потому что он мужчина. А девушки неприкосновенны в Чечне. Они должны быть целомудрены, благочестивы, трудолюбивы, скромны, верны и благовоспитаны. Они не должны кушать в присутствии мужчин, потому их общество отдельно. Они идут всегда сзади мужчины, никогда на людях бурно не выражают своих эмоций и чувств, даже детей не ласкают при посторонних и стариках. Девушки даже говорят негромко и не смеются при людях. Такие были всегда для них строгие порядки, вытёсывающие из сырого камня природы натуральную чистую горскую красоту.
И вот поминки. Женщины варят бузу и араку, пекут сладкое тесто из кукурузной муки, перемешанной с маслом и мёдом и привезённой с собой с плоскости. Вот они несут поминальные блины в мечеть и раздают возле неё бедным. Покойница, почти столетняя старуха, страшная для пятилетнего мальчика, словно ведьма из маминых сказок, лежит на одре, на коврах, скрестив руки на груди. Облачена в вычищенный наряд, закутана в белый саван. Обрызгано благовонием тело усопшей. Скоро его обернут в халат и завяжут концами на голове и ногах. А пока идёт тезет-траур с соболезнованиями. Дальние родственники умершей прибывают и прибывают во двор усадьбы, толпятся у башни.
- Да простит её Бог, - говорят соболезнующие.
А мужчины-хозяева в ответ: «Да будет вами доволен Бог!». Женщины, стройные молодые и согбённые старухи, своей группой идут из дальних сёл. Длинные платки закрывают им волосы и шеи. Мешок муки и барана привозит каждый мужчина.
Скоро-скоро уже снесут тело покойницы на кладбище. Уже вырыто, выбито в каменистой почве в горах могилой на юг ложе для неё с приподнятым изголовьем. Скоро положат уже её туда лицом к стене на правый бок, развязав саван у головы, и подсыплют землю под щёку. А досками наискосок вплотную друг к другу оградят тело от засыпаемой сверху в могилу земли. Уже готовы носилки-барам и чёрная бурка, которой покроют тело, когда понесут Захиру на кладбище в город предков. И слышится голос старейшины.
- Сегодня мы хороним нашу сестру из рода гордали, из фамилии Дадаевых, дочь Мамти и Зауре. Ей девяносто четыре года. Она прожила всю свою долгую жизнь среди нас. Я прошу вас, тех, кто жил рядом с ней и знал её, засвидетельствовать перед Богом и людьми о её достоинствах и недостатках. Всех тех, кого покойница ненароком обидела или не уважила, я прошу сегодня простить её. Если она была чьим-то должником или ей должны, просим объявиться: или простить долг, или зафиксировать перед её домочадцами и нами, отвечающими за её деяния перед Богом и людьми.
И вот родственники Гези благодарят родственников Захиры за всё. И слышатся растроганные возгласы.
- Да попадёшь ты в рай!
- Не оставляй нас!
- Прощай, нена-нана!
И вот тело умершей несут на кладбище. Женщины останавливаются у ворот, ибо они не должны видеть, как рождённых ими кладут в землю. Дальше взбирается в гору одна лишь процессия мужчин. Вот впереди идёт колонна стариков в каракулевых папахах, их несколько десятков, иным уж и за сто лет, настолько седые и древние аксакалы пригреты кавказским солнцем. За ними плывут носилки в руках молодых мужчин, а далее вся процессия из зрелых и молодых течёт горным ручьём, только не вниз, а вверх горы, словно вспять. По улице села идут шеренги по семь-десять человек и молодой красивый голос разносит салават-молитву. Встречные женщины из других родов останавливаются, отворачиваются, прикрывая лицо платком, и пропускают процессию.
  Вот память Аздамира выхватывает унылый вид горного кладбища. Он шёл вместе с отцом, как взрослый, в этой серьёзной мужской процессии. Замшелые каменные плиты, отколотые от скал и вкопанные вертикально чурты-надгробия виднелись уже впереди. Несколько чуртов смотрелись, словно мавзолеи. В их нишах щербились плиты с арабской вязью и с древними изображениями джигитов. Над арками чуртов колдовали петроглифы, солярные знаки и тамги. Но ещё, не доходя тех могил, увидел мальчик необычное зрелище, что так ярко запало в его детскую впечатлительную душу. Впереди процессии на горе показались загадочным войском разноцветные флажки на пиках. Это были памятники с копьями, которые издали казались фалангой сказочных рыцарей а вблизи оказались могилами убитых в сражениях с русскими воинов из войска шейха Мансура. Они были в самом большом почёте и уходе здесь, на кладбище. Над каждой могилой убитого шагида-мученика, потерявшего жизнь в бою за веру, кроме столба с чалмою ставилось высокое до трёх сажен конически обделанное бревно, которое имело вид копья, к нему крепился цветной флюгер или флажок, обращённый к востоку. Флажки были белого, красного или голубого цвета. И это войско разноцветных флажков до сих пор стояло в глазах ребёнка, когда он думал или вспоминал о смерти.
Но вот погребают тело Захиры. Никто не заглядывает в могилу. Ковёр, подушка, бурка убираются, и только земляное ложе остаётся усопшей на века.
***
С аварцами один раз пришлось столкнуться Аздамиру. Это было незадолго до трагедии Дади-Юрта. В конце августа в село посреди бела дня влетело на всём скаку несколько до зубов вооружённых чёрных всадников, обмотанных по глаза платками. Они, нарушая адаты, не пропуская встречных стариков, не приветствуя никого в селении, бойко проскакали к мечети, разгоняя и топча непуганно бродившую по улицам домашнюю птицу. Впереди на чистокровном гнедом арабском скакуне, красиво бросавшем попарно копыта в галоп, с длинной изогнутой шеей, по которой рассыпалась длинноволнистая чёрная грива и с высоко поднятым чёрным хвостом, скакал молодой мужчина с утончёнными чертами лица, с красивой чёрной короткой курчавой бородкой и большими задумчивыми карими глазами. На нём была чёрная папаха, покрытая белой чалмой. За ним поспевала на вороных кабардинских конях его свита. Они прибыли в Чечню из Дагестана, из бывшего аварского нуцальства, элита которого лишена уже была власти Россией после смерти Умахана Пятого и праздно проводила в досуге хмельные свои дни. Их молодой лидер Газимагомед был богословом, весьма изощрённым в арабском языке и начитанным в мусульманской литературе, чем внушал в посещаемых им горных аулах и плоскостных сёлах Аварии и Чечни глубокое уважение. Он недавно был избран в родном своём ауле Гимры имамом и воодушевлённый первым порывом массового признания, поощрял себя тщеславной надеждой стать вторым шейхом Мансуром, объединив всех мусульман в единый халифат, чтоб объявить вновь газават России. Он рыскал по дагестанским и чеченским селениям и набирал себе мюридов, а заодно стражил священников ислама, по большей части кумыков в этой стороне гор. Так его путь пролёг через Дади-Юрт к самой границе кордонной линии. Спрыгнув с коня у мечети, он потребовал выйти к нему муллу, ища здесь трусливого кумыка. К его удивлению с минарета спустился чеченец Загало. Переговорив с ним, Газимагомед поехал к старосте. И вот этот тревожный визит незваных аварцев к Даде запомнился остро Аздамиру. Отец провёл гостей в кунацкую и велел старшему сыну резать барана. Грозные мюриды аварца в чёрных хлопчатых куфиях с аравийской символикой, натянутых на лицо по глаза под чёрными чабанскими лохматыми овечьими или мерлушковыми папахами из шкуры ягнёнка, в чёрных бешметах и черкесках остались с оружием во дворе. Газимагомед с одним кинжалом вошёл в саклю. После традиционной первой фразы «Ассаламу алейкум!» или «Мир вам!» и всех последующих, положенных по законам гостеприимства фразам во славу Аллаха и пожеланий благополучия, здоровья и мира в дом, был у него к Даде на кумыкском такой разговор.
- Я Гази-Мухаммад, сын Мухаммада бин Исмаила ал-Гимрави, приверженец тариката из ордена Накшбандийя из аварского аула Гимры – древней столицы аварско-чеченского государства Сарир. Я, чтящий заповеди Корана – шариат и вставший на путь истины – тарикат, отрешённый от стяжания и лишивший себя страстей аскет, подвергающий плоть изнурению и лишениям, а дух мистическому экстазу – маарифату. Я – имам аула Гимры и духовный наиб и мюрид-послушник Мансура, я призываю тебя, дадиюртский староста встать под знамёна всемусульманского халифата для священной войны с русскими-неверными!
Пока говорил эту фразу аварец, его глаза вспыхивали факелами и, расширяясь зрачками и выпучиваясь яблоками, в чёрной радужке закипали яростью религиозного фанатизма. Но ни один мускул не дрогнул на лице Дады. Он воевал в войске Мансура против русских в 1785-1791 годах. Он хорошо помнил того неуравновешанного фанатика, напичканного арабской символикой и публично презиравшего чеченские адаты, истерические призывы которого привели к братоубийственной бойне между мусульманами разных народов после тяжёлого Татартупского сражения. Мансур поднимал горскую молодёжь против власти старейшин и их языческих адатов. Единственное, за что чеченцы, поддержали его тогда, это было то, что он шёл крушить и кабардинскую знать, лишая её прав на плоскостные земли – вековую мечту вайнахов. Притеречные чернозёмы в прошлом веке ещё были собственностью двух княжеских кабардинских родов – Ахшпатовых и Лаудаевых. И их войска уорков-рыцарей и узденей – вассальных дворян гуляли по Тереку и усмиряли нахов, взимая с них дань. Против них поднял Мансур чеченцев и следовавшая за ним по пятам победа вручила вайнахам землю на Тереке на вечное пользование, и теперь они уже не хотели её отдавать никому.
Близ развалин Татартупа в 1785 году двадцатилетний джигит Дада, сын Абала из Центароя сшибся с русскими в коннице Мансура. Но рассеяли их русские густой артиллерийской картечью и разочарованные в своём лидере и его новых призывах идти на Западный Кавказ к черкесам и адыгам и продолжать сражаться вместе с османами против русских, чеченцы и аварцы покинули своего имама. А по дороге домой, не поделив награбленного, вырезали друг друга. Немногим удалось добраться к родным аулам. Так развалилось несбыточной мечтой правоверное суфийское братство. И уже более чем четверти века минуло с того дня, как пленили русские в турецкой крепости Анапа первого имама Кавказа, именем которого заклинал Даду подняться на борьбу с неверными Газимагомед и памяти которого страстно служил наибом-послушником. С тех пор кумыки и аварцы, пытавшиеся проповедовать чеченцам суфийские ценности военного послушничества, вызывали у Дады презрение. Лишь только из уважения к гостю не выказал хозяин презрение Газимагамеду, но и дал понять ему, что за ним не пойдёт и не даст агитировать и уводить людей из его рода.
- Но ты же служил Мансуру, староста! – отчаянно воскликнул наиб.
- Я никому не служил! – спокойно, но резко возразил ему Дада. – Ушурма позвал нас, свободных горцев, отвоёвывать исконные наши земли на плоскости у кабардинских князей – этих собак на службе русского царя.
- А теперь ты трясёшься за эту землю и сам стал на службе у русского царя.
- Иди и вздымай немирных чеченцев, а у нас с Ярмулом мир.
Ярмулом или Ярмолом все горцы звали Ермолова.
- Твой Ярмол скоро прорубит просеки к твоему родовому замку и выжжет твою землю вместе с тобой и твоей семьёй. Маловерный!
- Ни один из моих братьев не пойдёт с тобой, аварец. Но в дорогу я дам тебе и твоим людям съестные припасы. Я всё сказал.
- Ну, что ж, прощай, нохчо из Дади-Юрта. Аллах да выпрямит для тебя дорогу!
- Приход твой да будет к счастью! Живи свободным! Маршонца вехийла!
Аварец легко запрыгнул в седло, поправил ружьё и произнёс: «Нохчалла…». И Аздамир, бегающий по двору, увидел, как в полуулыбке оскалил гость свои белые зубы и поскакал с мюридами в другие аулы.

VII
Учёба, начавшаяся в Георгиевской крепости, стала постепенно втягивать горских мальчишек в новый для них вынужденный быт почти казарменного положения. Они просыпались до рассвета по команде назначенного им классного наставника. Это был какой-то ногайский уздень, знавший несколько кавказских языков, которого любезно предоставил в распоряжение городничего Вашкова султан Менгли-Гирей. Мулла из городской мечети проводил с учениками намазы. В Георгиевске была открыта мечеть с 1818 года, но это было захудалое здание с низким минаретом, расположенное далеко на окраине города в Тифлисской слободе, где сейчас был карантин. Робкий голос муэдзина оттуда не долетал до школьных окон. Его одинокий призыв к исламской молитве заглушался и утопал в сокрушительном рёве Подкумка, доносившемся в город постоянно, и днём, и ночью с реки.
Ученики мусульманской школы со своим классным наставником строем ходили на занятия и строем в столовую. Учёба забирала всё их время и мало радостей видели они в этих ежедневных принудительных занятиях. В течение октября в школу поступило ещё два ученика, привезённых в оказиях из Дагестана. А школьный надзиратель, городской голова Вашков, усердно-услужливый перед губернатором и деспотичный перед своими подчинёнными, письменно докладывал Марку Леонтьевичу об этом доукомплектовании. В его донесении, погребённом на столе губернатора под толщу других дел и депеш, перечислялись новые ученики: «14-й ученик – Магомед Мирза-Хан, 12 лет, лезгин, сын полковника Аслан-хана, претендент на Казикумухское ханство; 15-й ученик – Гарун-бек, 10 лет, лезгин, племянник Аслан-хана, потомок эмиров Лезгистана, претендент на Кюринское ханство. Так сложился полный состав учащихся мусульманской школы. Разновозрастные, разного характера и уровня интеллекта, знающие и не знающие соседские языки, они долго ещё притирались друг к другу, принюхивались, словно детёныши диких зверей, принесённых в человеческое жильё из леса. Дагестанцы собрались все вместе, сбились в общую кучу в шесть человек кумыков, лезгин и аварца. Но, не смотря на количественное большинство, морального превосходства эта ватага над кабардинской группкой не имела. Осетин Тагаур потянулся было к чеченцу Аздамиру, демонстрирующему всем свою моральную силу и бесстрашие, заставляющие его всех уважать. Но чеченец никому не открывался и никого не подпускал к себе. Дагестанцы тоже звали его в свою группу, но он и с ними не общался. Сын кумыкского предводителя аварцев Султан-Ахмеда, который поднял восстание в Дагестане против России, аманат Абунуцал разговорился с ним как-то вечером перед сном и, вызнав всё-таки, что он понимает кумыкский язык, вызвал его на откровенность.
- Как тебя зовут, чеченец?
- Аздамир.
- Хальфа зовёт тебя Русланом…
- Пускай. Мне всё равно. Я Аздамир Дадаев.
- Откуда ты?
- Из Дади-Юрта. Его больше нет. Гяуры разгромили его. Все родные погибли.
- Вы все воины, чеченцы, я знаю это.
- А ты кто? Сын священника? Муталим, ученик муллы? Если урусы попирают Аллаха, то и ты берись за оружие!
- Я не настолько набожен, чтобы жизнь отдавать за веру. Я плохо знаю Коран. Но я наследный хан Аварский, хоть русские лишили нас ханства. Но мой отец, кумык Султан-Ахмед из рода знатного Таргу Шавхаллык – тарковских шамхалов, поднял во всей Аварии восстание против русских и бьётся сейчас с Ярмолом.
- Кто такой Ярмол?
- Ты что?! Главный русский здесь на Кавказе. Разве не знаешь?! И хальфа об этом говорит. Но я и до него знал это от отца. Ярмол командует здесь над всеми русскими.
- Значит, он повинен в смерти моих родителей, братьев и сестры! Я отомщу ему!
- Ха, как ты до него доберёшься?!
- Сумею!
- Вот я, внук самого Умахана Великого, последнего Аварского хана, и то не могу до него добраться. А тебе куда? Что на меня так смотришь? Я старший сын, наследник нуцалов и мать моя, Баху-Бике, зовёт меня Нуцал-хан.
Аварец красовался и выбражал перед чеченцем своими титулами, но это мало имело действия на впечатление о нём Аздамира. Два семилетних мальчика, укутавшись какой-то старой рваной овчиной, которая раньше была на полу в людской и какую им бросили, словно милостыню нищему калеке на паперти, сидели в низкой саманной хате и тихо переговаривались. Шумел камыш от ветра на худой крыше, откуда капала, сочилась, пробивая себе лазейки, дождевая вода. В комнате было темно, сыро и холодно, несмотря на то, что печь топилась дворнёй, как зимой. Маленькое оконце с деревянной рамкой, больше похожее на бойницу в крепости, было затянуто бычьим пузырём. По двору сновали казённые люди, жившие и работавшие при школе, а мальчики, не моргая, глядели в темень вечера, на тусклый лунный свет, просачивающийся сквозь оконную пузырную плёнку мазанки. Они тихо говорили по-кумыкски. Иногда аварец, увлёкшись, вставлял свои и арабские слова, а чеченец разрезал их своим острым, колючим наречием.
- Иди к нам, Аздамир, в дагестанскую группу. Держись нас, - увещевал вайнаха Абунуцал.
- Какая вы сила? – презрительно щурился Аздамир в темноте. – Вы трусы. Жанхой, даргой, ногий и гумкий - все. Вот кабардинец-гебартой, не боится учителя. Он бесстрашный. Он пытался бежать. За то сейчас сидит в карцере в колодках. Жаль, я не знаю его язык…
Чеченцу понравилось поведение сына кабардинского князя Магомета Атажукина, который, собрав подле себя черкеса Айтека Канукова и абазина Хамзу Лоова, гордо, с достоинством противостоял толпе трусливых дагестанцев и давал отпор наглым, самоуверенным и защищённым отцовским влиянием в Георгиевске двум ногайцам – сынкам губернского чиновника и генерал-майора Менгли-Гирея. И при этом он был дерзок и весел, выказывая неуважение и противостояние своим непослушанием перед ногайским узденем, их классным наставником, и школьными учителями. На уроках его всегда садили на заднюю парту. Он постоянно был лишён обеда, сидел на хлебе и воде. А за недавнюю попытку побега из крепости, его вообще посадили в карцер. К его группе после недели занятий прибился, подчинившись малому воинству Магомета, и осетин Тагаур, чтобы не быть битым злыми и мстительными дагестанцами.
Вечерние, ночные драки за влияние в коллективе и своё достоинство, когда не видели школьные надзиратели и учителя, часто происходили в мусульманской школе. А как иначе? Ведь это были мальчишки. Их растущие организмы требовали физических нагрузок, а горячий горский темперамент подливал масла в огонь. Два непримиримых лагеря сформировались и злобно противостояли друг другу. Ногайцы и армяне были отдельно, их не трогали. Чеченец тоже до поры всё происходящее наблюдал со стороны, но искал случай познакомиться ближе с кабардинцем. Он не знал его язык, а тот не понимал ни чеченского, ни кумыкского, но оба они с интересом приглядывались друг к другу, медленно механическим чтением и тупым повторением за учителем изучали русский язык, чтобы познакомиться и подружиться между собой. Но русский язык был противен им как язык колонизаторов и поработителей и, как чуждый родному краю, он так не соответствовал звукам их родной речи. Не было в русском зыке ни щёлкающих аварских согласных, ни пятидесяти табасаранских падежей, ни сложнейших гортанных чеченских звуков. И пока кабардинец звал чеченца на своём языке шашан, а чеченец его на своём гебартой. И они оба упорно учили русский и ждали, когда станут между собой кунаками и, может быть, вместе сбегут из крепости.
Аварец Абунуцал тоже не принимал участия в стычках и противостоянии сложившихся в классе групп. Он, как более слабый и ветреный характером, стал подпадать под влияние Аздамира, беседуя с ним о жизни, когда выпадало к тому редкое свободное время. Он рассказывал чеченцу о своём родном городе Хунзахе – столице Аварского ханства, о дворце его деда Умахана. А чеченец размышлял сам с собой, невольно подключая к своим размышлениям и аварца. Он теперь думал о суфизме, выдержки из которого на арабском языке тайно ему передал, помогал читать и понять по ночам вместо зубрёжки заданного учителем катехизиса Абунуцал.
- Откуда это у тебя? – удивлялся тому Аздамир. – Ты сам маловерный, а носишь с собой такой клад бесценный, мудрость Востока и ключ нашей будущей силы, способной объединить все народы Кавказа для борьбы с Россией под знаменем газавата.
- О чём ты? – не понимал его Нуцал-хан.
- Я говорю о бухарских текстах, которые ты мне передал, о тех истинах, которые несут в них арабским письмом кумыкские и аварские слова суфийских мудрецов. Я говорю о шариате и следовании заповедям Корана через военное послушничество – мюридизм. Вот, что сумеет объединить нас, горцев, в одно государство! Главное – достичь единения с Богом – хакикат! И новый лидер, суфийский шейх, который сможет объединить всех мусульман Кавказа и поведёт их на священную войну с неверными – будет вторым Мансуром и даже более велик, чем он!
- Ты что ли хочешь быть суфийским шейхом? Познать истину и достичь хакиката?
- Да, чтобы стать мюршидом! Хочу предложить это кабардинцу, раз ты не со мною и слаб духом. Гяуры все лаи, рабы. Нам бы их пленника за выкуп взять, ясира и, им бы прикрываясь, бежать бы в Кабарду. А там взять лошадей и пробираться в наши Чёрные горы. Там Ичкерия, там мой дом.
- Но ведь тебя поймают русские!
- Они глупы. В них издавна течёт свиная кровь. Имперцы. Против них воюют свободные нахи. Беги со мной! И будь моим мюридом! Иль стражник хой. Хой по-чеченски стража.
Аварец в ответ лишь пугливо подёргивал озябшими плечами. Но с того разговора Абунуцал, поражённый беспримерной для его детского уразумения джигитской храбростью Аздамира, ещё сильнее подпал под его подавляющее влияние, подчиняясь силе воли чеченца, и незаметно для себя стал называть его мюршидом.
Однажды Абунуцал спросил чечена. Речь его неосознанно лилась, словно стихи из Корана, которыми хальфа-мулла наставлял своих непослушных учеников-шакирдов, вдалбливая им с арабским алфавитом цитаты из татарской религиозной литературы.
- Мюршид! Прошу, скажи о Дагестане.
Тернист его ли будет тарикат –
путь истины и степень совершенства
 в аскетной нашей яростной борьбе
за веру, за святые идеалы
в начертанной Пророком нам судьбе?
Аздамир, пытаясь подражать учителю, тоже пропел по-кумыкски.
- Я знаю, что аварцы не джигиты. А пастухи для нас они в Чечне. Кумыки – проповедники ислама. От них муллы в мечети наши шли…
- Но у меня был конь с серебряною сбруей и рукоять клинка в инкрусте серебра…
- Чеченец, - уже серьёзно говорил Аздамир,- воин строгой аскетической морали. Наше оружие без украшений. А твоя страсть украшать оружие ещё раз говорит мне о том, что ты не воин, как и весь твой род. И потому участь ваша – быть священниками. Прошли времена вашего ханского владычества. Настали другие, где вы подчинитесь либо гяурам-урусам, либо воинам-нахам.
- Но мой дед, Умахан Великий, или Бешеный, как его с уважением называли враги, ведь он-то был великий воин!
- Должно быть так… Но то был лев среди вашего прайда гиен.
Впечатлённый этим разговором аварец в ту ночь долго не мог заснуть.
В другой раз он спрашивал Аздамира.
- Скажи, как мы сбежим, почтенный мюришид?
- Оставим здесь сгнивать мы всех щенков шакалов, трусов, продавшихся гяурам, позовём с собой гебартоя-кабардинца. Мы уведём коней, напав на гауптвахту, охрану перережем, коль раздобыть сумеем мы кинжалы. Но в том, я думаю, армяне нам помогут. Принудим их, им с воли принесут. И убежим мы во Владикавказ, оттуда к нам на родину, в Чечню!
- Но как? Тут кругом заставы, казачьи станицы, русские крепости, карантинные кордоны! Как сумеем мы пройти между ними?
- Как лисы пробираются в курятник.
- Ох, дорого нам это обойдётся! – качал головой и, расширяя глаза от страха, смотрел на чеченца аварец.
- Недорого! – успокаивал его храбрый Аздамир, становившийся сам ещё храбрее в своих глазах рядом с трусливым и неуверенным Абунуцалом. – Дешевле, чем тавлинские папахи на Аргуне.
- Что значит это выражение твоё?
- Так мои сородичи, разгромив когда-то племя тавлинцев, теперь всегда о деле трудном, но реальном говорят. Я знаю боевое искусство вайнахов (латар-тохара). И пусть день волка познают эти русские бараны! Аллах акбар!
Абунуцал трепетно дрожащей рукой достал откуда-то из своих вещей, привезённых с ним из Хунзаха, и протянул Аздамиру маленький чёрный флажок.
- На, возьми.
- Что это? – спросил его чеченец и внимательно разглядел подарок.
На чёрном фоне флажка был изображён белый волк, держащий в передних лапах штандарт, на котором угрожающе смотрелась спиралевидная свастика.
- Это мой дар тебе в знак глубокого уважения твоей внутренней силы и преклонения перед твоей храбростью. Это старинная эмблема Аварского ханства, которого нет с 1803 года. Возьми, мюршид, символ гордой свободы моих предков!
Аздамир благодарно взял подарок и, приложив его к сердцу, воскликнул: «Клянусь, могилой отца, брат, что я отомщу за твоё ханство русским!». Абунуцал, восхищённый этим, тоже приложил руку к сердцу.
- А я клянусь, Аздамир, в верности тебе и принимаю тебя в свои названные братья! Ты будешь жить со мной во дворце в Хунзахе и ни в чём не будешь нуждаться! У меня есть там младший брат, Умма-хан. Ему исполнился год. Но ты мне будешь отныне его дороже! Давай, скрепим наше братство и нашу клятву скрижалей на ажаме – аварском языке арабским алфавитом. Мой дед, Кудияв Гумахан, был уже в 13 лет управителем ханства, и я хочу быть таким же, как он, великим воином. И я пойду с тобой, Аздамир!
- Уйдём в Бабук-аул, пробравшись из крепости через Бештогские ворота. Там на пути будет Тифлисская слобода, куда каждый вечер из крепости ездят армянские торговцы. А то на Прохладную Водяные ворота строже охраняются, там не выбраться. Одолжим коней в ауле и уйдём в горы.
- А если погибнем?
- Станем мучениками за веру – шагидами! И на могилах нам поставят столб с чалмою и копьё с зелёным флажком на восток!
Аздамир посмотрел на Абунуцала, озарённый какой-то своей идеей, и вдохновенно пропел:
«Бежим с тобой в отряды Бейбулата!
К себе джигитов всех зовёт муслим.
Там горский дух, законы шариата
И очагов родных кизячный дым».

VIII
Муж Темир-Булат не любил Сламастину. Об этом молодая княгиня Бекович-Черкасская поняла сразу, в первый день своего замужества. Князь грубо и грязно справил в первую брачную ночь над ней свою мужскую прихоть и позже всё явственнее и чётче стали проступать в нём его природная жестокость и брезгливое к ней отношение. Не о том муже, не о таком замужестве мечталось девичьему сердцу княжны Касаевой. Она любила другого, Кагермана Алхазова, но её отец Анзор Касаев запретил ей даже думать о нём.
Она любила наследника из рода князей Алхазовых, Кагермана, сына Али. Род его был хоть и не так знатен, как у Бековичей-Черкасских, ходивших на службу к русским царям ещё со времён Ивана Грозного и пользующихся их благосклонными милостями. Ещё менее этот род был богат, можно было сказать, почти беден, по сравнению с богачами из Бековщины, но свободен и тоже состоял на службе у русских. Князья Алхазовы или Алхасовы имели кумыкские корни. Их предок Алхас был ченке – побочный владелец, рождённый от узденьки и Андреевского князя Казан Алипа из многочисленной и разветвлённой династии тарковских шамхалов. И расселение рода Алхасовых шло с востока на запад Северного Кавказа, сначала из Тарков в Кизляр, а затем и дальше на Терек. Отец Кагермана, Али, был аманатом у самого наместника Кавказа – графа Потёмкина в 1789 году. Затем служил русским, участвовал в войне против турок и Мансура и в чине капитана ушёл в отставку в 1792 году. На заработанные у русского царя или сардара, как называли его горцы, деньги Али Алхасов поставил на Тереке свою вотчину Али-Юрт, где у него в 1798 году и родился старший сын Кагерман, не первый рождённый, но первый выживший из детей Али. Русские власти на Кавказе покровительствовали алхазовскому княжескому утверждению, наделяя Али средствами к владению покорных чеченских деревень по нижнему Тереку. В «Родословном списке князей, узденей и старшин», составленном при Ермолове, род Алхазовых считался уже самостоятельно-княжеским, владетельным и верноподданным.
Хозяин нескольких чеченских аулов на плоскости, этот царский вассал Алхазов и сыну привил почитание русского царя и чувство долга перед ним. Поэтому уже в возрасте четырнадцати лет, когда французская армия Наполеона вторглась в Россию, юный Кагерман, воспылав воинственным духом, собрался на далёкую войну. Конечно, не по прямому зову русского царя, но по одному недоразумению, случившемуся тогда в Георгиевске и имеющему потом в горских аулах широкий и не добрый в отношении к России резонанс. Этот странный случай запомнился и отозвался в горах плохой репутацией всем тем кабардинским и кумыкским князьям, которые подвизались на службу к русским властям, пользовались от них всевозможными благами с милостями их покровительства и ловко извлекали из этого свою выгоду.
В 1812 году в губернский город Георгиевск прискакал из Ставрополя и въехал в крепость через северные Александровские ворота на взмылённом горячем коне, в двууголке углом вперёд молодой флигель-адъютант из свиты императора Александра Первого, поручик Саковнин, и объявил губернатору и командующему линией волю государя по собиранию горского полка на войну с французами. Губернские власти подпали под его очарование и столичный шарм. Начались сборы казённых денег и частные пожертвования губернского дворянства и купечества на нужды формируемого полка. При этом сам флигель-адъютант не жалел на то ни времени и сил, ни личных своих сбережений, закупая амуницию, оружие и даже каких-то лошадей без определённой масти для будущих несостоятельных воинов. Вся служилая русским горская знать: и кабардинские князья или пши Бековичи-Черкасские, и потомки крымских ханов и самого Чингизхана, Аслан-Бек и Араслан Гирей, князья Атажукины, Ахшпатовы, Турловы, Лаудаевы, Айтек Мисостов и подвластные им дворяне: военные вассалы-уорки или уэркъ и сельскохозяйствующие свободные, вольные уздени: хозяева 1-й степени Тамбиевы, Анзоровы, Куденетовы, и многочисленные крестьяне 2-й и 3-й степеней – все откликнулись на тот призыв. Их набралось целое войско из горцев-всадников в количестве пять тысяч человек, лагерем вставших под городом. Тут же появился и вездесущий, друживший с губернскими начальниками ногайский султан Менгли-Гирей со своей свитой из ногаев, карачаев и балкарцев. Важно гарцевал он на своей трамовской кобыле караковой масти, подбоченясь, глядя удальцом, помышляя возглавить всю эту конницу.
Стали собираться в этот георгиевский лагерь и отец Сламастины Анзор Касаев, а с ним и его сосед, владелец кабардинских земель и аулов в Малой Кабарде четырнадцатилетний князь Кагерман Алхазов, тоже откликнувшийся на военный призыв. Его отец Али умер в 1810 году, оставив ему после себя неплохой надел, не приносящий, правда, пока довольного прибытка, и к тому в придачу младшего брата Дала, рождённого в 1808 году. И Кагерман, как старший мужчина в роду, оставил Дала на попечение матери и, собрав, военную амуницию, поехал к соседу Касаеву с тем, чтобы вместе с Анзором направиться на военные сборы.
Вот тогда-то в первый раз и увидела Сламастина, двенадцатилетняя босоногая девчонка с двумя толстыми длинными чёрными косами и быстрым сверкающим чёрным с отливом взглядом любопытных глаз, юного князя Алхазова, заехавшего на коне во двор их усадьбы, одетого в железную кольчугу и блестящего своим дорогим вооружением. Сердце замерло и заходило у впечатлённой княжны Касаевой. Богатырём-нартом из горских легенд предстал ей молодой Кагерман, словно Сосрыко, Урузмаг или Ацамаз. Красив он был на своём боевом коне. И ушёл вместе с её отцом в боевой поход. Правда, вернулись они тоже вместе уже вскоре, раздосадованные чем-то, и долго сидели в кунацкой, ругая сообща русские сборы. А она так хотела вынести гостю еду, или как-то иначе показаться ему на глаза, хоть не положено было ей обхаживать чужого мужчину и вообще появляться в мужской половине без приглашения отца. Туда проходили мимо неё  любопытные старшие братья, которые потом и рассказали Сламастине, что случилась в Георгиевске афера. Флигель-адъютант царский оказался самозванцем. И никакой он не был поручик Роман Саковнин, а значился как корнет Роман Медокс из отряда атамана Платова, и не имел на сборы кавказского войска никаких полномочий, а исключительно из собственных патриотических побуждений хотел провернуть он такое дело, взяв незаконно казённых средств и подделав государственные подписи и бумаги. Но вовремя был советником казённой палаты разоблачён и заключён под стражу. А собранное им горское ополчение, с добавкой к нему всякого сброда, в том числе и абреков из Чечни, после объявления роспуска возмутилось и занялось грабежами в окрестностях губернского центра и в самом Георгиевске. Плюс ко всему на этой нервной почве разочарования в русских обострилась сословная вражда между кабардинскими князьями и недовольными ими узденями, что вылилось в вооружённые столкновения среди горцев на обратной дороге по своим аулам. Касаев с Алхазовым, избегнув всех этих передряг, вернулись домой благополучно. И с той поры Кагерман высоко стал ценим Анзором, и часто привечаем в касаевской кунацкой. И вот когда он уже стал почти родственником, так много наезживал в гости к соседям, то мать разрешила как-то за трапезой услужить ему и Сламастине. И тогда-то он и заметил расцветшую красавицу в усадьбе Касаевых.
А потом были аульские вечеринки – той, где девушки кружились под звуки зурны и выплясывали с бубнами, сверкая голыми пятками на мягком зелёном лугу. Осенние праздники сопровождались зажигательной лезгинкой – ислъэмей. Под струны пондура и домбры, под дудку-сыбызгу и трещётку – пхацык, состоящую из пяти деревянных пластинок, разливалась, струилась по лугу плавная лирическая мелодия и выходили пары, и в лёгких отточенных движениях по кругу, с величественной строгостью, без телесных касаний, с опущенными девичьими взглядами и распахнутыми руками парней, кружились, танцуя, и в танце намекая на свои чувства, и уплывали из круга, сменяясь другими парами. В таком танце однажды после долгой томительной зимы на празднике первой борозды сошлись в исламее и Кагерман со Сламастиной.
Изящная, тонкая, стройная Касаева, одетая в сафьяновый свой девичий корсет-куэншыбэ, в широкие, длинные красные шаровары-гъуэншедж, заправленные в обувь и собранные у щиколоток, в вишнёвую длинную шёлковую рубаху поверх, а сверху в тёмно-красный бархатный кафтанчик-кэщ, обшитый галуном, с массивными серебряными застёжками-тюйме, и поверх него в длинное бордовое платье-босцей, что являлось признаком дворянки изысканного вкуса, с разрезом впереди, в котором были видны и нижняя красная рубаха и украшения кафтанчика – во всей этой прелести пришла княжна Касаева на праздник весны, чтобы встретить там своего Кагермана и объясниться с ним наедине, в пылу всеобщего веселья. Стоит она, юная, красивая, расцветающая роза, в кругу подружек, смеётся их шуткам и замечаниям насчёт обсуждаемых ими парней, но глаза свои грустные, томные устремляет в надежде поверх голов в поисках своего возлюбленного. Стоит в своём красивом платье, которое затуживает в талии пояс-дыжьын бгырынх, на кожаном ремне с раздельными прямоугольными серебряными пряжками. На голове у неё красуется под цвет платья шапка-дыщэ пыIэ, высокая с округлой верхушкой, покрытая золотым шитьём вприкреп, а по околышу обтянутая  чередующимися золотом и серебром галунами. Обутая в красные сафьяновые чувяки, украшенные галунами, тесьмой, вышивкой и орнаментом зооморфных мотивов, красавица Сламастина кротко плывёт в первом танце, вызванная в круг молодыми парнями, кружится, так же изящно, как волны, колыхаются, или как длинные свесившиеся ветви ив, красные рукава её джанэ. Рядом с ней веселятся простые девушки-узденьки, кто в войлочной, кто в кожаной обуви – вакъэ, кто в деревянных сандалях, а кто и просто на босу ногу. В накосниках, шалях, платках на головах, в синих или красных платьях, в чёрных и вишнёвых кафтанчиках, плотно прилегающих к стройной фигуре с прямой спиной и гибким станом. Парни в коричневых, зелёных, синих бешметах, кто по богаче в длинных кабардинских черкесках до щиколоток с синими, малиновыми, оранжевыми башлыками, празднично и нарядно висящими на спине за плечами, девочки в коротких платках или с непокрытыми головами, у всех обувь праздничного красного цвета. Стоят в своём кругу пожилые женщины, строгие, ворчливые, грозные старухи, следят они за своими молодками, чтобы не общались с парнями и были всегда на виду у них. Стоят они, как мрачные вороны в чёрных и коричневых платьях без украшений, с закрытой грудью, в азербайджанских шалях и войлочных башмаках. 
Сердце волнуется у Сламастины. Выглядывает в толпе своего Кагермана. Всё нет его, припозднился на праздник. Вот уже музыка журчит. И танцуют пары, а нет Алхазова. Наконец, в белой дорогой черкеске, туго обтягивающей его стройную талию и широкие мужские плечи, в чёрном бешмете с воротником-стойкой, в чёрной каракулевой папахе, которая была им накануне оставлена в кунацкой у Касаевых в знак предложения руки и сердца их дочери, молодой и красивый Алхазов в сафьяновых ноговицах идёт и зовёт Сламастину в танец. Чувствует Сламастина, как под рубахой-джанэ бегут у неё мурашки от счастливого возбуждения. Она замирает на миг и идёт с ним в танец короткими шажками, ведомая и целомудренная красавица, скромно потупившая взгляд, в чёрной густоте ресниц, утопив свои глубокие очи.
Словно жених и невеста, станцевали они свою страстную пронзительную лезгинку, словно песню их открывшихся друг другу чувств, но разлучённых по воле родителей невесты. А потом были весёлые гулянья. В вечерних сумерках парни зажгли громадный стог, собранного накануне мальчишками бурьяна и соломы. Взметнулось высокое пламя большого костра прямо к небу, искрами наполняя простор, словно новыми звёздами. Стали прыгать через костёр парни, а мальчишки стали метать пращами. Где-то вдали устроила горская молодёжь аульский фейерверк, стали лопаться взрывами гранаты-остатки от русских выстрелов, которые начинили порохом. Кругом летали турши с огненными хвостами, описывая в тёмном небе причудливые линии. Романтика вечера в кругу молодёжи наталкивала многие молодые пары на объяснения и признания в чувствах. Но только между Кагерманом и Сламастиной стол ужея немой рок разлуки.
Накануне в кунацкой оставил у Касаевых молодой Алхазов свою каракулевую папаху, тем самым, делая предложение Сламастине, но родители девушки наотрез высказались против этого брака из-за бедности их соседа. А молодой Алхазов, которому к тому времени исполнилось уже 18 лет, ждал ответа. Это было в 1816 году, когда шестнадцатая весна пошла Сламастине.
Готовился тогда весь аул к празднику весны. Пеклись лепёшки-хичин и айран кис к завтрашнему угощению. Девушки в нарядных черкесках с длинными рукавами с лопастями вышли в поле отыскивать корень травы – турлак, чтоб положить его ночью под голову вместе с жареными зёрнами ячменя, обмотанными в зелёный кусочек шёлковой материи, и во сне увидеть будущую свою судьбу. Пошла вместе с подружками и Сламастина. А из соседних домов бойкие мальчишки, упражняясь в метании пращями туршей, дразнили их и смеялись вслед, а парни, чистившие оружие для завтрашней пальбы, с интересом провожали глазами. А в домах пекли пироги с адыгейским сыром, варили суп с чечевицей, а в княжеских усадьбах коптилась баранина для хинкала.
Встретил её на улице молодой Кагерман. Ходила она со служанкой к колодцу, где вместе с ней набирали в кувшины воды. Подъехал туда и Алхазов, поднял правую руку к папахе, приветствуя девушек и сказал: «Доброго дня вам!»
- Гъуэгу махуэ! Доброго пути! – ответила парню Сламастина, потупив взор и зарумянившись в смущении.
Служанка княжны, видя, что юноша что-то хочет сказать её госпоже, отдалилась с кувшином на почтительное расстояние. Покорная к ухаживаниям, но без позволения вольностей, как её учили, стояла у колодца юная красавица-княжна, потупив взор и румяня в волнении лицо, ждала, что сделает он. Не должна она быть на свидании без братьев или подруг, без родительского одобрения общаться с чужими мужчинами не должна. Но ведь он и не чужой им, Касаевым, вроде. В кунаках у отца ходит. Ждёт она, что же скажет он. И сердце её волнуется. А он говорит.
- О, Светлорукая! Твои нежные руки, словно создавшие в этом мире и подарившие людям сыр из белого молока, способны излучать свет, как у Адыиф! Ты прожгла моё сердце своими очами, о, дивноокая!
Больше он тогда ничего не сказал. Страстно обжёг её взглядом, прыгнул в седло и, поднимая пыль, поскакал из селения в горы. А потом приехал в кунацкую и оставил папаху… И был разговор тяжёлый в доме Касаевых.
- Зачем мне такой зять-малъхъэр? Хозяйства никакого! Дырявый плетень! То, что русская власть ему дала, так это одни немирные чеченские сёла. Того и гляди всковырнут они его оттуда и совсем без земли останется. Гол, как сокол.
- Но ты же сам говорил, отец, - защищала любимого парня дочь, переча отцу, - КъакIуэ псори благъэщ – все, кто приходят, родня! Он больше всех к нам приходит и всякий раз дарит тебе подарки. Вон, вся кунацкая завешана его оружием.
- Что мне его кинжалы! Ими сыт не будешь. А его людям уже и самим есть нечего. Намедни мои табунщики не досчитались коней. Всё показывает на его чабанов – увели. Так-то он кормит своих пастухов, они абречат у меня по соседству. Да я бы за такое кровную месть бы ему объявил. Да что взять с мальчишки! ЩIалер!
- Когда на войну собирался, не смотрел на то, что он был мальчик, брал его с собой на равных все тяготы переносить!
- Молчи, дочь-пхъу! Ты ещё девочка-пшъашъэ. Что в этом разумеешь?! Мать-ны, куда ты глядела?! Зачем её на глаза пускала ему?!
Отец свирепел и всю ненависть выливал на жену, жестоко ругая её. Дочь убегала к себе в женскую половину и плакала. Она смиренно принимала решение отца, боясь стать причиной семейной вражды.
Об этом Сламастина и сказала Кагерману на празднике весны, в темноте устремляя на него свои жаркие глаза.
- Милая! Хочешь, я украду тебя?! И мы вместе убежим в горы! – пылко воскликнул молодой джигит в ответном страстном порыве.
Она с грустной нежностью поглядела на него и отрицательно закачала головой.
- Нет, Кагерман. Знать, не судьба нам быть вместе. Отец никогда не смирится с таким моим решением и не простит мне ухода из семьи. Не для того мне мать заклинание пела в детстве, чтоб не разрушала родство. Ищи себе другую девушку по сердцу, а я покорюсь его воле. Это закон.
Она говорила эти слова любимому и слёзы стояли в её больших глазах. Он ничего не сказал в ответ, яростно кусая губы, прыгнул на коня и ускакал, вновь поднимая пыль. А Сламастина провожала его глазами, полными горьких слёз.
Когда-то далёкой весной, когда она только ещё родилась и дед с бабкой, читая молитву, обнесли её по двору усадьбы, всю обмазанную кровью из ритуально отрезанного ими для этого уха телка, мать пела ей такую колыбельную песню:
«Расти здоровой, красивой, пока не придёт время идти тебе в другую семью. Чтобы стала хорошей хозяйкой, доброй матерью здоровых детей, чтобы ты стала связывать крепкими узами всех родственников, но не разрушающей родство. Пусть будет твоя речь кроткой и доброй, походка красивой, стан твой да будет гибким, мысли и желания светлыми, жизнь твоя долгой, а путь твой угодным Богу и на радость людям, и все дни, и часы, что тебе отмерил Создатель, да проведёшь ты в счастье и разуме».
…Помнили эту девичью несбывшуюся её любовь маленькие затянутые пузырём окна её сакли с деревянными ставнями – турлучного дома с глинобитным полом, без потолка, с уложенными на стропила и покрытыми камышом плетнями в их княжеской усадьбе, Помнили и кунацкая-хьэщIэщ, и кухня, кладовая, хлев и конюшня. Помнил очаг у стены, которому поверяла она свои девичьи тайны, помнила и надочажная цепь, священная в каждом кавказском доме.
А вдали разбросаны были там, в краю её детства, куда не кинь взгляд, милые сердцу селения, родные хуторки и аулы: хьэблэ, жылэ или къуажэ, как называли их в Кабарде, дымили они своими трубами-дымарями, выведенными над очагами, плетёными из прутьев и обмазанными глиной.
Всё это в памяти теперь только вставало у Сламастины, живущей, как заключённая в большом губернском городе, грязном и пыльном, душном и смрадном с толпой чужих и чуждых, либо богатых равнодушных, либо алчущих её положения и богатства убогих людей, разношерстной толпы, шумящей на Базарной площади на рынке, пешком ли месящей грязь или плетущейся в арбах или даже колясках и каретах по этим унылым улицам, не радующим глаз молодой и скучающей здесь кабардинской женщине.
***
И когда предложил ей небрежно муж, князь Бекович-Черкасский, стать учителем в мусульманской школе, Сламастина с радостью и самозабвением ухватилась за эту возможность заняться делом, в какое можно было вложить свою душу, страдающую от разлучённой любви и истомившуюся от безвыходности и бездеятельности, но богатую и щедрую на жизненные краски от впечатлительности её мироощущений. Можно было забыть и тоску по несбывшемуся счастью. Без своих детей и родителей, в доме мужа, казавшегося ей чужим и неприветным, она увядала, как сорванный цветок, но в школу пришла преобразившаяся с юным блеском в глазах, статью и красотой молодой девушки. Увидев группу кавказских мальчишек, оборванных и отчуждённых, лишенных своего крова и семьи, Сламастина, сопереживая их участи, невольно пожалела их и ласково стала обходиться с ними, словно старшая сестра. И они все, эти злые, настороженные и дикие, в жестокой окружавшей их обстановке, полной опасностей и похожей больше на тюрьму, откликнулись на её доброту и потянулись к ней за душевной теплотой, которой им здесь за бастионами крепости так не хватало. Она им напомнила дом, старших своих сестёр и матерей и они тоже открыли ей свои сердца, словно цветы солнцу.
Её предметом была горская культура и речь. Она появилась в классе загадочным и неожиданным явлением для учеников, так они удивились, увидев перед собой в качестве учителя молодую женщину, нарядную по случаю выхода в люди, красивую, приветливую и ароматную какими-то благовониями.
- Я приветствую вас, мужчины, - в первый раз переступив порог класса, бодро и почтительно сказала она, не смотря на разницу в возрасте и социальное положение. Уважение к мужчинам прививалось кавказским девочкам с малых лет.
- Мир вашим семьям.
Сламастина глядела на учеников большими добрыми глазами. Она была одета в синее платье-босцей, на распахнутой груди которого красовался чёрный нагрудник с серебряными декоративными застёжками, из-под которого был виден чёрный кафтанчик-кэщ и голубая туника-джанэ.
- Гуп махуэ апщий! Доброй счастливой кампании! – поприветствовала молодая женщина, улыбаясь, мальчишек, обращаясь к воспитанникам, как обращаются кабардинки к своим соплеменникам-мужчинам. – Меня зовут Сламастина. Я буду вашей остабикой, как называют преподавателя в мусульманском мектебе. А вы моими учениками-шакирдами. Сейчас я назову всех вас по именам, а вы откликнетесь мне, и так мы все с вами познакомимся, идёт?
Её лёгкий и в то же время уважительный тон поколебал злые и загрубелые детские сердца и некоторые из них сморщили свои чумазые лица в блеклом подобии улыбки. Сламастина стала читать список учеников, с любопытством присматриваясь и запоминая каждого. Её речь звучала на кабардинском и кумыкском языках и многим сразу же стала понятной. Остальные постепенно тоже стали втягиваться в её увлекательные занятия.
- Ребята, - с воодушевлением и теплотой, начала остабика свой первый урок. – Сегодня я хочу поговорить с вами о национальном костюме кавказского мужчины. Все вы будущие мужчины, все джигиты и должны знать, какой элемент национального горского костюма является символом Кавказа, используется всеми народами, заселяющими его. Ну-ка, смелее, включайтесь в работу. Что это? Правильно, черкеска! Это достоинство джигита, его краса и гордость. Праздничная и повседневная, она всегда на нём и в жару и в стужу. Лёгкая и удобная, красивая и изящная черкеска, вместе с папахой, кинжалом и конём являются атрибутами воина. Я права?
- Да, - весело загомонили ребята. Им очень понравился и подход, и тематика, выбранные преподавателем.
- Так вот, - увлечённо продолжала учитель, - этот кафтан, который у русских зовётся черкеска, по нашему народу черкесов, имеет у каждого из ваших народов своё национальное название. Давайте-ка вспомним эти названия.
И ученики, наперебой, улыбаясь, в захлёб стали перекрикивать друг друга, стараясь обратить на себя внимание этого доброго и ласкового учителя.
- Чухъа, - крикнул аварец Абунуцал.
- Чухва, - закричали лезгины.
- Цей! – восторженно воскликнула кабардино-черкесская  группа Атажукина.
- Чепген, - сказали кумыки.
- Шепкен, - повторили за ними ногайцы.
- Цухъхъа, - увлечённо пропел осетин Тагаур.
- Чоа, - улыбнувшись, сказал Аздамир.
- Правильно! – улыбалась в ответ всем Сламастина. – Вы – большие молодцы. Умнички! А ещё это чоха по-грузински, чукъбан по даргински, чепкен по карачаево-балкарски, чокхи по-ингушски и чухай по-армянски. Вот такая она, кавказская черкеска. У каждого народа она звучит по-своему. И у каждого она разная, особенная, имеющая свои отличия. Скажите, ребята, как вы думаете, сможем ли мы с вами по одной только черкеске определить национальность её хозяина? Конечно, сможем! У чеченца, скажем, черкеска доходит до кисти рук, у осетина и кабардинца скрывает руки целиком. Или вот, скажем, цвет. У всех адыгских народов она тёмных цветов: коричневая, зелёная, синяя. У кабардинцев самые длинные черкески, до щиколоток и по цвету чёрные, серые, коричневые. У карачаевцев чёрные черкески, но короче. Балкарцы, осетины, чеченцы носят преимущественно коричневые, бурые черкески или красноватых тонов. Скажите, для чего это?
Молодая женщина лукаво оглядела аудиторию. Увлечённый её рассказом Аздамир выкрикнул с места.
- Под цвет крови. Чтобы скрывать свои раны и не дать моральной силы торжествовать врагу.
- Вот видите, ребята, - благодарно и с уважением посмотрела в сторону чеченца учитель, - у каждого цвета своя символика. А теперь, кто мне назовёт, во что одеваются ваши мамочки и сестрёнки?
И тут брызнуло весельем изо всех детских душ и посыпались на остабику радостные восклицания и перечисления семейных женских нарядов, так умиляющих детские души памятью о доме, домашнем уюте и очаге.
- Габали!
- Говтал!
- Кэщ!
- Гаутель, полшу!
- Полуша!
- Босцей!
- Капталы!
- Арсар!
- Валчаг!
- Видите, какое цветастое разнообразие слов! – смеялась вместе с учениками Сламастина.
Такая нехитрая радость на детских лицах согревала её теплом и оттаивала её обожжённая нелюбовью душа. Сердце её трепетало и откликалось навстречу чужим детям набухающим бутоном будущего материнства.
- А на голове они что обычно носят? – продолжала зажигать огонь в сердцах учеников молодая женщина.
- Куртали!
- Йовлакх!
- Гульманда!
- Тапта!
- Явлук!
- Элэщ! Пыэ!
- Шылэхар!
- А обувь?
- Чарыка!
- Кархаш!
- Мяжишь!
- Пошмакхаш!
- Чувяки
- Вакэ!
- Потрясающее разнообразие, - восклицала Сламастина и глаза её сияли обновлённые и счастливые.
В ответ ей светились с мест огоньками-звёздочками зажжённые счастьем глаза детей.
- Ну, что ж, на сегодня хватит. В следующий раз мы с вами продолжим, мои дорогие джигиты. Фыкэ дызэхузэ! Добром встретиться нам снова! – улыбаясь, попрощалась с шакирдами остабика и вышла из класса в своём длинном красивом синем платье.
Она уходила, оставив после себя аромат впечатлений.
***
Это стали самые любимые уроки кавказских мальчишек. Никакой другой предмет, ни даже мулла, приходивший в школу из городской мечети, не мог вызвать в сердцах подрастающего мусульманского юношества таких сильных, искренних, ещё совсем детских восторгов и приятных эмоций, так воодушевить и увлечь, как эта молодая красавица-кабардинка.
На следующий урок, который уже все с трепетом ждали, она пришла в красном кафтанчике-кэщ с золотой застёжкой на груди из многочисленных пряжек, опоясанная по-черкесски серебряным поясом. Сверху кафтана было вишнёвое платье, плотно обтягивающее её по стану и застёгнутое шнурком от груди до пояса, перетянутого крест на крест. На голове была белая шёлковая шаль. Как только она вошла в класс, дети радостно её приветствовали. Она тоже им улыбалась.
- Ну, что мои стрижи, соскучились? Сегодня полетаем по другой теме. Давайте поговорим с вами о нашей кавказской лезгинке. Ведь это сокровище, собранное по крупицам и сохранённое в движениях нашими народами. И опять, как и в случае с черкесской, этот кавказский танец по-разному называют у вас в селениях. Давайте вспомним эти названия. В России этот танец называют по народу лезгинов. Так пусть нам лезгияр ответят. Скажи ты, лекь! – Сламастина посмотрела на Гарун-бека.
- Лезги! – бойко ответил лезгин. – У нас ещё есть танец кафеныр.
- Отлично! – похвалила его учитель. – А как у других народов называется лезгинка?
- Бийив! – прокричали кумыки.
- Кьурди, - сказал аварец.
- Ловзар! – крикнул Аздамир.
- Кафт, - назвал по-своему осетин.
- Исламей! – крикнули кабардинец и черкес.
- Правильно! – одобрила всех остабика. – А ещё это грузинская лекури, балкарский асланбий и ингушский халхар. – Умнички! Ребята, - успокаивая возбуждённую аудиторию и настраивая её на внимание к своим словам, продолжала учитель, - ещё сегодня я хочу поговорить с вами об именах, об их значении. Для примера я взяла кабардинские имена, но позже мы с вами попытаемся разобрать и ваши имена тоже. Вот послушайте, насколько народно звучат такие мужские имена, совсем в духе наших гор. Вот имя Анзор, как зовут моего отца, или Анзаур, что значит князь. Аслан – лев. Калет – кремневый пистолет. Калакут – разрушающий крепость. Чале – молодой. Нахо – светлоглазый, Накар – черноглазый, Тугуз – волк, Тугужук – сын волка, Хашир – щенок, Шумахо – всадник, сопровождаемый удачей, Шупаше – предводитель всадников, Нарт – богатырь, витязь. Натук – сын нарта.
Сламастина задумалась, замолчав на миг, и продолжила.
- Я хочу пожелать вам, мои дорогие ребятки, стать всадниками, сопровождаемыми удачей. Чтобы, не смотря ни на что, вы были счастливы!
А теперь, давайте споём что-нибудь. Кто из вас знает какую-нибудь народную песню? Может, которую пела вам ваша мать когда-то? Про нартов-богатырей?
- Я знаю, - гордо поднялся кабардинец Магомет Атажукин. – Я могу спеть старинную кабардинскую песню про героя Андемиркана.
- Любопытно, - удивлённо и с интересом поглядела на него учитель. – Давайте послушаем, ребята.
И Магомет запел по-кабардински, красивым и страстным голосом.
«Как нам преданье не петь, ой-ра, о прославленном Андемиркане,
Разве воин равный ему в наших горах бывал?
Разве не витязя меч, ой-ра, закалён был божественным Тлепшем,
Разве он этот меч опозорил в боях с врагом?
Разве не первым в бою, ой-ра, врубался в строй он врагов бесстрашно,
Мощного, как бизон, наземь в битве врага валил?
Разве не витязя меч, ой-ра, разрубил предводителя чинтов,
Разве не глас его над врагами гремел как гром?
О, не Андемиркан ли, ой-ра, отнял славу врага и добычу,
Не от него ль бежал в буйном страхе князь Эльмурза?
В дожде смертоносных стрел, ой-ра, мчался он, неуязвимый, словно
Был заколдован он, словно сердце его – броня.
Ой, бедный Жаманшарык, ой-ра, неосёдланный, чахнет, тоскуя,
Где ты, Андемиркан? Принял смерть от руки князей!
Не ждёт Эльбича тебя, ой-ра, как она убивается горько:
Где ты, Андемиркан? Принял смерть от руки князей!
Непобедимым ты был, ой-ра, в сраженьях неуязвимым был ты,
Где ты, Андемиркан? Хитростью тёмной ты сражён.
Ой, заржавел грозный меч, ой-ра, по сраженьям тоскуя кипучим.
Слава твоя живёт, она не ржавеет, герой!»
- Потрясающая песня! – как девчонка захлопала в ладоши Сламастина.
- Я могу ещё спеть песню про нарта Сосрыко, - не унимался, вошедший в азарт, Атажукин.
- Пожалуйста, - улыбнулась ему княгиня. – Как тебя зовут, удалец?
- Мухамад Хатокшоко, - сказал Магомет Атажукин и снова стал петь:
«Сын наш, Сосруко, орайда,
Свет наш, Сосруко, орайда,
Сосруко наш гордый, орайда,
В твёрдой кольчуге рождённый, орайда…»
Был он в душе, поэтом, сын кабардинского князя Асланбека Магомет Атажукин. Было ему 13 лет, но в душе закалён был в нём воин, рыцарь-романтик и дерзкий абрек. Голосисто разлеталась везде его песня:
«…Горячей огня, орайда
Конь мой нёс меня, орайда…»
И Сламастина восхищённо смотрела на него и любовалась его горской бравостью. А песня лилась и журчала, то ввысь, то вниз убегая, перебирая грустные струны души, словно пондур в умелых руках музыканта.
«Миновали дни, орайда
Вот конец пути, орайда…
…А усы мои, орайда
Подметали пыль, орайда…»
– А кто ещё может спеть какую-либо песню своего народа?, - возбуждённая песнями Магомета, воскликнула остабика.
- Я спою! – сказал по-кумыкски Аздамир и вышел к учителю, встав перед всей аудиторией.
Все замолчали, с интересом глядя на чеченца.
- Эту песню пела мне моя сестра Айбика. Её уже нет. Она погибла в бою с русскими.
Неловкая пауза повисла в классе, но, чтобы её быстро рассеять, учитель сказала.
- Ну, спой нам её, мальчик.
В памяти встали перед глазами Аздамира образы родного юрта, матери, отца, братьев и сестры. И он запел на гортанном своём наречии.
«На закате золотом
В ездари расшитом богатом,
Что и всадника, и лошадь
Серебром украсить можно,
Братьев семерых сестра
Из дома с кувшином вышла…»
Мысль с тоской и возмущением несла гордым орлом мальчика в родные места…

IX
Из крепости Грозная, только год, как построенной пятью тысячами солдат и казаков на реке Сунжа, и представляющей из себя правильный шестиугольник, окружённый рвом шириной около десяти саженей, по углам которого были возведены бастионы с пушками, в конце октября в сопровождении войск и целой свиты командиров в направлении на Кизляр и далее в Дагестан выехал Главнокомандующий Отдельным Грузинским корпусом генерал Ермолов. Он только что проинспектировал новую крепость и остался ею очень доволен, о чём не преминул сказать в похвале её коменданту, выехавшему проводить генерала полковнику Грекову. Тридцатичетырёхлетний полковник, родом из запорожских казаков, с крупными чертами лица, большими светлыми глазами на выкате, длинным прямым носом, и русой коротко стриженной шевелюрой, ехал подле Ермолова, почтительно на пол корпуса отстав, и улыбался, доверительно беседуя с командующим. В его улыбочке был налёт малоросской слащавой самодовольной ухмылки и пошлой хитрецы, отчего его крупное круглое лицо казалось кошачьей мордой, застывшей в блаженном экстазе за миг до погружения в сливки. Ермолов ехал в Дагестан, но по мере своего продвижения, он инспектировал все кордонные укрепления, крепости, фор-посты, редуты, казачьи станицы и посты. В голове его носился рой мыслей, когда он в седле слушал доклад Грекова о проведённом недавно карательном походе в Чечню. Многое его отвлекало в дороге, но генерал непрестанно возвращался к интересующей его в подробностях и деталях теме.
Полковник Греков, оглядываясь на остающийся позади вид своей крепости, самодовольно воскликнул: «Да… Славная у нас крепость. И имя-то какое меткое вы ей дали – Грозная! Действительно грозить станем всему Ханкальскому ущелью. Оттуда они, гады, в набеги вылазят, как крысы. А мы им такой капкан здесь поставили! А ведь чтобы её построить, Грозную, нам потребовалось в округе уничтожить двадцать чеченских аулов и хуторов.
Ермолов в этот момент был отвлечён флигель-адъютантом и прослушал восторженную реплику Грекова. Но вот он вновь переключился на отчёт полковника и кивнул ему.
- Я слушаю вас, Николай Васильевич. Продолжайте. Так что вы там говорили по поводу Аксая?
- Вот я и говорю, ваше высокопревосходительство, - ловко переключился на другую тему полковник, непроизвольно делая нырок шеи вперёд.
Этот жест он делал всякий раз, когда разговаривал с начальством, и которым он, якобы давал знать ему о своей исполнительности, но на самом деле такой нырок был всего лишь психологическим элементом самоутверждения и юркости полу обманного подхалимства.
- Вот я и говорю, у меня одна рота полка на левом берегу реки Аксай возвела укреплённый пост для защиты селения Аксая от набегов немирных чеченцев. Само село на правом берегу, - снова нырнул куда-то шеей и податливой за ней головой с хитрой полуулыбкой полковник.
- Ну и? – настоятельно торопил его генерал.
- Да чёрт их разберёт, этих аксаевских кумыков: на чьей они стороне! То они в экспедициях против непокорных горцев, то переходят на сторону непокорных горцев, то вновь возвращаются с гор.
- Вам бы надо в Аксае всех их старейшин собрать. Да пригрозить им. Да аманаты взять.
- Уже сделано, ваше высокопревосходительство! Их сына предводителя Эльдарова с прошлой оказией в Георгиевск отправил на учёбу в мусульманскую школу.
- Вот ещё глупейшая затея! – раздражённо воскликнул Ермолов и нахмурил свои густые косматые брови. – Военными методами надо решать здесь вопросы, пока горцы разрознены. А не учить будущих их вождей сопротивления. Всё это ртищевское пошлое миролюбие вон как боком нам до сих пор выходит! Правильно я говорю, Георгий Евсеевич?
Генерал этим вопросом громко обращался в сторону своей свиты к командиру 2-й бригады 20-й дивизии генерал-майору Эристову, помянув о том, что тот служил под началом бывшего командующего линией Ртищева и был шефом Суздальского полка в 1812-1814 годах, ещё до назначения Ермолова на Кавказ.
- Совершенно верно, Алексей Петрович! Я в Шелкозаводской и Кизляре намучился с этими горцами. А командующий Ртищев на их вылазки отвечать не велит. Да что ты будешь делать!
Все штаб-офицеры в Грузинском корпусе по негласной сложившейся уже и дозволенной им Ермоловым привычке, часто обращались к нему не по уставу и чину, а просто, по свойски, словно где-нибудь за карточным столом или на банкете, по имени отчеству, как к доброму хозяину и гостеприимному барину, угощающему и принимающему свет.
- Этот мне Малинский! – негодовал Ермолов, вспомнив про своего зама – гражданского губернатора. – С его кустарными методами управления он у меня уже вот где сидит! – и Ермолов выпрямленной ладонью в перчатке со сжатыми вместе пальцами, как саблей провёл у себя по горлу. – Доберусь до Георгиевска - уволю его к чёртовой матери! Болван да интриган, только и всего! Да ещё делец, не хуже армянского купца. Ну, да ладно. О чём мы тут с тобой толковали? – снова переключался генерал на Грекова, называя его то на вы, то на ты.
Такая манера общения была присуща генералу. Он то подпускал человека ближе к себе, намекая на доверительность, то холодно отстранял, давая ему понять его место.
- Ах, да! А что, Николай Васильевич, черноморец-то наш, Сысоев Василий Алексеевич, как?
- Тяжёл казачий генерал-майор, Алексей Петрович. Я ведь его в губернский госпиталь хотел отправить в Георгиевск. Так нет, наотрез отказался. Упрямый.
- Куда ранило-то его? – сочувственно нахмурился Ермолов.
- Пулей в ногу.
- На излёте из крымского ружья или из горской малокалиберки-самоделки зацепило, - уверенно рассудил генерал. – Ну, ничего! Он крепкий донской казак. Сколько ему? Вроде, уж сорок семь стукнуло. А бодрячком! Молодец! Оклимается. Я его к ордену Святой Анны 1-й степени в Петербург представление отписал. За Дади-Юрт.
Ермолов задумался.
- Я ведь его с Бородина знаю. У Платова был есаулом. Лихой рубака! Ну а у вас там, что по вашему рейду? Куда дошли?
- Как было приказано, ваше высокопревосходительство. Всё по вашему плану. Прошли аулы по рекам Шовдан и Аргун. Взяли в заложники старейшин. Кое-кого из сельских старшин, воевод и священников удалось схватить – все повешены на передвижных виселицах в карательном обозе. Мечети взорваны. Колодцы забиты камнями. Беженцы покинули аулы, ушли в горы.
- Это они при вас покинули аулы. А как только вы ушли – вернулись. Надо было сжечь и срыть до основания. Вы знаете, что в среднем горцу требуется всего неделя, чтобы заново отстроить разрушенную саклю? То-то, Николай Васильевич. Через неделю уже новый аул. Но я сам не лучше. Сам форсирую присоединение горских территорий и пренебрегаю порой основательностью. Тоже за этот год прошёл Большой Чечен, Шали, Герменчук, Автуры, Гельдиген, Майртуп. Тоже с походными виселицами, тоже с актами устрашения, дабы посеять ужас среди горцев. Ну, и что вы думаете? Старшина Шали, этот Бейбулат Таймиев, мне уже грозит в моём тылу и чуть же меня самого не захватил на обратной дороге из карательного похода. Насилу отбились. Крепко я на этот раз его задел. Его родные Майртуп и Шали пожёг. Добрался-таки в логово зверя! Но нам надо быть с вами ещё предусмотрительнее и основательнее. Как продвигаются у вас предписанные мной вырубки просек?
Ермолов строго посмотрел на юрко нырнувшего опять шеей и неуверенно выскальзывающего таким образом из создавшегося неловкого положения Грекова. Ему вспомнилась их беседа в самой крепости Грозная. Ермолов тогда слушал доклад Грекова, который читал по бумаге о предпринятых им мерах по вырубке просек до Сунженских аулов с целью, как пафосно декламировал грозненский комендант, «мобилизации и оптимизации транспортировки к очагам сопротивления походной артиллерии, оперативного передвижения войск и эффективного наблюдения за передвижениями горцев». Но Ермолов тогда так и не добился толком конкретики, что вырублено, сколько и где. Самому смотреть эти просеки и инспектировать их не было времени, а поверить на слово этому хитрому пройдохе тоже не хотелось. Вот и остался в памяти командующего некий неприятный осадок по этой важной в его военной тактике по покорению Кавказа теме. Зато в память врезался и развеселил генерала другой текст, составленный Грековым. Это был его приказ для горского населения по крепости Грозная и относящимся к ней мирным аулам. Приказ этот Ермолов запомнил наизусть, так он его позабавил. Приказ этот был следующим:
«Приказ по крепости Грозная.
В аулах есть такие люди, которые ленятся трудиться, сидят дома, ничего не делают или во весь день спят, а ночью ходят. Таких людей я приказываю старшинам присылать ко мне, я буду отправлять их в Георгиевск учиться трудиться. О чём объявляю по чеченскому народу и приказываю прочитать во всех аулах при собрании народа.
Комендант крепости Грозная полковник Греков Н.В.»
Выждав паузу, Греков ответил на вопрос генерала.
- Всё по плану, ваше высокопревосходительство! Рубим в Ханкальском ущелье.
- А много ли народу послал учиться трудиться в Георгиевск?
Тут Ермолов, как ни старался быть строгим, не выдержал и щедро брызнул заливистым смехом, разрядившим обстановку и успокоившим напрягшегося было Грекова. Он опять угоднически-подхалимно нырнул, кисло улыбнулся виноватой улыбкой. Представать в роли генеральского шута ему часто случалось в присутствии Ермолова и он ловко усвоил эту забавляющую главнокомандующего манеру.
- Бегут, нехристи, Алексей Петрович… Кого тут поймаешь? Разве что на виселицу сразу вздёрнуть негодяя.
Греков глупо улыбался, выставляя себя в смешном виде, а Ермолов размягчаясь громко и долго хохотал, аж до слёз и вытирал слёзы платком.
- До Георгиевска пока ни один не доехал. Разве что только аманат дадиюртовский, мальчонка-чеченец. Тот был отправлен с оказией в конце сентября под присмотром князя Бековича-Черкасского.
- Фёдора или Алексея? – спросил Ермолов. – А то Алексей сейчас со мной в свите. Так мы бы поинтересовались у него, доставил или нет поганца в губернский центр!
- С Фёдором Александровичем отправили.
- Ясно, - махнул рукой генерал. – Вы на двадцатый год мой план видели? Ещё нет? Форсирую. За вами просека к аулу Герменчук, взятие аула Топли и уничтожение Герменчука, полное, тотальное, как Дади-Юрта. Это осиное гнездо. Его надо разорить. Теперь по линии. Грозной я доволен. Вы как так её в прошлом году быстро возвели?
- Так это, казачки линейные нам на гогулях стройматериал возили. На верблюдах астраханских.
- Внезапную с замечаниями принимаю, - продолжал строго Ермолов. - А по Назрановскому редуту и Преградному Стану замечания мои до сих пор не исправлены. Почему?! Всё устранить к весне. В 1820 году будем строить на Левом фланге ещё одну крепость – Бурную и штаб Сунженской линии переведём во Внезапную. А Сысоеву поручу с казачками возвести ещё два укрепления – Неотступный стан у аула Исти-Су и Злобный окоп на реке Сунже при впадении в неё реки Мартан. Вам всё ясно, полковник?!
- Так точно, ваше высокопревосходительство, - опять подобострастно нырнул Греков.
Когда командующий обращался к нему на вы, он рапортовал по табели о рангах, но если беседа шла доверительно на ты, то обращался к начальнику по имени отчеству.
- Ну а что там ты мне ещё хотел сказать про этого Таймиева из Шали? – опять переходил на ты Ермолов.
- Таймиев был у меня в Грозной в прошлом году, как раз в октябре. Просил у меня за взятых заложников, обменять кое-кого хотел. Я вёл с ним переговоры. Он опять ищет с вами встречи. Он многое передумал, говорит, пересмотрел свои взгляды. Ко мне в крепость он въезжал в мундире поручика Нижегородского драгунского полка.
- Схватить надо было мерзавца! – рассвирепел Ермолов. - Он нас за нос водит с 1807 года, когда во Владикавказе присягал на верность Российской империи, переговоры вёл с генералом Гудовичем. Гудович ему чин капитана с жалованием предлагал. Тот сначала отказался. А в 1811 году в Тифлисе встречался с генералом Тормасовым. И уже от чина поручика не отказался. С тех пор и возит с собой на переговоры с нами устаревший этот по форме драгунский мундир. Поизносился, пади, а, за восемь-то лет? И со мной встречался дважды в 1816 году. Первый раз в Георгиевске по его настоянию, второй раз во Владикавказе, уже по моей инициативе. Да что толку! Он всё мне за полное внутреннее самоуправление Чечни ратует и сохранение старшин в аулах. А моя задача, поставленная мне государем, - не допустить образования горского государства любой ценой. Разделяй и властвуй. И бить их поодиночке, всех этих змей гремучих! Не верю я этому Шалинскому старшине. Абрек он. Ещё в молодости, в 1802 году, в двадцать три года вырезал на кордоне одиннадцать казаков. Таков он и сейчас, вражина. Только масштабнее в разы.
- И всё-таки, Шали – это ведь самый крупный аул в Чечне, ваше высокопревосходительство. За ним люди тянутся. На него глядят. Примириться бы с ним, хоть для видимости, заполучить ещё один полк на службу и бросить их в Закавказье на персов при надобности.
- Самый крупный, говоришь? – хитро прищурился Ермолов. А вот мы его подожжём немного, так, глядишь, народу там резко и поубавиться. И не будет он самый крупный. Мало кто помнит теперь, но именно этот самый проклятый Бейбулат, в своём дерзком набеге на кордон в 1802 году пленил тогда ещё полковника Дельпоццо, бывшего нашего командующего линией. И его только в 1804 году выкупили у чеченцев. Нет! Никаких переговоров с этими дикарями! Именно поэтому я считаю приоритетными военные методы управления Кавказом. А Малинский и ему подобные дураки делают, мешаясь мне под ногами, глупые попытки экономических, торговых, культурных и образовательных методов управления Кавказом и присоединения его к России.
На этом Главнокомандующий дал понять Грекову, что отчёт закончен и переключил своё внимание на полковника князя Чавчавадзе, сопровождающего его из Тифлиса с нижегородскими драгунами.
- А что, Александр Гарсеванович, ты мне рассказывал давеча в пути или ещё на Военно-Грузинской дороге, точно уж запамятовал я, про какого-то там своего нижнего чина, будто бы разжалованного из гвардии и сосланного на Кавказ рядовым? Кто таков молодец, нельзя ли подробностей?
- Так точно, Алексей Петрович, есть у нас такой. Барон Мартын Карлович Розен. Был корнетом Кавалергардского полка. В семнадцатом году разжалован и поступил к нам в ноябре в Нижегородский драгунский полк нижним чином. Странная, необычная личность. Участвовал в карательном походе на Дади-Юрт и привёз оттуда двухлетнего чеченского мальчика. Говорят, собирается усыновлять. Он сейчас с нами в походе, в первом эскадроне.
- А ну-ка позови мне этого молодца! Интересно мне знать, за что разжалован. Я его дела не читал.
Князь Чавчавадце приказом через обер-офицера вызвал из эскадрона барона Розена. К Главнокомандующему подъехал молодой двадцатитрёхлетний драгун со скрытным, затаившим злобу, но дисциплинированным до доскональной щепетильности во всём и старательным видом.
- Нижний чин 1-го эскадрона Нижегородского драгунского полка Розен по вашему приказанию прибыл, ваше высокопревосходительство! – отчеканил молодец.
- Услышал я тут мельком твою историю. Ты за что разжалован был из кавалергардов, барон?
Драгун немного насупился, но, как назойливую муху, отогнал хмурые мысли.
- За дерзость, ваше высокопревосходительство!
- А точнее? А то ведь и без тебя сведения добуду!
- За дуэль с эскадронным командиром полковником Уваровым в ноябре 1815 года.
- Подожди, это не тот ли Уваров, которого Чёрным вся Москва кличет?
- Так точно. Он самый, ваше высокопревосходительство!
- Так он же заядлый бретёр-дуэлянт! У него такая мутная репутация в обеих столицах. Как же тебя угораздило с ним сцепиться? За что?
- За честь дамы, - драгун побледнел и отвернулся, нахмурившись и поджав губы.
- Ладно, не будем прошлого ворошить. Надерзил, вот и расплата.
Ермолов разглядывал драгуна с неподдельным интересом и не мог с ним долго держать тон строгой и поучительной нотации.
- Ну, как вообще, служба на Кавказе, сынок?
- Служим, ваше высокопревосходительство!
- Ты обиду на Родину не держи. Не носи в сердце камень. Говорят, был в Дади-Юрте?
- Так точно, ваше высокопревосходительство!
- И, будто бы, взял оттуда мальца чеченского? Брешут пади, сорвиголовы?
- Взял ребёнка. Он раненый был, совсем кроха. Два годика. Махонький. Пищит, как зверёк подбитый. Кумыки мирные с плоскости сказали, что звать его Озебай Айбулатом. Чуть подрастёт, покрещу его. Сыном мне будет, ваше высокопревосходительство.
- Молодец! Воспитай человеком! Сам женат?
- Не успел ещё, ваше высокопревосходительство.
- А так даже и лучше. А то б молодуха твоя закочевряжилась, завеньгала, забазлала, как говорят здешние терские казачки. Вырасти из него сам воина, спартанца, неприхотливого в бою и походе аскета. То будет толк. Нам здесь на смену. А, барон?
- Так точно, ваше высокопревосходительство!
- Молодец! Встань в строй. – и Ермолов восхищённо-отеческим суворовским взглядом проводил отъезжающего драгуна.
- Лучшие люди страны здесь служат, убеждаюсь в этом всё крепче, - задумчиво подытожил генерал, проговорив это заключение вслух, никому конкретно не адресуя.

Х
В Кизляре Ермолов нашёл секретаря при царском поверенном в делах Персии Александра Грибоедова. Сорокадвухлетний Ермолов относился к этому молодому двадцатичетырёхлетнему дипломату по-отцовски, с нежной какой-то потаённой чувствительностью, с растроганным умилением перед его поэтическим даром, мощным интеллектом и интеллигентностью во всём. Он так разительно отличался своей хрупкостью и утончённостью восприятия мира от всей той грубой солдатчины и военщины, провонявшей потом и порохом, которая окружала Ермолова в карательных походах, не отпуская ни на шаг, что ему хотелось непроизвольно всячески оберегать этого молодого человека от трудностей жизни, выпадающих ему в окружавшей их обоих обстановке на Кавказе.
- А, Александр Сергеевич! Дорогой! Ну, здравствуй! – весело воскликнул главнокомандующий, по-простому, по отцовски, приобнимая его и хлопая по плечам. – Вот не чаял тебя тут встретить! Ну, рассказывай! Что там твой шах? Как Тегеран, Тебриз? Говорят, ты добрался аж до Багдада и Давуд-пашу чуть было нам не взял! Ха-ха-ха! – простодушно и громко, басовито смеялся Ермолов и слышно было везде по коридорам комендантского помещения этот его громовержский рокот смеха русского барина.
- Здравствуйте, Алексей Петрович. Слишком много вопросов, - чуть конфузясь таких громогласных раскатов голоса генерала, привлекающих к ним всеобщее внимание и любопытство чиновников и военных крепости, отвечал ему в стеснении бледнеющий Грибоедов. Ему с 1818 года, с первого дня представления его главнокомандующему, после личного знакомства с ним, вызвавшего излияния отеческих чувств к нему со стороны Ермолова, дозволено было так обращаться к его высокопревосходительству.
- Кстати, как твоя рука? – помня о безумной дуэли Грибоедова, участливо поинтересовался Ермолов.
- Ноет в межсезонье к перемене погоды. Хоть год уже прошёл, а всё даёт о себе знать.
- Ну, а что там наш поверенный в делах Персии Мазарович, этот медик-дипломат?
- Семён Иванович – любезное создание, умён и весел.
- Не понимаю, как он тебя терпит?! Ведь ты ж повеса, хоть и славный человек. Но это понимаю я, прекрасно разбирающийся в людях, во всех их тонкостях характеров. А он… Симон же слишком прямолинеен для этого. Вот взять тебя. Ты ж страстная, мятежная душа. Ты с беспредельной ширью человек, когда на вершине духовного подъёма. Тогда способен ты гениальное творить. Но можешь и иссякнуть вдруг, негадано, нежданно в минутной слабости и думать, что конец. Ты – гениален, хоть и слабый человек! Ну как тебе не попечительствовать отечески?! Ведь ты как сын мне, которых не имею.
Ермолов говорил это страстно, расчувствовавшись во всю и чуть не прослезившись. Но отошёл, нахмурился, спросил по строже.
- Ну а что там наш Каджар Фатх-али-шах?
- С лорнетом царствует и жизнь проводит праздно. О, как длинна у шаха борода! Я вызнал, что при рождении ему дали имя Баба-хан.
- Баба-хан? Почему? – удивился Ермолов.
Он все эмоции в разговоре с Грибоедовым проявлял нешуточно, не наигранно, во всю широту своей русской, щедрой на эмоции души.
- Должно быть, так он чтит в себе огуза.
- Ну что, узнал ты, сын он первого Каджара?
- Аги Мохаммеда? Нет. Племянник он, а тот скопец. Ахта-хан – прозвище первого Каджара или скопец-хан.
- Сурово. Ну а этот что, мужик? Каков его гарем?
- У него триста шестьдесят жён.
- Ого!
- И самая любимая жена, как он её называет «венец государства» Агабеим-Ага или поэтесса Агабаджи. Дочь карабахского хана, главная жена в гареме шаха, а в стихах-баятах тоску по родине поёт.
- Сколько ему лет теперь?
- Ему сорок семь.
- Немногим старше меня… На пять лет всего. Ну и каков он из себя? Ты видел его?
- Да. Неплох. Сложён красиво. Он шах-поэт с колоритной ассирийской бородой до пояса. Словно из древней Месопотамии.
- А что там наше Возвышенное государство Иран?
- Оно пока не наше, - улыбнулся Грибоедов.
- Погоди, дай срок! – усмехнулся добродушно Ермолов. – Ну, рассказывай, не томи душу! Ты так интересно рассказываешь! Всё подметишь. К тому же информация из самых, что ни на есть, из первых уст. Ну! Ведёшь ещё свои путевые заметки?
- Не всегда… Не успеваю. А что рассказывать? Дворцы, мечети с великолепными восточными шатрами куполов, выложенные изразцами стены крепостей. Тагирань грязная. Таврис прекрасен. Сарбазы там в кольчугах, шишаках.
- И шах, говоришь, поэт, и жена его главная – поэтесса.
- Да.
- У тебя, что ни личность, все поэты.
- На Востоке все поэты. В Таврисе с сыновьями последнего Тебризского хана Ахмед-хана Мукаддама познакомился. Гасан, Джафар и Нурулла. Легенды мне рассказывали про своего отца Рейшсифида – Белая Борода, как его звали в Таврисе. А что Таврис? Столица Сефевидов. Базар, караван-сараи, постоялые дворы с крытыми торговыми рядами. Там ткут прекрасные ковры и в них звериные мотивы с растительным орнаментом в цене. Ковроткачи – иранские поэты, аскеты-дервиши, суфийские монахи. Попались мне там труды на насталике – персидском почерке письма с раскидистыми длинными линиями букв и лигатур, одного из их мыслителей, суфия, мистика, философа. Они называют его персидским Сократом. Дервиш Шамс Тебрези или Мавлана Шамсулхакх. Так вот, Таврус он называет местом для влюблённых.
- Романтик ты во всём, - с отеческой нежностью посмотрел на него Ермолов.
Блеснул из-под угрюмых дуг его косматых бровей какой-то редкий луч в глазах, из глубины души, от потаённых дум доброго и скрывающего свою доброту сердца.
- Таврис – ворота, мечети, башни, верблюды, мост каменный через реку Аджи-чай. Говорят, его построила одна старушка для перехода через реку.
- Забавно.
- Из окон дворца виден горный хребет, словно распластавшийся над городом какой-то гигантский осётр, которых подавали на пирах Ивана Грозного. Гора Эйтнали. Вот, собственно, и весь Таврис. А политический доклад я вам оставил в Грозной. Посольство миссию достойную блюдёт.
- Послушай! Ты мне будешь нужен! Мы из Кизляра выступим с тремя сводными полками на взбунтовавшего весь Дагестан аварского хана Султан Ахмед-хана. Угомоним его засулакских кумыков, возьмём его Мехтулу в горах – Мехтулинское ханство из тринадцати аулов. Чтоб усмирить их, поставим там на зимовку войска. А сами в Тарках у шамхала во дворце блаженство, негу изопьём восточного гостеприимства. А, как тебе мой план? Увеселительная прогулка. И ты мне там надобен будешь по своей дипломатической части. А затем через Кубинское ханство езжай обратно в свой Таврус, отпущу тебя, так и быть, к твоему Мазаровичу. Передашь ему от меня привет. А, кстати, что ты здесь делал, друг ты мой мятежный, на линии?
- Вернулся из Ирана в Тифлис. Оттуда выехал с делами по линии. Вот, в ожидании оказии застрял. Да и вы, как видно, были в походе.
- Дела твои я своей властью отменяю. Вот, Грекову, все их препоручу. А ты езжай со мной.
- Ну, что ж, я подчиняюсь. Мне сфинксу грозному возможно ли дерзить.
***
В распоряжении Ермолова на Кавказе в его Отдельном Грузинском Корпусе в Грузии и на Кавказской линии были сосредоточены 19-я и 20-я пехотные дивизии, состоящие из пятнадцати пехотных полков – бывшей тяжёлой или линейной пехоты: мушкетёров и гренадёр, и лёгкой пехоты – из егерских полков. С отдельным стрелковым батальоном это было 30 336 нижних чинов. Также был причислен к корпусу Нижегородский драгунский полк в составе 711 нижних чинов. В гарнизонах крепостей находилось ещё 5920 нижних чинов и артиллерии крепостной и походной 108 орудий. Терские казаки и горская милиция не входили в регулярные войска и несли на линии вспомогательные, охранные функции.
Всего артиллерии на Кавказе было девять рот, составляющих три артиллерийские бригады, сведённые в Грузинскую артиллерийскую дивизию, командовал которой генерал-майор Фёдор Исаевич Ахвердов. В каждой артроте было по двенадцать орудий. Крепостной артиллерии было четыре батарейные роты, три из которых находились в Георгиевской крепости и одна, неполная, в количестве десяти тяжёлых крепостных орудий была рассредоточена в трёх узловых крепостях: Кизляр, Владикавказ и Моздок. Остальная артиллерия была полевой и состояла из пяти лёгких пеших артиллерийских рот с шестьюдесятью орудиями, которые были приставлены полуротами к десяти пехотным полкам. Эти полевые бронзовые орудия с лёгкими лафетами, были в основном, так называемые пушкарями, четвертьпудовки или русские гаубицы-единороги, придуманные графом Петром Шуваловым и прозванные так артиллеристами за мифическое животное в его гербе. Они стреляли четвертьпудовым зарядом картечи и разрывными гранатами. Единорог был легче и скорострельней пушки в два раза и чаще всего применялся в сопровождении почтовых оказий и в карательных экспедициях в горные аулы. А кроме четвертьпудовок на лёгких лафетах таскались на Кавказе пушки-шестифунтовки с ядрами и картечью, с большей дальностью стрельбы, чем у единорогов, которая доходила у них до двух вёрст.
Лёгкая пешая артиллерия осуществляла огневую поддержку пехотных полков и каждый лафет четвертьпудовки тащила упряжка из четырёх лошадей аракчеевских тягловых пород. Это было компактней и мобильней, нежели тащить батарейный тяжёлый лафет упряжкой уже в шесть, а то и в восемь лошадей. Лошади тащили орудия везде: и в пешей, и в конной артиллерии. Разница у них была в том, что конные артиллеристы передвигались не в пешем строю, а ехали на лошадях упряжек и были обучены не только обслуживанию орудий, но и сабельному бою в конном строю. И одежда их была такой, как у драгун, и воевали они в драгунских касках с гребнем. Конные артроты применялись в Русской армии для огневой поддержки конных полков и на Кавказе не использовались. А пешая артиллерия свои расчёты вела в пешем строю и одеты её артиллеристы были как пехотинцы. Заряды на двадцать первых выстрелов были у полевых орудий на передках, а остальной боекомплект тащили следом в двух двухколёсных зарядных ящиках по три лошади каждый.
Артиллерия в армии была отдельным конно-человеко-орудийным войском, ведь, чтобы обслуживать 48 орудий кавказских батарей, требовалось в каждый расчёт по тринадцать человек, итого 624 артиллериста. А для шестидесяти орудий полевой артиллерии было необходимо по 10 человек прислуги в каждый расчёт, итого ещё 600 человек. Да к тому же на каждое полевое орудие требовалось 4 тягловых лошади в упряжку и по 3 лошади на зарядный ящик, которых в боекомплекте было два, таким образом, вставала надобность в 240 лошадях для орудий и 360 лошадях для перевозки зарядов, итого 600 тягловых лошадей. Но такого количества лошадей-тяжеловозов в Отдельном Грузинском корпусе не было, поэтому артиллеристы довольствовались на Кавказе тем, что имели. Да и не все полевые орудия таскали в походы одновременно, часть из них использовалась в других крепостях и редутах на линии. А часть лошадей использовали взятую у местного кавказского населения, либо для целей перевозки орудий применялись захваченные у горцев и необъезженные их дикие табуны.
С Ермоловым в дагестанский поход вышли из Тифлиса через Военно-грузинскую дорогу два батальона 9-го егерского полка во главе с подполковником Реутом Иосифом Антоновичем и два эскадрона Нижегородского драгунского полка во главе с помощником его командира полковника Климовского – полковником князем Чавчавадзе. Тридцатитрёхлетний красавец грузинский князь Александр Гарсеванович Чавчавадзе послужил уже много в русской кавалерии, участвовал даже в Бородинском сражении, будучи адъютантом Барклая де-Толли, в семнадцатом году вернувшийся служить в Грузию, он теперь развернул у себя в имении Цинандали дом на широкую ногу с европеизированной обстановкой светской гостиной и частым приёмом гостей – русских офицеров и чиновников. У него любил бывать и Ермолов, наслаждаясь тёплым кавказским гостеприимством, уютной обстановкой дворца, экзотическим парком с эвкалиптами, платанами, пальмами и кипарисами, и превосходной средиземноморской кухней. Теперь князь Чавчавадзе сопровождал его в Дагестан.
Во Владикавказской крепости к Ермолову присоединились два батальона Севастопольского пехотного полка во главе с полковником Рябининым 1-м Иваном Михайловичем. Из Моздока к войскам, идущим в Дагестан, присоединилась моздокская горская казачья команда из крещёных осетин-горцев в составе двух сотен казаков во главе с двадцатисемилетним майором Петровым, которого так нахваливала помещица Кизлярского уезда генеральша Хастатова гражданскому губернатору Кавказской губернии Малинскому. В крепости Грозная отряд пополнился походной артиллерией из 19-й артиллерийской бригады, и до Кизляра его сопровождали командир 2-й бригады 19-й пехотной дивизии генерал-майор Пестель Андрей Борисович с командиром 16-го егерского полка комендантом крепости Грозная полковником Грековым и строевая гарнизонная рота из отставных армейских рекрутов, предназначенная для безопасности передвижения внутреннего продовольствия на линии или оказий. По ходу движения отряда Ермолов инспектировал гребенских казаков, осматривая их кордоны из постов и пикетов. Видя расхлябанность староверов-терцев, командующий остался недоволен гребенцами, о чём не преминул высказать в самых нелестных выражениях их командиру, оплывшему пьянице ротмистру Ефимовичу. В пути Ермолова нагнали отряды горской милиции во главе со старшим сыном покойного командира кизлярского казачьего войска и начальника аульных татар уезда князя Касбулата Эльмурзовича Алексеем Александровичем или Касбулатовичем Бекович-Черкасским. А также из Георгиевска были вызваны ермоловским флигель-адъютантом два батальона Тифлисского пехотного полка во главе с командиром 2-й бригады 20-й дивизии генерал-майором князем Эристовым, а также сотня терских казаков Волгского полка с их временным командующим капитаном Фирсовым. 
В Кизляре Грозненского коменданта полковника Грекова оставили с  полуротой из гарнизонного батальона сопровождать до Георгиевска очередную формируемую почтовую оказию, а с Ермоловым пошла в Дагестан ещё и кизлярская казачья сотня из аульных татар и батальон Троицкого пехотного полка. И позже, в пути, уже на территории Дагестана, к Главнокомандующему присоединился и сам командир Троицкого полка  полковник Левенцов с ещё двумя своими батальонами. 
Пехотинцы-троицы катили с собой на арбах походные виселицы – главное средство ермоловского устрашения и покорения аулов, на которое множественно строчили доносы и жалобы в Петербург царю кабардинские князья Атажукины.
Грибоедов, сопровождающий Ермолова, видя эти мрачные смертоносные конструкции военно-полевого палачества и судилища, хмурился и отводил глаза. Генерал заметил его реакцию и подъехал ближе спросить.
- Ты что, брат, гляжу, заробел как вроде? Виселицы мои смущают? Хех! А это, Александр Сергеич, одна из предпринятых мною мер по укреплению дисциплины во вверенных мне войсках в военное время. На них мы вешаем горцев-абреков, пойманных с поличным, и выставляем в аулах, которые проследуем в походе. А также беглых солдат и казаков, скрывающихся в горных аулах.
- А что,– удивился Грибоедов, - и такие есть?
- А как же! Всякой сволочи на Кавказе найдётся. Вешаем! И наряду с вырубкой просек до аулов это самое эффективное моё средство. Как оно тебе, брат?
- Ну, - неуверенно и смущённо пожал плечами поэт-дипломат, который был гуманистом в душе, но стеснялся этого при военных, особенно при генерале, - мы же в Азии, значит, так надо… Здесь каждый ребёнок хватается за нож.
- Так оно. Но ты не смущайся. Невинных я вешать не буду. Я же не тиран какой-нибудь древнеримский.
- Хотя по вверенной вам полноте власти в этом регионе и степени доверия, которую вам оказывает государь, вы фактически здесь как римский полководец, Юлий Цезарь, если хотите.
- Ну это ты махнул! Горцы называют меня по старой памяти наместник. А какой я наместник? Наместником был граф Потёмкин Павел Сергеевич.  Вот он и Мансура громил и даже пугачёвского бунта, говорят, был следственной комиссии начальник. У него здесь была неограниченная власть. Царь и Бог на Кавказе. Матушка императрица ему доверяла. Как-никак родственник её любимца Светлейшего князя Григория Александровича Потёмкина-Таврического! А я какой наместник? Я просто выполняю здесь работу, тяжёлую повседневную работу, скрупулёзно и честно, засучив рукава. Вот так-то, братец. Так уж ты меня носом-то не вороти, раз в одну телегу с тобой государственную запряжены. Так-то.
Грибоедов смутился этого откровенного признания генерала и, чтобы сменить тему, поспешно спросил: «А зачем просеки вырубаете?»
- Мера, как и строительство новых крепостей на Сунже, дабы пресечь шатания чеченцев, которые часто слезают с лесистых своих вершин, чтобы хищничать у нас под боком в низменной Кабарде. Внедряю своей властью. Я использую кабардинские роты для занятия лесов. В стрелковой цепи или лёгкими колоннами мои егеря прекрасно прочёсывают лес и устраняют засады, а вырубают просеки по моему приказу, дабы улучшить обзор перед крепостями и кордонами, наладить дороги к тем аулам, которые являются очагами неповиновения и сопротивления действиям нашей власти. По этим просекам мы оперативно можем передвигать войска для карательных целей и эффективно наблюдаем за их скоплениями и передвижениями конных и пеших масс. Это, брат, орлы - егеря, не то, что гарнизонщики! Те в крепостях, да редутах хоронятся, а эти грудью на смерть идут, штыком врага атакуют. А, кстати, знаешь, как горцы не любят наш штык, наш удалец трёхгранный? У них, у чеченцев, считается позорно смерть от штыка принять. Только от пули может погибнуть их герой, так они считают. А исколотые штыками ружей или изрезанные тесаками штуцеров трупы бандитов родственники погибших не забирают.


XI
Заняв позиции по флангам, русская артиллерия готовила обстрел картечью несущейся на неё горской конницы. В поход в Дагестан была взята с собой Ермоловым пешая артрота из 19-й артбригады, в составе из двенадцати орудий, ста двадцати человек к ним прислуги и ста двадцати лошадей тяги. Артиллерийский штабс-капитан, соответствующий чину армейского капитана, бойко руководил своей ротой. Его расчёты ловко устанавливали орудия и примеривались уже в наводке. Уже дымились готовые фитили на пушках. Пушкари-канониры при этом сновали и мельтешили возле орудий, раскатывали лафеты, разворачивали жерла, доставали заряды с передка, уводили лошадей, открывали зарядные ящики. Бомбардиры проворно заряжали картечные заряды. Все они были в фуражках-бескозырках, в тёмно-зелёных армейских мундирах и в серых панталонах. Воротнички и обшлага мундиров у них были чёрные. Штабс-капитан с офицерским поясом-шарфом с кистями, в двууголке с чёрным плюмажем, со шпагой на боку, красиво, молодцевато смотрелся возле своих расчётов. Унтеры-фейерверкеры наводили орудия и ждали команду офицера, тихо настраивая расчёт.
- Погоди, ребята, - говорил им офицер, - подождём. Подпустим поближе. Сначала шестифунтовки, дальнюю картечь готовь.
Бомбардиры шести орудий зарядили заряды с дальней картечью, каждый по сорок одной крупной свинцовой пуле, вязанной в матерчатую оболочку.
- Следом четвертьпудовки, разрывные гранаты!
В другие шесть орудий закладываются заряды с гранатами, которые полые внутри, заполненные порохом, весом меньше пуда.
- Вторым залпом пушки готовят цельнолитые ядра!
Канониры тащат тяжёлые сферические заряды.
- Вторым залпом единороги дальняя картечь!
Суетятся возле четвертьпудовок пушкари, готовят заряды с сорока восемью свинцовыми пулями, готовые разить округу на полверсты своим картечным смерчем.
  - Третьим залпом пушки готовят ближнюю картечь!
Канониры тащат заряды с девяносто девятью малыми чугунными пулями, насыпанными в металлическую оболочку.
- Третий залп единорогов – ближняя картечь!
И заряды со ста пятидесятью одной малой чугунной пулькой тоже готовы в ловких руках артиллеристов.
Ждут приказа. Смотрят в даль.
С дикими выкриками каких-то воинственных кличей на позиции пехоты мчатся вооружённые горцы: феодалы в кольчугах, вассалы-дворяне или уорки в черкесках, крестьяне-уздени, слуги и абреки в бурках, в халатах, бешметах и архалуках. Чёрно-бурой тучей или грязным селевым потоком, несущимся с гор, надвигается эта разношерстная пёстрая масса на русское войско, чтобы обрушиться на него смертоносным смерчем. Суздальцы, казанцы и кабардинцы, видя впереди себя кавалерийскую атаку, более похожую на скачущий табун, ощетиниваются лесом ружей с трёхгранными штыками и тесаками, и подгоняемые командами своих унтер- и обер-офицеров, закалённые ещё аракчеевской муштрой в России, из пехотных колонн выстраиваются в прямоугольное каре для плотного залпового огня со средней дистанции из гладкоствольных пехотных ружей и возможной последующей штыковой, чтобы не быть сметенными неистовым наскоком бешеной горской конницы. Линейная пехота ждёт команды общего залпа из образовавшихся при перестроении своих ружейных батарей, а её молодцеватые офицеры стоят впереди своих формирований, дабы при команде общей атаки вести пехоту вперёд, увлекая солдат личным примером. А егеря, вооружённые кто ещё дульнозарядными гладкоствольными, кто уже казнозарядными нарезными штуцерами, а кто и обычными гладкоствольными пехотными ружьями, короткими перебежками занимают одинокие самостоятельные позиции в рассыпном строю.
Нижегородские драгуны готовят свои ружья с коротким стволом и облегчённым шомполом и кавалерийские штуцеры – мушкетоны, приберегая седельные пистолеты и штуцерский штык-тесак на ближний бой и последний случай.
Железные стволы ружей, их невысокие медные мушки, ударно-кремневые замки и длинные трёхгранные штыки, знаменитые своей славой ещё с суворовских времён и прошедшие мясорубку Бородино, все они ждут приказа вступить в бой со стремительно надвигающимся неприятелем, распаляемым в своём безудержном вихре атаки молчанием русского оружия.
Огонь начинает артиллерия. Штабс-капитан отдаёт приказ, и многоголосый гром пушек шарахнул в стороны коней, не тягловых, какие привычно только чуть переминулись, а кавалерийских и офицерских. И всадники плётками и шпорами удержали их, приседающих от страха на задние ноги и прижимающих уши или стригущих ими в беспокойстве.
Затем раздаются команды пехотных офицеров и вступает в своё дело линейная пехота, гремят уже её густые залпы и из укрытий ведётся интенсивная пальба пачками рассыпанных егерей. Всё это сливается в единую мощную безостановочную стрельбу, плотностью своих залпов заглушающую слух и застилающую дымом пространство.
Вот солдаты быстро досылают заряды шомполом через длинный ствол и каре батальона из семисот стволов вновь бьёт свой оглушительный залп, посылая полторы тысячи тяжёлых свинцовых сферических пуль в минуту в скачущие густые ряды горцев, нанося им жуткие раны.
Белые, синие, чёрные, красные, фиолетовые дымки залпов низко застлались у подошвы горы. Конница неприятеля стала рассыпаться в долине на разрозненные кучки.
- Прикажете атаковать драгунами, генерал? – спросил Ермолова подъехавший к нему полковник Чавчавадзе.
- Погоди, Александр Гарсеванович, пускай ещё бог войны немного погремит. А затем контратакуешь после егерской пальбы пачками. Побудь подле, дам знать.
Ермолов говорил и смотрел в трубу, наблюдая картину боя. Командиры пехотных частей: генерал-майоры Пестель и князь Эристов, полковники Левенцов и Рябинин, и подполковник Реут находились подле Ермолова и ждали его дальнейших распоряжений. Кабардинские князья и командиры моздокских, волгских и кизлярских казаков тоже были сейчас в его свите.
  Но вступить в бой драгунской кавалерии не пришлось. Горская конница убегала намётом из-под обстрела, оставив на пастбищных лугах трупы всадников с обезображенными лошадьми. Отдельные группки аварцев карабкались верхом крутыми пастушьими тропами. Кумыки убегали долиной. Ермолов дал команду егерям преследовать в пешем строю неприятеля и забирать в плен захваченных раненых с поля боя. Всех, кого удалось взять, связанными повезли в близлежащий аул для показательной казни.
Маленький горский аул, распростёртый вдали, ощетинился сбитыми в кучу, как соты в улье, турлучными и каменными саклями с плоскими крышами, на которых стояли женщины и из-под ладони смотрели на приближающихся военных. Ермоловский отряд вошёл в беспомощный аул, оставленный мужчинами, с убегающими беженцами, чьи повозки ещё виднелись на склонах. Оставшиеся в нём жители, старики, пожилые женщины и малые дети, высыпали навстречу егерям и жалобно заголосили.
- Это не чеченцы, - сказал Ермолов Грибоедову. – Те бьются до последнего и жён и стариков своих не бросают. А эти вон, высыпали, не успев, мы занять аул. Глянь, как улепётывают, только пятки сверкают. Таких аника-воинов мы легко и быстро образумим. Сейчас погляди, я двух их лидеров, захваченных в бою, казнить буду.
Ермолов выехал на коне на середину площади перед мечетью. К ногам коня солдаты притащили двух связанных окровавленных бритоголовых абреков в разодранной одежде. Они были без шапок, тем самым унижены в глазах собравшейся толпы сородичей. Ермолов, размахивая плёткой, стал говорить, а кумыкский толмач из казаков стал переводить горцам слова генерала.
- Что же вы, иуды продажные, присягаете на верность царю, а чуть ветер меняется, метите в нашу спину свой воронёный булат?! В назидание вам я казню на ваших глазах двух ваших соплеменников. Возможно, вы их знаете. Возможно, среди вас есть их родственники. Это предводители повстанцев Базалай и Шахманай, сообщники Султана-Ахмеда Аварского. Сейчас мы их повесим и оставим у вас висеть и гнить до тех пор, пока птицы не выклюют у них глаза. Они не попадут в ваш рай, как вам того обещают ваши священники. И никакие прекрасные гурии не будут их ласкать в райских садах. Они будут гнить не похороненными, не преданными земле, как того требуют обычаи ваших предков, но будут прокляты и среди живых, и среди мёртвых на все времена.
К Ермолову, хватая за подпругу его коня, выбежала сквозь зелёный строй егерей простоволосая горянка, без платка, с растрёпанными седеющими волосами и разодранной и истерзанной обнажённой грудью.
- Ярмул! – закричала она, воздевая к нему страшные, сумасшедшие глаза. – Ты убил моего сына Герейхана! Будь проклят ты и весь твой род – поганое твоё племя!
Она сыпала такие отчаянные и страшные ругательства, что конь генерала, как-будто понимая её, пятился и прижимал уши. Сзади подбежавший казак ударил её плашмя шашкой и оттащил за волосы. Ермолов поморщился и махнул рукой вешать повстанцев. Здоровые казаки потащили горцев на виселицы. Они сучили и скребли ногами, выли какие-то предсмертные молитвы и вперемежку с ними ругали Ярмула шайтаном. Но вот всё закончилось, они были вздёрнуты и после судорог заболтались в петле, задохнувшись в спазмах и хрипах. Женщины запричитали, закрывая лица себе и детям платками. Старики смотрели молча и в их старых, видавших всякое на своём веку лицах, всё больше увеличивались, разветвляясь и роя себе арыки, глубокие морщины.
А потом в помещении сельской мечети местного старшину привели к присяге на верность российскому императору. Он глядел на Ермолова, окружённого своими приближёнными офицерами, с настороженностью и говорил по-кумыкски. А офицеры загораживали Ермолова грудью от него и других собравшихся в мечети горцев и держали пистолеты наготове со взведёнными курками.
- Султан Ахмед-хан Аварский, - говорил старшина, - пустил слух среди мехтулинцев, будто русские идут к нам разорять аулы и будут хватать всех жён правоверных магометан, чтобы распродать их на рынках. А потому он встаёт на защиту веры. Мы не видели ещё русских и не знаем ваши намерения.
- Селение твоё не будет разорено, отец, - ответил ему через переводчика Ермолов. – И никого из мирных селян мы не тронем. Но и ты позаботься о том, чтобы твои люди не уходили больше в горы к Султану Ахмед-хану. Я оставлю у тебя в селе своих солдат для поддержания порядка. А вы всем селом будете их кормить и содержать провиантом до весны.
Так силами трёх сводных полков, подкреплённых походной артиллерией, медными пушками нагоняя страх с грохотом в горах, прижали ермоловцы мехтулинцев по их аулам, обязали поставить фуража войску и расквартировали свои полки. Сопровождающий Ермолова обер-квартирмейстер 19-й дивизии полковник Евстафий Иванович Верховский, заведующий хозяйственной частью в войске Главнокомандующего, занялся вплотную этим вопросом с мехтулинскими старшинами.
А Султан Ахмед-хан бежал с остатком своей конницы высоко в горы. Довольный сам собою Ермолов по завершению похода много говорил.
- Я же кунак его, Ахмед-хана. Его старший сын воспитанником взят в георгиевскую горскую мусульманскую школу, будь она неладна. А он бежит от меня, дурень. Скрывается в горах. Как будто, у меня нет средства его остановить.
- Я давно вас хотел спросить, Алексей Петрович, - поправив очки, близорукий Грибоедов, смешно сидел на кавказском жеребце.
- Ты где такого конька раздобыл игреневой масти? – смеялся Ермолов.
- Мой Фетхалихан – жеребец. У англичан в Тагирани.
- Ну и ну. А чего спросить хотел?
- Так вы и не были женаты, Алексей Петрович? И детей у вас законных нет?
Ермолов нахмурился. Крепкий, коренастый, с высоким лбом, над которым взлохмачено-припудренной дубравой курчавилась пышная шевелюра лихо взъерошенных волос, с посеребрёнными седеющими бакенбардами и висками, причёсанными по александровской моде, он, глубоко задумавшись, казалось, теперь заглянул на самое дно, в тёмную глубину своего сердца.
- Когда-то в юности моей, где протекала для меня жизнь самая приятная, в Волынской губернии, я страстно полюбил одну девушку, Вареньку. Девушку прелестную, имеющую ко мне равную привязанность.
- Так что ж вам помешало соединить с ней вашу жизнь, генерал?
- Недостаток состояния обеих сторон. Я ведь родом из бедных дворян Еромоловых. Хоть и травят байки в моём роду про предка нашего - ордынского мурзу Арслан-Ермола, богатств ордынских никогда не имел. И мне пришлось оставить мысли о женитьбе и превозмочь любовь. Не без труда, но я успел, мой мальчик. Я был уже в сознательных летах, слава Богу, и понимал, что пищу не заменишь нежностью. Вся эта карамзинская романтика и сентиментальность – чепуха! «Бедная Лиза»… Никогда не пиши такую дрянь! Высмеивай лучше, мой друг, влюблённости нелепость. Впрочем, господствующей страстью моей всегда была служба.
И Ермолов пришпорил коня. Он был в полевом пехотном офицерском мундире с красным воротником, с генеральскими эполетами, которые сверкали своими золотыми переплетёнными жгутами, огибающими их такое же золотое овальное поле, и переливались разными оттенками свисающей с их кручёной шейки толстой генеральской канительной бахромы. Генерал был с непокрытой головой, и взбитые ветром локоны лохмами вились на его голове, подобно змеям медузы Горгоны. На одном боку у него лихо висела кавалерийская бурка. Конь его, высокий, красивый гнедой кабардинец с чёрными ногами, широко и размашисто шёл, перебирая копытами. Грибоедов на низеньком игреневой коне, отличавшемся мастью от гнедого дымчатыми волосами гривы и хвоста, да ногами шерстью в такой же бурый цвет, как и у его крупа, едва поспевал за ним. Густая, дымчатая грива его коня, словно водопадом, рассыпалась по его длинной слабо-мускулистой шее. Далее на некотором почтительном расстоянии за командующим следовал его флигель-адъютант на молодом красавце-жеребце мышастого окраса шерсти в яблоках. Он был в свитском мундире с одним эполетом без бахромы и аксельбантом, в небрежно накинутом на плечо плаще и в чёрном бикорне – двурогой шляпе с разноцветным плюмажем, которую в русской армии прозвали двууголка. Одета она у него была не как у офицеров – вдоль плеч, а углом вперёд, как у офицеров императорской свиты или адъютантов Генерального штаба. Ещё дальше плёлся за ними крепостной денщик генерала в татарском архалуке и бараньей шапке на низенькой старой кобылке соловой масти с дымною гривой и грязным не стриженым хвостом.

XII

Ермолов разгромил войско Ахмед-хана Аварского у аула Бавтугай и направился в дружественную Тарку. По дороге он всё допытывал, провоцировал Грибоедова, раззадоривая в нём смелость, а тот жался к нему и с опаской поглядывал на громоздящиеся в небо отвесные утёсы, на внезапно обрывающиеся горные кручи, на узкие теснины в глубоких ущельях и на речные долины с очень крутыми склонами, боясь кругом засады.
- А скажи-ка ты мне, братец, что ты пишешь сейчас? О чём задумки, может быть, есть?
- Пока ничего на ум не приходит, Алексей Петрович. Ну не про наш же дипломатический монастырь вирши слагать, в самом деле?
- Скукота у вас там одна страшная, прямо, как смерть курносая. А ты бы ко мне в адъютанты в Тифлис перебирался. Романтика. Сразу, знаешь, сколько впечатлений будет! И тем сколько. Не меньше, чем у твоего Байрона, которого, вон, с собою книжки везде таскаешь.
- Это песни «Дон Жуана» в октавах. 15 июля 1819 года лондонское издание. У англичан позаимствовал в Тагирани.
- Ну а сам-то ты чего пишешь?
- Да ничего пока. Не рифмуется…
Полдневный жар.
Бесплодный вид…
Дальше не придумал.
Остаток пути они ехали молча, Ермолов равнодушно, Грибоедов с восхищением, оглядывая проплывающие мимо горные пейзажи. А впереди и сзади их трусили, шумя, диких мастей кони, болтая на своих спинах в сёдлах неумело, в сравнении с горцами, держащихся офицеров, и пылили горную дорогу солдатские высокие сапоги егерей, упорно взбиравшихся в горы с ружьями на плече. И вот впереди в расступившихся горных кряжах возник проём и горы, словно колонны башен гигантской крепости великана, пропустили колонну путников в ворота своего ущелья, впереди которого показался Тарки, расположенный у самого Каспийского моря. Наконец, глазам открылась панорама бескрайних светло-синих просторов воды с мелькающими вдали игривыми барашками в нагулявших силу волнах. А на берегу бессчётная россыпь разбросанных по косогору плоских глиняных домов, мазанных известью, убегала к подножию огромной столообразной возвышенностью, поднимающейся над столицей шамхальства и отстоящей от самого побережья где-то на три версты. Платообразная эта, на крутом пьедестале длинная гора, которую местные кумыки называли Тарки-Тау с её выступающим мысом Сарияр, что в переводе значило «жёлтый обрыв, а русские прозвали Каменной полугорой, была в высоту менее версты, в длину одиннадцать вёрст и в ширину около пяти. На одном из её склонов виднелся аул Амирхан-гент, на другом сама столица, спускающаяся к побережью. На Тарки-Тау был взгромождён и шамхальский дворец, да на таких крутых склонах, что малым числом можно было бы оборонять резиденцию шамхала от наступающих снизу полчищ, поскольку так тяжёл и медлителен был бы их подъём на этот штурм. Дворец был обсажен садом, сбросившим недавно свою листву. Множество окон переливались на утреннем солнце мозаикой слюды. Перед замком стояли персидские пушки и охрана из узденей шамхала в длинных опоясанных восточных кафтанах с османскими ружьями и мушкетами.
Солнце только всходило над Каспием, нежно румяня его лазурь, и озаряла этот белевший ракушечником город с мечетями в разных концах, с пристанью, у которой виднелись уже снующие лодки и парусные суда. Это были в основном гребные плоскодонные галеры и гребно-парусные двухмачтовые шкоуты-галеасы с двумя большими рулевыми вёслами, с судовыми лодками-киржимами и с плоским, слегка округлым дном. Торговые корабли из Астрахани и Ширвана, транспорты с севера Ирана, свободные торговать по Гюлистанскому миру 1813 года, а также туркменские суда на вёслах с хивинскими и бухарскими купцами – все они были плоскодонные из-за мелководья Каспия и частых отмелей, встречающихся под килем или без него в устье Волги.
- Смотри, Сергеич, - по-детски восхищённо глядя вдаль, воскликнул Ермолов, - какая красота! Первозданный рай! Вот они, Тарки или Таргу, возникшие на руинах Семендера. Когда-то здесь наш князь Святослав громил хазар в легендарное время. Напиши лучше об этом поэму, а?
Генерал улыбался.
- Чудо, как хорошо! – тоже искренне восхитился открывшимся пейзажем поэт-дипломат.
Светало. К пристани подходил под андреевским флагом русский военный корабль, трёхмачтовый сторожевой корвет, с шестнадцатью пушками, открытыми на верхней палубе.
- О! – заметил его Ермолов. Давай-ка встретим наших флотцев и вместе с морячками нагрянем во дворец шамхала.
Главнокомандующий отдал приказ через адъютанта расквартировать в Тарках пришедшую с ним из похода часть войска, а сам с охраной и Грибоедовым поехал на пристань. Во время своего спуска с горы к морю они услышали утренний призыв к намазу, который запел муэдзин с балкона минарета. Этот его мелодичный, волнующий арабский азан был слышен на многие вёрсты, разносясь в утреннем неподвижном и прозрачном горно-морском воздухе.
«Ашхаду эллэээ илэхэ иллэ-л-Лах! Ашхаду эллэээ илэхэ иллэ-л-Лах!» - плыло по округе, сложно-красивым звуковым рисунком, подобно арабской вязи насха, вычерчивая в воздухе незримые крючки, точки и волнистые линии. «Ашхаду эннэээ Мухаммадэр-расуулул - Лаах».
- Ну, красиво запел петух басурманский! – усмехнулся повеселевший по прибытию в Тарки Ермолов. Он казался помолодевшим и свежим, то ли от утренней бодрости, то ли от того, что сбросил, наконец, с плеч тяготивший его в последние месяцы груз дагестанского восстания. Они въезжали в спящий город, а муэдзин всё пел свою песню: «Лэээ илэхэ илэ-л-Лах!»
На пристани, к приятному удивлению капитана увидеть здесь самого Ермолова, сухопутные и морские офицеры шумно и оживлённо встретились и по простому, допускаемому главнокомандующим среди офицеров общению на Кавказе, стали делиться новостями и впечатлениями. Капитан Николаев подошёл к Ермолову и рапортовал ему о цели следования своего корвета.
- Ваше высокопревосходительство! Корвет «Ариадна» следует из Астрахани в порт Ленкорань по распоряжению начальника Каспийской эскадры капитан-командора Веселаго для описи Каспийского моря и для охранного патрулирования акватории российского протектората – Талышинского ханства.  Зашли в Тарки для пополнения продовольственных запасов. Приставленный к нам посыльный люгер отправлен вперёд в Баку.
- Ну, что, капитан, задержитесь-ка здесь на день, да сопровождайте меня сегодня со своими офицерами во дворец к шамхалу, для пущей внушительности.
- Слушаюсь, Алексей Петрович! Осмелюсь предложить вам и господам офицерам позавтракать у нас на борту, а то Мехти Второй раньше обеда вас всё равно не примет.
- Это верно, капитан, показывай свою шхуну.
Офицеры на лодках подошли и поднялись на борт корвета. И пока матросы переругивались на пристани с портовыми грузчиками-амбазами в тюбетейках, в кают-кампании кок с поварнёй угощал господ офицеров и корабельного священника рыбой с овсяной кашей, которую они запивали сбитнем.
Ермолов с Грибоедовым сидели с капитаном отдельно в его каюте и генерал, жадно проголодавшийся и с большим аппетитом поглощающий судовые запасы солонины, с любопытством расспрашивал его, быстро прожёвывая пищу.
- Ну, рассказывай, капитан, что у вас слышно в эскадре о посланной мною миссии к восточному побережью и в Хиву? Когда вернутся? Пора ведь нам уже свою торговлю и дипломатию с туркменами вести.
- Корвет «Казань» и шкоут «святой Поликарп» в конце июля ушли из Баку. Начальник майор Пономарёв. Ещё не возвращались. Они же и географическую опись берегов там делают и разведку полезных ископаемых проводят, а также изучают возможные пути в Индию. Так что, я думаю, не раньше декабря вернутся. А то, если, задержатся по непредвиденным обстоятельствам - ну погода там, причуды туркменов, то и того позже.
- Да уж, не терпится их назад. У меня личные там поручения имеются к капитану Муравьёву, так что тоже жду лично сам. Ну, что же… А пока их нет, а мы здесь, нам надо свою работу вершить. Что у вас там по охране российско-персидской границы, всё тихо?
- Так точно, Алексей Петрович. У нас на рейде все фрегаты, яхты, корветы, галиоты, люгеры, и шлюпы постоянно в дежурстве задействованы.
- А в Талыш зачем бороздите?
- Так у нас предписание от Егора Власьевича к тому. Да и у него к хану Талышинскому предложение имеется по укреплению припортовой оборонительной линии.
- Понятно. Аббас-Мирза персидский всё никак не успокоится, Гюлистанский договор ему как кость поперёк горла стоит. Всё в Ширван смотрит.
Время уже было к полудню, когда офицеры снова сошли на берег, чтобы отправиться во дворец. По дороге туда они завернули из любопытства на сильно оживлённый невольничий рынок, крупнейший на всём Северном Кавказе, который по пятницам бурлил в Тарках. Здесь было вавилонское столпотворение. Барашковые папахи, тюбетейки, тюрбаны, куфии и чалмы на головах множества скоплённых на узком пространстве базара разноязычных и разноплемённых людей витали в воздухе подобно запахам испражнениий многих животных, согнанных сюда с пристани, с гор и степей. Верблюды, ослы, кони, волы, навьюченные разным товаром, сновали и кишели мимо караван-сараев и открытых торговых лавок. Купцы из Ирана, Сирии, Египта, из Ширвана и Армении, татары из Астрахани, хивинцы, бухарцы, персы, армяне, азербайджанцы, евреи, курды – все гоношились тут. Хлопок, шерсть, кожи, персидский шёлк-сырец, арабские товары, рыба, нефтяные продукты, соль – всё привозилось и увозилось, покупалось и продавалось в бесконечном мене, в восточном торге, в этой темпераментной борьбе наценок и уступок продавца и покупателя, схлёстывающихся в яростно-хитром споре, неистово расстающихся и ударявших в конце концов по рукам. Крики, споры, шумные выяснения отношений. Коверкаются языки всевозможными акцентами, наречиями и диалектами.  Вот кто-то кричит: «Эй, Астаркан, ходи сюда!». Другой ему вторит: «Базалай, кирдык! Ходи назад!» Третий выкрикивает одежду по-кумыкски: «Гёйлек (нательная рубаха), иштан (штаны), къаптал (бешмет), чопкен (черкеска), чарыки (обувь), арсар, полша (платья распашное и нераспашное), къабалай (нарядное платье), явлукъ (платок), жораб (шерстяные носки), мачийлер (чувяки), оба, энгилик (белила, румяна), сюрме (сурьма)». Вот какие-то персы кричат кавказцам: «Рыжие муравьи!» Драки, потасовки, кражи. Стража разнимает буянов. Таков был восточный шумный базар. Фрукты, орехи, снадобья, восточные экзотические приправы, масла, ткани, ковры, бухарские и персидские шедевры ткацкого зодчества, старинные и новые ковры-арбабаши. Торговцы-савдюгеры с пронырливым взглядом и ловкими, проворными руками, не уступающие ворам-щипачам. Виноградное вино, водка из сарагинского пшена, кукурузная буза, анисовая арака из перебродившего кобыльего кумыса, грузинская чача, талышский ром-везу из местного сахарного тростника – всё, что душе угодно для счастья и блаженства чревоугодий. Ароматы заморские, шелка и ткани невиданной красоты, сочности красок и пестроты восточной экзотики. Вниманию проезжающих мимо и любопытствующих офицеров, среди которых Грибоедов казался потерянным, заворожённый своей чуткой восприимчивой и одухотворённой впечатлительностью, предстала такая картина. Какой-то восточный купец, словно средневековый хазарский еврей-рахдонит из караван-сарая с Шёлкового пути, в бухарском шёлковом вишнёвом халате, подпоясанном жгутом сплетённой материи и в жёлтом тюрбане на голове, прожжённый солнцем и иссушённый ветрами старик, но ловкий и быстрый на движения и слова, выставлял на торг рабыню и по-персидски расхваливал её, не смотря на то, что она с головы до пят была укутана в длинный просторный серый халат, а на голове у неё была накинута чёрная паранджа. Халат был без пояса, свободного покроя, так что ни соблазнительности форм женского тела, ни красоты её лица не было видно.
- Что тут происходит? – спросил Ермолов Грибоедова, кое-как отыскавший его, отставшего на рынке.
- Бухарский купец продаёт рабыню.
- Что просит?
- Очень дорого. Это молодая черкешенка. Как он говорит, самый ходовой товар на невольничьем рынке.
- Давай, поглядим, кто её купит. А, может, сами поторгуемся, а? – генерал озорно улыбнулся. – Возьмём к себе в наложницы в Тифлис.
Молодой Грибоедов, не искушённый в таких делах, невинно покраснел. Пока они прислушивались к шумному говору купца и приглядывались к оживлению вокруг продажи рабыни, к бухарцу подошёл какой-то араб в белой куфии с видом имеющим сунну – внутреннюю духовную красоту, и сказал ему по-арабски: «О те, которые уверовали! Когда призывают на намаз в пятничный день, то устремляйтесь к поминанию Аллаха и оставьте торговлю. Так будет лучше для вас, если бы вы только знали. Коран. Сура 62, аят 9».
- Бери девочку, чего поучаешь?! – огрызнулся на него торгом возбуждённый купец.
Грибоедов, глядя на эту сцену, задумчиво продекламировал:
- Иных ценили дорого: одна
Черкешенка, с ручательством бесспорным
Невинности, была оценена
В пятнадцать сотен долларов. Проворно
Ей цену набавляли, и цена
Росла; купец накидывал упорно,
Входя в азарт, пока не угадал,
Что сам султан девицу покупал.
- Ты что там себе под нос бормочешь, как заклинание, дружище? – спросил дипломата Ермолов.
- Лорд Байрон. Поэма «Дон Жуан», пиратская копия-список с ещё не опубликованной четвёртой песни. Достал у англичан в Таврусе.
- Смотри, купец как торгуется! Словно хочет выставить за неё весь Бухарский эмират.
Вокруг рабыни, возвышенной на постаменте, собиралась уже толпа. Кавказцы, татары, узбеки, таджики, персы и армяне страстно обжигали её глазами, как-будто прощупывали взглядом, как руками, под паранджой и халатом, набавляя баснословную цену.
- Нет, - усмехнулся Ермолов, - нам не по карману такие страсти. Но мы у шамхала дешевле найдём себе девочек.
И он понукнул коня, отъезжая мимо, а робкий Грибоедов последовал за ним, как Санчо Панса за Дон Кихотом, но всё оглядывался на волнующий торг.
- Заберут девчонку, сведут на пристань, посадят в корабль и увезут далеко на Восток в султанские гаремы, - размышлял он вслух.
- Ничего, - подбадривал его генерал. – И нам надо добавить сейчас огня. Потребуем у шамхала себе пышный приём!
***
И вот крутой подъём на гору в крепость. Внизу остаётся город с высокими свечками пиромидальных тополей. С одной стороны вдали взгляд зацепляет волнистая цепь гор, с другой проскальзывает в необъятное море, синяя гладь которого шевелится бурунами морской пустыни. Крепость с охраной из вассалов-узденей, кумыкских рыцарей-атоллу в броне (керюге и таклама) с клинками из булатной стали, и наёмники-пушкари и мушкетёры. Белые ракушечные камни крепости, добытые искусными камнетёсами из тарковской каменоломни и свезённые сюда на тысячах арб и телег, сверкают на солнце, слепят в полуденный час глаза. И вот двухэтажный дворец шамхала, с осыпанным садом, с ковровыми дорожками на крыльце, сам длинный, со множеством окон на втором этаже. На первом помещения для скотины и конюшни. Внутри два двора. На втором этаже сорок две комнаты. Покои шамхала выполнены в персидском стиле. Но знает Грибоедов, сравнивая их с оригиналом, что это лишь скромная копия. Стены расписаны в мусульманской тематике. Музыкальная гостиная, зал приёмов. По всюду ковры и подушки, стражники и охрана, вооружённые слуги-вассалы, готовые по первому зову хозяина убить или сорваться в галоп исполняя любую его прихоть. Женские покои жён шамхала, их служанок и свободных девушек, незамужних дочерей кумыкских дворян, появляющихся в свите главной жены шамхала Периджи-ханум. И вот сам шамхал - пятидесятидевятилетний кумык Мехти Второй, который ещё в 1796 году присягнул на вассальное подданство Екатерине Великой, при виде Ермолова ощеривается по-восточному в улыбке, таящей хитрость, и выражает бурное стремление всячески угодить столь почётному гостю.
- О, мой проконсул! Мой дорогой аталык-воспитатель двоих моих сыновей: Чагара и Будай-бека! Мой достопочтенный кунак, наместник императора Александра, да продлит нескончаемо его дни Всемогущий Аллах! Дорогой мой гость, не будет ли любезен в знак высокочтимого моего к себе участия позволить мне в его честь отпраздновать его приезд торжественным пиршеством?
И вот по первому хлопку хозяина слуги начинают вносить на роскошных индирских керамических блюдах разные кушанья в большую залу, где сам шамхал приглашает Ермолова садиться, лично сбивая ему подушки. Обилие мясных блюд щедростью услаждает гостей. Баранина, говядина, варёная, жареная, печёная. Копчёные балыки из осётра-бекра, лосося-иргъай, щуки-чорпан, хинкал, пшеничные лепешки-мичари, шурпа, чуду – любимое блюдо кумыков – тонкое пресное тесто с разнообразной начинкой: с мясом, с требухой, с диким луком, с тыквой, на десерт фрукты, халва из орехов, заправленных мёдом, арбузное варенье-тушап. Медная, гончарная посуда от лучших мастеров керамики из Тарки и Эндирея. Кружки, ковши, кубки, чарки заливаются сверх краёв из огромных кувшинов услужливыми слугами и русские офицеры, уставшие от воздержаний и походных лишений, расстёгивают красные воротники своих пехотных мундиров и под усыпляющие бдительность и ласкающие слух и тщеславие льстивые похвали их мужскому достоинству тамады, жадно пьют, как из родника в засуху.
- Эй, музыканты, играйте музыку! – громко восклицает тамада, один из верных мулазимов шамхала. И зурначи, барабанщики берут за живое своей игрой, бьют по струнам агач-кумуза.
- Эй, танцоры, вступайте в пляс! Дайте нам вараруш!
Выбегают на носках танцоры в мягких чёрных, бурых, ноговицах, в бурых хлопчатых капталах и в чёрных суконных чопкенах, в чёрных и коричневых барашковых папахах-курпей или в серых каракулевых из меха ягнят, в чабанских пышных овечьих шапках. Газыри на чопкенах, кинжалы на поясе. Усатые с бритыми бородами или в курчавой щетине бородками молодые джигиты. Бубны и барабаны убыстряют ритм. Опьяневшие от густой и сладковатой кукурузной бузы, от кумысной араки, с вкусом анисовых зёрен, русские офицеры восхищенно глядят на кумыкские пляски. Звучит татарская музыка.
- Девушки, танцорки! – выкрикивает тамада, - идите сюда, порадуйте наш глаз! Просим танец бийив или кумыкскую лезгинку.
Офицеры расстегнули мундиры, отстегнули сабли. Огнестрельное оружие у них забрала охрана ещё до того, как пропустить к шамхалу. Раскрасневшиеся стали хлопать в ладоши, подражая вставшим в большой круг узденям хозяина, которые выкрикивали и высвистывали какие-то бодрые восклицания.
В залу вошли давно ожидаемые девушки, до этого спрятанные где-то в углу. Гурьбой они стали выходить в круг короткими, но быстрыми шажками, опустив глаза. Сначала шли служанки – даргинки и лезгинки, закутанные с головы до пояса огромными бордово-чёрными с орнаментом шалями, с висящими до плеч и звенящими височными серебряными украшениями с двумя рядами серебряных монет на лбу. Потом появились свободные кумычки. Все они шли, закрыв лицо широкими рукавами своих красных или белых шёлковых платьев-бузма, которые были до пят, распашные, с лифами и глубоким вырезом и плотно облегали их стройные фигуры. Рукава у платьев были до локтя узкие, а ниже откидные и длиной ниже кистей. Этими откидными рукавами кумычки и прикрывали лицо во время танца. Самая красивая девушка, которая сразу глянулась Ермолову, была в нераспашном платье-къабалай из дорогого шёлка. Она была в красных чувяках, обшитых галунами, на голове у неё был платок-тастар, искусно плетённый мастерицами Дагестана, державшими своё искусство в секрете, одной спицей по старинным ручным технологиям. На остальных кумычках были шёлковые платки или чадры. Начался танец поочерёдных пар, выходом которых дирижировал тамада. Ритм поддерживался хлопками и посвистом со всех сторон. Танцоры-джигиты со зверским выражением лиц прыгали, размахивая руками, вокруг девиц, плавно кружащихся возле них с потупленными взорами. Девушки делали круги и кокетливо ускользали от мужчин. Их руки то извивались в изящных и красивых положениях, то опускались покорно. А мужчины, как петухи, напирали на них, но не касались танцорок. У мужчин одна рука находилась у сердца или была развёрнута в сторону, а другая покоилась на бедре.
Ермолов в пылу возбуждения, разгорячённый обилием выпитого вина и жарким темпераментным танцем понравившейся ему горянки, был поражён в самое сердце, прельщённый её гордой осанкой, гибким и стройным станом и так поразившими его её красотой и сложением. Генерал так бескомпромиссно возжелал близости этой восточной красавицы, что нагнулся к уху внимательно-услужливого и словоохотливого шамхала и под грохот нарастающей и всё убыстряющейся музыки крикнул ему: «Кто эта девушка?»
- Моя подданная, - улыбнулся, заподозривший догадку Мехти Второй.
- А имя у неё есть? – надувая жилы на горле почти кричал генерал.
- Конечно. Это Сюйду, дочь моего мулазима Абдуллы. Он собирает нам харадж с наших дальних бийликов.
- А сколько ей лет?
- Двадцать минуло.
- Она не замужем?
- Здесь не танцуют замужние женщины. Замужняя женщина – хранительница очага. Она сидит дома и ждёт мужа, своего господина, верная его раба.
- А что значит её имя, Сюйду?
- Влюбилась…
- В кого?
- Такое у неё имя. А что? Сюйду понравилась наместнику?
- Да, очень красивая!
- Наместник хочет её?
- А что? Ты мне её готов продать, как рабыню?
- Наместник не понял шамхала. Желание гостя у нас закон. Я могу временно выдать её за тебя замуж.
- Как это временно? – удивился Ермолов.
- Поговорим об этом завтра, на свежую голову, - хитро улыбнулся Мехти. – И если желание моего дорогого гостя не иссякнет, она будет твоя. А сейчас веселись, мой дорогой кунак. И оставайся на ночь во дворце со своими людьми. Удовольствие гостя – это воля Аллаха.

XIII

Наутро с тяжёлой хмельной головой Ермолов проснулся в кунацкой, обвешанной персидскими коврами. Яркий солнечный свет брызнул в окна и вдали, с высоты птичьего полёта, простёрлась до горизонта великолепная панорама моря. Его денщик, чуткий и проворный слуга, лишь услышав шевеление в покоях, тут же внёс в комнату медный таз, полотенце и керамический кувшин с водой для умывания, раздобытые им у шамхальских слуг. Генерал вспомнил вчерашний вечер. Моряки не остались ночевать во дворце и покинули пир, чтобы рано утром отплыть в направлении Баку. В зале для приёмов заночевала ермоловская свита – командиры частей и штаб-офицеры, а где-то среди них затерялся и его любимчик, секретарь поверенного в делах Персии Грибоедов. «Где ж он, бедолага, заночевал?» - с заботой думая о дипломате, умывался генерал, бодро плескаясь ключевой водой. Приведя себя в порядок, главнокомандующий вызвал к себе слугу шамхала и приказал дать знать о нём Мехти Второму. Возле его комнаты стали собираться офицеры, заночевавшие, кто в зале для приёмов, а кто и в музыкальной гостиной, где вчера происходили до ночи зажигательные танцы. Они полушёпотом переговаривались между собой. Вид их был помят и устал. Глаза тусклы, движения вялы, в тучной отёчности и зевоте. Грибоедов был с ними. У него тоже после выпитого вчера алкоголя сильно болела голова. Он не помнил и сам, где примостился, свалившись по-походному на ковёр, и спал в одежде. Ночью его кто-то из слуг заботливо укрыл буркой. Все ждали выхода Ермолова. Но он не выходил. Слышен был только из кунацкой, где он спал один, приглушённый звук его шагов по ковру, да густой бас командного голоса. Он вызвал к себе Грибоедова и денщик пригласил дипломата зайти в комнату.
Не успел Грибоедов зайти, как следом за ним проследовала к Ермолову делегация горцев в жёлто-бурых черкесках и шамхал со своими вассалами-мулазимами.
- Кто эти люди? – спросил Ермолов шамхала.
- Даргинские и чеченские старейшины, старосты из Акуши и Гюйдюрмеса. Их привёл мой мулазим Ахмад, - уклончиво ответил Мехти. – Даргинцы прибыли от моего зятя, Умалат-бека, буйнакского эмира.
- Гюйдюрмес означает несгораемое селение по-тюркски, - шепнул Ермолову Грибоедов.
- Несгораемое? – усмехнулся генерал. – Под моим артобстрелом всё сгорит! Брандкугелем пальнуть из полупудовки для поджигания строений и делу край. А акушинцы, интересно, что здесь делают? Надо бы к этим даргинцам тоже походом наведаться.
- Чего они хотят? – громко вслух спросил Главноуправляющий Кавказом.
- С ними старосты из некоторых чеченских сёл. Они просят выслушать их.
- Зачем они сюда пришли? Это же не мой дворец в Тифлисе. Пускай, едут туда и ждут аудиенции.
- Они воспользовались такой возможностью увидеть наместника здесь, рядом с их домом. И считают за честь совершить визит к вам.
- Хорошо. Тогда переводи им, - сказал переводчику генерал и устремил свой строгий взгляд на делегацию горцев. - Мне сказали, что среди вас есть представители союза вольных даргинских обществ Акуша-Дарго? Так это или нет?
Несколько человек, желавших быть незамеченными, вынужденно под напором шамхалских вассалов и крайне неохотно подтвердили это.
- Скажите мне, вольные даргинцы, куда смотрит ваш Акушинский кадий, привечая у себя беглого Шейх-Али-хана Дербентского?! Что может быть общего у Акуши с Дербентом? А? Не можете прямо ответить. Тогда передайте своему кадию, что я навещу его после Тарков. И приду к нему не один, а с пушками и тремя полками пехоты. Вот тогда мы и поговорим с вами на том языке, который вы хорошо понимаете.
- Зачем ты сжёг в Мехтуле аулы Параул и Дженгутай? – спросил кто-то из даргинцев, пряча своё лицо среди других делегатов.
- Кто это спрашивает? – грозно воскликнул Ермолов. – Молчишь, трус! Так я скажу тебе! Разорение это нужно как памятник наказания вашего гордого и никому доселе не покорствовавшего народа, нужно в наставление прочим народам, на которых одни только примеры ужаса и могут наложить обуздание.
Подав угрозу даргинцам, и не встречая более ни ропота, ни встречных угроз, Ермолов попросил переводчика дальше говорить с чеченскими лидерами.
- Пусть говорит их старший. Я слушаю.
Заговорил один седой морщинистый старик в серой каракулевой папахе с самым большим кинжалом из делегации.
- Аул Гуьмсе, - сказал он по-чеченски, а один из вассалов шамхала стал переводить на русский, произнося слова с плохим акцентом.
- Наместник Ярмул! Не разоряй юрты нохчо! Народ нахов уйдёт за Сунжу и будет жить у подножия Гудермесского хребта. Оставь свободу народу нахов. Старейшины юртов скоро будут собирать народный совет Мехк-кхел и на нём будут решать вопрос о подчинении русам. Не убивай больше наших жён и детей, и головами братьев и сынов наших не выкладывай курганы у своих крепостей. Не вырубай наши священные леса! Не сжигай наши дома и посевы, не уничтожай урожай и скот. Итак уже именем твоим чеченские матери пугают своих детей.
- Пугают, говоришь?! Это хорошо! – засмеялся Ермолов. – Все карательные экспедиции этого года были сделаны для устрашения и подчинения непокорных, немирных горцев. Проявленная в ходе этих операций жестокость по отношению к мирным жителям была вынужденной, но, вместе с тем, и обоснованной мерой, дабы посеять ужас и тем сломить сопротивление непримиримых повстанцев.
- Зачем ты уничтожил Дади-Юрт, наместник? Это было цветущее, мирное село, полное жизни и труда. Его жители не были врагами тебе и твоему царю.
- Эти люди, - резко повысил тон генерал, раздражаясь и краснея от бешенства, - жители Дади-Юрта, как ты говоришь, старик, мирные и трудолюбивые, эти люди даже среди вас, чеченцев, слывут наиболее дерзкими и удачливыми разбойниками. Они всегда промышляли разбоем, но умело заметали следы, чтобы вина их не была доказана, если б, случись так, кто-нибудь бы предъявил им обвинение. Но никто не предъявлял до поры, потому что обижаемы ими были мирные, безобидные, не военные народы – ногайцы и калмыки. Но им этого было мало. Они полезли к казакам на кордон. Стали всё чаще ворошить наши станицы. Но казаки – это вам не ногайцы, они умеют дать сдачи. Но даже кто бы то ни был, любой народ, находящийся в подданстве у российского императора, взят под его опеку и защиту. Мы защищаем наши дома, крепости и станицы от вашего зверья, непонимающего человеческий язык и доброту считающего за слабость. Сказано было вам, что здесь впредь недопустИм беспредел, что надо уживаться и соседствовать с другими народами на многонациональном Кавказе мирным трудом, а не разбоем. У нас в России за разбой вешают или головы рубят. Вот вашим разбойникам головы-то и поотрубали. А то, что их целые горы набрались, так ведь это из-за того только, что все вы разбойники и есть и нет вам отныне среди других честных и мирных народов места. Нет и не будет! Такое моё к вам ермоловское слово! Так и запомните! И передайте своим сородичам. И убирайтесь в горы к диким козлам, самым, что ни на есть, достойным вас соседям! Там вам всегда было место. Туда и ступайте!
- Жестокий, злой ты, начальник. Аллах всё видит. Аллах покарает тебя!
- Вот только ты Аллахом своим меня не пугай, аксакал. Я человек православный. Я в твоего бога не верую. И ступай по добру – по здорову покуда с миром, откуда пришёл. Не хочу осквернять гостеприимный дом дорогого шамхала.
- Ты и так его уже оскверняешь своими словами!
- Кто ты? Скажи своё имя, старик!
- Я Мулла-Магомед из Майртупа.
- Не буди лиха, пока оно тихо, Мулла-Магомед! Так говорят у нас в России.
- Здесь не Россия. Здесь говорят другое. Осла в табуне уши выдают. Так здесь говорят.
- Ты всё сказал, старик?
- Я да, но он ещё скажет, - и старейшина указал на зрелого человека, коренастого, лет сорока-сорока пяти, с угрюмым бородатым лицом, который сидел справа от него.
- Ты не веришь в Аллаха, наместник, а пытаешься управлять Кавказом! Пусть не Аллахом, твоим богом просим и предупреждаем тебя: ты совершаешь непоправимый грех! Одумайся! Остановись! Прекрати! Иначе, дальше ад! Твои офицеры, начальник, забавы ради снимают скальпы с наших женщин, а головы грудных детей разбивают о стены. Твои люди продают отрубленные головы горцев их родственникам или выставляют их надетыми на пики, торчащие из-за ваших стен. Кто здесь больше звери, наместник, ответь? Мы или твои люди?
- Ты смело говоришь и очень дерзко. Кто ты? – спросил его Ермолов. – Кого представляешь ты?
- Я Чулик из Чулги-Юрта. Я представляю тайп Гендаргеной.
- Я запомнил тебя, Чулик! Мы после поговорим. Я обдумаю ваши слова. А сейчас мне больше нет дела до вас. У меня здесь дела только к шамхалу.
Чеченцы, когда им перевели ответ генерала, гордо вышли из кунацкой. Офицеры в коридоре провожали их, недоумевая.
- Зачем ты мне подсунул этих людей, хитрец?! – нахмурившись, спросил у Мехти Второго Ермолов.
- Это богоугодное дело, - воздел руки к небу и, опуская, правой погладил бороду шамхал. – Ты мой гость, а значит, посланец Аллаха. А Аллах внемлет нуждающимся. Аллах милосердный. Я гостеприимен с тобой по нашим традициям до самопожертвования. А ты будь милосерден до самоотречения. Но хватит об этом! Сегодня, мой дорогой кунак, мои девушки-певуньи споют Величальную гостю! А музыканты ударят по струнам в пондурах, будут бить в барабаны или возьмут в руки смычки! Сегодня у нас будет танец стариков, танец девушек и танец юношей! Как ты, мой дорогой гость, провёл эту ночь? Не слишком ли она тебе показалась одинокой под полной луной, нависшей над морем? Есть ли у тебя желание сегодня видеть понравившуюся вчера девушку?
- А, Сюйду! Конечно! Где она?! - Ермолов, переключённый шамхалом на другую тему, вмиг повеселел.
- Она придёт по моему зову. Но мне нужно с тобой сперва поговорить о ней серьёзно. Наедине или с доверенными людьми…, - Мехти Второй посмотрел на Грибоедова, который забился в угол, чтобы не мешать и не бросаться в глаза, и взглядом предложил ему выйти.
- У меня от него секретов нет, - сказал Ермолов, властно дав понять его оставить.
- Хорошо, - снова погладил бородку шамхал, собираясь с мыслями, и продолжал. – Дорогой мой гость! Мой достопочтенный кунак! Наместник Кавказа! Аталык двоих моих сыновей: Чагара и Будай-бека! Великий военачальник и победитель  Нур-Мухамеда и Султана-Ахмеда аварских! О, коварный и презренный Султан-Ахмед, который как жалкий трус сбежал от моего друга! О, негодяй! Да покарает его Аллах! Да сгниёт его грудь! Да иссякнет его семя! Да утонет он в крови! Да выпьет ворон его глаза! Да засохнет род его! Да погаснет очаг его! Но славный наместник Ярмул поймает его и поразит негодяя! О, великий полководец Ярмул, который скоро одолеет всех врагов своих и прежде всего Сурхай-хана Второго, уцмия Каракайтагского, хана Газикумухского и Кюринского! Сурхай-хану семдесят пять лет, но он всё ещё высок ростом и грозен на вид, и имеет большие родственные связи и влияние по всему Дагестану, и крепок мусульманским духом. Но все его достойные качества не помешают наместнику одолеть его. О, великий Ярмул! Мой гость в моём городе Тарки или Таргу Шавхаллык по-кумыкски, гость в моей крепости – кала, гость в моём дворце шамхалов! Готов ли ты взять Сюйду, дочь Абдуллы, девушку двадцати лет, ту, что понравилась тебе вчера на пиру, в жёны временным кебинным браком?
- Это как? – удивился Ермолов.
- У нас, у кумыков, те, которые среди нас шииты, есть такой обычай – выдавать своих дочерей замуж на время. Кебин – это брак на время. Жених заключает договор с отцом невесты, по которому он обязан выплатить за неё калым, и мусульманка становится его законной женой на договорной срок.
- Даже если жених не мусульманин?
- Это не важно. Она должна остаться мусульманкой. А дети, которые родятся в этом браке, законны, но не наследуют состояние отца. В таком браке, если рождаются девочки, они остаются с матерью, а мальчики достаются отцу. Так ты готов взять в жёны кебинным браком Сюйду Абдулла кызы?
- Да. Мне так даже удобнее.
- Ну, что ж. Как говорим мы, кумыки, сказанное слово – пущенная стрела. Невысказанному слову ты хозяин, высказал – ты его раб.
Шамхал хлопнул в ладоши и в комнату вошёл снова его мулазим Ахмад. С ним был мулла-шиит и другой мулазим.
- Это Абдулла, - сказал, указав на второго своего вассала Мехти Второй, - он – отец Сюйду. Договоритесь с ним о калыме и мулла скрепит Кораном ваш договор.
Ермолов немного растерялся, опешив, и посмотрел на Грибоедова в замешательстве, как бы ища в нём поддержку.
- А сколько нужно? Сколько дают в таких случаях? Мне не жалко. Главное, уважить…
Абдулла написал список, Ахмад перевёл.
- Он просит за свою дочь отару овец, корову и быка.
- Всего-то, - обрадовался лёгкости торга и повеселел опять генерал. – Будет ему в Моздоке. Обратно пусть со мной сам едет или кого пошлёт. Там рассчитаюсь и жену заберу к себе.
- Нет. Жена по кебинному договору будет находиться в Тарках до рождения первенца.
- Хорошо. Пусть будет по-вашему. Меня устраивает. Значит, по рукам, Абдулла!
Ермолов протянул отцу девушки руку, крепко пожал его, протянутую в ответ, и, хлопнув в ладоши, потёр ими на веселе.
- По рукам! Хе-хе! А где же молодая?! Давайте уж не мешкать! Свадьбу и сыграем!
- Свадьба у нас, кумыков, играется три дня. В первый день жених не видит невесты. Второй день – день открытия лица невесты. Третий день – празднование первой брачной ночи.
- Так это здесь я запьянствую у тебя, кунак, не просыхая! –усмехнулся Ермолов.
- Таков обычай, - хитро улыбнулся ему шамхал.
И начались три дня беспрерывных тостов, застолий, плясок и песен. Хоры девушек в национальных костюмах воспевали красоты Кавказа, стройные и гибкие пары танцоров с танцовщицами выплясывали под бодрые дагестанские ритмы. Родственники невесты таким огромным числом, что это, наверно, была половина Тарков, прибывали и прибывали во дворец нескончаемым потоком, сменяя друг друга, как волны в море, и поднимали кубки за здоровье жениха и невесты. Но Ермолов больше не пил. А Грибоедов терялся в бесконечности сладких опьянений.
День превратился в ночь, а ночь в день. Ермолов забыл счёт времени, оставив память, как и оружие во втором ноября – в дне своего прибытия во дворец. Помнил ещё, что брак его был заключён третьего ноября, а дальше всё спуталось в ожидании брачной ночи.
И вот выводят невесту в белом платке с кукемом поверх него с подвесками и маргалом, закрывающем её лицо, в шёлковом платье с серебряными нагрудниками и поясом-камари с широкой пряжкой, украшенной солнечно-лунной календарной тематикой, затуживающим и стройнящим её фигуру, с кольцами на обеих руках с серебром и чернью, с парой серёг в каждом ухе, где одна была с пол двухгривенного, а вторая огромная, с тремя вздутиями-фасолинами, из которых свисали, болтаясь, по пять серебряных цепочек. Ввели в зал. И она, потупив свои восточные очи, скромно встала в предназначенном ей традициями месте. А рядом с ней стояли и пели ей что-то девушки-родственницы в лезгинских приталенных платьях - валчаг. Кольца блестят. Височные украшения звенят, шумят кольца-обереги с орнаментом Иранского зороостризма, элементами кабалистики, скифской символики и древних клинописных символов Аккада - всё это было непонятным и чуждым мусульманам, но по традициям применялось с незапамятных времён от дурного сглаза и наговоров. Глаза, подведённые сурьмой, горят чёрно-зелёным огнём. А свадебные обряды всё продолжаются бесконечно и до неё, желанной, всё никак не добраться жениху. Но вот, наконец, весь этот нескончаемый гомон и гул окружающей их толпы родственников и гостей, остался в музыкальной гостиной, а молодые уединились в особых покоях, где была большая деревянная кровать, застеленная шкурами и шелками. Шамхал провожал молодых со своей женой Периджи-ханум и были оба они особо приветливы и ласковы по отношению к генералу.
- Жена – счастье мужа, - хитро улыбнулся Ермолову Мехти Второй.
И вот тишина, томительная и прекрасная. И его молодая невеста свободной тигрицей жадно глядит ему в очи. А он ничего не слышит, кроме стука сердца, набатом бьющего у него внутри. Всё остальное пустота. Только где-то внизу в нём горит поднятый уже давно ожиданием близости с молодой красавицей жар и огонь, словно из преисподней. Огонь, мешающий думать, заглушающий своей волей все остальные желания.
Он быстрыми порывистыми движениями раздевает её, срывая её многочисленную, хитро устроенную одежду. Летит к чертям куда-то в угол старинный серебряный пояс со сломанной в порыве застёжкой, который матери берегут в сундуках и веками с приданым передают своим дочерям. Вот сорван платок и роскошные длинные чёрные волосы до ягодиц, расплетаясь, спадают душистым водопадом. Вот снимается через голову дорогое шёлковое нераспашное платье-кабалай с нагрудными вставками и двойными рукавами. Под ним девушка одета в синюю нижнюю рубаху-тунику бузма-гейлек. На ногах у неё шаровары, свободные в бёдрах и узкие у щиколоток. Прочь бузма-гейлек! Вон из штанов девица! Все украшения долой! Шерстяные носки-жораб и сафьяновые мягкие чувяки-мачийлер сняты и забиты под кровать. Тяжёлый генеральский мундир с золотыми эполетами грузно накрывает упавший на ковры девичий наряд невесты, подобно тому, как мужчина вскоре покроет её саму, делая своей женщиной. Вот в его руках выскальзывает, как конфетка из фантика, девушка из одежды и перед ним молодое, упругое и красивое девичье тело, только оно одно, неприкрытое ничем, кроме рук, преграждающих инстинктивно мужской напор, и до последнего мига перед близостью берегущее свою невинность. Но, наконец, и она со страстью сама вверяет ему всю себя, пусть временному, но такому же истинному по мусульманским законам мужу.
А дальше отключается у него сознание. А она только и думает, и шепчет одно: «Скорее, скорее! Пусть свершится, что должно, чему суждено!» Работают лишь инстинкты с причмокиваниями и всхлюпыванием страстно сочетающейся и сочащейся плоти. На миг искра сознания бьёт судорогой генерала. «Вот, огонь-девка! Чёрт-баба!», - думает восхищённо про жену Ермолов и утопает в нежности её объятий.

XIV
Наутро третьего дня во дворце, после череды головокружительных ночных соитий, что аж грудь сводило в судорогах от блаженной неги, Ермолов, подобревший и размякший, лежал на кровати на откинутых шкурах и помятых шелках, широко раскинув руки и приобняв обнажённую Сюйду, которая, как кошка свернулась бочком и примостилась к нему на волосатую с проседью грудь.
- Если ты мне подаришь сына, назову его Бахтияр! – говорила она по-кумыкски, заглядывая мужу в глаза.
- Какой-такой Бахтияр?! – ревниво негодовал Ермолов и прижимал её крепче. – Полюбовник твой? Зазноба?! Забудь! Теперь я твой господин и хозяин!
Он с волнением и дрожью разглядывал её прекрасное обнажённое тело, теперь при дневном свете казавшееся ему ещё более прекрасным и совершенным, не смотря на то, что и ночью, при свете факела, воткнутого в стену, он нафантазировал себе, что обладает девушкой с телом юной богини.
Тугое упругое тело молодой женщины лежало перед ним, не шевелясь, лишь чуть колеблясь в дыхании. Словно обтянутое нежным персиковым бархатом тонкой золотисто-смуглой кожи с замысловатым сочетанием так гармонично распорядившейся  к тому природы сочных его участков в области приятных на ощупь ягодиц и груди, и поджарых, мускулистых, как у арабской или карабахской тонкой молодой красавицы-лошади, которые были в руках, ногах, животе. Живот был, как блюдо, плоским и изящным, чуть вогнутым, опадая под рёбра, казавшиеся гладкими горными склонами, нежным озером, чуть колыхающимся от дыхания, как будто под ветром, с красиво закрученным раковинообразным пупком. А пупырившаяся гусиная кожа на нём, от холода или сексуального волнения под пристальным взглядом мужских вожделеющих глаз, казалась маленькими волнами, гуляющими вольно под красиво изогнутыми гладко-точёными, словно горные вершины, грудями, с их мысами торчащими красно-бурыми сосцами. Разглядывал Ермолов при свете утра тело своей юной красавицы-жены и не мог удержаться ещё и ещё раз насладиться его близостью.
К обеду он вышел к шамхалу позже вчерашнего, утомлённый сексуальным безумством ночи и первой половины вновь наступившего дня. Но шамхал со своей свитой вассалов, шумно развлекающей русских офицеров, и не скучал. Приветствуя новобрачного, супруга которого осталась в спальных покоях, Мехти Второй с особым торжественным церемониалом поднял кубок за генерала. Ермолов сухо выпил с ним чарку и дал знать, что на завтра будет готовить отъезд из Тарков.
- Так что же, жена моя останется здесь? – спросил он шамхала.
- Да, дорогой! И более того, во дворце, на попечении и в свите моей жены Периджи-ханум! Негоже ей мотаться сейчас за тобой в горы, куда ты преследуешь Султан-Ахмеда. Горные дороги полны опасностей и тревог, особенно, когда молодая жена, может быть, уже понесла под сердцем своим твоего сына. Доверь дело попечения твоей супруги нам, а сам занимайся своими государственными делами, наезжая к нам временами и оказывая нам милость своего посещения. Только перед тем, как тебе покинуть наш дворец, уважь одну маленькую нашу просьбу.
- Какую? – насторожился Ермолов.
- Переговори здесь у меня ещё с одним человеком, который давно уже ищет с тобою встречи, но, отвергаем тобой, места себе не находит, блуждая во тьме. Озари его тернистый путь светом своей мудрой милости.
- И кто же этот несчастный отверженный?
- Шалинский староста Бейбулат Таймиев.
Ермолов, услышав это имя, напрягся.
- Но ты не бойся его: при моём посредничестве он не сделает тебе ничего худого.
- Чего мне его бояться? – хмуро сказал генерал. – Вот я прикажу-ка его схватить и повешу за стенами твоего дворца, так быстро его тернистый путь озарится до самого и такого скорого конца его жизни!
- Не нужно быть таким поспешным в делах столь важных. Будь же благоразумным правителем. Умилостиви его своим приёмом, усыпи бдительность, обещай то, чего он просит, а когда он повернётся к тебе спиной – рази его, вот кавказская хитрость! К тому же он мой гость, так же, как и ты и священный мой долг принять дорогого гостя со всеми гарантиями его безопасности и довольства. Он под моей защитой во дворце, как и ты, Ярмул.
- Ну ты и интриган шамхал! Хитрый лис! Ей-богу, просто шайтан какой-то! Прекрасно знаешь, что я не властен его схватить у тебя во дворце, чтобы не осквернить нашу дружбу, и пускаешь его ко мне. Хорошо, я не трону его сейчас. Где он, чёрт бы его побрал?! Мы, вроде бы, уже всё сказали друг другу! Или нет?!
- Он ждёт тебя в крайней комнате и, если ты не против…
- Пусть он придёт ко мне! – зло перебил шамхала начинающий раздражаться Ермолов.
- Хорошо. Только будь спокоен и благоразумен. И пусть Аллах дарует вам обоим мудрость договориться.
Мехти Второй воздел очи к небу, затем на восток, затем на мечеть, прочитал молитву и велел позвать Бейбулата. Вассалы ушли за ним и через какое-то время появились вновь в сопровождении двух крепко сбитых чеченцев средних лет с рыжими бородами в чёрных папахах и бешметах, в бурых черкесках с боевым бустамашем, и темно-суконных штанах. На поясе у них висели кинжалы. Ермолов с опаской посмотрел на их холодное оружие. Но в кавказских традициях гостеприимства кинжал никогда не подавался гостем хозяину, ибо лишение горца его кинжала означало унижение джигита, подобное аресту, и было невозможным в гостях. Шамхал, предотвращая возможный конфликт, усадил гостей в дальний угол, а сам сел между ними и генералом, вокруг которого сгруппировались русские офицеры тоже с холодным оружием.
- Ассаламу алейкум! Мир тебе, - сказали чеченцы и сели, куда им указал шамхал.
- Ва алайкум салам! Тебе мир, – ответили шамхал и его вассалы.
- Маршалла ду хьоьга! – приветствовал по-чеченски Бейбулат Ермолова и его офицеров, окруживших живым щитом своего генерала.
Ермолов молча кивнул головой.
- Как здоровье твоё, Большой человек? – спросил по-чеченски Бейбулат у Мехти.
- Живи долго, - ответил ему шамхал.
- День твой да будет хорошим!
- Аллах да обрадует тебя!
Покончив с традиционными приветствиями, шамхал сказал.
- Ну, ладно. Мы не муллы и не алимы, в медресе не учились, мудрствовать и размышлять не будем. Мы не шииты и их аклем-богословием не ведомы. Одним Аллахом и Кораном решаем мы свои дела. Давайте говорить, мужи, по делу. Сегодня у меня в гостях, мой кунак – наместник Ярмул. Он молодой муж. У него третий день свадьбы.
- Вальхамдулиллях! –  произнёс Бейбулат. – Хвала Аллаху! Пусть дарует ему Аллах горячую кровь и порох жизни!
- Аль амдулиллях! – повторил шамхал и оба они погладили бороды рукой.
Мехти дал знать своему вассалу и мулазим Ахмад приготовился переводить чеченскую и русскую речь.
- Кто с ним второй? – спросил переводчика Ермолов.
- Это его сподвижник, яндырский старшина Джамбулат Цечоев.
Ермолов внимательно изучал чеченцев. У каждого из них был твёрдый и прямой взгляд. «Признак несгибаемой воли», - отметил про себя генерал. Волевые подбородки выступали вперёд. Неукротимость, сила и упрямство сквозили во всех их движениях и позах. Высокие, физически крепкие, с большими скулами, с широкой нижней челюстью, с достаточно высоким и широким лбом, с высокими лицами, с тёмно-каштановыми волосами на бородах, на голове не видно из-под папах, возможно бритоголовые. У обоих светлые глаза, низкое переносье, нос выпуклой формы с горизонтальным, чуть опущенным кончиком. Ермолов редко воочию видел настоящих чеченцев, хоть они ему были очень любопытны, и теперь про себя непроизвольно восхищался ими, как матёрыми волками на охоте. Они вызывали в нём не то азарт охотника, не то страх жертвы. Непонятное, тревожное чувство влекло его к ним, он сам не понимал почему. В глубине души он уважал их как воинов, как достойных соперников, но боялся в чём-либо выдать себя, и стыдился своей симпатии к ним.
Мощный, широкоплечий Бейбулат, сорокалетний тёмно-рыжий чеченец с толстокожей мускулистой шеей и налитыми борцовской силой плечами, при шевелении которых трещали швы обтягивающей его черкески, смотрел на Ермолова прямым, не бегающим взглядом, полным достоинства, бесстрашия и силы.
- Три года уже прошло, генерал, с момента последней нашей встречи во Владикавказе, - сказал он через переводчика.
- Что же ты, староста, снял свой драгунский мундир, выданный тебе генералом Гудовичем в 1807 году? – усмехнулся в ответ Ермолов.
- Генерал Тормасов разрешил его снять в 1811 году, - остроумно съязвил чеченец, намекая генералу, что переговоры русской и чеченской стороны тогда зашли в тупик и свели на нет данною ранее Бейбулатом присягу на верность.
- А к полковнику Грекову в Грозную, зачем тогда год назад в этом самом мундире приезжал? А сейчас, как бандит, крадёшься тайком, открытой встречи боишься, выслеживаешь исподтишка!
- Я не боюсь. Ты избегаешь со мною встречи.
- Говори, что нужно тебе? Зачем меня искал?
- Ты отверг вчера посланников народа нахов, выборных стариков – къан, уважаемых людей, которые входят в советы селений. Аульские сходы постановили собраться им и идти к тебе с просьбой пощадить мирные сёла, не убивать женщин и детей, стариков и священников.
- Ты что же, за тем же сюда пришёл? – нахмурился генерал, сжимая ладони в кулаки. – Только я им всё сказал!
- Нет. В горах скоро будет созван Мехк-кхел или Совет страны и на нём встанет вопрос о единстве народа-къам и его народном ополчении в защиту от истребления, объявленного тобой, Ярмул.
- Я не истребляю ваш народ. Я провожу карательную экспедицию его усмирения. Вы – разбойники и ваши постоянные набеги на казачьи станицы и русские кордоны вызывают справедливый гнев нашего народа по отношению к вашему.
- Справедливые, говоришь? А кто вас звал сюда, на Кавказ?! Вы сами пришли и стали захватывать чужую землю.
- Ну, эта земля, скажем, и не твоя. Это земля кабардинских князей, с которыми у нас договор и сотрудничество.
- Это не кабардинская земля! Это кабардинцы воспользовались тем, что чеченцев согнали с их земли в прошлом злые кочевники и они вынуждены были спасаться в горах. А в это время кабардинцы пришли и завладели чужой землёй. Чеченцы веками воевали с бесчестными кабардинцами.
- Это кабардинцы бесчестные?! У кабардинцев благородная открытость в крови, они люди слова и чести. А вы вероломны и коварны, и крайне мстительны. Можете ударить в спину, даже поклявшись в дружбе. Впрочем, вы с ними сами разбирайтесь, чья была эта земля. Да сейчас это уже и не важно. Эта земля будет для всех народов, живущих мирно и смирно на Кавказе. Под российским подданством. Россия выступает теперь гарантом мира и благоденствия для всех народов, живущих здесь, всех берёт под свою защиту и попечительство.
- И под ярмо, да, Ярмул?! Как это поганое слово созвучно твоему имени! Ярмо. Я знаю, что это такое и во что вы хотите превратить свободный чеченский народ. В то же, во что вы превратили своих крестьян – в рабов! А я не хочу и не позволю сделать чеченцев рабами! Ты хочешь заточить меня, как Мансура в крепость… Но Мансур, если ты хочешь знать, восстал не против России, а против богатых феодалов, ханов и царей, которые измывались над своими подданными, хотя Пророк Мухаммед сказал, что все равны перед Аллахом, нужно только верить! Бедный люд стекался под знамёна Мансура, и он воевал против богатых. Чеченцы всегда были бедными крестьянами. Бедными, но свободными! И мы поддержали его кличь и встали под его знамёна. А знаешь, Ярмул, что означает имя Мансур? Мансур значит Победоносный. И победоносной была его идея – равенства и справедливости для всех! И истину эту он постиг через Коран и потому помыслы его были религиозны.
- Не уподобляй себя Мансуру. Мансур герой, а ты обыкновенный бандит. И много чести мне везти тебя в Шлиссельбург.
Ермолов задумался над чем-то и после паузы продолжал.
- У нас был в России такой же, как твой Мансур, лет за десять до него, и звали его Емельян Пугачёв. Он объявил себя царём, собрал большое казацкое войско, дал ему вольницу и пошёл на императрицу войной. Но потерпел крах, как и твой кумир. Пугача казнили в 32 года. Мансура в 31 год пленили и он умер в заточении в 34. Практически в одном возрасте они ушли из жизни.
- Мансур не потерпел крах! Его идея жива в народе!
- Ну и Бог с ним. Ты зачем сюда пришёл? Чего хочешь от меня?
- Мы хотим лишь спасти наш народ. Чтобы он жил в процветании. И чтобы он был свободным. К нам в Чечню проникают из Дагестана суфийские проповедники и несут нам турецкие и персидские фирманы с призывами к восстанию и радикальный ислам, призывают к газавату и мюридизму – военному послушничеству. Эти духовные пастыри заведут мой народ в тупик, к полному его уничтожению. Но они не чеченцы, им всё равно, что будет с народом нахов. Они только преследуют свои алчные цели богоподобного владычества. Любой ценой. Они рядятся в новых Мансуров, но это не Мансур! Они выдают себя за почитаемых в нашем народе волчьих людей - берзлой, бесстрашных бойцов, ловких, дерзких и доблестных воинов, мудрых и справедливых пророков. Но они не те белые волки, которые будут стоять на скале до конца времён под сильнейшим ураганом Аллаха, сдирающим им шкуры и плоть, и выстоят гордо и непокорно, как скала, наперекор гневу Бога, ради родной земли! Эти - не волки, а чёрные псы шайтана! Нечистые в помыслах и деяниях. Грязные собаки - наджис! Я понимаю это. Но мой народ не понимает. Особенно молодёжь. Она поддаётся на их призывы и, если не противопоставить этому другую идею, вся Чечня полыхнёт газаватом против вас, русских. На Совете народа меня как старосту самого крупного села могут выбрать баьччи или военачальником народного ополчения. И я могу переубедить мой народ в пользу сотрудничества с русскими, оградив его этим сотрудничеством от радикального исламизма. Но для этого мне нужны от тебя гарантии, что мой народ будет жить, будет жить на своей земле и что он будет свободным. Я не хочу мюридизма. Не хочу священной войны против неверных – газавата. Я хочу свободу Чечне. Дай нам свободу, Ярмул! Оставь нам независимость. Как чеченский баьччи я смогу повести войско нахов совместно с тобой и твоим русским войском против общих наших врагов - персидского шаха или османского султана. Мы готовы служить России, её царю, но под нашим флагом независимой Ичкерии и под вассальным покровительством шамхала Тарковского. Оставьте нам полное внутреннее самоуправление с сохранением старшин в аулах и мы будем верно служить русскому царю и тебе, наместник Кавказа.
Чеченец замолчал, ожидая ответа генерала, и внимательно следил за ним. Ермолов, обдумывая каждое слово начал говорить.
- Вот ты сейчас говорил пламенные слова о рабстве и свободе. Почти как парижский якобинец в Конвенте. А скажи мне, Бейбулат, пламенный борец за свободу, а зачем вы, чеченцы, воруете у других скот и берёте пленников, обращая их в рабство или возвращая за выкуп? Ваши ясиры – пленники за выкуп и лаи – клеймённые вами терпилы, рабы, чей труд вы используете на ваших хуторах-котарах, это что? Вы – борцы за свободу? Да вы как монголо-татары живёте в первобытном мире и кормитесь набеговым хозяйством! А сам забыл, небось, как захватил и держал у себя полковника Дельпоццо в 1802 году?! Он теперь генерал-майор и я отправил его в Астрахань, на покой. Бедняга до сих пор забыть не может, как два года провёл у тебя в плену, ожидая выкупа.
- В голодных горах не выжить без набега, - в кривой усмешке ответил на это чеченец.
- Вот и всё сказано! Всё ясно. Вам можно, а другим, значит, нельзя. Только вы непогрешимый, избранный народ. Так выходит что ли? А, Бейбулат?! У тебя всё ко мне?
- Нет. Ещё отпусти пленных абреков из Грозной. Они сидят в заточении в кандалах в крепости. А это хуже смерти для наха. И верни родственникам сына погибшего дадиюртовского старосты Дады Центароевского Аздамира, что увезли в Георгиевск в школу для детей кабардинских князей. Мы уговорим наших братьев - аварцев и лезгин сложить оружие и прекратить сопротивление тебе. В замен ты прекращаешь карательную экспедицию вглубь Чечни. А мы клянёмся больше не воровать у русских…
- Вообще не воровать! – перебил его Ермолов.
- Ты не понимаешь, Ярмул, сущность чеченского воровства. Это не разбой. Это воровство за веру или хаджирет. Такое воровство и хищничество важно для горца. Оно его добродетель.
- Не воровать! Иначе никаких условий! Нет мне вам веры! Вы уже предавали и предадите не раз.
- Если вы не прекратите истребление нашего народа, то мы выберем себе народного вождя – дая и он сделает так, что набеги, которые сейчас совершаются горцами разрозненно и не организованно, сложатся, как ручьи в бурную реку, в большую Кавказскую войну против вас, русских! Знай, генерал, что лезгин, или аварец, или чеченец – это не шамхалец, не даргинец, которые изнежены, раболепны и слабы телом. А те горцы крепки физически, выносливы, сильны духом, свободны и независимы. Решай, начальник. Думай. Я всё сказал. И, клянусь могилой отца, у меня нет зла и ненависти к тебе! Даже за Дади-Юрт и за все юрты, какие вы выжгли и срыли у нас. Я верю в твоё благоразумие. И, если ты, как друг, приедешь ко мне в гости, в моё село, я встречу тебя так, как никогда не сможет тебя встретить ни шамхал, ни любой хан. Поверь мне. Я прощаюсь с тобой с пожеланием мира. И хочу поздравить тебя со свадьбой и пожелать твоей молодой жене достойно ублажать тебя. Ибо у нас в исламе, одним из необходимых условий, чтобы женщина попала в рай, является довольство её мужа. Чеченцы понимают и умеют ценить женскую красоту. Я желаю твоей юной жене, чтобы у неё всегда была шея лебединая, цвет лица молочный, походка утиная.
- Да, и грудь белая, как сыр и серебро – говорят аварцы, - заключил шамхал, испугавшийся последствий от угроз Бейбулата и пытающийся сгладить нехорошее впечатление от беседы перед Ермоловым.
- Марша вог ыйла. Приходи, мужчина, свободным! – сказали чеченцы и гордо удалились.
Шамхал пошёл их провожать и, перед тем, как отпустить Бейбулата, предостерёг его.
- Езжай свободно. Ярмул не тронет тебя. Но и ты, смотри, могилой отца поклялся.
Бейбулат с Джамбулатом , высоко подняв головы, мягко, почти на носках и бесшумно ступая по коврам в своих ноговицах, вышли с провожающим их шамхалом из дворца к своим лошадям.
- Он жив! – злорадно усмехнулся шалинский староста, запрыгивая на коня. - Мой отец Тайми из тайпа Билтой – колёсный мастер в Майртупе.
- И всё-таки, Тайми Биболт, - настаивал Мехти Второй, с осуждением качая головой на клятвенный обман чеченца, - как говорят у аварцев, - ближнее соседство лучше дальнего родства. Вы с Ярмулом соседи. Вам надо породниться с ним, как это сделал я.
- Он кровник наш, - с жестокостью в глазах сказал Бейбулат. – Чёрная шерсть от мытья не побелеет. Так говорят у нас, чеченцев!
И оба всадника на послушных их командам и неподкованных вороных с крепкими копытами резво поскакали из крепости.

XV
Вскоре после их отъезда стал собираться и Ермолов. Однако сильные метели, со страшной снежной вьюгой, морозами и глубокими снегами, налетели на побережье Каспия, так что генерал вынужден был задержаться во дворце шамхала ещё на две недели. За эти дни, чтобы не терять времени даром, он попросил Мехти Второго собрать ему в шамхальстве провиант для своего нового похода, а также сформировать отряд дагестанской милиции и включить в него и мехтулинцев из покорённых аулов.
- Зачем они тебе в походе, наместник? – удивился шамхал.
- Да не имею я ни малейшей надобности в этой сволочи, - отмахнулся, как от назойливой мухи, Ермолов, - но возьмём её, чтобы посеять вражду Мехтулы и Акуши. Этот раздор их нам полезен будет на будущее.
Шамхал в ответ хитро улыбнулся, по-своему понимая сказанное генералом.
- О, мудрый! – молитвенно воздел руки к небу, воздавая хвалу Ермолову, льстивый тарковский правитель.
Разговор с Таймиевым натолкнул Ермолова на некоторые организационные мысли и он написал приказ о реорганизации в составе и структуре Отдельного Грузинского корпуса и передислокации его частей.
Так с даты 4 ноября 1819 года в его подчинении и в следующей структуре корпуса числились:
1. 19-я пехотная дивизия (начальник генерал-майор фон Сталь 2-й Карл Фёдорович), в составе:
1.1. 1-я бригада (командир генерал-майор Дебу Осип Львович), в составе:
1.1.1. Кабардинский (бывший Казанский) пехотный полк (командир подполковник Подпрятов Николай Данилович);
1.1.2. Тенгинский (к которому был присоединён реорганизованный Суздальский) пехотный полк (командир полковник Максимович Павел Иванович).
1.2. 2-я бригада (командир генерал-майор Пестель Андрей Борисович), в составе:
1.2.1. Навагинский пехотный полк (к нему присоединён Вологодский пехотный полк, командир подполковник Урнижевский 1-й);
1.2.2. Мингрельский пехотный полк (к нему присоединён Белевский пехотный полк, командир подполковник Згорельский Василий Гаврилович).
1.3. 3-я бригада (командир генерал-майор Курнатовский Иван Данилович), в составе:
1.3.1. 43-й (бывший 16-й) егерский полк (командир полковник Греков 3-й Николай Васильевич);
1.3.2. 44-й егерский полк (к нему присоединён 15-й егерский полк, командир полковник Пузыревский 1-й Иван Онуфриевич).
2. 20-я пехотная дивизия (начальник генерал-лейтенант Вельяминов Иван Александрович), в составе:
2.1. 1-я бригада (командир генерал-майор барон Вреде Богдан Астафьевич), в составе:
2.1.1. Апшеронский пехотный полк (к нему присоединён Троицкий пехотный полк, командир полковник Левенцов Афанасий);
2.1.2. Куринский пехотный полк (к нему присоединён Севастопольский пехотный полк, командир полковник Рябинин 1-й Иван Михайлович).
2.2. 2-я бригада (командир генерал-майор князь Эристов Егор Евсеевич), в составе:
2.2.1. Ширванский (к нему присоединён Кабардинский пехотный полк, командир подполковник князь Орбелиани 2-й Иван);
2.2.2. Тифлисский пехотный полк (командир полковник князь Севарземидзев Леонтий Яковлевич).
2.3. 3-я бригада (командир генерал-майор фон Краббе Карл Карлович), в составе:
2.3.1. 41-й егерский полк (командир полковник Лаппа 1-й Пётр Павлович);
2.3.2. 42-й егерский полк (к нему присоединён 9-й егерский полк, командир полковник Ляхович Алексей Фёдорович).
3. Резервная гренадёрская бригада, в составе:
3.1. 7-й карабинерный (бывший 17-й егерский) полк (командир подполковник Ладинский Пётр Антонович);
3.2. 37-й егерский полк (командир полковник Майоров);
3.3. Грузинский гренадёрский полк (командир полковник Ермолов Пётр Николаевич).
4. Нижегородский драгунский полк (полковник Климовский Лев Васильевич).
5. Гарнизонные полки и команды в крепостях на линии.
6. Грузинская артиллерийская дивизия (начальник генерал-майор Ахвердов Фёдор Исаевич), в составе:
6.1. Грузинская гренадёрская артиллерийская бригада (3 роты, 36 орудий);
6.2. 19-я артиллерийская бригада (3 роты, 36 орудий);
6.3. 20-я  артиллерийская бригада (3 роты, 36 орудий).
Из всего этого состава Грузинского корпуса шесть полков находились в Закавказье, стояли в Тифлисе, Эривани и на границах с Турцией и Ираном. С обеими из этих стран ещё только недавно закончились очередные войны (с Османской империей в 1812 году, с Персией в 1813 году) и приходилось держать там войска, сосредотачивая кулак сдерживания. А десять оставшихся полков воевали на Кавказской линии, под командованием генерал-лейтенанта Вельяминова. Генерал от инфантерии Ермолов осуществлял общее и главное руководство всем русским Северным Кавказом и русским Закавказьем, но на Кавказской линии, расположенной в Северном Кавказе, прямое руководство войсками вел его заместитель – начальник 20-й пехотной дивизий. А вся Кавказская линия к концу 1819 года состояла из следующих участков: Правого фланга, Центра, Левого фланга и Владикавказского военного округа.
В промежутках между военными крепостями и редутами были казачьи станицы, а между ними кордоны из постов и пикетов. Посты несли оборону, были огорожены тыном со рвом, внутри находилась землянка, сарай и сигнальная вышка, по которой передавали сигнал о прорыве горцев. Пикеты были наблюдательными пунктами между постами и ночью заменялись секретами.
Правый фланг имел Кубанскую и Лабинскую линии крепостей и редутов. На нём Ермолов закрепил 3-ю бригаду 20-й дивизии, а именно 41-й и 42-й егерские полки.
Центр представлял из себя три линии крепостей и редутов: Кисловодскую, Внутреннюю Кабардинскую и Передовую Кабардинскую линии. Территория Центра была обширной и включала в себя земли волгских и горских казаков, Большую и Малую Кабарду, Карачай и многие горские племена, живущие за Чёрными горами до Владикавказского округа. Поэтому в Центре сосредотачивались три полка: Ширванский (бывший Кабардинский) и Тифлисский со штабом в Георгиевске и Кабардинский (бывший Казанский) со штабом в Моздоке.
Владикавказский военный округ целиком и полностью был сосредоточен на охране крепости Владикавказ и Военно-Грузинской дороги, ведущей из Владикавказа в Грузию через горные перевалы. Саму эту дорогу и крепость Владикавказ или «Владей Кавказом» построили солдаты и казаки ещё при наместнике графе Потёмкине в 1783-1784 годах и теперь они же сопровождали охраной двигающиеся по ней почтовые транспорты из Владикавказа в Тифлис и обратно. Для этих целей Ермолов закреплял два полка: Апшеронский и Куринский с дислокацией во Владикавказе.
Левый фланг линии, самый напряжённый и боевой в последнее время, состоял из Терской линии, строящейся Сунженской линии и формируемой на Кумыкской плоскости Передовой кумыкской линии. А впереди за ними, строго на юг, наблюдаемая с сигнальных вышек казачьих постов и через бойницы военных крепостей, лежала – таилась, спрятанная лесистыми горами Чечня, и дальше за ней, за Чёрными горами горская свободная и непокорная воинственная Ичкерия. Здесь, на Левом фланге, Ермолов сосредотачивал три своих полка: 43-й (бывший 16-й) и 44-й егерские и Тенгинский (бывший Суздальский) пехотный. Об этой территории были все тревожные думы Ермолова. Не о Дагестане думал он, когда шёл туда в поход, а о Чечне, где только недавно полковник Греков и казачий генерал-майор из Черномории Сысоев провели масштабную карательную экспедицию, вызвавшую такую реакцию чеченских вождей. «Забегали, засуетились, черти!» - вспоминал про чеченских парламентёров Ермолов, уезжая из Тарков.
Командное управление и вся система штабов частей Грузинского корпуса были рассредоточены на Кавказе следующим образом. Штаб 19-й дивизии размещался в Тифлисе, штаб её первой бригады находился временами в Кизляре, временами в Моздоке, второй бригады в Тифлисе, третьей бригады в Грозной. Штаб 20-й дивизии был в Георгиевске, первой бригады во Владикавказе, второй бригады в Георгиевске, третьей бригады между крепостями Кубанской линии.
В Закавказье стояло шесть полков Грузинского корпуса. В самом Тифлисе и возле него расположилось два пехотных полка: Навагинский и Мингрельский. Нижегородский драгунский полк дислоцировался в Кахетии. Набранный из отборной пехоты физически сильных для штыковых атак гренадёр Грузинский гренадёрский полк, которым командовал двоюродный брат Главнокомандующего Пётр Николаевич Ермолов, находился на юге Грузии в урочище Белый Ключ Тифлисского уезда. 7-й карабинерный полк, бывший 17-й егерский, дислоцировался в дружественной Эривани. З7-й егерский полк стоял на границе с Турцией и Сирией в городке Савран. Командовал им полковник Майоров, на которого была возложена помимо военной и пограничной ещё и дипломатическая миссия в закавказском регионе, поскольку в ведении полка были прямые контакты с сопредельной персидской и турецкой территорией. Солдаты этого полка сопровождали дипломатические миссии, в том числе и охраняли русское посольство в Тебризе, где с 1818 года работал секретарём поверенного в делах Персии молодой друг и протеже Ермолова Александр Грибоедов.
Ермолов вспомнил ещё раз о нём с отеческой нежностью, вспомнил, как отправил его накануне из Тарков в Дербент с военной охраной из кизлярских казаков, и улыбнулся ещё раз своей редкой, скрываемой от подчинённых улыбкой доброго русского барина. Он покидал кумыкские Тарки в хорошем и бодром расположении духа, оставляя во дворце у шамхала свою временную кебинную супругу Сюйду. На прощание, когда были они наедине, молодая кумычка подняла на него свои жаркие подведённые сурьмой глаза, словно огромные восточные звёзды, сияющие из-под длинных чёрных пушистых ресниц, и это сияние излучал огонь неугасимого пламени желания. Позади были эти глаза сумасшедшей страсти, впереди русскую колонну войск ждала даргинская Акуша. Ермолов без сожаления оставлял здесь свою жену. Он и не оценивал её как свою жену, скорее как наложницу восточного гарема. Теперь генерал мечтал, завоёвывая другие горские племена, вместе с их свободой покорять и их красивых девушек, чтобы в его гареме были прекрасные представительницы всех народов Кавказа. Больше за этой мечтой двигался дальше в чужие горы русский генерал.


XVI
Из учеников мусульманской школы только аманаты: аварец, чеченец и осетин, а также двое свободных: кабардинец с черкесом жили при школе в крепости. Остальные шакирды после занятий уходили в город, армяне и ногайцы в Мещанскую, а дагестанцы в Тифлисскую слободу. При этом дагестанская группа, образовавшаяся из трёх кумыков и двух лезгин, вела себя нагло в городе, с вызовом по отношению к русским и казачьим подросткам – городским прохожим или ученикам приходского училища. Дагестанцы их задирали оскорбительными выкриками, идущих домой с учёбы, вымогали у них карманные деньги на Базарной площади. А однажды избили толпой ученика 2-го отделения Ивана Корягина, знающего наизусть многое из катехизиса, и бывшего гордостью Ремезова и любимчиком смотрителя губернских училищ коллежского асессора Уманова. Об этом учителю Ремезову сообщил служащий инвалид, нёсший охрану на ярмарке, а потом пришла жалоба в училище от родителей ученика. И школьное руководство вынуждено было наказать дагестанских шакирдов солдатской поркой хворостинами и лишением обеда на целую неделю.
К общежитию муслимов-басурман, как стали называть георгиевцы учеников мусульманской школы, приставлены были в охрану солдаты из крепости, которые разгуливали под её окнами в парадных белых панталонах и киверах с прикреплёнными султанами. Из штаба Кавказской линии часто наведывался в школу и муж остабики Сламастины, ротмистр князь Бекович-Черкасский. Двадцативосьмилетний подтянутый офицер, строгий и малословный, знавший многие кавказские и восточные языки, он был грозой для шакирдов, а его суровые внушения, порой с приложением и физической силы, и грозный вид оружия - всегда носимых им шашки и кинжала, как у горца, были куда более серьёзным устрашением для учеников, нежели все наказания старого и болтливого Ремезова.
В течение октября в школе произошёл один громкий случай, который нарушил уже было сложившийся спокойный уклад и заставил руководство пересмотреть всю систему наказаний. Случилось следующее вопиющее событие. В середине месяца кабардинец Магомет Атажукин совершил попытку побега из крепости домой в горы. Его поймали на кордоне казаки Георгиевской станицы, которая была в двух верстах от впадения Подкумка в Куму на левом берегу реки. Оборванного, в лохмотьях, грязного этого смуглого мальчика с диким лицом в деревянных колодках на ногах приконвоировали обратно в крепость. Его оковы представляли из себя самодельные казачьи колоды в виде двух половинок дубового обрубка, длиной меньше аршина, с вырезанным в них овальным отверстием для ноги. Эти половинки были наглухо заклёпаны штырём. Они затрудняли передвижение пойманного беглеца, который в них медленно волочил ногами, часто падал и ушибался. А поймавшие его и сопровождающие в крепость казаки из ночного секрета толкали мальчика в исполосованную спину с рваной одежонкой, словно понукая вола, и поругивали на своём вольном терском наречии. Так один пожилой казак, больше всех измывавшийся над подростком, посвистывая плёткой над его спиной, выговаривал ему свои замечания. Этот казак, видя обожжённое горным солнцем загорелое сухопарое лицо кабардинца, усмехался и вспоминал старую дедовскую поговорку, памятную тем, как когда-то, ещё в семидесятых годах прошлого восемнадцатого века, кабардинцы не смогли взять в набеге Наурскую станицу, откуда он был родом и в которой оборону тогда от горцев держали женщины-казачки.
- А что, дос, - смеясь прямо в лицо кабардинцу, в грубом задоре злого веселья, ухмылялся терский казак, - не щи ли в Науре хлебал? Вояки хреновы! Ты глянь, пошла Кабарда воевать, да не управилась с казацкими бабами! Ха! То-то. Сучьи сыны! Змеёныши! Хвоста-то вам поприжали.   
И он в припадке какой-то старой обиды с яростью сжимал и тряс кулаки, а замученный и избитый Магомет глядел на него сквозь кровяные подтёки, застилающие ему глаза из разбитых бровей.
- Чё зыришь, бирюк?! – рычал на мальчишку казак. – Я те кержак крепкий, не сковырнёшь! Вот скоро в крепость доставим, там тя на лису посадят. Чё, не знаешь чё-такое лиса? Бревно острожное, наподобие твоей колоды, только во всю длину камеры будет для пущей безопасности от побега.
За тот побег Атажукина посадили в колодках в карцер на неделю на хлеб и воду. И он пел оттуда, слышные в школьном дворе, свои гордые свободолюбивые песни. Тогда-то высоко оценил его про себя Аздамир и стал усиленно учить русский язык, чтобы сойтись и договориться с героем о новом их совместном побеге, который чеченец с аварцем Абунуцалом решили уже в тайне тщательно готовить на весну.
***
Генерал Ермолов вернулся из дагестанского похода обратно в Тифлис только в середине января нового 1820 года. До того он более двух месяцев провёл в заснеженных горах, воюя с даргинцами из Акушинского союза вольных сельских общин. Генералу противостояло войско в 20 тысяч горцев. Это были казикумухцы, койсубилинцы, возглавляемые непримиримыми врагами Ермолова умцием каракайтагским или уцмием Кайтагским Адиль-ханом, буйнакским эмиром и зятем Мехти Тарковского Умалат-беком, а также Ших-Алиханом Дербентским. В результате победы русских над объединённой армией дагестанцев у селения Акуша при содействии армянского князя Мадатова, который со своим татарским отрядом прибыл в подмогу к генералу Ермолову в декабре из Карабахского ханства, было подписано соглашение с даргинцами, определяющее их территорию как нейтральную зону, в которой русским войскам нельзя было располагаться и строить свои укрепления, но в то же время даргинцы обязывались платить русскому царю ежегодно налог в казну 2 тысячи баранов. Ермолов также назначил им нового кадия, сговорчивого Зухум Кади. И все акушинские старшины также были приведены к присяге на верность российскому императору, а из влиятельных даргинских фамилий были взяты 25 аманатов, в том числе сын Адиль-хана Кайтагского Хан-Магомед, сын Ших-Алихана Дербентского Али-хан, шиит по вероисповеданию, и сын Магомед-Кадия Табасаранского Рустам, которые были взяты аманатами в георгиевскую мусульманскую школу.
И в новом отчёте городничего Вашкова на стол гражданскому губернатору Малинскому легла такая бумага: «В георгиевскую мусульманскую школу прибыло три новых аманата из Дагестана: 16-й ученик – Хан-Магомед, 11 лет, даргинец, аманат Кайтагского уцмийства, сын Адиль-хана из немирных, которому был недавно предложен Ермоловым царский чин генерал-майора и жалование 2000 рублей серебром в год; 17-й ученик – Рустам, сын полковника Магомед-Кадия Табасаранского, табасаранец, 12 лет; 18-й ученик – Али-хан, сын Шейхала-хана Кубинского из Дербента, 10 лет, национальная принадлежность точно не ясна: смесь даргинца, лезгина, перса, араба, азербайджанца и еврейского тата шиитского вероисповедания из многонационального, пёстрого Кубинского ханства».
***
Ермолов был очень доволен своим походом в Дагестан. Он нанёс ощутимый, сокрушительный удар по Султану Ахмед-хану Аварскому, покорив всю его Мехтулу, где он был ханом до женитьбы на дочери Умахана- Пятого Аварского Баху-Бике. Все принадлежащие ему в горах тринадцать кумыкских аулов в бассейне реки Манас, населённые диким, воинственным народом были подчинены силе русского оружия. Генерал поставил в мехтулинские селения на зимовку свои войска, а родовое село Ахмед-Хана Параул, где он был в молодости беком, разорил. В Мехтуле многие офицеры по примеру главнокомандующего воспользовались свободными нравами мехтулинцев, легко впадающих в разврат от горячительных напитков, споили их и взяли себе во временные жёны местных девушек.
Султан Ахмед-хан скрылся с кучкой своих приближённых и единоверцев в горах. А его жена Баху-Бике в Хунзахе объявила свою пророссийскую позицию, чтобы действия её мужа не навлекли ничего худого на её старшего сына Нуцал-хана, взятого аманатом в георгиевскую мусульманскую школу.
Мехтула была покорена в ноябре. А в декабре полки Ермолова, соединившись с отрядом армянского князя Мадатова, разбили в Акуше двадцатитысячное войско 75-летнего Сурхай-хана Второго Газикумухского и Кюринского хана, уцмия Каракайтагского и примкнувшего к нему Ших-Али-хана Дербентского, подогреваемого персидскими призывами к сопротивлению России.
Ермолов привёз с собой из Дагестана в Тифлис, где отдыхал лишь наездами между своими изматывающими походами, насильно взятую кебинным браком в жёны девятнадцатилетнюю даргинку, красавицу Тотай, дочь узденя Акая из села Кака-Шуре. По дороге в Тифлис густые леса и горы стояли, укутавшись парными туманами, словно ватным одеялом новобрачные. Дворец главноуправляющего, построенный ещё в 1802 году при князе Цицианове, встречал их великолепным пейзажем. Вознёсшийся над горой европейской архитектуры дом, утопающий в роскошных садах и виноградниках, приветливо выглядывал из-за пальм, платанов, кипарисов и эвкалиптов, услаждая взгляд утомлённого испытаниями дороги путника. А неугомонная Кура, словно гремучая змея, шипела и пенилась у подножия дворца, разделяя город на две части: новую верхнюю с европейской архитектурой и российскими присутственными местами, с Петербургской заставой, Эриванской площадью и дворцом наместника; и старую нижнюю часть Тифлиса, где азиатские кварталы путались и терялись в глухих тупиках, скрывая за непролазными стенами свои восточные тайны, унося их, словно селевые потоки, по кривым узким улицам мимо низких грузинских лачуг.
Тотай настолько очаровала влюблённого в неё генерала, что он забыл о прежней своей жене кумычке Сюйде, которую он считал татаркой. Его новое увлечение – даргинка, была ещё краше и моложе. Он взял её в жёны силой первого января. Она попалась ему на глаза на постое, когда приносила еду отцу, угощавшего в кунацкой генерала. Молодая стройная девушка, с выразительно прекрасными чертами лица и соблазнительными контурами тела в скрывающем её стан длинном свободном нераспашном платье без пояса, вызвала бурный восторг и нежное вожделение русского генерала.
- Она поедет со мной, отец! – властно заявил Ермолов даргинскому узденю.
На что Акай стал по-кумыкски через толмача увещевать русского сардара Ярмола, что дочь его сосватана уже и по даргинским обычаям не может быть отдана другому.
- У нас нет кебинных браков, сардар! – нервно говорил уздень Акай. – Мы не шииты. Мы сунниты! Это против нашей веры! Мужчина, берущий в жёны мусульманку, не должен быть другой веры. Это закон. Мы чтим шариат!
- Я возьму её в законные жёны. Она будет крещена в православие, будет жить во дворце в Тифлисе со всеми почестями, причитающимися владычице Кавказа!
Перед ним стояла с блюдом с закуской смиренная богиня с огненными жгучими глазами нетронутой страсти и огня, который пока спал, но ждал только встречного порыва, чтобы вспыхнуть и взметнуться в неистовый вакханский пляс.
Она была в большом платке, который на её голове искусно воздевался в какой-то экзотический восточный шатёр мечети в виде чалмы. А платье было всё увешано монетами и звенело при каждом её движении, добавляя огня итак выразительно-огненным и страстным очам юной красавицы. На груди Тотай, на её рукавах – везде блестели и звенели восточные монеты: бухарские, арабские, персидские. Височные подвески качались под ушами, выбившись из-под платка. Прямой и длинный, чуть загнутый на конце нос, тонкие брови и большие чёрные глаза, словно две потаённые пещеры, зовущие и влекущие в свою бездную глубь, познать её тайну. Она была прекрасна до дрожи от впечатляющего экстаза.
Но Акай был категорически против. И Ермолов ни с чем поехал тогда дальше в поход. Его торопили дела. Но в Парауле, разорив селение и опьянев от многочисленного вида крови и смерти, в том числе мирного населения, и почувствовав сладкую власть насилия, генерал более был не в силах сдерживать возникшего к Тотай влечения. Он отдал властный приказ выкрасть девицу. И вот назад в Кака-Шуре помчался отряд вестовых, чтобы угодить генералу. Лихой отряд из моздокских казаков во главе с майором Павлом Петровым. Уздень Акай был на мельнице, когда ворвались в село похитители его дочери. Они проскакали вихрем к его дому и схватили копошащуюся во дворе по хозяйству девушку, перевалили её, как ковёр, но лёгкую, словно пушинку, через седло, завьючив потуже, чтобы не спала в ущелье, и ускакали, как ветер. Акай, узнав об этом бесчестном умыкании, собрал свой отрядик холопов и, вооружившись, догнал войско Ермолова на марше. Он требовал, чуть не визжа и впадая в истерику, допустить его к генералу. Но адъютанты, видя его невменяемое бешенство, не пропускали Акая, преграждая собой ему дорогу. Ермолов услышал крики и сам подъехал узнать, в чём дело.
- А, это опять ты, Акай, - недовольно покачал головой генерал. – Кажется, мы уже обо всём переговорили. А ты всё неугомонный, отец. Дочь твоя всё равно будет моя, по добру или по неволе! И ты ничего с этим не сможешь сделать. Что ты там говоришь? Традиции… К чёрту! Я так хочу! А воля моя – закон для вас! Верните ему её приданое, - отмахнулся Ермолов и равнодушно отъехал от сдерживаемого несколькими офицерами плюющегося в бешенстве и сотрясаемого в нервном припадке отца украденной невесты.
Акаю швырнули под ноги кольцо, серьги и шубу дочери, которые сначала взяли вместе с ней. И казаки приставили шашку к горлу, чтоб он опомнился и присмирел. Даргинец хрипел проклятия и плевался в сторону уезжающего генерала. Глаза его, как глаза дикого зверя, наливались при этом кровью, рука судорожно дрожала, хватаясь за рукоять кинжала. Он взывал к Аллаху и к персидскому шаху и требовал отмщения его оскорблённой чести.
А обер-квартирмейстер 19-й дивизии полковник Верховский подъехал к нему и, по приказу Ермолова, швырнул ему мешочек с серебром. Так, словно рабыню или пленницу, взял себе в жёны генерал красавицу-даргинку, торопя скорее прихода сладкой ночи, чтобы познать вкус её любви в походной палатке.
Оказавший ему услугу по умыканию невесты майор кавалерии Павел Иванович Петров, двадцатисемилетний командир Моздокского казачьего полка, дальше в походе отличился ещё и в бою у селения Лаваша в Акушинской земле.
- Я отметил тебя, майор, - выразил ему свою благодарность главком. – В феврале, в Чечне, при ущелье Хан-Кам ты проявил себя на моих глазах выдающимся образом. И теперь, видя твоё усердие, личную храбрость, командирские качества, организационный талант и беспорочную службу, я буду ходатайствовать в Петербург о присвоении тебе чина подполковника.
- Служу Его Императорскому Величеству! – рявкнув с усердием, козырнул к папахе Петров.
- Ты, однако ж, Павел Иванович, следи уж, будь добр, за пойманной тобою девицей, чтоб не убегла домой, к отцу и жениху. Я не могу днями за ней доглядывать в походе. Не об том забота. Ночью, само-собой. Ну, разумеешь, небось! А вот днями… Доглядывай ты со своими казачками. Отвечаешь мне за неё головой! Чтоб в целости и сохранности была доставлена в Тифлис.
И моздокцы старались услужить своему генералу, стерегли её и берегли. И доставили в сохранности, но вот только не в целости… Забеременела девица в походе от настойчивого к ласкам генерала. И в Тифлисе призналась, что понесла от него. Через переводчика сказала, что сына назовёт Аллах-Яр.
- Ну, это мы ещё поглядим, кого родишь, - усмехнулся Ермолов. – Но, ежели вправду сына, то назову его Северьяном.
- Сын будет, - кивала ему молодая даргинка, стараясь заслужить этим известием больше себе почёта, - по всем приметам – сын!
Генерал уходил от неё счастливым, в задумчивом успокоении и созерцательной лености душевного и телесного удовлетворения.
***
Ермолов  шёл на приём морских офицеров. К нему прибыли с отчётом из экспедиции в Хиву капитаны двух посланных туда в июле кораблей: корвета «Казань» и шкоута «Святой Поликарп». Хива или Хорезмское ханство – это было загадочное закаспийское, стоящее на пути в Индию среднеазиатское государство, населённое узбеками и туркменами. Россия давно подбиралась к нему, интересуясь и выискивая повод к торговому и политическому сближению. Поступать с ним, как с Кавказом, империя пока не решалась, уж слишком далеко лежало от российских рубежей это экзотическое государство со своей спецификой, многовековой историей и сокровищами, накопленными ещё во времена Великого Шёлкового пути. Теперь оттуда прибыли с докладом о ходе выполнения своей миссии капитаны кораблей: майор Пономарёв и капитан Муравьёв.
Целью их экспедиции в Хиву был осмотр российско-персидской границы, географическое описание берегов восточного побережья Каспийского моря, разведка полезных ископаемых, изучение путей в Индию и положение начала торговых и дипломатических отношений с туркменами и узбеками. Двадцатипятилетний капитан Муравьёв, ещё в 1818 году был приближен за свою смекалку и научный профессионализм к Ермолову. Генерал знал этого молодого человека, сам послал его в Хорезм и теперь более от него, чем от начальника экспедиции майора Пономарёва, желал подробностей и деталей.
- Ну, наконец-то! – обрадованно встретил моряков Главнокомандующий. – Заждались вас! Сидим тут в неведении и гадаем - живы ли… А то, вон, какие морозы дали по нам в декабре в дагестанских горах! Ну, думаю, и Каспий, пади, до дна промёрз и никак вам не вернуться обратно до весны. А то ещё хуже, сами во льдах, словно в Заполярье, сгинули.
- Не промёрз Каспий, ваше высокопревосходительство, - улыбнулся Муравьёв.
- Давай ты, Николай Николаевич, докладывай мне по адъютантской привычке. А ваш отчёт, майор, я прочитаю позже. Ну! Рассказывай, не тяни! Что вас узбеки, как приняли? А то, думаю, в рабство, пади, забрали, да продали арабам.
- Чуть было до того не дошло, - улыбался капитан. – Значит, 24 июля вышли мы из Баку. 28-го уже были у туркменских берегов.
- Надо же! – удивился Ермолов. – Так вот ты какой, Каспий, в ширину-то! В четверо суток! Ну, продолжай, капитан. Горю нетерпением услышать подробности и твои сочные впечатления.
- Майор остался на побережье. Я двинулся вглубь страны, прибегнув к хитрости. Пришлось изобразить себя в качестве пленного русского офицера, которого транспортируют в Хиву. По-другому там было нельзя: не поняли бы местные.
- Оригинально! – похвалил генерал с блеском в глазах находку капитана.
- В общем, я с денщиком, с армяном-переводчиком и с туркменом-шомудом (так зовут их старейшин) в проводниках полтора месяца добирались до Хивы. Ну, надо сказать, это почти что Вавилон. Не больше, не меньше. Такая же монументальная древность и экзотика для европейца. Чувствовал себя, въезжая в городские врата, словно Александром Македонским в Вавилоне или Наполеоном Бонапартом в Египте. По приезду нас закрыли, как узников, в одном из дворцов. И больше месяца мы сидели, как в заточении. Условия, правда, надо признать, были весьма комфортные и по-восточному экзотические. Кухня, танцы – нас развлекали. Только гарема не хватала до полного ощущение себя узбекским ханом. Но бездействие и неведение угнетали. Наконец, 20 ноября, мы были допущены к хану с подарками от вашего высокопревосходительства.
- Ну и как он вас принял? О чём смогли договориться?
- Принял радушно. С хитрым, двудушным лукавым восточным гостеприимством. Подаркам вашим обрадовался, перспективам сотрудничества в сфере торговли и военной взаимопомощи благоволил. Обещал ответное посольство до конца зимы к вам в Тифлис прислать и договоры о дружбе и сотрудничестве подписать. Ему понравилась идея о нашей военной помощи на его границах и заинтересовала покупка нашего оружия.
- Клюнул, значит, на наживку, этот хитрый узбек! – обрадовался впечатлённый услышанным Ермолов. – Ну, молодец, Муравьёв! Сделаю тебя к весне полковником! А назад когда были?
- 13 декабря вернулся на побережье и 24 декабря уже были в Баку.
- Ну, герои! Выше всяких похвал! Отдыхайте неделю за мой счёт!
- Служим Его Императорскому Величеству! – отчеканили морские офицеры и вышли с тем особым благородным достоинством, которое присуще на суше только бывалым морякам, просоленным морскими ветрами и закопчённым его палящим солнцем.
Ермолов был в великолепном расположении духа и хотел уже навестить в женских покоях Тотай, но тут ему объявили, что с Главноуправляющим Кавказа ждёт аудиенции чиновник из Министерства иностранных дел, французский аристократ Жак-Виктор-Эдуард Тэбу де Мариньи, находящийся с 1809 года на русской службе и курирующий по делам своего ведомства Крым, Черкесию и Новороссийский край и коммерческую торговлю в портах Алушта, Геленджик, Туапсе, Анапа. Ермолов знал этого чиновника-иностранца на службе в министерстве у графа Иоанна Каподистрия. Тот был торговым дельцом и вместе со своим другом и компаньоном, генуэзским коммерсантом Рафаэлем Скасси, противником ермоловских военных методов управления Кавказом.
Вошёл двадцатишестилетний французский аристократ де Мариньи, одетый не как русский чиновник в гражданский сюртук со стоячим воротником под горло, а по новой французской моде, сменившей наполеоновский ампир в эпоху Реставрации Бурбонов и принятой при королевском дворе Людовика 18-го. Его волосы были завиты в тугие локоны, ещё молодое и не лишённое изящества лицо щёголя и дамского угодника гладко выбрито, на щеках от висков были отпущены по последней моде фавориты – узкие полоски волос. На французе был надет тёмно-коричневый однотонный фрак с фарфоровыми пуговицами, с завышенной талией, с рукавами, расширенными у плеч и с воронкообразными манжетами на кистях рук. На ногах у него были длинные, тёмно-серые панталоны на подтяжках, заправленные в высокие чёрные сапоги с жёлтыми отворотами. Из-под фрака был виден жёлтый пёстрый жилет и белая рубашка со стоячим крахмальным воротничком. На шее у француза в виде шарфа был повязан галстук, завязанный большим бантом со спрятанными концами за жилетом. Сапоги де Мариньи были заляпаны дорожной грязью, что говорило о том, что чиновник проделал неблизкий путь, чтобы встретиться с Ермоловым. Внизу, в гардеробной дворца, он отдал слуге свой походный бурый сюртук, коричневые перчатки и высокую английскую шляпу с узкими полями.
После натянутого придворно-дипломатического церемониала, потому как Ермолов не любил иностранцев на царской службе, генерал резко перевёл беседу к цели визита дипломатического чиновника.
- Что вам угодно, шевалье? Мы с вами по делам вашей миссии ещё не встречались.
- Ваше высокопревосходительство, - вкрадчиво начал говорить придворный льстец и осторожный интриган, дипломат де Мариньи, - как вам, быть может, известно, я развиваю российские экономические отношения с горскими племенами Западного Кавказа, встречаюсь и веду переговоры с черкесскими князьями.
- Да? – удивился Главноуправляющий Кавказом. – Мало, что знаю об этом. И чем я могу быть в том вам полезен?
- Я привёз вам их прошение на разрешение беспошлинной торговли на российских рынках в городах на линии, в кордонных станицах и в Черномории.
- Черкесия? – ехидно переспросил француза Ермолов. – Это что за государство такое, не пойму? Где оно на карте находится? И кем определено?
- Да, Черкесия, страна в западной части Кавказа, на севере ограничена Кубанью и Тереком, на востоке Дагестаном, на западе выходит к Чёрному морю, а на юге граничит с Имеретией, Мингрелией и Грузией.
- Не понимаю вас, милостивый государь, - Ермолов притворно изобразил наивное удивление. – На западе Кавказа, насколько я разумею, находится Черноморский край, входящий в состав Российской империи. До самых Кавказских гор. А в Закавказье – Грузия, присоединённая к России по Георгиевскому трактату, что закреплено русско-турецким мирным договором.
- Но черкесы не относятся к России, - смутился дипломат. – Это ведь ясно всему мировому сообществу. И только вы не хотите этого понять и не признаёте. Российское влияние не распространяется на этих горцев.
- Ну, я не знаю, - продолжал из себя разыгрывать наивного инфантила, Ермолов. - Может, какие-нибудь малочисленные дикие племена, которые прячутся от нас на вершинах гор и в ущельях перевалов…
- Не малочисленные, - возразил де Мариньи. - Господин Клапорт оценивает их на Кавказском побережье в 2 375 487 душ! Они контролируют значительную часть Чёрного моря, пиратствуют на своих утлых плоскодонных барках и захватывают большие торговые суда, подходящие к их берегам. Воинственный дух черкесов…
- А, - словно прозревая и отбросив иронию, повысил тон разговора и стал строго серьёзным Ермолов, - Так это вы имеете в виду тех разбойников, которые грабят российские почтовые колонны, связывающие Черноморский край и Кавказскую губернию? Так это абреки, объявленные вне закона и не являющиеся подданными Его Императорского Величества.
- Их воинственный дух…, - упорно продолжал настаивать де Мариньи.
- Это не воинственный, а разбойничий дух! – перебил возражения француза Ермолов. - Они только воры, у них одно это в крови.
- Их воинственный дух, генерал, их притеснения с российской стороны, их традиционное презрение к мирному труду и их бедность превратили у их народа воровство в единственное средство поддержания существования. Воровство их, которое вы так презираете, ваше высокопревосходительство, в такой чести у черкесов, что худшим оскорблением, которое девушка может нанести юноше, является заявление ему, что он не сумел украсть даже коровы. Это не банальное воровство. Это языческие ритуалы. Когда я только прибыл к ним, они меня сразу же спросили, кто мой кунак. Это служило им залогом моей свободы или знаком порабощения. Я тут же ответил, что мой кунак – князь Мехмет Индар Оглы. И был ими принят очень гостеприимно. Но, если бы за мною не стояло ими уважаемое имя, черкесы пленили бы меня и продали в рабство.
- Ну и о чём это говорит, шевалье? Что это дикий народ, варварство которого требует просвещения. И Россия занимается своими методами их вовлечением в цивилизацию. А ваши заигрывания с черкесами или отрезающими путь, как вы переводите название их народа с татарского, до добра не доведут.
- Я, между прочим, ваше высокопревосходительство, вам жалобу привёз от пророссийских черкесских элит из Черномории и Новороссии, - процедил дипломат сквозь зубы с ухмылочкой, меняя тон беседы.
- А вам бы только, господин де Мариньи, всякие гадливые кляузы собирать да распространять государю в Петербург, - принял защитный тон возмущения главнокомандующий.
- Но помилуйте, ваше высокопревосходительство, чьими, как не вашими стараниями на Кавказе уже третий год идёт война? Самая настоящая война! Война жестокого притеснения и колониального захвата. И хотя мы, наш дипломатический корпус, всему миру заявляем, что русский царь – миротворец и гарант поддержания мира и стабильности в недавно только ещё успокоившейся Европе, вы, господин генерал, вашими амбициями, претензиями и заботами разожгли здесь межэтнический пожар невиданной бойни с уничтожениями туземных поселений и их мирного населения. Пламя этого пожара видно не только за Чёрным морем, но и за Ламаншем. Кавказ должен быть регионом международного сотрудничества и сопредельности, не вредящей интересам ни Турции, ни Ирана и ни России. Но ни Порта, ни Персия не распространяют своего влияния здесь в такой мере превосходства, в какой стремитесь и делаете в том успехи вы, господин Главноуправляющий! Посмотрите итоги восьмой уже по счёту русско-турецкой войны 1806-1812 годов! Или четвёртой по счёту русско-иранской войны 1804 – 1813 годов! Вы своими действиями провоцируете новые войны, в этом измотанном разрушениями многострадальном крае. Сколько войн ещё должно пройти здесь, чтобы насытить вашу имперскую алчность? Теперь вы жаждете Восточную Армению к рукам прибрать, не так ли, господин Ермолов?
- Что вам угодно, господин де Мариньи? – усмехнулся Ермолов, - я слушаю вас и поражаюсь. Всякий раз не перестаю удивляться, чьи интересы преследуете вы и ваша хитрая и прогнившая до потрохов лживая дипломатия? Русские, французские, голландские? Или, может быть, британские? От чьего лица вы задаёте мне такие вопросы? Вот, скажем, секретарь поверенного в делах Персии Симона Мазаровича титулярный советник Александр Грибоедов выполняет в Тебризе и Тегеране русскую миссию и на этом поприще достиг уже в пользу России немалых побед. И я уже отправил ходатайство о повышении его в чине в Коллегию иностранных дел, которая подчинена вашему Министерству, на имя её начальника графа Нессельроде. Вот капитан Николай Муравьёв исполнял моё особое поручение – мотался в Хиву, рискуя своей жизнью, тоже в интересах России. А вы, господин де Мариньи, как, впрочем, и все иностранцы на службе у нашего государя, от самых высших сановников и до мелких служащих, червячков бумажных, как какой-нибудь канцелярский служитель при миссии, например, актуариус Амбургер, вы-то какую пользу народу русскому несёте? Ведь кроме, как лебезить трону и угодничать царю, ещё и русскому народу службу нужно исправно несть. А от вас одни политические интриги. Плетёте, как пауки, свои подлые продажные тенеты и заговоры. Мотаетесь из Крыма в Черкесию. Ведёте свои какие-то путаные, тёмные делишки с натухайцами и шапсугами, под предлогом торговых переговоров и встреч, мешаете военному утверждению русской власти в регионе.
- Помилуйте, Алексей Петрович, - с льстивым подобострастием возразил француз. – Это всего лишь дипломатия. Налаживание партнёрских отношений.
- Чья дипломатия?
- Двора Его Императорского Величества, Государя и Самодержца Всероссийского Александра Павловича.
- На словах. А на деле, чья? Ответьте мне! Не решаетесь. А я скажу вам прямо: британской короны!
- Помилуйте! Какой Британской короны?! – как ужаленный подскочил и воскликнул дипломат.
- Да знаем мы вас, свободных коммерсантов, - брезгливо махнул рукой Ермолов. – Под этой вашей личиной послов-миротворцев и международных наблюдателей, ратующих за права несчастных местных народов, обиженных колониальным захватом России, скрываются всякие авантюристы и английские агенты, разные советчики и консультанты турецкого султана да персидского шаха, которые свои фирманы рассылают с призывами к восстаниям. Что думаете, я не знаю про эти замыслы и переговоры? Какой в Константинополе реванш замышляют бывший анапский комендант Алипаша и черкесский князь Ханук из немирных? Арменин Аксен Оганов нам информацию о том даёт. Работает на нас купец. Только, вон, в Дагестане насилу усмирили да разогнали эту шушеру. В Чечне, вон, своё зреет восстание. На всех не разорваться. Но я теперь с горцами по-другому разбираюсь. Пленных, взятых в бою, мы им не возвращаем. Я их и взятых в аулах заложников вместе казню, если уличаю в выступлении против нас жителей этих сёл. А если они наших берут в плен, на уступки им не иду и этих пленных не выкупаю. Таков мой приказ по линии.
- Черкесы жалуются в Черномории о чрезмерном переселении и засилье казаков-донцев и запорожцев на исконные черкесские земли на Кубани.
- Это не моя пока вотчина. Черноморское казачье войско. Хотя надо бы и их к Кавказской линии присоединять. Одно дело делаем – южную границу стережём.
- Так вот и озадачьтесь этим вопросом, весьма своевременным и для всего Кавказа.
- Преждевременно пока. Вы что думаете, я здесь царь и бог? Я выполняю здесь работу, царём назначенную мне. Ежедневную, грязную, кропотливую работу. Поймите, здесь, на Кавказе, времена наместничества давно прошли. Да, да. Прошли те времена, когда граф Потёмкин вершил судьбы народов, заключал с грузинами трактаты и добровольно территории присоединял. Те времена прошли. Старые, добрые времена матушки-императрицы…
- Когда секли кнутом, вырывали ноздри и отправляли на каторгу, - съехидничал свободолюбивый француз. – А ещё ранее садили на кол…
- Но то преступников, - поправил его Ермолов. – Я же не поминаю, как вы, французы, своих соплеменников-гугенотов за одну ночь по всей Франции вырезали. Те времена прошли. Теперь за каждый клок земли грызться надо зубами с местными горцами. Ведь в чём заключается наша стратегия на Кавказе? Мы пришли сюда, чтобы освоить этот край, прирастив его к России, этот богатый и щедрый на ресурсы регион. Здесь я имею, прежде всего, в виду, конечно, нефть. А в чём заключалась наша тактика на Северном Кавказе? Разделение, разобщение горцев, чтобы поодиночке решать с каждым племенем и народом вопрос его повиновения и присяги на верность русскому императору. Мы расчленили связь между горскими племенами, вклинившись в центр Кавказа – в Кабарду. Рассекли этнические связи между адыгами и черкесами по одну сторону нашей оборонной линии, и чеченцами и дагестанскими племенами по другую. Теперь у нас там много крепостей. У нас города и казачьи станицы. У нас есть даже, на бывших землях Кабарды, свой горячеводский курорт не хуже европейских, за который так ратует и призывает заселять гражданский губернатор Малинский и на котором теперь лечится под нашим негласным надзором чиновник английской миссии в Персии Виллок. А пройдёт ещё два-три поколения и на Северном Кавказе не останется больше крепостей, а будет мирный тыл, города с ярмарками, не хуже Нижегородских. А границы с опасностями и тревогой уйдут далеко на юг, потеснив Турцию и Иран.
- Но эта война будет бесконечной. Бесконечной кровоточащей раной, терзающей и истощающей силы Российской империи.
- Мы исцелим все раны, погасим этот огонь, обжигающий сейчас. Он не будет здесь тлеть вечно. Энергично разворошим это зловонное пепелище сопротивления.
- И сколько уже вы здесь воюете?
- Я лично три года.
- Не вы, но Россия!
- С 1763 года, когда воздвигли в центре Кабарды свою крепость Моздок.
- Берите дальше! Ещё со времён Ивана Грозного вы наталкиваетесь здесь не непокорность и сопротивление вашему расселению. И до сих пор эта война не прекращается, и нет покоя здесь.
- Ну, так что же? Дела надо делать основательно. Поспешность нужна только при ловле блох, как говорят у нас в России. У вас же тоже в Европе была своя столетняя война? Как-то же пережили. И мы переживём. Ах, если бы эти вопросы решали одни мы, военные! Мы бы быстро тут со всем разобрались. Однако ж вы, дипломаты и торговые агенты, мешаетесь нам тут и палки в колёса вставляете. К чему все ваши торговые миссии, договора и посредничество?
- Для развития региона, как вы не понимаете?! Богатеющий с помощью России край добровольно вольётся в империю. А насильное разорение, истребление и нищенство только ожесточают местное население и продлевают его сопротивление.
- Нет, милостивый государь, у меня другое мнение. Вы знаете, к чему приводят все ваши дипломатические мягкости? Вот полюбуйтесь на меморандум союза западно-черкесских племён, направленный Александру Первому в ультимативной форме. Эти черкесские дикари смеют указывать нашему государю, что ему делать и как вести себя с ними? Да кто они такие? Что о себе возомнили?!
Ермолов в порыве гнева бросил на стол скрученный свёрток бумаги, на котором любопытный де Мариньи прочёл следующее.
«Нас четыре миллиона и мы едины от Анапы до Карачая. Эти земли принадлежат нам: мы их унаследовали от наших предков и стремление удержать их в нашей власти и является причиной непримиримой вражды с вами. Будьте к нам справедливы и не разоряйте нашего имущества, не проливайте нашу кровь, если вас на это не вызывают. Вы вводите в заблуждение весь мир, распространяя слухи, что мы дикий народ, и под этим предлогом вы ведёте войну с нами; между тем мы такие же человеческие существа, как и вы. Не стремитесь проливать нашу кровь, так как мы решили защищать нашу страну до последней крайности!».
- Только разоряя, а не обогащая эти народы, мы сможем им навязать свою волю, волю нашего императора, - заключил Главноуправляющий.
- Но помилуйте! – упрямо пытался возражать де Мариньи. – Вот вам и другой пример! Мой соотечественник, герцог Ришелье, кто был ещё каких-то четыре года назад генерал-губернатором Новороссийского края, а до этого и градоначальником Одессы. Он ведь за каких-то двенадцать лет превратил этот край в благоденствующий рай, наладив торговлю и ремёсла. Он изменил Одессу и Новороссию до неузнаваемости! И за то от государя получил Анну на шею.
- Ну, это было до меня на Кавказе, - развёл руками Ермолов. – А я такой коленкор не приветствую. Вы что хотите, чтобы к черкесским портам шныряли английские и голландские суда?! Да это же будет десант войск его величества Георга Третьего. Этого восьмидесятиоднолетнего короля-психа, чтобы чёрт его побрал и всю его экстравагантную регентскую клику с их мировой колониальной экспансией, сованием носа не в свои дела, помышления владычества и контроля над мировыми торговыми путями и жадной охотой за ресурсами, с британским демографическим бумом в придачу, с гниющими в копоти нарастающих заводов нищими лежбищами Лондона или его городскими трущобами бедноты! Всё это к чертям собачьим!
- Что касается Британской империи, ваше высокопревосходительство, - хитро сощурился француз, - то нашим дипломатическим корпусом уже получена срочная депеша из Лондона о смерти Георга Третьего и восшествии на престол его сына Георга Четвёртого.
- Даже так? Ну, невелика разница. Изменения внешней политики Великобритании не ожидается. Просто регент стал королём, вот и всё. Вы что думаете, этот пятидесятисемилетний Георг Четвёртый будет что-то менять? Ничего не изменится, я вас уверяю. Британцы, как и прежде, даже, может быть, более рьяно теперь будут совать свой нос не в свои дела.
Ермолов, замолчав, пристально поглядел в глаза юркого и вертлявого француза, и продолжил свою мысль.
- Я знаю, де Мариньи, что вы, как и герцог Ришелье, выходцы из старого аристократического французского света, что ваши фамилии сильно пострадали во время вашей ужасной революции. Но, ни вам, ни вашему генуэзскому дружку и коммерческому партнёру Рафаэлю Скасси, ни даже вами глубокоуважаемому герцогу Ришелье, этому Эммануилу Осиповичу или, как он теперь себя величает, будучи уже премьер-министром Франции, Арман Эмманюэль София-Септимани де Вигнерод дю Плесси, я не позволю мельтешить под моим носом по черноморским портам, чтобы вам там не говорил и как бы вас не поощрял этот немец на русском посту граф Нессельроде! Этот вездесущий Карл Васильевич или Карл Роберт фон Нессельроде-Эресховен, писака Венского конгресса и тайный отец Священного Союза, похоронившего либерализм в Европе. Пакость какая! Мне эта немчура ещё с войны с Наполеоном поперёк горла была. От них, кому засилье у русского трона и милости императора больше, чем русским доставалось, от них сбежал я на Кавказ, хоть граф Аракчеев мне пост военного министра у государя хлопотал. Так и знайте, де Мариньи. Запомните и передайте своим партнёрам и дельцам из вашего международного клуба. Ни Лондон, ни Стамбул, ни Тегеран не могут вмешиваться во внутренние дела России! А Кавказ, шевалье, это уже внутреннее дело России!
- Ну, уж увольте, господин генерал! Я с такой формулировкой категорически не согласен! И буду жаловаться на вас на имя государя по всем доступным мне каналам и протекциям!
- Кампанию хотите? Так мы ещё поглядим, за кем будет виктория! Кого первого с Кавказа турнут.
- Я буду жаловаться на вас министру иностранных дел графу Каподистрия!
- Да Бога ради! У меня здесь один судия – Бог! А государь мою политику поощряет. И мне плевать на ваши угрозы! И на ваше карьеристское брюзжание.
- Я, к вашему сведению, за свой пост при русском дворе не сильно хлопочу, - француз встал в гордую позу, выпрямив свою царедворную осанку. – Меня в Нидерланды зовут вице-консулом черноморских портов. Мои экономические описания торговых поездок в Черкесию из Алушты в 1818 году интересны в Европе. Так что я без работы не останусь, как и герцог Ришелье.
- Так и валяйте! Кто вас держит?! И из моего дворца падите вон! И не попадайтесь мне и моим людям больше здесь, на Кавказе! Я не кунак вам! Вышвырну в миг на турецкий берег! Так и знайте, мусью! А то моду взяли, описаниями, видишь ли, заниматься! Местных народов, быта, красот. Спенсеры и Бларамберги хреновы! Киннейры, да разные британские военные эксперты, Дэвиды Уркварты или Дауд-беи! Лайоллы и Клендсы паршивые! Врачи, члены разных Императорских обществ: сельскохозяйственных, естественных наук, всяких анатомико-хирургических обществ. Эти вездесущие британцы забираются к нам сюда в такую глушь, явно не для того, чтобы изыскивать сходство персидского языка с датским.
- Ваша грубая ирония, господин Ермолов, о британской активности на Кавказе весьма неуместна, - заметил тоже начинающий раздражаться француз.
- А я вам так скажу, господин посол: каждый их вояжер – агент английского кабинета! А всякие масоны и иезуиты к ним в придачу! Учат наших детей ненависти к России и всему русскому, и русских брезгливо называют русопятами. Ваш этот генерал Общества Иисуса Фаддей Бжозовский, семь колледжей уже в России открыл и даже до Моздока добрался переобращать в свою католическую веру. Засел в Полоцкой академии паучина старый, тенётами своими погаными оплёл всю матушку Расею! Под его дуду мерзавцы всякие и провокаторы встречаются с черкесскими лидерами в Константинополе, мутят воду в Чёрном море, слушают и поощряют местный эпос, где про войну с русскими черкешенки им молодые поют, а тем бы скорее в турецкие гаремы в сладострастное рабство продаться. Натравливаете, господа, всё черкесов на русских, готовите их к новой масштабной войне! Ну, ничего! Мы ещё поглядим, чья сторона возьмёт! Не на тех напали! Так что, брат мусью, пошёл-ка ты лучше вон, по добру по здорову! Мало ли что ли мы вашего брата били при Бородино и под Парижем?! Наполеона вам одного мало?! Опять суёте свой нос, куда не следует! Я всё сказал!
Дипломат поспешно, с нервическими жестами взял свою папку с переданным Главноуправляющему прошением и, не кланяясь, оскорблённый и покрасневший, вышел из кабинета. А Ермолов проводил его своим тяжёлым исподлобья, словно выдавливающим взглядом.

XVII
Зима не долгою бывает на Кавказе. Лишь только январь успеет припорошить кабардинские степи, отданные в подданство России уже более двадцати лет и распаханные в станичные поля, как февраль, словно молодой князь в наскоке со своей свитой в веселой охоте, весенним ветром и солнцем ворошит уже заречные леса, разгоняя в них сонные белые туманы, и будоражит, как кровь, быстрый и шумный, изворотливый и незамерзающий Подкумок. А тот стремит свою, с просеянной иловой мутью, очищенную и позеленевшую воду в Куму и далее на восток, в бескрайние караногайские и калмыцкие степи, чтобы где-то уже в жаркий зной, в бесплодном мареве пустыни, в сухой песчаной старице своей, в арыки разведённой и каналы для орошения иссыхающих земель, до Каспия водою не дойти, чтоб жители ногайского аула могли одноимённо вопрошать в сухую пропасть старого колодца: «Кая сулы?», по-русски «где вода».
Кавказскому хребту в февральских оттенках набирающего силу солнца в красе великолепной панорамы от Эльбруса к Казбеку не раз шакирдов радовался глаз. Ранним утром снега гор нежно розовели, постепенно становясь ослепительно белыми. И горы так сверкали своими льдами под лучами солнца, что просто слепили иногда или казались облаками, такими же воздушными и сказочными, словно небесные замки. А по вечерам было видно, как медленно потухают отблески вечерней зари на двуглавом Эльбрусе. Ущелья гор постепенно заволакивались голубой мглой и застывали, наливаясь тёмной синевой, небесными фантомами, медленно сгущались и растворялись в тёмно-синих сумерках, поглощающих дневной свет. Горы манили к себе шакирдов своей недосягаемой вечной свободой.
В феврале ученики-горцы уже могли хоть как-то понимать друг друга по-русски. Их любимая остабика Сламастина уже прошла с ними курсом изучение национальных музыкальных инструментов, костюмов и танцев, разучила вместе с мальчишками и отплясала с ними в ритме шесть на восемь все присущие их народам лезгинки, выделив и подчеркнув особенность каждой.
- Мужчина, - говорила Сламастина своим ученикам, - предстаёт в лезгинке в образе гордого орла, а женщина повторяет образ грациозного лебедя. И помните, мальчики, отношение горца к горянке должно быть, как и в этом танце, так и в жизни, трепетное, словно к цветку. Прикосновение или пристальный взгляд в сторону чужой красавицы будет оскорблением её братьям и многочисленным родственникам. На то наложен запрет или бехкам. Это нельзя – мегар дац! И, кто посмеет посягнуть на гордость кавказской женщины или девушки, тому это на Кавказе может стоить жизни. Таковы наши адаты, кодексы чести, заветы приличия. Яхъан косташ у вайнахов, Адыгэ хабзэ – у адыгов, Апсуара – у абхазов. И не важно, какой танец вы танцуете: прыгающий лезгинский хкадардай макьам или вараруш, или порывистый, огненный воинственный вайнахский хэлхар, или чагаран хелхар – танец кольца или Чокку, или более медленный и плавный кабардинский исламей, или с прыжками на коленях, как в грузинской лекури, или в круговом осетинском кафте, завихряющем бег, или в медлительной жёсткости ингушского халхара – везде вы орлы, а ваши партнёрши по танцу – лебеди. Помните это и чтите, мальчики. Везде в этих танцах мужчины сучат и стригут ногами, как горные козлы, а руками парят, рассекают, словно орлы, а девушки-горянки танцуют, кружась, - шагъалай айлана, или плывут лебёдушками со скромно потупленным взором, прямой гордой осанкой, на кончиках пальцев, словно балетные танцорки, ведомые и под покровительством их выбравших джигитов.
Так говорила Сламастина, нежно улыбаясь своим воспитанникам.
После танцев она перешла с шакирдами к изучению национальной письменности. К началу девятнадцатого века уже существовал арабский алфавит для кабардинского, кумыкского и аварского языков. Но желание остабики заключалось в том, чтобы сделать, наконец, попытку разработки кавказской письменности на основе кириллицы. Сламастина страстно загорелась этой идеей. Но её одержимый в этом энтузиазм не передался её ученикам и они стали скучать на её занятиях.
И вот тут-то, наконец, чеченец Аздамир решил более не медлить с намечаемым им побегом и подошёл как-то после занятий к кабардинцу Магомету.
- Салам малейкум, Мухамад Хатокшоко! Мир тебе, Магомет Атажукин!
- Тебе мир, Дадин Оздемир.
- Давай совершим новый побег вместе!
- А что у тебя есть, кроме решимости, совершить побег, шашан?
- Решимость – уже не мало, гебартой!
- И что? Ты предлагаешь как бежать?
- Придумать, куда уйти, подготовиться и действовать!
- Я думаю, бежать в Моздок. Это большой торговый город. Там черкесская, армянская, грузинская и осетинские диаспоры живут. Там есть, где затеряться средь людей.
- У меня есть другой план. Бежать надо в аул Бабуков через Бечтогорские ворота.
- Там карантин.
- Ну и что?
- В прошлый раз я убегал через Александровские ворота и был пойман георгиевскими казаками. У них станица там, прямо под крепостью. И на Константиногорскую много казачьих постов. Так просто не убежать. А на Прохладную через Водяные ворота ещё труднее. Там надо переплывать Подкумок на виду у крепости. И на мосту и далее кругом охранные посты. Что ж, - задумался на предложение Аздамира Магомет, - через Бабыгу попробовать стоит. Там абазины Езбозлуковы у Хамзы Лоова молочная родня. Там можно будет купить трамовскую лошадь трам йтшы и уехать на ней в горы. Или в ауле Трамов в двадцати верстах от Георгиевска у подошвы Бештовых гор на конезаводе украсть коней. Табунщиков я знаю их – наймиты, бестолковые щенки. Я тоже думал об этом, шашан!
Так заговорили о побеге чеченец с кабардинцем и вместе стали прилагать усилия по его подготовке. К концу февраля всё уже у них было к тому готово. В план операции были посвящены пятеро шакирдов. Из крепости вызвались бежать вместе с чеченцем и кабардинцем абазин – проводником в аул Бабуков, и черкес. Аварец Абунуцал, чем ближе была назначена заговорщиками дата побега, всё более проявлял к нему страх и малодушие. С одной стороны он боялся Аздамира, но ещё более наследник аварских ханов боялся введённых в школе телесных наказаний за подготавливаемое шакирдами грубое нарушение школьного порядка.
Абунуцал спросил как-то Аздамира, видя, как тот тесно общается с Магометом.
- Зачем ты обманываешь доверчивого кабардинца? Ведь ты же знаешь, что он не станет твоим мюридом и не признает суфийский шариат?
- Ты – малодушный, аварец-жайхой! В тебе мало веры. В нём много огня. Я распалю его и пусть он горит.
- Коварный вы народ – чеченцы. Ты лишь воспользуешься его доверием и средствами к побегу. Зачем ты называешь его братом? Вы в верности об этом поклялись? Он разве брать тебе?
- Нет. Не может волк дружить с собакой. Он – хашир, щенок! Гебартой продались русским. Они не братья нохча. Я обману его, но если ты со мной…
- Нет! Я не пойду с тобой, чеченец!
- Но ты же клялся мне в братской дружбе! Ты был моим мюридом!
- Я и сейчас тебе брат. И я не выдам твой план никому.
- Не брат ты мне, жайхой, после этого! Решили же вместе бежать! А ты переметнулся. Словно нож в спину всадил!
- Зачем мне бежать? Мне от матери привезли письмо. Она летом заберёт меня отсюда в Хунзах. Ей разрешил Ермолов. Так что зачем мне без нужды подвергать себя опасностям ненужным?
- Лето ещё не скоро, жайхой. Ты можешь до него и не дожить, трус!
- И тем не менее…
- Будь проклят ты Аллахом! Я разочарован в тебе, шакал! Так делать нельзя! Мегир дац! Так не поступают правоверные горцы-мусульмане! Они своих братьев не предают.
- Но ты же хочешь предать своего брата-кабардинца?
- Не брат он мне!
- А зачем тогда клянёшься ему в братской дружбе? Кто больше мусульманин после этого ты или я? Ты, чеченец, даже не обрезан, как подобает истинному магометанину.
- Зачем ты меня этим попрекаешь? Узнал мою тайну и теперь давишь. Мои родители просто не успели этого сделать. Я убегу в Чечню и обязательно пройду обряд сунт вар. Есть в юртах наших уважаемые старики, к тому обученные люди. Они скотину, птицу жертвенную режут и совершат со мною сей обряд.
- Суннет, мы так зовём обряд сей в Дагестане. И я прошёл его, не плакал, словно трус. Поэтому, в трусости не упрекай меня, нохча! Пока ты не обрезан, ты не къонах! И ты не можешь до тех пор быть мне братом. Как ты говоришь, сту бийна ваша или брат, зарезавший быка. Ни быка, ни барана, ни даже курицы позорной не можешь ты зарезать, пока не совершён над тобой этот обряд. Иначе мясо это не съедобно.
- О, шайтан! ИншаАлла! – клацал в бессильной ярости чеченец и воздевал глаза к небу.
Ничем не мог он на это возразить аварцу и отходил от него. Но злобу затаил на Абунуцала, не простив такого предательства и нанесённой обиды. Раздражённый, он возвращался к приготовлениям к побегу.
Тем временем кабардинец Атажукин купил через армянского ученика, сына помещика Калустова – Калустяна, на городском рынке солдатский холщёвый сухарный мешок, а после и кинжал для целей, армянину не понятных. Но он, запуганный внушением Аздамира, в подробности такие не вникал. Ему сказали, что кинжал нужен для обороны от крыс, которых много ночами лазило и кишело в школьном общежитии. С детства боявшийся крыс Калустян поверил этой версии бесспорно. Ему, ночующему на съемном жилье в городе, были переданы деньги для покупки мешка и кинжала и он купил их через своего слугу на Базарной площади.
В купленный мешок беглецы стали складывать недоеденный харчовый провиант – сухари, хлеб. Кинжал был спрятан кабардинцем надёжно и бережно, аккуратно завёрнут в тряпку.
- На воле мы его ещё наточим, - говорил всем заговорщикам Магомет. – А то здесь лязг точения нас выдаст.
- А у тебя есть, чем точить? – спрашивали его друзья-шакирды.
- Конечно. Я выменял у сторожа, отставного солдата из инвалидной команды, на новое огниво.
- А где огниво взял?
- Купил через армян. Отец мне деньги присылает. Я князь, я кабардинский пщы! А вырасту, так стану тлегубзыгом!
- А кто это, тлегубзыгь? – спрашивали остальные.
- Язык народа. Народный глас призывов! – гордо вскидывая голову, отвечал кабардинец.
- А я буду абреком, - на то отвечал ему с достоинством чеченец. – Когда сбежим, где мы передневуем?
- На кладбище Тифлисской слободы.
Так шушукались мальчишки, ни у начальства школы, ни у других учеников ничем не вызывая подозрений.
- Абреки…, - задумчиво протягивал фразу Магомет. – Это странствующие разбойники горных лесов, живущие вне закона гор. Это изгои, кого изгнал род.
- Это дерзкие, отважные герои! – возразил ему чеченец. – В набегах и засадах разящие врагов. У моего деда была кузница и нефтяные колодцы в горах. У моего отца была пашня и скотина на плоскости. У меня ничего нет, кроме родовой башни гала. Я вернусь в башню деда в Центарой! Дед Абал, совсем седой старик. Он старый, но живой! Он научит меня делать оружие и мы вместе с ним будем ставить на клинки наше клеймо – челюсти и капельки крови. Это древний наш родовой знак. Он означает, что клинок перерубает железо, как зубы перегрызают кость.
- Да это же знаменитая Гурда! – восхищённо воскликнул знающий толк в оружии тринадцатилетний Атажукин. – У моего отца Асланбека есть шашка с таким клеймом. Это подарок был ему от термигоревского князя Джембулата Болотокова или Болотоко из самого богатого аристократического черкесского рода. Болотоко зовут черкесским лисом.
- Я знаю его! – подтвердил черкес Айтек Кануков.
- Гурда очень ценится на всём Кавказе! – продолжал вдохновенно говорить Атажукин.
- Да, Горда означает у нас, чеченцев, владеющий силой, властитель мощи. Мой дед – оружейный мастер из рода гордали. Его истинное клеймо – не челюсти, а зубья капкана. Но челюсти – это знаменитые во всём мусульманском мире генуэзские клеймы. Вот дед под них стал делать тоже челюсти, чтоб лучше продавались. Но слава мастера за ним итак в горах плетётся по пятам.
- Ну, это редкое и дорогое оружие! – с восхищением Магомет смотрел на Аздамира.
- Как ваши кабардинские кони, красно-гнедые изящные джаражды, - хитро улыбнулся, подмигнув ему, чеченец.
- Меняемся! Ты – шашку, я – коня! – пылко воскликнул кабардинец.
- Идёт. Вот только убежим из крепости и до Центароя доберемся.
И тут их шушукающееся сборище, как стайку мелких юрких птиц, разгонял учитель Ремезов, приобщая шакирдов к нудной им живописи.
Продолжалась учёба. Наблюдательный Ремезов вёл свой дневник, куда заносил свои мысли. Изучая внешность и характеры горцев, про Аздамира он туда написал следующее:
«Чеченцы наружностью чрезвычайно красивый народ. Они, судя по всему, высоки ростом, очень стройны, глаза у них выразительны. В движении они ловки, проворны, по характеру впечатлительны, веселы и остроумны. Их можно назвать французами Кавказа». Учитель откинулся на табуретке и улыбнулся понравившейся ему мысли: «Да! Они – французы Кавказа!».
Он огляделся. Уже была ночь, за окном клубилась непроглядная тьма. Тускло мерцал огарок оплывшей свечи в бронзовом подсвечнике, шарахаясь от сквозняков в стороны и от этого ползли чёрные таинственные тени по давно небеленым стенам его худой мазанки. За окном, слышно было, как разбушевавшийся ветер качал голые стволы парковых деревьев и, будто, в усталом скрипе их веток слышался чей-то надрывный стон.
***
Учитель Ремезов, ревностно относящийся к своей службе, с огорчением для себя замечал, что ученики мусульманской школы, не смотря на все его старания, не вдохновлялись его предметами и более тянулись к княгине Бекович-Черкасской. Он как-то пришёл к ней на занятие и сел на заднюю лавку послушать и поглядеть, как она организует класс и даёт ему свой урок. И та активность, которую демонстрировали шакирды на её предмете, побуждали его к педагогической ревности. Прослушав с учениками урок, где с любопытством и вдохновением вся аудитория была увлечена остабикой, Ремезов подошёл к княгине с натянутой похвалой.
- Да, Сламастина Анзоровна, - потянул он из себя нудную волынку подхалимского славословия. – И как это вам удаётся так увлечь этих разбойников? У меня на уроках так только розгами получается их угомонить порой. А тут такая активность класса, такой энтузиазм на лицах! У меня просто нет слов. Вам надо учиться, дорогая моя, педагогическому знанию и из вас выйдет в науке большой толк. В университете ещё преподавать станете!
- Да что вы, Пётр Сергеевич! – смущалась, краснея, молодая учительница, покрываясь нездоровым румянцем, что Ремезов приписывал её переутомлению.
Её красные воспалённые глаза возбуждённо горели на красном взволнованном лице.
– Куда уж мне! Я только отношусь к ним, как к младшим братьям, с такою же любовью. Представляю их себе своими родными. У меня ведь, знаете ли, пять братьев родных…
- Пятеро?! – удивлённо присвистнул отставной поручик.
- Да. Они были моими защитниками всё детство. Они моя гордость. Теперь у каждого своя семья…
Лицо молодой женщины на миг стало грустным, но тут же очаровательная улыбка согнала грустную гримасу с её красивого и ухоженного лица. Лица, с выщипанными тонкими искусно подведёнными бровями, подкрашенными сурьмой глазами и нанесёнными румянами.
- Дети чувствуют такое уважительное отношение к себе и в ответ питают благодарность.
- Ну, это ваши женские штучки – охмурять сердца! – отмахнулся Ремезов от произведённого на него впечатления сказанным остабикой. – А как вам удаётся так интересно вести урок? Так поставить всё дело? Ума не приложу! Ведь вы же нигде не учились этому!
- Не знаю, - скромно пожала плечами, потупив взор и улыбаясь, Сламастина. – Я просто так это вижу и стараюсь передать детям. К тому же, это то единственное, что им напоминает здесь, в крепости, об их доме, семье, родителях, братьях и сёстрах. Они слышат свою родную речь, вспоминают свои домашние традиции, с интересом узнают традиции соседских народов. Разве это не прекрасно? Они живые! И они тоже люди, как и мы с вами, Пётр Сергеевич. Их нельзя унижать. Вот о чём нам, педагогам, не нужно никогда забывать.
- Однако! – поражённый, качал головой Ремезов и разглаживал свои густые пшеничные усы.
А Сламастина шла домой, вспоминая все радостные и приятные сердцу моменты, которые происходили в тот день на её уроке. Это ей грело душу, помогало не унывать холодной зимой в чужом для неё мире. А дома горничная Галина выспрашивала у неё об учениках, более других вспоминая чеченского мальчика, которого она по наивности звала Русланом, Русланчиком.
- Как там Русланчик, чечёнок малый? – робко и с молящей надеждой глядела на свою кабардинскую хозяйку русская служанка.
- Его зовут Аздамир, - поправляла её госпожа.
- Надо же! Ну, как он там, сердешный? Чай, ничего не есть? Вы бы ему гостинца от меня передали, что ли! – пожилая женщина смущалась, но голодная материнским инстинктом преодолевала своё смущение. – Я сама приготовила, Ваше Благородие. Просяной пирог с черемшой и яйцом.
- Конечно, я отнесу ему твой подарок, Галина, - успокаивала её, приободряя, Сламастина. – Но ты не бойся, он упитанный, кушает нормально. Вот только мамы ему, конечно, не хватает. Бедняжка сирота! Только бабушка с дедушкой у него остались в горах. Ни родителей, ни братьев, ни сестёр больше нет. Может, кто-то из дядей или тёть остались ещё, наверное. Я про то не знаю. Он говорит мало. Но учится у меня хорошо. Слушается во всём, прилежный, старательный. Бойко отвечает заданный урок. Молодчина!
- Надо же! Какой смышлёный галчонок! – всплёскивала руками счастливая горничная и радовалась услышать об успехах полюбившегося ею мальчика.
- А мы с тобой даже, знаешь, как поступим?! – как девочка увлекалась Сламастина и глаза её сияли от счастья, словно как от ненаказанной, не уличённой проказы. – Мы возьмём, да и приведём его в наш дом на выходные! Пусть у нас поживёт. Обстирать его надо. А там, глядишь, я с мужем поговорю и он разрешит его у нас оставить вовсе. А то, что ему одному в крепости маяться, несчастья мыкать?
- Сламастина Анзоровна! Вы – прелесть! – молитвенно глядела на неё служанка, как на Богородицу в иконе, восхищаясь и благоговея перед своей госпожой.
- А теперь ступай, - усталая кивала ей княгиня. – Мне надо отдохнуть.
- Да, госпожа, - покорно кланялась ей Галина. – Я позову Кюльджан.
- Да, спасибо.
И Сламастина болезненно ложилась на кровать. Она уже несколько дней чувствовала какое-то недомогание в себе. То её одолевал озноб посреди ночи и нельзя было согреться ни под выделанными шкурами диких зверей, привезённых князем с охоты, ни под одеялами, заказанными из Петербурга. Ни камином, ни горячим вином нельзя было согреться. Она списывала всё это на сырость и лёгкую простуду от сквозняков в школе. То вдруг озноб сменялся лихорадкой. То головною болью мучилась она. И слабость её тошно угнетала. Преодолев себя, княгиня встала к позднему обеду и вышла, чтобы с мужем говорить. Фёдор Александрович Бекович-Черкасский только приехал из штаба линии, разгорячённый, румяный, голодный. Он был чем-то возбуждён, потирал руки и произносил любимые свои и привычные в этом доме, когда дела у него шли хорошо, боевые кличи черкесов.
- Еуэ! Маржэ!!
Сламастина вышла к нему, изо всех сил скрывая свою болезненность. Её более обыкновенного бледный вид лица заставил князя спросить об этом.
- Ты не здорова, дорогая?
- Да, меня знобит… Но ничего страшного.
- Может, послать за врачом?
- Не стоит. Отлежусь. Пройдёт. Изматываюсь в школе.
- Так, может, отказаться от неё совсем и не вести предмета?
- Ты что! Немыслимо! Он жизнь мне занимает!
- Ну, как знаешь. По мне, так то ненужные старанья. И жертвы эти вовсе ни к чему.
- Кстати, о школе, - улыбалась, как ни в чём не бывало, молодая женщина и улыбкой пыталась придать себе свежий цветущий вид, - ты не против, милый, если мы возьмём к себе в дом одного из учеников?
- Кого это? – насторожился князь.
- Чеченского аманата, сироту.
- Зачем?
- Я очень привязалась к нему. И наша горничная Галя тоже очень жалеет этого сиротку. Он очень славный в школе. Давай, усыновим его! Он трепетно относится ко мне, как к старшей сестре.
- Вздор! И в мыслях не моги желать такого! – грозно выкрикнул Бекович-Черкасский, так что эхом зазвенело растревоженное трюмо, да дрогнуло пламя столовых свечей в люстрах и канделябрах. – Скоро приедет Главнокомандующий в Георгиевск и, возможно, заберёт его с собой в Тифлис. Это очень важный заложник в нашей текущей войне в Чечне. Он состоит под особым надзором. И кто я, чтобы вдруг усыновлять его?! Глупость какая! Выкинь эту дурь из головы, женщина!
- Но…, - попыталась что-то добавить в своё оправдание и защиту светлого помысла Сламастина.
- Никаких но! – резко ударил по столу кулаком князь, так что подлетели, звякнув, тарелки. – Я тебе по-кабардински говорю - нет, если по-русски ты меня не понимаешь!
Такая категоричность от мужа и хозяина дома означала конец поднятой теме. Жена отчаянно всплеснула руками и, укрывая платком в судороге дрожащее лицо, шатаясь, вышла из столовой. Тут только князь заметил, как она подурнела в последнее время, исхудала, словно высохла вся. «Может, беременна?» - подумалось ему нехотя.
  Князь Бекович-Черкасский не любил свою жену. В первые дни женитьбы он пылал к ней мужским желанием и справлял свою нужду грубо и властно. Но он думал, что его юная красавица-горянка будет в жизни такой же сладострастной, как гурии в его юношеских мечтах или турецкие продажные женщины, ласкавшие его за деньги, когда они с отцом Касбулатом Эльмурзовичем или на русский манер Александром Николаевичем, командиром Кизлярского казачьего войска и старшим братом Алексеем были в Стамбуле. Фёдору или тогда ещё только Темир-Булату было ещё шестнадцать лет. Отец подарил ему женщину, чтобы он, до того успешно прошедший испытания джигитовки, и в этом плане стал мужчиной. О, как сладко стонала, извивалась под ним и ласкала его та молодая турчанка. У Сламастины такого любовного темперамента и сладострастия не оказалось. Она была холодна с мужем, лежала под ним бревном и, не откликаясь, только в муках терпела боль, причиняемую ей его похотью. Не знал князь, отчего это. Думал, что просто не может быть страстной и возбудимой. Не ведал, не догадывался, что потому только была холодна с ним молодая горянка, раз любила она другого джигита, своего истинного жениха, изгнанного её отцом с её девичьего порога, о который запнулась она потом, выходя из дома уже с постылым мужем. Не могло её сердце дать телу импульс любви к Бековичу-Черкасскому, коли отдано было оно навеки другому, своему ненаглядному и долгожданному Кагерману Алхазову. Не видя ответных ласк, не получая желаемого, князь Фёдор Александрович быстро охладел к своей молодой и зажатой супруге. И разочарованный, неудовлетворённый, стал с раздражением обижать и унижать её в своём доме, ни ласки уже, ни приветливости ей не даря, а ища снова любовь продажную на стороне.
И теперь он провожал глазами свою подурневшую, больную жену, про себя злорадствуя на её некрасивость. А Сламастина не была беременна. Она заболела тифом, каким – не понятно: сыпным или брюшным, тогда ещё их не различала медицина. Учительница заразилась от своих дагестанских учеников, принёсших эту заразу в школу из Тифлисской слободы. Ученики были накануне госпитализированы, а она переносила свою болезнь на ногах, сколько могла. С каждым днём жар, лихорадка и головная боль всё более усиливались. Настои из трав, привезённые ей из Кабарды слугами, и прочие народные зелья, не помогали в этой приставшей к ней беде. Княгиня, превозмогая боль, отказывалась посылать служанок за русским доктором, не веря в убийственную имперскую медицину, а надеялась, что муж её отвезёт к знахарю-горцу. Но князь с утра и до ночи изображал из себя неподдельно служебную занятость, допоздна пропадая в крепости, и стал равнодушен к её нуждам. И только верная её служанка Кюльджан, на свой страх и риск, сама послала своего возлюбленного Челеша в горы за горским лекарем - хакимом.
И юноша поскакал, как ветер, изо всех сил стараясь доказать любимой девушке свою удаль. Он нашёл лекаря и объяснил ему, что молодая княгиня в русском городе очень больна. Хаким недовольно покачал головой, узнав, что горянка заболела не в родном селении, а у русских.
- У русских нет никакой санитарии, - воскликнул он по-кабардински. – Может быть, это снова разыгралась емынэ уз – эпидемия чумы?
Молодой кабардинец пожал плечами.
- Ты говоришь, её сюда привезти нет возможности? – строго глядя джигиту в глаза, спросил его горный знахарь Лаху.
- Нет, брат отца, она очень слаба.
- Беда, беда! – ворчал старый хаким. – Но и мне ехать к русским через кордон нет никакой возможности. Я выхаживаю раненых горцев, искалеченных в боях с русскими. И потому покинуть свой дом не могу. Бери с собой в суму отвары и мази и запоминай, когда и что давать.
Челеш напряг всё своё внимание и память. Знахарь совал ему в мешок разные наполненные ёмкости, искусно сделанные из полых внутренних органов животных.
- Это серная мазь: сера с коровьим маслом. Это мёд с уксусом. Это молотая корица для промывания желудка. Это особое лекарство – яд скорпиона из Южного Дагестана. А это мазь из аула Шалажи, в ней воск, коровье масло и древесная смола – мёртвого с одра поднимет. Здесь вода из семи родников. Вот корневище аира. Его нужно давать натощак, хорошенько разжевав. А вот отвар из корней кровохлебки, осеннего сбора. Вот ещё отвар из зверобоя, заманихи, крапивы, ромашки и шалфея. И обильно давайте ей молоко коровье, творог и кефир.
- Спасибо, брат отца Лаху! Да вознаградит тебя Аллах! Да сохранишься ты в здравом уме и благополучии!
- Давай, езжай, поспеши, сын брата! Счастливого пути!
- Всего хорошего!
И назад поскакал посыльный, возлюбленный Кюльджан Челеш с полным вьюком лекарств. Но до Георгиевска не доехал. Ещё в горах столкнулся он с чеченским абреком.
На горной дороге, спускающейся с кручи в аул, повстречались два всадника. В гору торопливо поднимался молодой двадцатилетний джигит в коричневой черкеске на карабахской тонкой красавице гнедой. Ему навстречу осторожно спускался с гор пожилой разбойник-одиночка, живущий в горной пещере и нападающий на торговые караваны и одиноких пастухов. Его вороной с отливом карачаевский скакун был без тавро на крупе и без подков. Пожилой настороженно остановился, увидев впереди одинокого всадника. Его умный конь послушно замер, выученный многолетней тренировкой. Он не стриг ушами и глядел тёмно-карими огромными глазами на стройную карабахскую молодую кобылку, кокетливо переминающуюся перед ним в высоких поджарых холках под седлом молодого джигита и ждущую радостного приветственного ржания от встречного дикого жеребца. Но дикий жеребец стоял смирно, ни один мускул не дрогнул на его крупе, послушно выполняя все команды хозяина. Горец в бурке молчал, не приветствуя поднимающегося в горы ездока. Молчал, не двигаясь с места, но и не пропуская джигита в горы. Молодой поприветствовал старшего по мусульманским обычаям. Лёгкая презрительная усмешка змеёй скользнула по губам пожилого горца.
«Это же абрек Эмирхан! Убийца и головорез из Ханкалинского ущелья!», - мелькнуло в голове молодого Челеша. Но, не выказывая смущения, набежавшего на него, и, наоборот, отгоняя свой страх, молодец ретиво подъехал ближе, не отводя своего прямого и волевого взгляда от скитальца.
- Твоя тонкая изящная красавица лошадь вряд ли далеко унесёт тебя в горы, - сказал ему по-кумыкски абрек.
- Она несёт меня стрелой! – смело и бойко отвечал абреку джигит.
- Продай её мне, гебартой, - хитро улыбался чеченец.
- Я очень спешу. И потому не могу не только продать тебе свою лошадь, но и разговаривать с тобой, шашан.
Джигит поднёс руку к папахе.
- ФIыкIэ дызэхузэ, - сказал он по-кабардински и будто спохватившись, перевёл на кумыкский. – Добром встретиться нам снова!
- Пусть Бог даст тебе много добра! Будь храбрым! – услышал он в ответ и поскакал дальше.
Но не проехал и десяти шагов, как сзади раздался выстрел. Юноша, заваливаясь с седла, успел оглянуться и увидел абрека со вскинутым в его сторону крымским ружьём, над которым вился тонкий дымок от совершённого выстрела.
- Псэхэлэ уху! – только и успел он прохрипеть, захлёбываясь кровавой пеной – пуля пробила ему лёгкое. – Чтоб ты сдох! – простонал джигит и свалился с лошади.
Так посыльный и возлюбленный Кюльджан сгинул где-то в горах на пол пути от кордонной линии и больше уже никогда не вернулся.
А в Георгиевске продолжалась упорная борьба за жизнь молодой княгини Бекович-Черкасской. Во время утреннего туалета Кюльджан, переодевая вспотевшую за ночь княгиню, заметила на её теле пятнисто-розовую сыпь. Сламастина бредила, несвязные роняя речи. За русским доктором послали впопыхах. Муж был на службе, отказался ехать домой посланному за ним слуге. Слуга привёз из госпиталя фельдшера. Тот бегло осмотрел больную и удручённо вздохнул.
- Довела ты себя, матушка, на половину в могилу опустила.
Обращаясь к служанке, он добавил.
- Симптоматика у больной нехорошая. Сухой язык с серо-грязным налётом, кожа горячая, влажная, наблюдаю одутловатость лица. Как ночами ведёт себя?
- Без сна мается…, - отвечала горничная Галина.
- Так… Бессонница, вижу, одышка. Вскакивает с постели, пытается бежать?
- Насилу держим, батюшка.
- Так-с… Живот вздут. Почесуха имеется?
- Чего?
- Зуд в теле есть?
- Есть, родимый!
- Сонячница? Боль в животе, рвота?
- Ничего не есть уже три дня.
- Пёрхуй мучает? Кашель с одышкой…
- Нету, вроде…
- Червуха? Понос, значит…
- Запоры больше.
- Наблюдаю жижку – прыщи на губе. Надобно бы ещё и брусницу проверить. Воспаление грудных желёз. И сучье вымя посмотреть – гнойнички в потовых железах. Раздеть бы надобно больную… Снимите с неё кафтан и рубаху. Мне её нужно послушать и осмотреть более тщательно.
- Но это не возможно, сударь! – вступилась за честь Сламастины горничная Галина. – Она мусульманка и добропорядочная женщина, супруга уважаемого князя Бековича-Черкасского!
- Вы что, хотите, чтобы она умерла?! – взвизгнул истеричный военный докторишка.
На деле он понимал всю бессмысленность этого осмотра, но, пользуясь случаем, хотел увидеть обнажённой первую красавицу в городе, княгиню Бекович-Черкасскую, о немыслимой красоте которой ходили уже в Георгиевске слухи и легенды. Слуги нехотя и нерешительно повиновались требованиям доктора и сняли с неё кэщ и джанэ. Доктор выпроводил всех из спальни. В перчатках и обмотанный марлей по глаза, он любовался открывшимися перед ним прелестями молодой женщины, красота которой медленно увядала, словно соки у сорванного цветка.
- Ну, что же, - нащупав всласть обнажённое тело молодой женщины, бывшей перед ним в бредовой забытье, фельдшер вызвал обратно слуг. – Мы, конечно, Императорских военных академий не кончали, но и нам всё ясно. Это чёрная гнилая горячка.
- Божечки мои! – всплеснула руками, расширяя глаза от ужаса, Галина.
- Выпишу я ей каломель от кишечного воспаления. Это хлористая ртуть. Она либо убьёт инфекцию, либо… ни что уже в противном случае нашей больной не поможет. Я напишу их сиятельству записку. Выдам немного лекарства авансом. Остаток пусть закажут в Ставрополе. Но это сильнодействующее, последнее средство. Извините, стадия обращения больной слишком поздняя. Все зубы будут шататься. Увы, но на солдатиках проверено. Весеница и червуха, то есть цинга и дизентерия – побочные последствия. И одному Богу лишь известно – дотянет ли до весны… Едва ли. А что хотите? Плохая вода. Близость болот. Лихорадочный климат. Многие этим страдают. Да к тому же я слышал, что у неё некоторые ученики из карантинной зоны на уроки ездят. Непорядок. Вот и результат-с. На лицо, так сказать. Я перевожу её в карантин. В дом посторонних никого не пускать. Соблюдать предписание карантинного устава и меры дезинфекции. Купите в аптечной лавке соляную кислоту или серу. С хлоркой мойте полы. Посуда индивидуальная, как у двоеданцев. Князю лучше пока не видеться с больной. Я вот тут написал ему все рецепты. Их сиятельство знают, сколько стоит мой визит. Прощайте. Не болейте сами.
Врач выскочил из дома и поспешно прыгнул в госпитальную бричку, крикнув извозчику трогать. А Сламастине Кюльджан наливала первый шкалик лекарства.
***
К весне княгиня Бекович-Черкасская совсем захудала и вскоре умерла. Перед смертью в горячем бреду, когда неутолимый жар съедал её изнутри, и натирание уксусом не помогало сбить высокую температуру, она в каком-то отчаянном припадке воздела руки к потолку, силясь подняться над своим одром, и вся в поту, со слипшимися и сбившимися волосами, с пересохшими, воспалёнными губами, на тысячу раз облизанными и пылающими, словно обветренными, шептала, будто молилась.
- Мальчики мои! Где вы все?! Мальчики… Я скоро приду к вам! Подождите меня!
Галина и Кюльджан стояли у её изголовья, не отходя ни на шаг, ни днём, ни ночью, поочерёдно сменяя друг друга, дежурили у неё. С печалью и ужасом едва различали они в больной свою красавицу хозяйку. Умирающая женщина уже не была прекрасной и молодой уже не была. Она была страшной, какой, видимо, бывает только сама смерть. Грудь была впалой, живот наоборот заметно вздут, а всё тело было покрыто сыпью. Её тонкий изящный нос теперь казался из-за впалости щёк курносым, а огромные глаза чрезмерно выпуклыми. Двумя бриллиантами сверкали они в почерневшей оправе сурьмы.
В очередном своём бредовой припадке Сламастина обессиленной рухнула на подушки и вскоре затихла в глубокой коме, которая во сне обернула её в смертную пелену. Бездыханная, с широко раскрытыми глазами и ртом, из которого медленно, пузырясь, ещё какое-то время лезла белыми хлопьями пена, лежала она мёртвая, смиренно уставившись в потолок, и в её погасших глазах была запечатлена на веки лишь одна нестерпимая боль.

XVIII

В начале марта, когда уже стало известно, что их любимая учительница умерла от чёрной горячки, а день стал прибывать значительно, чеченец, кабардинец, черкес и абазин бежали из Георгиевской крепости. Бежали поздно вечером, когда все ворота были закрыты и ночные караулы разведены на посты. Шакирды заранее договорились с армянином с Базарной площади, который привозил в школу продукты, и тот вывез их на арбе, прикрыв овчиной, через Александровские ворота, что смотрели из города на север: на Ставрополь и Москву. Бечтогорские ворота были закрыты на карантин. В Тифлисской слободе злорадствовал сыпной тиф от скученности населения, живущего в антисанитарных условиях, и от платяной вши, кусающей солдат, скопленных, словно скотина в тесных казармах, и бродяг, ютящихся, где попало.
В Мещанской слободе беглецы расстались с торговцем. Атажукин заплатил ему из присылаемых отцом денег. А аманат Аздамир, сказал, почуяв, словно волк свободу, что вырвался уже из-под флажков облавы.
- Эй! Эрмалой! Армянин! Иди – гуляй, базар!
Обогнув Мещанскую слободку, где редкие попадались прохожие, идущие ли на ночные повинные работы в крепость или иные, торговцы, собирающие с крепостной дворнёй товары на Моздокскую ярмарку или к Горячим Водам, беглецы, минуя их, пробрались в Тифлисскую слободу. Мимо старых казарм Тифлисского полка, покинувшего город, и закрытых торговых солевых лавок, крались они на окраину города, к кладбищу, оберегаемые в ночи от бреха дворовых собак густой кромешной тьмой, в которой даже луна, также крадучись, ползла, поблёскивая, из-за туч, выплывая на миг матовым блеском слоновой кости, словно волчьим клыком или костевой рукоятью кинжала, рассекала тёмно-серые и иссиня-чёрные тяжёлые, сырые тучи, нависшие мохнатой папахой над спящим городом. Передневали за кладбищенской сторожкой, не показываясь никому на глаза, когда рядом сновали и рыли ямы работники кладбища для умерших от очередной эпидемии горожан. Старое екатерининской эпохи кладбище с покосившимися и подгнившими, почерневшими и отсыревшими деревянными крестами с вороньём, злобно кашляющим свои проклятия и возмущения от нежданного вспугивания в этом мрачном, нехоженом краю, пугало своею нелюдимой пустотою. Притаившись среди каменных плит, выщербленных склепов и осевших надгробий с грубо высеченными эпитафиями умершим от эпидемий чиновникам и купцам, мальчики разглядывали на них узнаваемые ими теперь русские буквы, а также испещрённые грабаром – древними армянскими письменами, родовые купеческие памятники фамильных захоронений. Здесь было много погребено титулярных советников, которых гнала на Кавказ карьерная нужда за чином коллежского асессора, и которые умерли от малярии или тифа, сгинув бесследно для своих родственников, оставшихся далеко в России. Много было и простых могил изувеченных в кавказских войнах солдат, принявших смерть в боях с персами, турками, горцами или умерших от болезней и ран, не дослуживших до конца своего долгого двадцатипятилетнего срока солдатской службы, которая нескончаемо мучала их сначала строевыми рекрутами в полевых полках, затем отставными солдатами в гарнизонных батальонах, затем в гражданских ведомствах: в сторожах или рассыльными, затем в инвалидной команде: в госпитальной прислуге или охране оружейных и горных заводов, казённых фабрик, малых крепостей или тюрем. И уж только затем была у них возможность выйти на поселение и ждать окончания срока своего рекрутского мученичества и подвижничества, чтобы дождавшись того, наконец, уволиться с выходным пособием и пожизненным жалованием на собственное содержание, либо уйти в монастырь на содержание монашеское или в богадельню на содержание общинное.
Но многие не доживали до этого заветного дня, калеками умирали в богадельнях, забытые герои, отдавшие здоровье и силы государству, упрятавшему их подальше с глаз долой от новых новобранцев. И лишь редкие везунчики, отставные инвалиды с пожизненным содержанием по гарнизонным окладам женились и селились в городах, получая жалование и гордясь своими заслугами, вырвавшими их из крепостного тягла. Такие доживали отмеренный себе век в покое и умиротворении, кто, обучая в военных школах солдатских детей, готовя из них сержантов и писарей, а кто и в гарнизонах натаскивая новых рекрутов для полевых войск. И все они рано или поздно зарывались здесь на кладбище в могилы, почти безымянные, немоленные, окаянные, заросшие бурьянной травой. Из явных могил больше всего было титулярных советников. Они не имели права в России на следующий чин, если не проходили по образовательному цензу. И лишь перевод на Кавказ давал им возможность дальнейшего карьерного роста, вот и ехали они сюда, ехали и умирали от бесчисленных эпидемий, унавоживая собой толщу кавказской коричневой земли.
С территории этого кладбища, с юго-западной окраины Георгиевска, с самого края Тифлисской слободы на вторую ночь после побега беглецы вырвались окончательно из города, обойдя карантинный кордон. Теперь на пути у них лежал тракт от Георгиевска до Горячих Вод. Впереди, на левом берегу Подкумка светились редкие огни Бабуковского аула, дальше была переправа с постом и далее Лысогорский, Константиногорский и Кисловодский посты со станциями из казачьих лошадей.
Обходя казачьи ночные секреты и дневные пикеты, к полудню своего второго свободного дня беглецы были в Бабукове, который мирно расположился в шести верстах от города группами беспорядочно разбросанных дворов, окружённых плетнём и канавой. Русские бревенчатые избы соседствовали с саманными казачьими и малоросскими хатами-мазанками переселенцев-однодворцев из Харькова и Тамбова, турлучные абазинские домишки с кабардинскими саклями бедных узденей 2-й степени, более похожие на грузинские или чеченские плоскостные жилища, длинные, с арочной, а не плоской стеленной крышей из камыша или соломы, с глинобитным полом, без потолка, с несколькими отдельными входами. Древесный и кизяковый дым стелился по улицам над закопчёнными очажными дымарями и печными трубами.
Беглые шакирды осторожно зашли в аул. Абазин Хамза уверенно вёл их переулком к знакомой усадьбе. Залаяла собака. Скрипнула калитка у высокого тына. Хозяйка, по глаза покрытая шалью из козьей шерсти, в душегрейке козьих шкур шерстью внутрь и в стёганом бешмете на шерсти оглядела их настороженным, недобрым взглядом. Лоов поздоровался с ней по-абазински. Она быстро метнула с него улыбнувшийся взгляд на других ребят и, сразу добрея лицом, кивнула им заходить. И вовремя. По улице проскакал терский казак в мохнатой папахе.
- Мир, благоденствие вашему дому! – за всех сказал ей по-кабардински старший Магомет.
- Да будет вами доволен Бог! – улыбнулась ему хозяйка. – Хамза, - обратилась она к абазину, - идите в кунацкую. Мерем и Калабек сейчас придут. Я пошлю их к вам. Сейчас Алакез принесёт вам лепешек и воды.
- Схоронимся здесь, переждём, - сказал Лоов Атажукину. – А потом двинем дальше.
Мальчишки, добравшись, наконец, до домашнего уюта, пусть не своего, родного, но такого гостеприимного, претерпев столько невзгод и испытаний, теперь в блаженстве тёплого отдыха и безопасности свалились на подушки. Через некоторое время робко зашла в кунацкую девочка, вся закутанная в большой домотканый платок с концами, завязанными под косами. Она принесла кувшин воды для омовений. Не глядя на гостей и смиренно потупив взгляд, она поставила кувшин на пол и поспешно вышла. Лоов улыбнулся ей.
- Алакез, - указал ей вслед Хамза, - значит по-кабардински красавица. Это моя молочная сестра. Хочешь, Аздамир, оставайся здесь со мной! Я женю тебя на ней. Ей скоро будет четырнадцать!
- Мне рано думать о девушках, брат, - сказал ему чеченец. Пока русские собаки не умылись кровью в отмщение моих бед!
Все бежавшие, накануне побега сделали надрезы кинжалом на руках и смешанной кровью побратались древним языческим ритуалом, став кровными братьями.
Вскоре пришли два молочных брата Хамзы – Калабек и Мерем. Их мать Акбийче была кормилицей для Хамзы – сына абазинского князя Шабата Лоова. Оба брата были старше Хамзы. Они обняли его и оживлённо стали расспрашивать о побеге и планах бежавших. Лоов в общих чертах изложил им суть дела.
- Вам надо у нас затаиться, - сказал старший из братьев Мерем. – Сейчас вас хватятся и будут искать во всех окрестностях. А когда по нескольку раз порыщут зря туда-сюда, тогда и выйдете отдохнувшие, сильные. Отец вскоре придёт. Он на казачьем майдане сейчас. Он скажет, как всё устроить лучше. А пока отдыхай, брат и вы, дорогие гости.
Сыновья хозяина вышли и вся кунацкая сразу погрузилась в сон, на столько были обессилены и изнемождены все беглецы. Вечером пришёл хозяин, пожилой абазин, уздень Тамаз Езбозлуков. Он узнал от сыновей, охранявших кунацкую, о побеге аманатов и пришёл к гостям с озабоченным видом.
- Бабыгу – плохое пристанище вам, - сказал он гостям после приветствия.
При его появлении все встали. Он знаком пригласил всех садиться. Мать и дочь хлопотали возле хозяина, подавая ему и гостям обед на круглые маленькие столики.
- Сейчас на сходе был султан Менгли-Гирей, - продолжал свою мысль хозяин, - начальник всех бештовских и кубанских ногайцев и абазинов-алтыкесеков. Он объявил, что русские будут переводить аул в станицу. А это значит, что жителей хотят перевести в служилых казаков. И бабуковцы должны будут выставить в Волгский полк Терского казачьего войска свою сотню казаков с конями и амуницией.  С этими русскими одно разорение! Навалилась же напасть на нашу голову! Так что вслед за вами в горы вскоре и мы пойдём. Уйдём в Кабарду, а если надо и дальше, выше в горы – в Карачай! В казаки записываться не станем. Так что живите пока у меня, парни. Набирайтесь сил. Ляжку копчёной баранины с хинкалом каждый день не обещаю, но суп с черемшой, крапивой и чечевицей будет, да пироги из просяного теста и кукурузные лепёшки с адыгейским сыром. Скоро праздник жъонэкIодэкI или выход в поле. Накануне пахоты будут традиционные игры и состязания джигитов. И аталык Бичеев возвращает с Бештовых гор отданного на воспитание пура, сына соседа Тира Тяжгова Мусу. Будет стенка на стенку палочный бой с бештовскими. У нас как раз парней не хватает. Поможете Мерему и Калабеку постоять за честь Бабукова! А зеленью покроются леса и айда в горы, в Большую Кабарду. Я повезу хлеб в Кислые Воды и возьму вас с собой, увезу на ворде – арбе, утаив от казачьих постов на тракте. А по-другому поймают. И в колодках назад погонят. Хоронитесь пока тут, отсыпайтесь, не высовывайтесь. Еду будет вам носить Калабек.
Тамаз потрапезничал с гостями в кунацкой и ушёл с Меремом. Калабек остался с беглецами.
- Он кровник моего отца! – воскликнул Лоов и чёрным огнём вспыхнули его глаза.   
- Кто? – удивились остальные.
- Менгли-Гирей! Уже десять лет как не оплачена его обида.
- Он – гражданский губернатор для всех закубанских и бештовских народов, - пояснил Калабек.
- Когда-нибудь моя пуля найдёт эту собаку! – выругался Хамза. – Если смерть раньше не заберёт его.
Аздамир снял со стены дечик-пондур, старинный струнный инструмент в деревянном корпусе удлинённой формы. Гриф его был искусно выделан с ладами и порожками в виде жильных поперечных перевязов. Беглый аманат умело ударил по струнам.
- У моего отца был такой, - сказал он по-кумыкски и тут же запел на чеченском.
Мягкий тембр шелестящего звука был фоном его гортанной акапели:
«Твоим сарбазам нет числа.
Они, как волны моря, мы - скала».
- Спой ещё, Аздамир! – запросили чеченца оживившиеся мелодией беглецы. – Спой что-нибудь такое, чтобы душу напоить силой, не тоской.
Аздамир задумался, глядя поверх голов, и сказал:
- Я вам спою старинную чеченскую песню. «Песню о Волчьем сердце». Борз – по-чеченски волк. Борз санна майра – говорят чеченцы и это значит – храбрый, как волк. Будьте храбры, джигиты! Я пою для вас.
В мире, где нет Солнца и
Только тени,
Да поможет тебе быть стойким
Сердце Волка,
Что взял с собой.
- В этой песне поётся, как схоронили в склепе вместе с погибшим юношей Сердце Волка. Волк у нас, нахов – это священное животное. Это богатырь в волчьей шкуре. Альчик волка или волчью кость я ношу амулетом на шее. Мне на шерстяной нити надела его когда-то моя мать.
Каждый из беглых шакирдов на эти слова задумался о своём доме.
- А если русские нас поймают? – неуверенно спросил абазин.
- Не поймают! – категорично заявил захмелевший свободой черкес.
Ему уже снились родные горы.
- А как поймают? – не унимался Лоов.
- Поймают, не поймают – не будем гадать по полёту орла! – оборвал все рассуждения кабардинец Магомет. – Поступим, как разумно сказал хозяин этого дома.
И беглецы остались в усадьбе Езбозлукова.
***
Весна наступала на пятки зиме, убегающей в горы. На горизонте в тридцати верстах к юго-западу от аула ниже Кавказского хребта красовались горные одиночные исполины, неизвестно, как и когда выросшие чудным образом из равнины и попавшие в кабардинский эпос. Это были  Бештогорские горы или пять гор, как переводилось с тюркского их общее название: Бештау, Машук, Железная, Спящий Лев и Змеиная. Они были необычайно выразительны и глубоко прекрасны в их лицезрении. Пятиглавая корона Бештау, мохнатая шапка Машука, спящие чудовища Льва и Змейки на своих плоских подошвах, плешивые или покрытые густыми непролазными лесами, они завораживали взгляд, устремлённый на них, и будили небывалые фантазии даже у самого далёкого от фантазийного времяпрепровождения сознания.
Хоть гор этих замысловатых было и больше, но название Пятигорья привилось к этому урочищу с давних пор. Главной вершиной края, в своём составе также пятиглавой, являлась самая высокая гора Бештау, вокруг которой, словно как у планеты, красовалось ожерелье из четырёх гор-спутников: Шелудивая, Острая, Кабанка и Медовая. К северо-западу от них ошеломляли воображение монументальностью своего развёрнутого гигантизма Бык и Верблюд, к северу Кинжал и Кокуртлы, к югу две Джуцы и Золотой Курган. И самая восточная, ближняя к Георгиевску горка называлась Лысая, которую беглецам в первую очередь предстояло преодолеть на подъеме в своём пути в кабардинские земли.
Во многих из этих гор под известняками в пластах меловых отложений таились, веками накапливая силы и заряжаясь в урановой руде, минеральные воды, редкие, удивительные, целебные источники, дарящие радость, здоровье и исцеление страждущим и больным.
Все эти островные горы в море равнинного леса с причудливым разнообразием необычных форм своего рельефа, являлись останцовыми магматическими лакколитами. Замысловатые, диковинные чудовища с тупоносыми мордами, лежали они на равнине распростёртыми тушами на своей плоской подошве, словно на мягких лапах притаившийся хищник, покрытые лесами, словно шерстью, и вздымающиеся скалами, словно острыми лопатками, готового к преследованию жертвы лесного охотника.
Густые леса, которые курчавились на их вершинах и колыхались под ветром в подошве, представляли собой симбиоз кавказского граба, обыкновенного ясеня и черешчатого и скального дубов. Вершины их были в основном покрыты кустарниковыми лугами с преобладанием колючего шиповника и таволги. В некоторых подножиях склонов господствовала луговая и даже степная растительность с целинным дёрном злаково-разнотравной степи. Здесь в скором времени буйного цветения апреля и мая должна была полыхнуть райская душистая благодать для диких пчёл в нектаре распустившихся цветков пионов, горицвета, ковыля, ластовня, хохлатки, катрана, мака, пролески, ятрышника, шафрана, ирисов, красавки и многих других ценных лекарственных растений, которые знахари-екимы собирали для своих отваров и зелья.
Аздамира из всех этих гор больше всего манили собой Бештау и Верблюд. У Бештау были разбросаны ногайские хутора и аулы, у Верблюда поселения итальянских и немецких колонистов. Верблюд притягивал его взгляд обеими своими вершинами: северо-западной остроконечной и юго-восточной усечённого конуса с кратерообразной выемкой. Он по долгу глядел в их сторону, выходя на закате во двор, и сердце его томилось тоской и надеждой, в лицезрении их цельной загадочной красоты.
Первые дни беглецы сидели в ауле, практически не высовываясь за порог жилища Тамаза. Все меры предосторожности и опасения были к тому не напрасны, поскольку уже на следующий день, как появились шакирды в Бабукове, туда пришло целое отделение нижних чинов строевой роты гарнизонного батальона с унтер-офицером. Это были отставные армейские рекруты, здоровые и опытные солдаты, специально занимавшиеся в Георгиевской крепости поимкой беглых, ушедших преступников и дезертиров. Они были одеты по-походному, с ранцами, полными продуктовых запасов многодневных пайков, что говорило о том, что они готовы к длительным поискам сбежавших. Гарнизонные заявились к старшине аула и потребовали оказать помощь в проведении совместной проверки беглых аманатов из числа жителей аула. Старшина дал клич и к мечети было вызвано всё мужское население Бабукова от мала до велика. Только совсем грудных младенцев и престарелых стариков оставили по домам. Чтобы спасти шакирдов, Тамаз приказал им переодеться в женские платья и спрятал в женской половине сакли. Гордые мальчишки сначала наотрез отказались от такого унизительного позора, но хозяин дома вразумил их.
- Никто не узнает об этом! Клянусь! Вы что ходите?! Заточения себе и позора на мою седеющую голову?! Я приютил вас не для того, чтобы выдать! Перед русскими свиньями такой поступок джигита – это не унижение. Не ропщите! Скорее! Иначе будет поздно!
И вовремя накинули женщины Тамазова жилища на мальчишек старые бабушкины платки и карачаевские платья капталы, покроем совпадающими с мужскими черкесками, и спрятали в женской половине жилища. Первая проверка всего мужского населения не выявила беглецов. На сходе через старшину русские объявили, что из крепости сбежали ученики мусульманской школы, что, если их не найдут, у их родителей будут большие неприятности перед Ермоловым. Именем главнокомандующего пугали детей и женщин на всём Кавказе уже четвёртый год. Что за информацию, где они находятся, губернские власти назначают вознаграждение и любой может сообщить в Георгиевск, если узнает или увидит беглецов, об их местоположении. Солдаты пошли дальше, на Константиногорскую, а шакирды, переодевшись в своё мужское платье, перевели дух. Тут впервые Магомет Атажукин, находясь в женской половине дома, обратил внимание, насколько красива дочь Тамаза Алакез. Он увидел её без платка в одних накосниках и был поражён красотой её роскошных волос. Произведённое на него впечатление от девичьих волос заметил наблюдательный Аздамир и пошутил, высмеяв слабость кабардинца.
- ИоI янние яц, амма уцьнан месаша хьераваьккхина со, - усмехнулся он, глядя на Атажукина. – Так говорят у нас в Чечне: девочка – ничего особенного, но волосы её свели меня с ума.
- Точное изречение! – подхватил его мысль Магомет.
Алакез загадочно ему улыбалась, когда удавалось ей с ним переглянуться. Мать, чтобы избежать лишних заигрываний, специально загружала её в эти дни работой по дому.
Когда гарнизонный отряд ушёл из аула, Тамаз отправил шакирдов в дальний хутор к своим чабанам в подпаски.
А через некоторое время, в один из дней Езбозлуков повёз Магомета в Бештаусские аулы, выдавая его за своего племянника, покупать там трамовскую лошадь. Хитрый конезаводчик, торгуясь в цене, по-кумыкски сказал им обоим арабскую пословицу:
- Никогда не покупай рыжей лошади, продай вороную, заботься о белой, а сам езди на гнедой. Так говорят арабы, абазин. Купи гнедого коня.
Но у Магомета на гнедого трамовца не хватило денег. Он отдал продавцу все свои последние сбережения и купил бурого шалоха.
- Хорош конь! – любовался покупкой Тамаз на обратной дороге. – Копыта цельные, без заднего разреза. И подковывать не надо! И в горах вынослив и не заменим!
- Спасибо, дядя Тамаз! – благодарил узденя сын князя. – Спасибо, что добавил недостающих денег! Мой отец отплатит тебе отарой или малым табуном. Да благословит Аллах твой дом и твои труды!
- Этот табунщик, Али-Хырсыз, мой кунак. Дешёвку мне не подсунет. Наслаждайся конём, юноша.
- Дай Бог и Хырцыжыко успехов в его деле! – молитвенно благодарил всех участников сделки юный князь Атажукин.
***
Дни сплетались в недели. Бежало время. Из аульской мечети муэдзин пел с минарета пять раз в день, призывая к намазу. И мальчики, вернувшиеся повзрослевшими из хутора и ставшие юношами в этом побеге, садились на ковры и молились на Мекку, в закруглённый угол жилища, выложенный в стене в виде арочном формы, словно ниша-михраб. И подобно михрабу в мечети, стены домашней ниши тоже были украшены резьбой с аятами из Корана, которые озарялись при свете светильника, заправленного белой нефтью. «Ей Али!», - пел муэдзин на восток и ветер нёс его арабскую песню в сторону Георгиевска. «Имам-Раза», - посылал свой голос мулла на запад и бурым коршуном летели его слова и парили над одиноко стоящими горами. Мерем с Калабеком выпасывали в поле и поили в Подкумке сытого Магометова шалоха, которому нужно было поднимать троих храбрых джигитов в горы.
Подошёл праздник весны. Девушки запели песни и пошли гурьбой в лес за кореньями трав. Пошла вместе с ними и Алакез, радостная, что вернулся Магомет с кошаров, пряча свои иссиня-чёрные, с отливом, словно заморские испанские маслины, красивые выразительные глаза, которые с любопытством и затаённым интересом волнительно следили за кабардинским гостем, кто был её ровесник и тоже приглянулся ей.
Настало время игр и состязаний горцев, их лихой джигитовки, бросания камней на дальность и прыгания через костёр. Для юношей были устроены игрища с состязаниями и поединками наездников. Беглые шакирды по возрасту в них ещё не могли участвовать, хотя в общем заезде джигитов вместе с Калабеком и Меремом на скачки заявился и Магомет. Зато все остальные мальчишки, кого не брали ещё во взрослые игры, весело кинулись в драку стенкой на стенку с бештаусскими, вернувшими в аул бывшего у аталыка воспитанником Мусу, которому исполнилось пятнадцать лет и который, выпячивая себя, демонстрировал односельчанам и своему отцу, какой он стал молодец. Бабуковцы с приготовленными заранее длинными жердями вышли на встречу гостям. После традиционных и уместных к тому приветственных восклицаний начался символичный бой, застучали палками две ватаги и принялись мутузить друг друга кабардинцы, ногайцы и абазины. Древнее меряние силой воинственных традиций закончилось радостным, оживлённым братанием, не смотря на то, что некоторые из его участников получили увесистые тумаки батогами. Но, как во всяком бою, в драке не зевай и не хнычь. Если не увернулся, если не ловок, то не ропщи на судьбу и терпи причинённую тебе боль. Аздамир своей палкой влепил какому-то радостному кабардинцу увесистый удар, сваливший того с ног. От неожиданности такой чудовищной силы в своём противнике-мальце храбрец из свиты аталыка крякнул и упал, потеряв равновесие, свою шапку и дурашливую весёлость. А Аздамир весело и зло оскалил ему свои белые зубы.
Тем временем Муса предстал перед советом старейшин для прохождения испытаний джигита, чтобы доказать свою силу и ловкость, а старики с любопытством стали его расспрашивать.
- Чему научил тебя аталык, Муса? – спросили его старейшины.
- Я учился воровству, наездничеству, борьбе и стрельбе из лука и ружья. А также технике владения кинжалом и шашкой.
- Ну, что ж, - одобрительно кивали ему старики. – Ты все эти приобретённые навыки сможешь применить сегодня и продемонстрировать нам, юноша. И если горы будут благоволить тебе, ты займёшь достойное место рядом со своим отцом, уважаемым джигитом.
- А скажи, Муса, кому ты привезёшь свою первую добычу? – спросил парня один почтенный старец.
- Матери! – гордо ответил Муса. – Женщине добычу оставляют! ЦIыхубз пшэрыхъ хущанэ!
- Похвально, Муса! Покажи нам сегодня свою удаль наездника зэкIуэшу. Совет старейшин выбрал красавицу праздника – прекрасную Ханифу. Она сегодня будет княгиней праздника – гуащэ. Участвуй в заезде всадников на скорость. Победителю красавица преподнесёт чашу с хмельным отваром. Будь же готов и достоин отдать дань её красоте.
Муса приложил ладонь, сжатую в кулак, к сердцу и поклонился аксакалам. Девушки трепетно выкладывали свои подарки, принесённые юношам-победителям в качестве призов. Алакез была в первый раз среди взрослых девушек. Она принесла и дрожащими руками выложила свой подарок герою – разукрашенную её вышивкой кобуру для пистолета.
- Вот, достойный джигита подарок! – воскликнули старейшины, а девушка засмущалась и покраснела, опустив глаза.
Магомет Атажукин тоже вызвался участвовать в скачках, хоть Тамаз предостерёг его не выпячиваться из толпы на празднике. Парень достаточно подготовил своего шалоха, объездив его в тренировках и заставив повиноваться малейшему своему движению в седле. Для этого Тамаз дал им волю, и коню и всаднику, когда отправил их с чабанами на хутор пасти овец. Там-то и налетал Атажукин в волю, и сроднился со своим конём, почувствовав его силу, выносливость и норов. И теперь он вместе со своим ретивым коньком выступил в строю наездников. Магомет при этом искал глазами понравившуюся ему Алакез. Почему-то перед ней одной он подспудно хотел храбриться и показать свою удаль. Накануне праздника он как-то наедине столкнулся с ней у родника. Она набирала кувшин, а он приехал верхом, чтобы поодаль купать коня в ручье. Завидев женскую фигуру у ручья, за десять саженей, парень уважительно спешился, как того требовали обычаи, и левой рукой держа под уздцы коня, подошёл ближе для приветствия. Их взгляды встретились. На улице, вне своего дома, обременяющего её традиционными запретами, юная девушка открыто смотрела в глаза парню, смело и уверенно. Он поприветствовал её первый. Она с уважением ответила.
- Здравствуй, прекрасная Алакез! Моё сердце наполняется счастьем при виде тебя.
- Здравствуй, прекрасный наездник. Почему же ты не смотришь на меня в доме, как того велит тебе твоё сердце?
- Я не могу быть слишком навязчив тебе, о, юная госпожа!
Девушка прыснула смущением.
- Что ты говоришь?! Ведь ты – господин и князь, а я всего лишь узденька. Не тебе, мне нужно отдавать почести тебе.
- Ты – будущая хозяйка дома – гуащэ! Ты прекрасная дахэ! Ты лучезарная нэху! Ты лелеемая гъашIу!
Девушка, вся красная от смущения, улыбалась ему.
- Ты будешь завтра выступать в состязаниях, храбрый зекIуэшу?
- Конечно, княжна моего сердца! И всё, что добуду завтра, всё подарю тебе! Славу, почёт и главный приз!
- Добудь сначала, потом похваляйся.
Девушка брызнула смешком, гордо вскинула на плечо медный кувшин, отбросив две тугие косы за спину, и плавной походкой грациозно пошла к дому. А Магомет и его конь проводили красавицу зачарованными глазами. Затем прыгнул в седло, развернувшись налево, чтобы правым плечом, как подобает, оставаться к женщине, и поскакал к месту купания.
И вот, настал, долгожданный день состязаний. За аулом в поле высыпало всё село. Мужчины собрались своей толпой, женщины оживлённо смеются и шушукаются в своём кругу. Муса поглядывает на Алакез и это обжигает ревностью горячее сердце Магомета. Конь его нетерпеливо переминает копытами. У Мусы прекрасный гнедой кабардинец, сильный и молодой, красавец конь. И вот старт. Джигиты несутся вскачь. Головокружительный бег, словно пляска урагана. Копыта рвут землю. Ноздри и губы коней пылают жарким дыханием. Шерсть на крупах блестит в богатых лучах солнца, взмылённая натужным потом. Храп и топот копыт. Длинные нестриженные хвосты и гривы красиво метут бег. Летят кони, словно волшебные звуки душу рвущей струны. Муса на дорогом кабардинце – подарке аталыка, резво набирает ход. Местные джигиты отстают, отстают и бештогорские. Лишь ветер свистит за ушами – дикая скорость его коня. Но Магомет чуть только отстаёт и медленно и упорно нагоняет. Сердце замирает у Алакез. Неужели её избранник сможет победить? Сердце своё впечатлительное девушка уже невольно ему подарила. Но он ещё не знает о том. Но так старается быть её достойным.
- Ах, поднажми, красавчик! – шепчут её влажные губы, а прекрасные глаза затуманены волнением происходящего.
Шалох рвёт пространство и вылетает вперёд. Вот финиш и горцы славу кричат новому победителю. И избранная стариками шапсугская красавица, игривая Ханифа, кокетливо улыбаясь, подносит подъехавшему победителю полную чару зелёного вина. На миг юный джигит растерялся. Он никогда не пил ещё алкоголя. На что старцы предосудительно заворчали.
- До дна! За женщину до дна! Пей, богатырь, богатырскую чашу – бэтырыбжьэ!
Магомет из седла берёт двумя руками чашу из рук Ханифы в балкарских кольцах и выпивает до дна, чуть только проливая на пробивающиеся усы. В затаённом гневе и страстной ревности смотрит на это Алакез.
- Ну, шапсучка! Развратница Ханифа! Нечего моему джигиту глазки строить! – шепчет она проклятия сопернице, перемежая их невольными признаниями в любви своему избраннику.
А затем наступает и минута её триумфа. Теперь уже она в свой черёд выносит герою праздника свой подарок – богато разукрашенную собственными руками кобуру для пистолета. Именно её подарок старейшины выбрали в главный приз соревнований. И юный князь Атажукин, раскрасневшийся и прекрасный, благодарно и нежно смотрит на неё.
- Назови себя, юноша. Кто ты? – спрашивают его старики. Ты не из нашего села.
- Это мой племянник Аслан,- вступается за него вышедший из группы мужчин Тамаз. – Он приехал ко мне с хутора.
- Аслан – лев, значит, по-кабардински. Ты славный джигит, Аслан! Празднуй свою победу!
А затем затеваются танцы. Звучит черкесский напев Арирача. Девушки в прекрасных сае, подружки Алакез – Джантина и Тлетенай как лучшие музыкантши в селе заигрывают на камыле и шичепшине. Первыми начинают танец лъэпэкIас мужчины, и вместе с молодыми в круговой пляс выходят глубокие старики, почётные, уважаемые деды семейств тхьэмадэ, чтобы освежить свои года. Аздамир, глядя на эту пляску, вспомнил чеченский зикхр, несущий в себе кровь и порох жизни своего народа, и грустно улыбнулся бледному подобию его у кабардинцев. Тем временем в танцы включились и женщины и всё село заплясало зафак и загатлят. А потом наступила долгожданная для молодёжи кульминация вечера. Всех неженатых юношей и незамужних девушек собрали в круговой хоровод для древнего священного танца – удж-хъурай. Он олицетворял с незапамятных времён особый культ женщине и откровение языческому божеству Тхьэ. И молодёжь, разрешённо собравшись вместе, принялась знакомиться между собой, сыпя остротами и комплиментами и назначая друг другу свидания. И вновь в танцевальном кругу встретились взглядами и перемолвились словами Магомет и Алакез.
- Приходи с Калабеком в наш девичий дом – пшашауна, - шепнула юноше девушка. – Там засватали год назад мою старшую сестру Мелеч и теперь я хозяйка в нём.
- Теперь ты княгиня этого дома – унэ гуащэ!
- О, нет, - улыбнулась красавица. – Княгиня дома – мама, а я будущая девушка на выданье – псэлъыхъу.
- Что ж, я приду, сладкая – IэфI, чтобы ещё раз насладиться твоей красотой!
Девушка смотрит на него счастливая, а он горделиво выпячивает перед ней свою грудь колесом. Заканчивается круговой удж-хъурай и вот княжна праздника, избранная красавица Ханифа ведёт уже Магомета в попарный танец уджхэщт, возглавляя танцевальные пары. Следом Муса увлекает Алакез. А ей невыносимо отдаляться от возлюбленного. Она ищет его глазами среди танцующих, и весь танец искоса следит за ним. А потом набивается скорый ритм кабардинской лезгинки – къэбэрдей ислъэмей. И вот уже опять Алакез с Магометом, которые теперь плетут своими движениями завораживающе красивый рисунок совместного танца. Они имитируют орла и орлицу в момент любовного ухаживания и в своих движениях выражают интимный разговор двух душ с признанием в любви. Магомет при этом любуется партнёршей, её изяществом и гибкостью стана, длинной шеей и красивым лицом с белой кожей и тёмными глазами и бровями. Он чувствует, что любим красавицей и от того всё тело его горит волнующим огнём. И он с азартом, искрясь, демонстрирует свою ловкость и грацию, лихо выбрасывает руки с растопыренными пальцами, оскаливает зубы, танцует на носках, словно втыкает пальцы ног в почву под собой, в то место, где только что грациозно кружилась ведомая им юная и прекрасная танцорка.
И вся молодёжь и даже детвора танцуют вслед за ними огненную лезгинку под бойкие барабаны-вота. Вот вышел в пляс, словно на ловзар в родном селе, и Аздамир. Руками размахивает, словно крыльями орёл, сжимая и разжимая пальцы. Ногами стрижёт мягко молодую траву, словно бесшумный барс, на носочках, крадучись, и выкрикивает свои непонятные здесь грозные кличи, какие кричали в танцах джигиты в Дади-Юрте:
- Хорсвай! Вот он я! Хорссах! Хорстох!
И выстрелы в воздух, и гиканье, и свист, и хлопки ладоней в такт – всё было в ритме его безудержного танца, танца орла, одиноко парящего в вышине пока без своей орлицы.
***
Алакез мастурбировала втайне от матери в четырнадцатую свою весну. Она случайно открыла в себе эту шальную радость, подмываясь как-то одна. Её, как и всех взрослеющих девочек-родственниц, собрав гуртом, водили прошлой весной к старой тётке Гашнаг в один из высокогорных аулов для посвящения в девушки, где эта злая и строгая женщина учила их женским премудростям и тайнам деторождения и строения своего тела. А взрослые женщины, помогающие в учёбе старухе, показывали девочкам неприличные движения тела, вразумляя девиц никогда не демонстрировать их мужчинам, оскверняя всякую похотливую блажь злою хулой. Их посвящали в танцы тела и девушки видели при этом все движения и позы тела, чтобы уяснить, какие из них не допустимы для девственницы. Посвящали в тайны зарождения плоти, в сокровенные её движения. Девочки изучали позы и упражнения, укрепляющие мышцы таза и живота. А также учились счёту, секретам созвездий. Женщины их учили стирать свою одежду золой и держать своё тело, словно жилище в чистоте.
- Вы все помогаете своим матерям, - говорили им эти сельские женщины-учителя жизни. – Все ежедневно свежей водой протираете земляной пол в доме, устилаете полынью и другими пахучими травами для отпугивания блох и мух. Придаёте дому аромат пажитника – приятный запах райской травы. Так же и ваше тело должно содержаться вами в чистоте. Наша религия – ислам, требует от нас ежедневного пятикратного омовения. Но по пятницам, в женский день, мы изолируемся от мужчин и приводим себя в порядок. Наша одежда должна быть всегда опрятна и чиста. Здесь, в этой горной сакле, вы пробудете некоторое время, изолированно от своих семей. Здесь в новолуние вы будете шить себе каждая платье для будущей своей беременности. Здесь вас научат премудрости, как ублажать мужчину и делать уютной комнату брачной пары – Iуоти. Старая бабушка Гашнаг, она почётная повитуха, к ней едут рожать из разных аулов, если роды затягиваются и ожидаются трудными. Она научит вас, как нужно рожать, стоя на коленях и опираясь на деревянную кровать. И когда вы будете невестами, вы благодарные подарите ей отрез на платье. Она научит вас закапывать послед под порогом дома отверстием вверх.
- А что такое послед? – спрашивали удивлённые девочки.
- Она расскажет вам, что это, в своё время.
И вот старая повитуха, грозная и страшная, приходила к девочкам и учила их своему мастерству. Она показывала им сушёный послед и пуповину когда-то рождённых младенцев. Объясняла, что его надо мыть, заворачивать в чистую ткань и закапывать, а пуповину сушить и хранить.
 - Пуповину вы можете класть в воду, которую будете давать своему ребёночку, если его будет беспокоить животик.
Девочкам показывали люльку и колыбель, рассказывали, что их надо делать из высокогорного дуба, бука или чинары.
Учили изготовлять нагрудные украшения на кафтанчики и шить нижнее бельё - нательные рубахи. Объясняли тайные смысли древних оберегов и амулетов, красных шерстяных нитей на запястье и заклинаний огнём и водой от сглаза и порчи.
После этой учёбы юная Алакез стала прислушиваться к расцветающему своему телу. И когда у неё пошла первая кровь, девочка почувствовала, как разбухает её низ живота и налитые кровью половые губы. А потом попробовала водить пальчиком там, когда подмывалась и испытала непередаваемое блаженство. Но матери не сказала, испугавшись её запретов и осуждений. А мать всё требовательнее и строже становилась с ней. На улицу после заката уже не пускала гулять, всё больше давая работы по дому, как будто девушка была какая-то рабыня. Это печалило Алакез и заставляло таить глубоко в себе свои мелкие нехитрые радости, которые она, словно воруя и стыдясь этого, добывала себе тайком. Так взрослела девушка и сердце её наполнялось нежностью ко всему вокруг. А потом туда, словно в недавно свитое гнездо прилетели птицы первой любви.
На следующий день после праздника весны в девичий дом – пшашауна вечером Алакез с трепетом и волнением ждала гостей. Её брат Калабек должен был привести Магомета. Она сидела со стройной осанкой в ожидании их на подушках подкрашенная сурьмой, в красивом новом своём платье поверх свежей нательной рубахи - джанэ и в девичей нарядной шапочке на голове, богато расшитой золотым шитьём. Не смотря на то, что шапочки имели право носить только дворянки, бывший у них когда-то чеченский гость подарил маленькой ещё тогда девочке Алакез украденную им в набеге бордовую шапочку къазан пыIэ, с которой она связывала, как с приданым, все годы своего взросления самые сокровенные свои девичьи мечты. Мечты об исламском браке никях, о женихе, богатом и красивом князе и об их будущей счастливой жизни далеко отсюда, от нужды, грязи и повседневного труда. И вот такой жених появился у неё на горизонте надежды. Это был князь Атажукин. Она сидела и ждала его, иногда чуть вздрагивая, но не от холода, а от волнения. Сидела, вспоминая, слова её учителей из горного аула: «Жена-красавица всегда владеет сердцем мужа». Сидела, вспоминая всю свою детскую жизнь. Как отец юй тамата бережно с нежностью к ней относился. Её никогда не пугали, не кричали на неё в семье. Мать приучала её к аккуратности, стыдливости, чуткости, заботливости, терпению, мягкости, умению вести себя и держаться достойно при всех обстоятельствах. И вот теперь вся наполненная этими знаниями и ощущением живого присутствия этих качеств в себе, она томилась в ароматах своих желаний в волнительном ожидании понравившегося ей юноши, напуская на себя самый невинный и кроткий нрав.  Словно роза, наливаясь соком и насыщаясь сладким нектаром, ждала своего шмеля.
И вот юноши зашумели, входя. Магомет был в коричневой черкеске и каракулевой папахе, купленной им на рынке в Георгиевске у перекупщиков-армян. Юноши оживлённо приветствовали девицу, поднимая правую руку к папахе. Девушка встала и гостеприимно усадила их у круглого столика на подушки. На столике на блюде ею загодя было принесено приготовленное самой кушанье.
- Приход твой да будет к счастью! – сказала она Магомету, скромно потупив свой взор и улыбалась, краснея.
- Аллах да обрадует тебя! – пылко отвечал ей юноша, влюблённо оглядывая её с головы до ног.
Она полила молодым людям из кувшина воды для омовения рук и стала угощать. Они, голодные, накинулись на еду. Чуть же голод был ими утолён, повели развлекающие девушку беседы. Особенно старался Магомет, потому что Калабек был братом Алакез и присутствовал здесь лишь для порядка, ведь с чужим мужчиной сестра не имела права оставаться наедине. А Магомет стал ласкать слух Алакез своим красивым голосом умелого и интересного рассказчика. Он много говорил ей обо всём, много не понятного ей. Она едва различала вообще, что он говорил, потому что понимала, всё это фон, но тембр его голоса, нежный и звонкий, ручьём журчал прямо ей в душу, наполняя ответной нежностью и лаской свет глаз, струящихся томной любовью. А он говорил о каких-то страстях. О гордости черкесских юношей, о верности кабардинских женщин. Он говорил о Моздоке, куда хочет бежать, о Назрановском редуте и крепости Владикавказ.
- Русские, - пылко говорил он, - нападали на наши кабардинские сёла и сыны Черкессии под боевые кличи «Еуэ!», «Маржэ!» бесстрашно кидались на них в бой. Они с луками и мечами  в кольчуге кидались на русских, а те расстреливали их из пушек. А потом шли в аулы и брали их женщин. Но женщины, чтобы не достаться врагу, убивали себя ножницами!
- О! – восклицала влюблённая Алакез, восхищённо слушая своего джигита.
- Так должны вести себя настоящие кабардинки! Верные жёны своих мужчин.
- Точно! – подхватывал Калабек. – Но только чеченки…
- Да что там чеченки! – перебивал его Магомет, возбуждённый долгим зачарованным им взглядом Алакез. – Разве может сравниться мужицкая Чечня с рыцарской Кабардой!
- Там, в Дади-Юрте, они с кинжалами в руках кидались на русские штыки…, - добавлял Калабек, вызывая неловкую заминку в беседе.
- Давайте споём лучше песню Оллу Хож! -  снова брал инициативу в свои руки Магомет. - И чтобы Урыс-Адыгэ зауэ – русско-черкесская война завершилась нашей победой! Еуэ!
- Еуэ! – тоже воскликнули, подхватив призыв, брат и сестра Езбозлуковы.
- Ну что же, храбрый Пщы, в папахе с белой чалмой увижу ли я тебя когда-нибудь во главе войска против русских-неверных? – лукаво улыбалась Алакез Магомету.
- Конечно, красавица! – вспыхивал сердцем и взглядом молодой орёл.
Такие встречи стали повторяться в девичьем домике Алакез. На что мать, настороженная таким возбуждением дочери, стала отцу недобро отзываться.
- Пусть скорее уезжает твой князь, а то добром это не кончится для нашей дочери. Она, должно быть, уже влюбилась в него, а он, может быть, с ней только забавляется. Только душу всю перевернёт напрасными надеждами и несбыточными обещаниями.
Тамаз чесал свою бритую голову.
- Подожди ещё немного, жена. Скоро я увезу их в Кислые Воды.
А Алакез при очередной встрече без свидетелей у родника сказала Магомету:
- Мать подозревает меня в чувствах к тебе, милый, и запретила мне привечать тебя в девичьем домике. Теперь только у родника сможем видеться мы.
- Давай, я украду тебя! А потом мы приедем к твоему отцу и он согласиться на наш брак.
- Я не могу так, милый, - пугливо озираясь вокруг, шептала ему влюблённая девушка.
- Ты – моё счастье! – наклонялся к ней близко джигит.
- О! – только и восклицала, бессмысленно блуждая влюблёнными глазами, юная девушка.
- Убежим от твоих родителей и будем жить на свободе! И никто нас не разлучит! Ну, же, решайся, дорогая!
- Хорошо, сегодня ночью бежим! Жди меня за плетнём готовым, как выйдет луна, – страстно шепнула она ему своё заветное желание и, безумно возбуждаясь от замысленного, часто и прерывисто дыша, поспешно ушла от юноши прочь.
Но дома встречала её грозная мать, заподозрившая что-то неладное в долгом отсутствии дочери и её поведении по приходу домой.
- Ты что так долго возилась там у ручья?!
- Вода была мутная, - потупив глаза, скромно отвечала ей послушная дочь. – Я долго ждала, чтобы она пробежала.
- Уж не Магомет ли намутил эту воду? – строго спросила мать, взяв за руку Алакез и прямо смотря ей в глаза.
Девушка вся покраснела, отчаянно пытаясь вырваться, но мать не пускала её от себя.
- Я всю тебя насквозь вижу! Все твои замыслы! Бежать задумала, да?! С ним, бежать?! Ах ты…! – осеклась на полуслове ругательства взбешённая Акбийче. – Да я тебя…! Ах, непослушная! Неблагодарная! Да я, знаешь, что с тобой сделаю?!
И мать посылала угрозы на Алакез, что если та не откажется даже от мысли быть с Магометом, отец увезёт её в горы, к Гашнаг, и там ей насильно, связав ноги, сделают женское обрезание половых губ и клитора, чтобы сохранить целомудрие до свадьбы и отбить всякую охоту половых увлечений.
- Ну, змея подколодная! Только вякни о том отцу, что ругаю тебя, не быть тебе красивой и счастливой больше, вмиг красоту твою попорчу, вот этими ножницами!
Акбийче трясла перед глазами дочери старыми чёрными железными ножницами.
- Мама! – плакала, округляя глаза, не узнающая своей матери Алакез.
А та шипела проклятиями и рычала взбешённой волчицей.
- Запомни, неразумная, князь никогда не женится на узденьке! Он позабавиться только с тобой хотел, глупая! Несмышлёнка! Очажная чёрная курица! Мы не для того тебя растили, чтобы позор на свои седины принимать. Да я лучше своими руками убью тебя, чем на люди выпущу позорить меня и отца! Ты слышишь меня, окаянная! Ну-ка клянись на Коране, что забудешь его и выбросишь из башки вон эту глупость - связаться с ним!
- Мамочка, мама! Прости! – падала перед ней на колени вся в слезах и рыдала униженная дочь. – Ничего у меня не было с ним, Бог тому свидетель!
- Пусть старая повитуха Гашнаг осмотрит твою плеву и если не порвана она – твоё счастье! Но до шестнадцати лет, ты больше никуда не выйдешь из дома! Так и знай, бессовестная кошка!
Мать уходила из комнаты, а девочка всё рыдала, стоя на коленях и закрывая как от позора и стыда лицо своими дрожащими ладонями. И тут же Тамаз без разговоров заставил шакирдов собираться в дальнюю дорогу, готовя арбу переправить их в Кислые Воды. И увёз на скрипучей арбе со сплошными без спиц деревянными дисками вместо колёс, запряжённой старыми слепыми волами. А опухшая и красная от слёз Алакез в бычий пузырь окна следила, как уезжает от неё надежда на счастье, и сердце её с тоской обмирало.
А через некоторое время в аул приехал князь Бекович-Черкасский с отрядом горской милиции, поднятым им на поимку беглецов. Был у него свой тяжёлый разговор с Тамазом.
- Откуда у тебя племянники, уздень, которым ты покупаешь лошадей и посылаешь пасти овец и помогать табунщикам в дальние хутора? Наслышан я и о том, что твой загадочный родственник взял первый приз на празднике весны. Это правда?
- На всё воля Аллаха! - воздевал очи к небу пожилой Тамаз.
- Он у тебя ещё или уехал?
- Уехал давно. За ним приезжал его отец.
Не веря словам абазина, князь со своими горцами обшарил всю усадьбу и даже был в женской половине и лицезрел всех женщин дома, служанок и узденек, укрытых от чужих глаз большими платками.
- Узнаю, что ты ютил у себя царских беглецов, абазин, петлёй кончишь свой век! – гневно сверкнул глазами молодой князь, садясь в седло. – Я всё равно поймаю их! Этим щенкам далеко не уйти.
И поскакал со своей свитой к переправе.
- Зачем ты их привечал? – шепнула усталым тревожным взглядом обнимая мужа в сбившемся впопыхах платке Акбийче.
- Молчи, женщина! – строго осёк свою жену Тамаз. – Много ты понимаешь в таких делах! Это воины чести! Нашей свободы! Им место в свободных горах, а не на цепи у русских свиней!
- Ох! – вздыхала Акбийче и шла в женскую половину дальше корить и воспитывать дочь.

XIX
Тамаз повёз шакирдов в Кисловодскую крепость. Переправляться через бурный Подкумок, разлившийся весенним паводком из своих крутых берегов, на казачьих поддонах за Бабуковым не было нужды, основная дорога к Бештаусским горам шла левым берегом реки до самого подножия Машука, огибала у подошвы его западный склон и тянулась затем на юг до самого Кавказского хребта густыми пойменными лесами, заросшими чёрным тополем – осокорем и тополем белым, серебристым. Беглые ученики георгиевской мусульманской школы попытались спрятаться в одной арбе Езбозлукова, но всем четверым им там места не нашлось. Поэтому Тамазу пришлось просить своего соседа и кунака Тира Тяжгова, чей сын Муса был возвращён аталыком в канун праздника весны, поехать с ним до Константиногорской крепости, чтобы увезти племянника в горы. Муса подслушал доверительный разговор соседа с отцом в их кунацкой и про себя смекнул, что дело это, видимо, особенной важности, и на нём можно будет заработать себе неплохие барыши. Езбозлуков признался Тяжгову старшему, кого он повезёт тайно в горы и заставил поклясться на Коране, что эту тайну Тир никому не выдаст даже под угрозой собственной смерти. Тяжгов согласился помочь и стал запрягать лошадей в свою арбу, а его сын Муса уже предвкушал свой триумф, когда он доложит обо всём казачьему старшине, получит обещанное вознаграждение за беглецов и отомстит Магомету за позорный проигрыш в скачках на празднике весны. А также и за проигрыш в борьбе за сердце прекрасной Алакез. Этим реваншем Муса хотел убить сразу двух зайцев: и отомстить обиду, и погубить соперника.
Тем временем Аздамир и Хамза легли в арбу к Тяжгову, зарывшись с головами тряпьём. Сверху Тир накрыл их овечьими шкурами. Точно также поступили и Магомет с Айтеком. Их скрыла езбозлуковская арба, запряжённая волами, которые сразу отстали от резвых тяжговских лошадей. Следом за двумя арбами выехали со двора езбозлуковской усадьбы нанятые слуги Тамаза. Они были верхом и вели за собой рассёдланного магометского шалоха.
Так беглецы прятались за овечьими шкурами, пока их обоз проезжал кордоном казачьи посты и заставы. Тракт вёл на Константиногорскую крепость левым берегом разбушевавшегося Подкумка, рёв которого и мощные валунные перекаты, сопровождали путников до самого Машука. Дорога шла лесом до Лысогорского поста, после которого устремлялась к Бештау степью, куда месяц назад возил Тамаз Магомета покупать коня. Путь лежал по расцветающему апрельскому разнотравью. Подкумковские леса начинали набухать почками и первой нежной светлой зеленью. Могучие тополя, трёхаршинные или в один сажень в обхвате и до семнадцати саженей в высоту, покрывались кроной. Здесь были и чёрные тополя-осокори, как кавказские родовые башни, стройные и высокие, с тёмной, шершавой корой, росшие обширными семействами из молодых жередняков, зрелых и перестойных топольников, а также белые, серебристые тополя, со своей гладкой серо-зелёной корой и бело-войлочными молодыми побегами.
  Оставив Бештау справа, две арбы и сопровождающие их охраной верховые слуги с перегоняемым шалохом Атажукина, забрали влево, чтобы обогнуть кругом Машук. Дорога пошла в гору, поднимаясь к подошве лесистой горы, оставляя по сторонам проплывающие ногайские селения с малыми усадьбами да скудными постройками поскотины и хижин.
Наконец, впереди показалась на левом обрывистом берегу Подкумка Константиногорская крепость. Здесь, на Горячих Водах, по приказу Ермолова построенные недавно швейцарскими архитекторами Елизаветинские ванны с разбитыми перед ними парками и цветниками, привлекали к себе уже множество приезжего народа. И шумное оживление места с большим скоплением гужевого транспорта, торгового разноязычного люда и понаехавшего со всей России дворянского общества ярко преобразило унылое доселе исключительно военное место пограничного стана со скучной монотонной провинциальной службой, заставляющей спиваться офицеров или проигрываться с сослуживцами в пух и прах в карты. Теперь же, наполненное светом новых перспектив и эмоций, превращалось это место чуть ли не в центр всей местной жизни региона. Иностранцы, в том числе европейцы, изучающие составы кавказских минеральных вод, частным порядком путешествующие или представляющие интересы академий наук своих стран, врачи и целители разных мастей, чиновники, лечащиеся на водах, богатые и знатные семейства, путешествующие по Кавказу, раненые военные, кому были прописаны минеральная вода и грязи для исцеление или реабилитации, после ранений разной степени тяжести и грубых операций с зондированием ран без анестезии – все перемешались тут, составляя пёструю, разномастную публику, жаждущую душевных и телесных увеселений.
Оставив эту шумную публику в стороне, обоз с шакирдами проехал Кабардинскую слободу. И, когда въездная застава у южного ската Горячей горы скрылась из виду, путники остановились на привал, чтобы совершить полдневный намаз, дать отдохнуть коням и скоту, чтобы тот поискал раннюю сочную траву, и в тишине насладиться покоем. Также нужно было в этом месте уже разделяться. Тамаз, в арбе которого ехал Лоов Хамза и Дадаев Аздамир, поддавшись занудным мольбам абазина, вынужден был согласиться с его новым желанием, внезапно возникшим у того в пути, отвезти его в абазинский аул Джантемировых или Джьантемыркт, расположенный на реке Тамлык в тридцати верстах от Горячих Вод на юго-запад. Там жил его дядя по линии матери Химиш, который приютил бы его на время, а после, когда поиски беглецов зашли бы в тупик, спокойно отвёз в родной аул Лоова. Тамаз нехотя согласился, скрипя сердцем, ведь ему приходилось отказаться от запланированного самим маршрута и торгового дела в Кисловодской крепости. Но родственные узы с семейством Лоовых, пусть даже молочные, не кровные, были священны и в его семье.
Аздамир, попрощавшись с Тамазом и Хамзой, пересел в арбу к Тяжгову, где потеснились, его впуская, кабардинец с черкесом.
- Доброй дороги вам, джигиты! – попрощался с ними Езбозлуков. – И пусть Аллах благословит ваш тернистый путь! Гъуэгу махуэ! Счастливого пути!
- ФIьIкIэ! Всего хорошего! – ответили благодарно ему подростки.
- Маршонца вехийла! – крикнул Аздамир. – Живи свободным!
- Парни! Я вас обязательно найду и никогда не забуду! – пылко воскликнул на прощание расчувствовавшийся абазин Хамза, показывая всем красный рубец на своей руке от кровавого братания. – Если что, мой клинок всегда будет вам в помощь! Удачи, братья!
Шакирды махнули ему рукой, выкрикивая боевые кличи своих племён. И арбы на этом разъехались в разные стороны. Одна, запряжённая лошадьми, к которой привязали и атажукинского шалоха, споро тронулась дальше на юг, к Кавказскому хребту. Другая, скрипучая, со слепыми волами, с гиканьем и понуканием, в сопровождение верховых слуг Езбозлукова, запылила на запад от Бештау, к горе Верблюд.
И вот, через тридцать вёрст, идущих лесом, поросшим крупным и старым ракитником, на пути у следующей на юг арбы открылась степь с оживающей после зимы луговой растительностью, а дальше маячили над ней мощными бастионами уже отроги Пастбищного хребта. Это был Боргустанский хребет. Рельеф местности быстро поменялся, стал гористый, изрезанный оврагами и балками. Впереди дорога уходила в небольшую, но уютную и живописную долину, окружённую склонами песчаниковых и меловых гор и образованную ущельями двух горных рек, впадающих здесь в Подкумок. Путники вновь остановились для вечерней молитвы и чтобы полюбоваться закатным пейзажем.   
Цепи меловых гор Джинальского хребта с востока, куда устремляли свою молитву шакирды и уздень Тяжгов, закрывали тёмные тучи надвигающегося дождя, косые стены которого вдоль хребта подвигались в закатном отблеске на юго-запад, бликуя насыщенной влагой, словно доспеховым: кольчужным или латным серебром. А, пропустивший в долину дорогу Боргустан, монументальными глыбами, словно какого-то древнего арийского городища, величественно стоял, возвышаясь и сверкая в янтарном закате бурыми отливами своих, испещрённых ветрами и отполированных дождями песчаников.
На юг и юго-восток над долиной вставали стройной чередой куэсты Кабардинского хребта. Это были вытянутые гряды с пологими и крутыми несимметричными склонами из известняка, песчаника и твёрдых каменистых горных пород.
Обозревая округу, Тяжгов наставлял беглецов:
- Вдоль Джинальского хребта Жэнал тхы дорога поведёт вас в Черкесию ущельями студёных ключей. А Кабардинский хребет направит ваш путь в Кабарду. Решайте сами, куда вам дальше идти, юноши. Выбирайте место для ночлега и мои слуги выложат вам все припасы, привезённые нами с собой. Переночуйте, переждите грозу в пещере или в гроте, которых много здесь, в этих песчаниках, и двигайтесь дальше, куда зовёт вас свободное сердце, куда стремит и ведёт вас звезда Аллаха. Вон, видите крепость? – уздень указал шакирдам вперёд на Кисловодские бастионы. – Там русские. Обогните их укрепление. На горке против крепости у них ещё есть казачий редут с казармой. Там они стерегут источники нартсана – напитка нартов. Русские свиньи оскверняют его своими купальнями. Берегитесь драгун и казаков из крепости и Солдатской слободы. Уходите в горы, и пусть Аллах ведёт вас к родным очагам!
- Благодарим тебя, Тир! – отвечали ему подростки, важные и серьёзные, словно воины-юноши, следующие своим первым боевым, полным трудностей и испытаний маршрутом.
Тяжгов, дивясь их крепости духа, строго окликнул слуг, мешкающих с мешками провизии, поторапливая их до темна двинуться в обратный путь. На той части неба, которая не была ещё закрыта тучами, загорались, волшебно мерцая, светло-золотые или зеленоватые звёзды, мигающие и дрожащие в сумеречных клубах. Мешками провизии завьючили коня Магомета, и юный князь повёл своего шалоха под уздцы, увлекая за собой черкеса и чеченца. Кабардинец гордо шёл вперёд, один из всех мальчишек в папахе и черкеске, и на поясе его главным достоинством и атрибутом мужества висел в кустарно изготовленных, самодельных грубых и простых крестьянских ножнах наточенный им уже нешуточный боевой кинжал.
Обходя Кисловодскую крепость издалека, шакирды увидели, как она выстреливает в погружённые во тьму горы, заряжая синеву вечера дробью зажжённых огней. И даже слышны были оттуда мальчишкам, крадущимся и карабкающимся на склонах, в прозрачной тишине заката, неподвижной, не колышимой перед грозой, вечерние окрики постовых. Крепость, окружённая рвом, выстроенная в форме звезды штерншанца, имела три остроугольных и два полукруглых бастиона, соединённых между собой высокими каменными стенами, за которыми находилось четыре роты линейной пехоты, два-три драгунских эскадрона и сотня волгских казаков. С севера и юго-запада у крепости были ворота, поэтому путники, избегая возможных встреч с ночными секретами дозорных, пошли восточной, левой от них стороной. Уже поднялся предгрозовой ветер и струи холодной, дождевой воды забили о камни и зашипели, сползая в известняке, стекая ручьями и селями в возникающие ниоткуда и бегущие в никуда арыки, ища выхода и избавления от наводнения, как мальчишки набрели, взобравшись на скользкую террасу, на неглубокий грот, возникший из образованного когда-то обрушения. Забившись в эту пещерку, юные горцы примостились к камням и, дрожа от холода и сырости, смотрели вниз на склоны, где бушевала первая ранняя гроза, то освещая вспышками молний, словно шашками, рубящими небо, наступающую ночь, то погружая округу во тьму, словно опуская в глубокий колодец мрака.
- Двинемся в путь до рассвета, - важно, по-командирски сказал старший из шакирдов Магомет. – Как только пройдёт гроза. Надо преодолеть последний русский дозорный пост на Крестовой горе. И всё - мы на свободе! На родной земле! Криволесьем пойдём вперёд.
- Мы итак свободны! – гордо возразил ему Аздамир. – Свобода внутри нас! – чеченец хлопнул ладонью грудь. – Куда предлагаешь идти дальше, кабардинец?
- К реке ПсиншокО – Псыншэкъуэ. Там мой аул. Там я приму вас, как подобает кабардинскому князю!
- Далеко ли до места?
- Несколько дней пути. Как пойдём. Мы ведь будем налегке. Мой шалох берёт на себя все наши грузы: вьюки, полные клади с провизией и бурдюк с водой, сделанный из цельной шкуры козы. Это вода нам на первое время. Дальше будем её набирать в горных ручьях. Здесь полно ключей. Спите, джигиты, копите силы. Они нам понадобятся.
На том и прикорнули, перекусив сухарями, и забывшись вскоре от усталости и тревоги.
Так начались их трудные переходы от подъёмов к спускам от зари и до заката. Молитвы отправляли быстро, нужду, голод и сон кратко – так жажда свободы, распаляемая юной максималистской страстью, гнала их вперёд, обрывая одежду о камни и колючие ветви кустарника. Ночевали под открытым небом, распахнутым перед ними и бездонным, словно вывернутым наизнанку морем, вечным и безмятежным, с перистыми и кучевыми облаками, будто островами, баюкающими и услаждающими думами о вечном усталый взгляд. Зачарованно любовались узорами рассыпанных над головами звёзд, таинственно мерцающих и, словно шептавших что-то на своём, не понятном людьми наречии. А утром новый переход, новый пот, новые траты сил.
В одну из ночей беглецы разместились на ночлег в глубокой пещере меловой горы, привязав шалоха у входа в неё и развьючив его для отдыха и подкормки. Спали крепко, как всегда, по-братски обнявшись и грея собой друг друга холодными апрельскими ночами. А утром обнаружили, что чеченца нет. Аздамир бросил их на пол пути, забрав кинжал, весь провиант и уведя с собой коня. Такого предательства не ожидали доверчивые братской дружбе кабардинец с черкесом. Подлости такой они ещё не встречали в своей юной, искренне верящей верности жизни. Это их, не смотря на отвагу и стойкость, сильно подкосило, выбило из колеи, лишило настроя, сломило пыл. И вскоре они попались казакам, рыскающим, словно волки в предгорьях, голодные и оборванные, без сил уже к сопротивлению и измотанные бесконечным бегством. В деревянных колодках их погнали обратно в Кисловодскую крепость.
- Подлый, гнусный предатель, шашан! – ругали чеченца Магомет и Айтек, а их толкали прикладами и стегали ногайками казаки.
А Аздамир, опьянённый успехом своего дерзкого поступка, довольный тем, что он умыкнул коня и кинжал, с гордостью и горским достоинством ехал верхом вдоль ручья. Горная тропа змейкой велась вверх. Кизячный дым какого-то недалёкого кабардинского аула тронул коня вздрагиванием и нервным ржанием. Он непослушно тянул ездока в это селение. Итак уже Аздами намаялся с ним в дороге. Шалох, приученный лишь к командам Магомета, не повиновался другому. Чеченцу пришлось его обмануть, выдавая себя за кабардинца. Он выкрал даже папаху Магомета, тем самым унизив его, поразив в самое сердце чести, чтобы его конь видел над собой грозный облик своего прежнего хозяина. Но манерой и повадками наездник коню теперь стал другим. Шалох это чувствовал и норовил, и упирался, брыкался и ржал, вставал на дыбы и прыгал, пытаясь сбросить с себя чужака. Аздамиру потребовалось немало усилий и верховой сноровки, чтобы удержаться в седле и не свернуть себе шею. Но тут из аула отдалённое ответное ржание молодой кобылицы взъярило коня. Он взыграл силой, рванулся и скинул с себя ездока, побежав дикой рысью к чьей-то конюшне. Аздамир при этом больно упал, ударившись о камни, и потерял сознание.

XX
В начале июня 1820 года путешествующий на Кавказ из Киева через Екатеринослав, Таганрог, Новочеркасск и Ставрополь въехал в Александровские ворота Георгиевской крепости любопытный обоз, состоящий из трёх помещичьих экипажей в упряжке из цуга породистых английских лошадей, чистокровных британских и чаади – смеси английской и кабардинской породы. С ними поднимали дорожную пыль несколько бричек дворни, запряжённые беспородными дикой масти российскими лошадками, и местные калмыцкие кибитки с червадарами-подводчиками на низкорослых степных калмыцких кобылках. Это проездом на Горячие Воды прибыл в Георгиевск 49-летний прославленный герой Отечественной войны 1812 года генерал от кавалерии Николай Николаевич Раевский с семейством. С ним путешествовали на Воды: его 51-летняя супруга, внучка Ломоносова – Софья Алексеевна; младший сын Николай - 19-летний ротмистр Лейб-гвардии Гусарского полка и адъютант командующего Гвардейским корпусом генерал-адъютанта Иллариона Васильевича Васильчикова. Также с генералом Раевским на Кавказ ехали и три его дочери: средняя 17-летняя белокурая и голубоглазая Елена и две младшие смуглянки-черноглазки 16-летняя Мария и 14-летняя Софья. С Николаем Раевским-младшим ехал лечиться на Воды подобранный в Екатеринославе его царскосельский друг детства и с 1817 года друг всей семьи Раевских Александр Пушкин. Это был 21-летний мелкий чиновник Коллегии иностранных дел, сосланный за политические стихи и острые эпиграммы в Екатеринослав в канцелярию главного попечителя и председателя Комитета об иностранных поселенцах Южного края Российской империи генерал-лейтенанта Инзова молодой столичный дворянин из экзотического рода Пушкиных, курчавый мавр с арабо-негроидными мулатными чертами лица, с крупным носом, с расширяющимися, как у ездовой лошади, большими ноздрями, с курчавыми, робкими ещё, но протестными бакенбардами, отпущенными не смотря на запреты и требования гладкого бритья александровских чиновников, с большими глазами на выкате и толстыми сочными губами. Этот дворянчик с пытливым любопытством разглядывал всё вокруг, словно какой ревизор, подмечая малейшие детали и фиксируя в блокнотную тетрадь штрихи своих дорожных наблюдений. Всё ему в дороге было ново, любезно и любопытно. Но более всего он поглядывал с затаённой любовной нежностью на Марию Николаевну, весёлую стройную красавицу смуглого цвета лица, с густыми чёрными кудрями и внимательными, пронизывающими, полными какого-то чарующего, волшебного огня тёмными очами.
В Георгиевске семью Раевских ждал старший сын генерала Александр, 25-летний полковник, служащий в Отдельном Грузинском корпусе. Этот высокий, худой штаб-офицер в очках, с умным насмешливым взглядом небольших тёмных глаз, говорящий по моде века парадоксами и загадками, должен был сопровождать семью на Воды и скучал в губернском городе в ожидании своих докучливых родственников, просаживая своё жалование в карты и в кутежах.
А Раевский старший всю дорогу до Кавказа беседовал с молодым и дерзким Пушкиным, находя его эксцентричное поведение забавным и любопытным, а суждения умными и занимательными, что весьма стесняло и конфузило Раевского младшего, настоявшего на том, чтобы папенька взял больного лихорадкой чиновника Пушкина из Екатеринослава лечиться на Воды, а теперь стыдящегося за его такое вольное поведение, словно с цепи сорвавшегося щенка. Ротмистру Раевскому теперь казалась неуместной такая вольность, допустимая и даже приветствуемая в студенческой и офицерской сугубо мужской среде, но в обществе своего отца, матери и сестёр, исключающим уже только своим присутствием всякую пошлость, она была уже в некотором роде, неприличной. Он краснел и фыркал, смущаясь на шутки и выходки своего без комплексов и смятения друга. К его счастью дамы были в другом экипаже и не могли оценить всей яркости пушкинского вызывающего дорожного эпатажа.
- А я ведь, любезный Александр, - улыбался, забавляясь распалённым возмущением этого полу арапа, генерал Раевский, - своего гувернёра-иезуита в зашей прогнал ещё до того, как государь-император 25 марта сего года утвердил указ Сената о высылке их всех из России и полном запрете деятельности ордена на территории нашего государства.
- И совершенно напрасно, дорогой Николай Николаевич, вы этим бравируете! – с лёгкой иронией возражал ему Пушкин, бывший, словно не от мира сего, на своей волне поэтического вдохновения и гражданского самосознания.
- Но помилуйте, любезный друг, все эти их частные пансионы для детей русской знати черте чему учили наших недорослей! Даже в Царскосельском лицее, призванном готовить будущих российских государственных чиновников и патриотов своего Отечества, почти половина выпускников вашего курса была лютеранами или католиками. Это как?! У дворянской молодёжи стало модным отрекаться от веры своих предков и перенимать западные мракобесные учения масонов. Всему виной иезуиты!
Это они втягивали наш доверчивый православный русский народ в свою католическую веру, оскверняя своими пасквилями и памфлетами и русские традиции, и русскую историю, и нашу веру. Такое нельзя было боле сносить. Иначе б мы все уже просто ненавидели своё русское в угоду иностранщине. Ведь до чего ж доходило в 1812 году! В Москве русских дворян, не умеющих изъясняться толком на родном языке, ополченский люд задерживал как шпионов французов и избивал. Так грубо, но верно реагировало на всё иноземное, чуждое русскому сердцу мракобесие, народное самосознание.
- Но ведь благодаря им, иезуитам, только и проснулось оно, это самосознание! Возьмём, к примеру, древний шедевр русской культуры «Слово о полку Игореве», которое оказалось у Мусина-Пушкина благодаря иезуиту.
- Ну, вам там виднее в своём роду, как оно у вас оказалось, - усмехнулся Раевский.
- А я вам говорю, милостивый государь, что, например, мне именно иезуиты внушили горячую и неподдельную любовь к родине, к моей Руси и её древней истории. Я, к вашему сведению, дописываю сейчас одну поэму в русском сказочно-былинном стиле. «Витязь и Людмила», её черновое рабочее название, которое меня, правда, пока не совсем устраивает. Но у меня ещё эпилог не готов и кульминация сюжета требует доработки.
Раевский-старший, услыхав, как Пушкин с упоением переключился на тему своего творчества, примиренчески улыбнулся.
- Я вижу, любезный друг, что ваша днепровская лихорадка за время нашей поездки совсем прошла. И вы снова полны огня и энтузиазма.
- Да, я уже вполне здоров, благодарю вас. Дорога и новые впечатления действуют на меня исцеляюще.
- А вы погодите благодарить. Вот кавказские источники, эти гремучие ключи, вас уж точно на ноги поставят! Основательно. Тёплые кисло-серные, железные, кислые холодные – все они весьма полезны, как утверждает наш семейный доктор. И все они непременно пойдут вам на пользу.
- Что же, я весьма благодарен вам, сударь, - наклонил голову в знак почтения Пушкин, - но только мне и одно путешествие с вашим драгоценным для меня семейством так мило уже и занимательно, и так дорого сердцу, что всё остальное вовсе не важно и только излишне и чересчур.
- А мне интересно ваше балагурство, молодой человек. Я вижу в нём просыпающееся самосознание будущей великой России, её перспективы, её молодость, её душу. Я рад, что вам нравится путешествовать с нами. Да и моим девчонкам одно развлечение от хандры – послушать ваши новые декламации. Прелестные стихи вы пишите, мой юный друг! Решительно советую вам, не колеблясь, развивать свой талант и дарить нам новые сокровища, открывающие богатства русского языка и русской культуры.
Пушкин, довольный похвалой известного генерала, застенчиво улыбнулся в ответ.
- Так значит, дорогой Александр Сергеевич, вы и сейчас трудитесь над вами избранной темой? – вежливо спросил его Раевский.
- Конечно, Николай Николаевич! В дороге более всего вдохновения. И моя древне-русская тема прирастает впечатлениями и рифмами будущих строф. Вы только поглядите, какие здесь великолепные пейзажи! В этих южных таинственных лесах, открытых сейчас перед нами, настолько ярких глазу и сочных жизнью, такое великолепие красок, что невольно рисуешь себе таящихся в них сказочных богатырей, пробирающихся этими дебрями в нелюдимые чертоги колдунов и злодеев, томящих у себя взаперти полонённых ими красных девиц. Дорога – это моя стихия. Ну, и конечно, на Кавказе, несомненно, хочу я набраться новых впечатлений и придать своим стихам новой стройности, ярких красок и ощущений. Жить в калмыцких кибитках у подножия гор или в палатках, проводя ночи напролёт под открытым южным небом – это ли не романтика! Это чистой воды поэзия! Разнообразить ею будущие свои тематики. Вот мои ближайшие чаяния. Расширить и углубить своё творчество, обогатить его, как Байрон.
- Эх, молодёжь! – посетовал Раевский. – Всё вы Байроном бредите. Подражаете ему и в жизни, и на бумаге, в своём полёте фантазии. Мелко это! А вот то, что русскую тему развиваете, это похвально! Где она, наша русскость, была до Отечественной войны 1812 года?! Неимоверные усилия Бородина и трагедия оставления и пожара древней, святой Москвы породили в нас чувство патриотизма, которое стало расти и преображать нашу национальную сущность. А посему, очень приятны для нас эти ваши русские начинания и задумки.
Пушкин, сощурив глаза на солнце, задумался.
- Однако ж, скажите, дорогой Николай Николаевич, откройте уж мне вашу фамильную тайну, зачем стоило вам утверждать в войсках и придворном свете выдуманную патриотику вашего псевдогероического поступка в Смоленске? Мне Николя поведал, что ничего не было. Уж по крайней мере никакого увлечения в атаку войска с вашими подростками-сыновьями там не было!
Раевский строго нахмурился на эту шутку.
- Александру было уже семнадцать лет. Он был уже не подросток, но юноша, воспитанный в пансионе при Московском университете, он служил уже в 5-м егерском полку. А Николаю, хоть и было всего одиннадцать, он был при мне всю кампанию и с 1811 года служил подпрапорщиком в Орловском пехотном полку! Пока другие отпрыски лицейством занимались или ходили в камер-пажах глубоко в тылу.
Такой ответ оскорбил самолюбие молодого чиновника, но он не стал оправдываться, а замолчал, отведя свой взгляд на новую горизонтную панораму. Впереди открывался взору великолепный вид Азовского моря, берегом которого следовал раевский обоз. Экипажи остановились, чтобы полюбоваться видами и пообедать на привале. Походная кухня генерала с крепостными поварами стала готовить обед, а господа с дамами вышли на променад к морю. Пушкин вздохнул, бросив томный взгляд на вышедшую с сёстрами из дамского экипажа Марию. Эта хрупкая девушка, совсем ещё юная, которой не исполнилось и шестнадцати лет, такая непосредственная и не испорченная светом, была настолько свежа, очаровательна и прекрасна, что пылкое, увлекающееся, подобно новому творческому вдохновению, сердце поэта вспыхнуло горячей влюблённостью в её образ, быть может, не до конца им изученный, а надуманный себе богатым воображением, освящающим всё вокруг. Пусть, даже так. Но, словно сладкая, желанная мечта, теперь манила его и влекла эта прелестная девушка-сокровище, и поэт воспалял свой внутренний взор, устремляя его в неизведанные глубины её загадочного внутреннего мира. Он раньше видел в ней лишь девочку в семье Раевских, но здесь, в дороге на Кавказ, она распустившимся цветком опылила его чувственно-тонкую душу. И Пушкин залюбовался ею.
Когда раевский обоз только ещё остановился у Азовского моря и путешественники вышли из своих экипажей, чтобы насладиться воочию красотами южных пейзажей, Мари, разувшись, босыми ногами весело побежала по песочному берегу к морю. Тёплые волны, мягко шелестя пеной у её ног, то набегали, лаская девичьи ступни, то отступали, увлекая её за собой. И она, словно юная богиня Афродита, рождённая из пены морской, кружилась над волнами волшебным цветком, очаровывая и приковывая к себе пылкий взгляд влюблённого юноши. Юная, стройная девушка металась в летнем платье вперёд-назад, то догоняя отступающую волну, то с визгом убегая от брызжущей своей солёной слюной следующей, нахлынувшей с белыми барашками курчавой пены. Любуясь на её стройные ножки, по щиколотку оголённые, резво стригущие своим порханием и распахивающие прибрежный песок, молодой поэт мысленно запрягал в свой плавный размер поэтических строф новые, рождающиеся в его душе рифмы, свежие, как морские брызги и волнующие его сердце своей непередаваемой яркой образностью.
«Как я завидую волнам,
Что к вашим плещутся ногам!»
***
Обоз генерала Раевского подъезжал к Георгиевску. Николай Николаевич, всю дорогу находящийся в одном экипаже с сыном Николаем и Александром Пушкиным, расчувствовался, вспоминая свою молодость на Кавказе.
- Да, дорогие мои! Сын Николя и вы, архивный юноша Александре, трудно, наверное, вам теперь будет в это поверить, но ваш покорный слуга в бытность свою, в пору цветущей молодости, в возрасте 23-х лет от роду в чине полковника уже служил здесь, на Кавказе, в Георгиевской крепости, командуя Нижегородским драгунским полком с дислокацией в Георгиевске. Представьте себе! Уже, правда, после графа Павла Сергеевича Потёмкина это было. В ту пору генерал-губернатором Кавказского наместничества был граф Иван Васильевич Гудович, покойный уже ныне, к несчастью, генерал-фельдмаршал. Умер 22 января сего года. Тот самый Гудович, который отвоевал у турок Одессу в 1789 году. А ранее это была османская крепость Хаджибей. Тот самый Гудович, который в 1791 году взял Анапскую крепость и пленил там самого Мансура – этого кавказского Пугачёва!
- Надо же! – удивился Пушкин и пометил себе что-то в походной тетради.
- Иван Васильевич был до 12 мая 1812 года главнокомандующим в Москве и только после сменил его на том посту граф Фёдор Васильевич Ростопчин. Так что, служил я здесь, в Георгиевске, братцы мои, в девяностые годы прошлого века. С 1794 по 1796 год, пока не отбыл отсюда в 16-тимесячный поход к Дербенту. Здесь и мой старший сын Александр родился в 1795 году. Именно здесь, в Георгиевске, где теперь он сам проходит свою боевую службу. Мой сын превзошёл в ней своего отца, став полковником на год раньше меня – в 22 года! Но для этого он прошёл всю Отечественную войну и заграничный поход в 5-м егерском полку. Да…, - протянул Раевский, озирая виды Георгиевска, когда обоз уже въезжал в город, - Георгиевск, конечно, за эти 26 лет возрос и изменился. Убогость глиняных лачуг сменилась бревенчатыми и каменными домами. И, пусть, улицы здесь пока не мостят, как в России, но благоустраивается город заметно, не даром он теперь губернский центр! Служили, служили мы здесь! Вот она, крепость-матушка! Помню в ту пору, стоял здесь вместе с нами Владимирский драгунский полк, так мы с его командиром – бригадиром Поликарповым кинули как-то банк от нечего делать и я у него целое поместье выиграл в Черниговской губернии – приданое моей старшей дочери 23-летней Екатерине.
- В банчишко метнули? – удивился Пушкин и с нескрываемой злой иронией в отместку за давешнее унижение насчёт его лицейства в военное время, когда все юноши стремились попасть в действующую армию, хоть юнкерами, хоть подпрапорщиками, лишь бы быть на передовой и геройски защищать, не щадя живота, своё Отечество. – За ломберным столом, господин генерал? А я, знаете ли, тоже азартен с юности. Люблю-с пометать в штосс.
- Нет, голубчик, - с досадою за чрезмерную откровенность, которая могла стоить ему злой эпиграммы от этого злого на язык и слог острослова, поправился Раевский. – Я в запрещённые игры теперь не играю. Вист, ломбер, бостон – это, пожалуйста. По-стариковски, по восьми гривен роббер, случается.
- А я целые главы поэмы готов просадить, на кон поставить! Не люблю мелочиться! – вспыхнул, раздувая по-хищному ноздри, Пушкин.
- Ну, это понятное дело, - усмехнулся, подмигнув отцу, младший Раевский.
Шумно въезжающую в город кавалькаду экипажей и подвод застопорило странное шествие, поразившее вновь приехавших своей жестокой действительностью. Солдаты гарнизонного батальона вели в крепость закованного в тяжёлые чугунные кандалы какого-то оборванного кавказского подростка. Их сопровождали конники из отряда горской милиции.
- Надо же, - нахмурился генерал, опаляясь неприятным свидетельством. – Целое войско на одного бедного мальчишку нагнали! Послушай, любезный, - выкрикнул он из экипажа ближайшему к нему солдату из сопровождающих пленника, - кого это вы ведёте под таким строгим надзором? Что это за малолетний государственный преступник, на поимку и конвоирование которого понадобилось столько войска? Что он мог совершить, этот малец, такого ужасного, за что его заковали в кандалы?!
Отставной нижний чин из рекрутов строевой роты гарнизонного батальона почтительно поприветствовал генерала.
- Это беглый заложник из немирных горцев, ваше высокопревосходительство, - отчеканил, как на учении солдат, - который был пойман после трёхмесячных поисков, и доставляется сейчас в крепость по приказу коменданта.
- Надо же! – ещё более нахмурился Раевский.
А Пушкин в эту минуту заметил в окне женского экипажа, следующего за мужским, живо высунувшееся милое личико Марии Николаевны, которая тут же ужаснулась увиденным истязанием мальчика. Девушка, закрыв лицо руками, с искажённым от расстройства лицом, обратно скрылась в карете. Пушкина тоже глубоко взволновало это происшествие, но увиденное на лице любимой девушки сострадание к несчастному узнику, заставило его реагировать на это действием.
- Господин генерал, обратился он к Раевскому, волнуясь, - может быть, мы по приезду на место и определение в ресторацию сделали бы с вами визит к коменданту крепости и городским властям, тем самым бы поспособствовали смягчению участи этого бедного мальчика? Не думаю, что его вина перед нашим законом настолько тяжка, а кара достойна в своём тупом бесчеловечном возмездии, какое только и возможно в нашем полицейско-жандармском государстве.
- Да, непременно, - сочувственно оглядывая измождённого пойманного беглеца, кивнул ему Раевский и тут же выкрикнул одному из своих верховых слуг, чтобы тот отправился в штаб Кавказской линии известить его сына Александра о приезде семьи Раевских в Георгиевск.
Слуга, выслушав приказание, почтительно поклонился хозяину и отъехал от вереницы экипажей исполнять его поручение.
Через час в казённой губернской гостинице, куда пристало проездным биваком шумное семейство прославленного генерала, приехал и двадцати пятилетний полковник Александр Николаевич Раевский. Это был молодой человек с загадочным внешним видом ещё достаточно свежего, но уже утомлённого жизнью и разочарованного в ней интеллектуала с блестящим умом разборчивых суждений и острыми парадоксами насмешек над несуразной обыденностью окружающей действительности. Такое поведение импонировало молодому поэту Пушкину и он был очень сильно впечатлён личностью полковника Раевского, испытав впечатление кумира и заразившись к нему обожествляющим восторгом. Александр же повёл себя с ним, так рьяно и наивно набивающимся к нему в друзья юношей,  дистанционно холодно, с лёгкой иронией насмешек. Он пошутил, что с таким рвением, какое проявляет Пушкин к пойманному чеченскому аманату, неплохо было бы травить окрестные поля от грызунов как переносчиков всякой заразы: чумы и холеры. Шутка эта понравилась его сёстрам: Елене и Софье, они зашелестели смешком оживления, но Мария вспыхнула на то негодованием, как можно так кощунствовать над чужой бедой. Видя её эмпатию к чужеродному пленнику, Пушкин ещё раз убедился про себя, что сердце его безошибочно выбирает из прочих псевдо сокровищ истинно драгоценный самородок.
Вместе с сыновьями ротмистром и полковником и отцом генералом Раевскими неугомонный мелкий канцелярский чиновник актуариус Пушкин посетил гражданского губернатора Малинского, который стал всячески по-угоднически заискивать перед таким прославленным гостем, как генерал Раевский.
- Его высокопревосходительство Алексей Петрович был бы очень рад вас здесь увидеть, достопочтенный Николай Николаевич! Это такая честь для нас -  принимать у себя столь прославленного гостя, именитого героя Отечественной войны, снискавшего мировую славу русскому воинству и оружию! И наш первейший долг оказать вам здесь у нас, в наших скромных пенатах, максимум гостеприимства и уюта, заслуживающего внимания всего вашего уважаемого семейства. Как приняли вас в гостинице, ваше высокопревосходительство?
- Всё славно, Марк Леонтьевич, благодарю покорно.
- Отдыхайте у нас с дороги, сколько вашей душе будет угодно. А до Горячих и Кислых Вод, дорогой Николай Николаевич, я распоряжусь обеспечить вам охрану и сопровождение из ногаев Менгли-Гирея. Выставлю, так сказать, надёжный эскорт.
- Ну, полноте, любезный, не стоит так хлопотать. Я ж со своей оказией транспортируюсь. А вот ты лучше-ка мне скажи, дорогой мой, нельзя ли как-нибудь смягчить участь бедного кавказского отрока, которого пленником на наших глазах доставили сегодня под конвоем в крепость, тем самым сильно опечалив моих чувствительных дам?
- Нежнейшие, божественные создания! – лукаво умилился губернатор при упоминании о женской половине семьи Раевского. – Да как же можно их тиранить такими изуверствами! Но, сударь, это дело государственной важности и не в моих компетенциях влиять на него, мешая или потворствуя оному. О! Вы если бы вы только знали, господин генерал, что этот с виду несчастный заключённый, беглый аманат Руслан Дадаев, является коварным злодеем, головорезом, который, поранив безоружного бедного сторожа из инвалидной команды, подбил своих дружков-аманатчиков из мусульманской школы к побегу из крепости, то вы бы сразу переменили к нему своё отношение. И, представьте себе, затея сия – побега из крепости, этим нехристям удалась. На поимку этого чечена и его сообщников были брошены лучшие сыскари губернии. Сколько времени, людских сил и средств было затрачено, чтобы найти эту каналью! Их искали и ловили всю весну. Остальные были давно пойманы, а этот негодяй, добрался, минуя посты кордона, аж до самого Владикавказа! Поймал его случайно сержант Куринского полка Никифор Облеухов. Под мостом через Терек. Там, у крепости стоит на каменных столбах длинный и высокий мост. Вот под ним и хоронился чертяка. Во Владикавказе и своя школа теперь открыта для детей старшин горских народов  под залог их верности, но этого смутьяна велено было в губернский центр доставить.
- Но он же ещё ребёнок, господин губернатор! – не выдержал и встрял в разговор взрослых и более важных чином господ молодой Пушкин.
- Невежливо, молодой человек, перебивать разговор старших по званию и возрасту, - брезгливо укорил его губернатор, не считающийся с его присутствием и возражением. Но при этом, ища поддержки в глазах Раевского, Малинский не нашёл ожидаемого одобрения своего высказывания у генерала, и слегка переменил строгий тон на снисходительное журение. – К тому же, не будем с вами забывать, мой юный друг, столь пылко откликаясь на вроде бы уместное здесь милосердие, что рядом с нами идёт война, что в каких-нибудь нескольких десятках вёрст от сюда, милостивый государь, идёт самая настоящая резня и бойня с штыковыми рукопашными, с артиллерийским обстрелом вражеских позиций и лихими атаками их становищ нашей конницей. Идёт война, молодой человек и его высокопревосходительство генерал Ермолов громит черкесов и чеченов.
Малинский перевёл умоляющий взгляд на Раевского, как бы прося не требовать от него невозможного.
- Господин генерал! Не в моей власти что-либо предпринимать по его душу. Здесь, как распорядится Алексей Петрович. А я не уполномочен, - развёл руками губернатор, как бы полуизвиняясь за неумышленный свой отказ и втираясь в доверие, как опытный царедворный чиновник, своего именитого и знатного гостя. – Увольте-с.
- А Ермолов где сейчас? – спросил его Раевский.
- Должно быть в Тифлисе, ваше высокопревосходительство, если, конечно, уже не в очередном своём походе против горцев. К нам ожидается только в конце месяца.
- Понятно, - медленно протянул разочарованный генерал. – И что же теперь ждёт этого беднягу?
- Цепь и карцер в крепости. А там до особых распоряжений.
- Руслан…, - прошептал восхищённый озарившей его идеей Пушкин. – Я назову свою поэму «Руслан и Людмила»! – торжественно объявил он.
- Воля ваша, сударь, - снисходительно улыбнулся его чудачеству губернатор. – Только будет ли в том прок? Таким иноверским именем марать ваши строки.
- Да! Непременно так и никак по-другому! – озарённый вдохновением, весь сиял молодой поэт. – Нынче же сажусь за переделку!
- Вот и отлично! – наигранно умилился Малинский. – И садитесь, как вам будет угодно. А то и ложитесь с дороги и почивайте. Господа. А мне, с вашего разрешения, нужно продолжать свою службу. Слишком много спешных и важных государственных дел. Не обессудьте. Имею честь откланяться.
И губернатор под предлогом занятости улизнул из своего кабинета, оставив в глуповатом недоразумении своих непрошенных гостей. Малинскому неприятна была эта роль угоднического чествования опального чиновника, как дерзкого поэта и члена подозрительного литературно-общественного сообщества «Зелёная лампа», о прибытии на Кавказ которого его известили загодя из Секретной канцелярии и поручили вместе с Ермоловым установить за ним негласный надзор. С этим поручением уже был ознакомлен губернатор и знал, что заместитель Ермолова генерал-лейтенант Вельяминов уже поручил заняться надзором над Пушкиным на Водах майору Красовскому. И лишь только присутствие уважаемого генерала Раевского, явно покровительствующего этому молодому хулигану, помешало губернатору выразить своё истинное отношение к этому вздорному, как он считал, поэтишке и всему его нелепому писательству.
А Пушкин, переживая до глубины души за участь и судьбу такого гордого и несломленного тяготами испытаний горского мальчика, всю ночь по приезду в Георгиевск не смыкал глаз. И в одиночной комнатке, где его поселили, велел зажечь ему свечи и, укрывшись от всего мира за занавешенными плотными шторами, чтобы с улицы не видно было света, ведь по приказу военных в крепости должны были быть ночью задуты и погашены все огни, сидел за маленьким столиком и сочинял, устремляясь в волшебный и чудный, головокружительный вневременной свой поэтический полёт. Вдохновлённый стойким образом кавказского  мальчика, молодой поэт под дрожание оплывших огарков свечей ронял на белые листы кучерявые свои чернильные строки:
«Сижу за решёткой в темнице сырой
Вскормлённый в неволе орёл молодой…».

XXI

В начале августа 1820 года русский царь Александр Первый повелел переименовать Отдельный Грузинский корпус в Отдельный Кавказский корпус, тем самым закрепляя свою линию во внешней политике в регионе на окончательное и полное подчинение Российской империи всего Кавказа. История этого воинского соединения брало своё начало с июля 1811 года, когда на кавказской земле впервые появился первый солдат вновь сформированного Грузинского корпуса. С декабря 1815 года он стал отдельным в системе воинских подразделений императорской армии. И вот теперь ему уже было тесно в рамках одной только Грузии, амбиции этого корпуса росли вместе с харизмой его царя, распространяясь на все кавказские территории. Главнокомандующим корпусом оставался генерал Ермолов, а его первым заместителем официально назначался генерал-лейтенант Вельяминов, продолжающий быть начальником одной из корпусных дивизий. Правда, при этом обе дивизии корпуса с 20 мая поменяли своё цифровое наименование. Так 19-я пехотная дивизия, которая курировала восточный, левый фланг Кавказской линии и которой командовал генерал-майор фон Сталь, стала именоваться 22-й пехотной дивизией.  1-й бригадой этой дивизии по-прежнему командовал генерал-майор Дебу, но в её составе вместо ранее относящихся Кабардинского и Тенгинского пехотных полков теперь числились Навагинский и Тенгинский полки. Тенгинским полком продолжал командовать подполковник Тихоцкий 2-й Яков Михайлович, а Навагинским  подполковник Урнижевский 1-й. 2-й бригадой вместо генерал-майора Пестеля стал командовать генерал-майор Мерлиний 1-й Станислав Демьянович, который состоял при начальнике 22-й дивизии Карле Фёдоровиче фон Сталь. В составе 2-й бригады теперь числился Кабардинский пехотный полк под началом подполковника Подпрятова и 43-й егерский полк коменданта Грозненской крепости полковника Грекова. 3-й бригадой вместо генерал-майора Курнатовского был назначен командовать генерал-майор Фонвизин 1-й Михаил Александрович. В его ведении был теперь Мингрельский полк подполковника Згорельского и 44-й егерский полк подполковника князя Абхазова. Штаб 22-й дивизии продолжал находиться в Тифлисе. А 20-я дивизия генерал-лейтенанта Вельяминова Ивана Александровича, чей штаб находился в Георгиевске, стала именоваться с мая 1820 года 21-й пехотной дивизией. Её 1-й бригадой продолжил командовать генерал-майор барон Вреде с Куринским и Апшеронским полками в своём составе. Командиры полков остались в бригаде те же: полковник Левенцов в Апшеронском и полковник Рябинин 1-й в Куринском. 2-я бригада тоже осталась без изменений, во главе со своим командиром генерал-майором князем Эристовым и командирами входящих в бригаду полков: Тифлисского с полковником князем Севарземидзевым и Ширванского с подполковником князем Орбелиани. И только в 3-й бригаде сменились командиры полков: в 41-м егерском стал командовать полковник князь Горчаков 2-й Пётр Дмитриевич и в 42-м егерском подполковник Реут Иосиф Антонович. Командиром бригады остался генерал-майор фон Краббе Карл Карлович.
Полки внутри бригад в обеих корпусных дивизиях в очередной раз перетасовывались, словно краплёная колода карт в умелых руках шулера, меняя места своей дислокации и наименование, вливаясь один в другой или доукомплектовываясь, закрывая значительные потери личного состава от непрекращающихся болезней и продолжающейся кровопролитной войны  с кавказскими народами Чечни, Дагестана, Кабарды и Черкесии. Какие-то полки уводились с Кавказа в Россию, другие, горящие нетерпением проявить себя в реалиях настоящих боевых действий, прибывали на их место, в их же казармы и освещали своими священниками и полковыми иконами оставленные предыдущими деревянные военные церкви, покровительствующие чаяниям этих полков.
Высочайшим указом 11 апреля Черноморское казачье войско, подчинённое ранее таврическому губернатору и инспектору Крымской инспекции, передано было в ведение командующего войсками Отдельного Грузинского корпуса генерала Ермолова. Черноморские казаки представляли из себя смесь донских, запорожских и екатеринославских казаков. Во главе черноморцев на Кавказской линии Ермолов поставил донского генерала Власова, который разместил свой штаб в крепости Екатеринодар, построенной еще в 1793 году, и подчинил своей железной воле и войскового атамана Матвеева и прочих командиров кордонов, наказных атаманов и войсковых старшин Черномории. Журавель, Головинский, Педенко, Сиромаха, Кумпан, Стороженка, Ганжа, Камянский, Животовский – все черноморские командиры, мелкие атаманы и воеводы почувствовали на себе тяжёлую силу командной руки генерала Власова. Их усилиями черноморские казачки стали более назойливо вытравливать кубанских черкесов в горы, выгоняя их с родной земли, распахивая её в свои поля и застраивая новыми станицами и хуторами.
За лето 1820 года прошло на Кавказе много событий, мелких  и значительных, важных и частных, слагающих в одно целое полотно стройное своё повествование жизни. Так главноуправляющий Кавказом генерал Ермолов приехал в Георгиевск в конце июня. Строгий и прямолинейный, он вместе с губернатором Малинским, адъюнктом Эльпидифором Манасеиным и попечителем Казанского учебного округа Михаилом Салтыковым проинспектировал георгиевское приходское училище и мусульманскую школу. И, несмотря на одобрение гражданских чиновников, строго отчитал училищного учителя отставного поручика Петра Ремезова за расхлябанный вид учеников, неважную успеваемость, слабую их дисциплину и отсутствие простейших маршировых и военных навыков у подрастающего будущего военного поколения.
- Что за пополнение ты мне готовишь, бездарь?! – ругался он на помертвевшего лицом старого учителя, а тот, впечатлительный и нервный, мигал в немом ответе лихорадочно веками, выпучив свои бесцветные и простые, недалёких житейских мыслей глаза. - Ты что же это, отставной поручик, фрунт и муштру позабыл?! – негодовал Ермолов. – А, может, и не знал вовсе, Волгского казачьего полка прилепыш! Я научу тебя, сукин сын, на старости лет маршировать могилёвским шагом! Ты что за банду мне тут вывел на смотр?! Где строй?! Где подтянутость?! Это что за абреки, я тебе говорю?! Что это за кюлоты у них на ногах до колен болтаются?! Для балов вырядились? Только чулок и туфлей не хватает! Запомни, обормот, ученики – они приравнены к нестроевым нижним чинам армии, как писари, фельдшеры, мастеровые и денщики. А у тебя, что здесь за разбойничья ватага?! Одеть немедля в серые рейтузы, фуражки с козырьком и однобортные мундиры в шесть пуговиц!
- Виноват, ваше высоко-пре-вос-хо-ди-тель-ство! -  по слогам, заикаясь вымямлил провинциальный педагог.
- Будешь у меня деплояды и контр-марши учить с ними, оболдуями! Недорослей колонновожатый! Выровняй классы!
- Слушаюсь! – козырнул по-военному отставной поручик. – Класс, слева в колонну стройсь!
Училище и школа вяло и нестройно выстроились перед Ермоловым во фронт. 
На эту суровость главнокомандующего казанский попечитель Салтыков снисходительно улыбнулся.
- Ну, что вы хотите, Алексей Петрович? Горцы, это же дети природы. И, как все глупые и немыслящие люди, они принимают всегда любую доброту за слабость. А этот отставной поручик, избаловавший их либеральными поблажками, сам вымотан весь четвертьвековой своей рекрутской службой. Он для них и учитель, и надзиратель, и классный наставник, и инспектор, и директор в одном лице. Чего вы хотите от него? Куда ему поспеть за всем этим возложенным на него хозяйством с его-то мизерным содержанием в 250 рублей, положенным ему в год городской ратушей?
- А вы положите ему больше, ироды! На ком экономите, на детях?! – взбешённый фыркнул, угомонив все зачатки каких бы то ни было возражений, Ермолов. – Эти расхлябанные отставники портят мне и в военных школах солдатских детей! Чёрте как стали готовить унтеров, сержантов и писарей.
Смотр учебных заведений провалился, что повлекло за собой жёсткий и непреложный вердикт начальства – мусульманскую школу за её никчёмность закрыть, детей союзников отослать обратно родителям, а аманатов перевести на тюремное содержание в крепость. Двух учеников Ермолов забрал с собой: пойманного беглого чеченца в Тифлис и аварского наследника Абунуцала, чтобы отвезти его матери Баху-Бике, визит к которой в Хунзах главнокомандующий наметил на начало осени.
От таких итогов проверки учитель Ремезов, потерявший пОтом и нервами несколько килограммов здорового веса и немеряно жизненных сил, вяло жаловался вдове бывшего командира Волгского полка полковнице Зубрицкой.
- Устал я, матушка. Не могу так больше. И хоть бы в моё положение вошли, ан нет, токма распекать меня при всех вздумали. Их благородия и превосходительства дюже люты на расправы стали, по горным аулам мотаются, мирных людей казнят, вот и нет им боле управы и угомона. Всюду им теперь враги мерещатся. А мне такое отношение больно.
- Устал ты, сердешный, вижу я, замаялся, вон совсем, - успокаивала его добрая полковница. А хочешь, бросай всё и ко мне в сельскую школку в Георгиевскую станицу перебирайся. От города рядом, две версты всего, а от начальства подале будет. Никому не мешая, до пенсии своей и дотянешь целёхонький. А то ить разнесут тебя в пух и прах, горемычного, эти изверги и супостаты. Нам-то к чему их столичные требования? По нам ведь: тихо-мирно день прошёл - и ладно.
- Золотые слова, матушка, - болезненно умилялся Ремезов. – Сердцем я истомился, пристал дюже.
У учителя защемило сердце. Он рукою дотронулся до своей груди, обведя ладонью грудную клетку. В пред инфарктном состоянии находился старый поручик.
- Грозится вон всех аманатов забрать с собою в Тифлис. Да пусть хоть к самому чёрту на кулички забирает! Мне они к чему сдалися?!
- И то верно, - соглашалась Зубрицкая. – Так только спокойнее будет, без заложников этих. А то, слыхивала я, горцы их отбить собираются, напасть на крепость. Вот морока-то ещё, да напасть, не приведи господь! И чего они их здесь держат, маят только без мамки, мальчонков этих.
Так разговаривали после смотра учитель с полковницей. В то время, как на Водах упоённый влюблённостью в 16-летнюю Машу Раевскую 21-летний Пушкин купался в сиянии её глаз поэтически волнующими вечерами с золотыми закатами, которые она часто с ним проводила, гуляя по горным тропинкам и слушая его увлекательные рассказы. Молодая девушка краснела его намёкам симпатии к ней и старалась не быть с ним наедине, прикрываясь своими сёстрами и братом Николаем, ничего не замечающих в проявляющихся отношениях между молодыми людьми. Сама Мария боялась и избегала объяснения с Пушкиным, в душе не симпатизируя ему, а лишь поэтически интересуясь богатым внутренним миром поэта. Но он всё-таки, выждав момент недолгого уединения, настоял на их объяснении, обрекая их эфемерную связь на явный разрыв. Пылко влюблённый и страстный, он взял её за руку в один из дней отдыха на Кислых Водах и порывисто отвёл в сторону от гуляющих с зонтиками в зной утомлённых жарой отдыхающих курортников.
- Послушайте, дорогая Мария Николаевна! – волнуясь, воскликнул Пушкин, и девушка почувствовала, как дрожит его голос. – Вы одна взволновали моё сердце и я теперь не мыслю свою жизнь без вас! Вы видите мои чувства к вам и я не в силах боле скрывать их, облекая в двусмысленную недосказанную пошлость. Скажите мне откровенно, могу ли я надеяться на вашу взаимную симпатию ко мне?! О, вы сделали бы меня  своим согласием вступить со мною в брак самым счастливым молодым человеком на свете! Сколько блаженства и неги таит в себе ваша божественная красота! Вы сами ещё себе цены не знаете! Вы затмите всех светских красавиц Петербурга! Одного вашего лучезарного взгляда и поворота милой головки на прекрасной тонкой лебединой шейке достаточно, чтобы сразить всех бальных кавалеров на повал вашей красотой! Ответьте же мне на моё признание! Я жду вашего решения, мадемуазель!
Пушкин потряс руку девушки, передавая и ей словами, интонациями и порывистыми движениями всю важность и волнительность судьбоносного момента. Маша зардела румянцем смущения, колеблясь на что-либо решиться. Ладонь её стала влажной и она поспешно одёрнула руку, убрав её из косматых рук навязчивого молодого арапа.
- Дорогой Александр Сергеевич! – тоже взволнованно, наконец, после долгой томительной паузы и смотрения вниз, под ноги, робко вымолвила невинная девушка. – Вы так уважаемы моим папенькой, что мне неловко, право, чем-либо обидеть вас…
- Обидеть меня?! О, боги! – вспыхнул, как лучинка, возбуждённый Пушкин, страстно ожидая своей участи, уготованной ему избранницей, и томясь этим, словно преступник предстоящей казни. – Говорите же! – крикнул он, так что прохожие, невольные свидетели их объяснений, недоумённо поглядели на них.
- Милый, хороший, славный Александр Сергеевич! Я не люблю вас и никогда не полюблю, - прошептала девушка, потупив свой тёмный взор, и на её смуглом лице полыхал румянец нервного возбуждения. – Увы, не вы – герой моего романа. Я вас не понимаю. Простите меня! – брызнула слезами Мария и отбежала от него в тенистую аллею.
А Пушкин так и остался стоять, ошарашенный этим известием, ожидаемым им подспудно, но всё равно поразившим его, словно обухом по голове. Услышать из милых уст практически смертный себе приговор нелюбви, это была самая настоящая казнь душе и сильному, так требующему жизни чувству. Он стоял и моргал, выпучив глаза, с открытым ртом, словно карп, выброшенный речной волной на каменистый берег.
Эта сцена бурного объяснения и разрыва не ускользнула от внимания одного пытливого черноглазого шестилетнего мальчика, который в окружении многочисленной свиты из родни и дворни, во главе процессии со своей бабушкой, привёзшей его на Воды лечиться, проходил мимо, отвлекаемый и утомляемый наскучившей ему призванной развлекать его болтовнёй родственников и прислуги. Малый ростом, невзрачный, коренастый и косолапый мальчик, со взглядом мрачных, но выразительных чёрных очей, с чуть вздёрнутым носом и редкой, недоброй язвительной улыбкой, этот мальчик всё сразу понял в отношениях двух молодых людей, объясняющихся в своих чувствах в полуденный зной в тени густых ветвистых деревьев. Он понял всё сразу без слов, поскольку сам тонко чувствовал материю человеческих отношений.
Это был Михаил Лермонтов, внук Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, которого бабушка привезла к своей младшей сестре Екатерине Алексеевне Хастатовой в недавно поставленный ею на Горячих Водах перевезённый из Георгиевской станицы свой дом. Маленького пензенского барчука сопровождали на прогулке дворовые слуги Хастатовой Марко Чехов, Павел Артемьев, а также холопские девицы Дарья Юдина, Надежда Михайлова и Агафья Захарова. Но он, шустрый и подвижный от природы, часто убегал от них, тяготясь их жандармским конвоированием. Сам маленький Лермонтов тоже влюбился на Водах, в этом благоухающем и располагающем к любви краю, в одну пятилетнюю девочку, вылитого ангела с бантиками, куклами и таким ясным чистым, словно родник, нежным взглядом, что дрогнуло сердце маленького поэта, изнемождённого в духовном одиночестве и сиротстве без молодых родителей, так рано покинувших его. Влюбился в противовес всему миру, увидев случайно в гостях у своей двоюродной бабушки. Это была Эмилия Клингенберг в изящном бандо – голубой широкой ленте для волос, дочь офицера Константиногорской крепости Александра Фёдоровича Клингенберга и двадцатидвухлетней красавицы Марии Ивановны, в девичестве Вишневецкой. Девочка окатила его таким вызывающим блаженство взглядом, что у Миши закружилась от счастья голова. Он пережил, лицезрея её, глубочайшее, сильное душевное потрясение, впечатление, оставившее в нём неизгладимый след на всю его короткую последующую жизнь.
- Мишенька, - усталая зноем, позвала его к себе моложавая бабушка в вязанном белом чепце, украшенном рюшем и лентами с кружевами и искусственными цветами. – Пади сюда, сокольничек мой. Хватит на чужих дядей и тёть ротозеить. Посиди подле бабули, солнышко.
И Миша отрывал невольно увлечённый свой пронзительный взгляд от найденных новых впечатлений и, недовольно скалясь, огрызаясь, как нервный и избалованный злобный ребёнок, нехотя, но вынужденно шёл к своей тотально контролирующей его бабушке. Она сидела на аллейной скамейке в тени и обмахивалась веером, обсуждая со своей сестрой, помещицей Хастатовой, её хозяйственные дела.
- Так что, дорогая моя Лизетта, - говорила Арсеньевой Хастатова, - дело это, можно сказать, уже решённое. Обговорено толком.
- А кто он, этот военный, который предлагает тебе участок на Кислых Водах, Катенька? – спросила её Арсеньева, успокаиваясь, севшему рядом внуку.
- Командующий 1-й бригадой бывшей 19-й, а теперь 22-й дивизии генерал-майор Дебу Осип Львович. Я уже сама смотрела его участок. Деревянный дом на каменном фундаменте о семи покоях и одном этаже.
Бойкая, 45-летняя вдовствующая генерал-майорша Хастатова в марте построила на Горячих Водах на Главной улице, размещённый на план-фасаде под нумером девять перевезённый из Георгиевской станицы свой деревянный дом о шести комнатах с камышовой крышей, куда в конце июля поселила, встретив из Симбирска, своего брата коллежского асессора Афанасия Алексеевича Столыпина с семьёй, а также приехавшую из Пензенской губернии сорокасемилетнюю сестру, вдовствующую поручицу Елизавету Алексеевну Арсеньеву с её любимым внуком Михайло, как называла его Хастатова, словно Ломоносова. С Арсеньевой, как и два года назад, прибыл из Пензы большой обоз в десять экипажей и сорок лошадей. С ней прибыли фамильный доктор Аксельм Левиз, учитель Иван Капа, гувернёрка Христина Ремер. Вдову с внуком сопровождал из Астрахани родственник мужа титулярный советник Макар Захарович Хастатов.
Сёстры обнялись и расцеловались с дороги и усталая от более чем месячной поездки пензенская помещица сказала Екатерине Алексеевне.
- Нет, сестрица! В следующий раз не поеду к тебе через Астрахань! Слишком долгий и изнуряюще жаркий путь. Теперь же, если приведёт Господь, через Тамбов, Воронеж и Черкасск решимся держать путь своим обозом в твои чертоги. Но не на тот год! Хочу надеяться, что климат твой кавказский укрепит здоровье Мишеньке, как ты о том заманчиво пишешь мне всю долгую зиму в своих письмах.
- Да что ты, матушка, Бог с тобой! – закатывала в блаженной неге глаза Хастатова. – Окрепнет мальчонка наш, оправится. Здесь, знаешь, какие пострелята растут в горах? Не приведи господь силищи и выносливости какой! Намедни губернатор наш, Марк Леонтьевич, мне рассказывали, что, мол, сам Ермолов приехал в Георгиевск и даже не столько из-за какой-нибудь надобности по служебным делам, дела ему до Георгиевска, прямо скажем, нету – не любит он этот гнилой и малярийный паршивый наш городишко. Да и Вельяминов, его зам, там сидит в штабе линии. Делать ему-то у нас, вроде как нечего. А приехал Ермолов не распекать нерадивую службу губернскую, а исключительно, чтобы забрать одного аманата чеченского к себе в Тифлис. Малинский сказывал, что хочет наш главноуправляющий своему двоюродному братцу Петру Николаевичу и его бездетной супруге Марии Николаевне Куликовской в Белый Ключ пасынка привезти.
- А аманат этот, что это такое? – спросила, крестясь, глядя на сестру Арсеньева.
- Заложник, значит, от немирных горцев. Добытый в бою сирота. Родителей его подстрелили казаки, вот он один и остался в ауле разгромленном. В прошлом годе в сентябре это было, недалеко от Шелковицы.
- В кошмарном месте ты живёшь, мать,- содрогалась от пугливых эмоций пензенская помещица, а рядом сидящий с ней внук, слушая рассказы двоюродной бабки, сверкал чёрными глазами, словно воронёным булатом.
- Так вот, к чему я это всё говорю, - поправляла капот энергичная генерал-майорша. – Чечен этот бежал весною из Георгиевской крепости, говорят, перебил стражу и скитался в лесах, обходя наши кордоны. И был пойман только в июне горскими казаками у самого Владикавказа! Заковали его в кандалы пудовые и пригнали пеше в Георгиевск под конвоем. И он стойко переносил все муки и избиения наших военных. Сама ведь, пади знаешь, ванька наш церемониться с басурманом не станет, всыплет по самые не балуй, что аж до еврейской пасхи отходить будет. А ничё. Оклимался болезный. И теперь Ермолов его берёт с собой в Грузию. Так-то наш климат кавказский на юнцов действует. И твоему Михалке перепадёт здоровья чуток.
- Почему же, чуток-то, сестрица?! – негодуя, хмурила свои нарисованные высокие брови Арсеньева, беззлобно сердясь на сестру.
- Да шутю я, родимая! Шутю! – смеялась в ответ своим заливистым игривым смешком генеральша Хастатова.
***

В кабинете георгиевского полицмейстера Каллистрата Евпаторовича Павловского сидел грозный Ермолов и ждал, когда приведут в кандалах аманата-чеченца. Сам полицмейстер, грузный, мордатый, с одышкой пожилой служака, родившийся в Москве в  1771 году в сентябрьские дни Чумного бунта, выросший в Первопрестольной и поступивший на службу под началом самого Архарова, стоял перед Ермоловым важно в своём тёмно-зелёном мундире и панталонах, с пехотной офицерской шпагой на боку и в чёрной треугольной шляпе. Во всей манере своей и повадках старался изображать он своего легендарного кумира – главу Московского сыска Екатерининских времён и главного распорядителя казни Пугачёва – Николая Петровича Архарова, будучи сам птенцом из его свиты архаровцев, использующих для наведения порядка порой незаконные, мутные меры, стоял и бросал теперь старый полицмейстер на наместника Кавказа вызывающе независимые неробкие взгляды. За ту свою непокорность, быть может, а скорее всего, за мутные методы работы, и был сослан Павловский на Кавказ дослуживать своим рвением самодержавию на благосклонность. И тут он не изменял себе, мздоимствовал и лиходеил нещадно, три шкуры сдирал с виноватых и невиновных, обирал своими поборами страждущих, стращал и запугивал слабых, безропотно покорных торговцев, плативших сверх меры ему особую мзду за право торговать по аулам и станицам, а также провозить неучтённый товар на губернскую ярмарку. Знал за ним Ермолов многое из того и не любил этого держиморду. А взгляд того не по чину ему говорил, мол, поглядите сюда, на меня, ваше высокопревосходительство! «Каков я молодец и орёл! Такого беглеца изловил! (Будто бы сам). Военные с ног сбились повсюду, всю губернию обшарили, а я, вона, взял и добыл убещика. У-у-у! Утеклец поганый! Калёным железом бы его прижечь!».
Имел Павловский чин 8 класса и был уважаемый по особому в Георгиевске человек. Его боялись, к нему шли на поклон мелкие чиновники и горожане, мещане и маркитанты, казаки и армянские купцы, а также и мелкое духовенство губернии, все перед ним тянули шею и звонко трещали подобострастное «Ваше высокоблагородие». А он крутил усы, звенел шпорами и шпагой, и свирепо щурил угрюмое самодовольно-тупое своё лицо. В Георгиевске в его ведении велась городская полицейская команда, состоящая из пяти-шести казаков, десятника, одного-другого будочника и трубочиста, профоса и сторожей. Также ему подчинялась и пожарная команда во главе с её бессменным брандмейстером. Каллистрат Евпаторович всех их держал на поводке личной выгоды. Все зависели от него, все его боялись.
- Ну, что, Каллистрат Евпаторович, - глядя на полицмейстера презрительно, процедил сквозь зубы генерал Ермолов, - оправдали своё имя?
- Это чем же, извольте полюбопытствовать, Ваше высокопревосходительство?! – напрягся кавказский архаровец.
- Ну как же! – раздражённый Ермолов нетерпеливо выстукивал о столешницу табакеркой старый солдатский суворовский марш. – Каллистрат, ведь прекрасный воин по-гречески значит.

Павловский самодовольно смягчился, не замечая дальнейшую издёвку наместника.
- Так точно, Ваше высокопревосходительство! Так я и говорю! А то как же! Мы проходимцам жития для лютования не дадим. В раз жилу нужную передавим!
- А что сам-то мальчонка, каков из себя? – любопытствовал Ермолов о чеченце. Ему неприятно было продолжать это самолюбование недалёкого казнокрада и захолустного мироеда.
- Какому быть и положено, вражонку – волчонок дикий. Всех сторонится, грызётся, скалится. Охоч дюже до побегу…
- А я вот охочий дюже на туземных женщин, братец, - вдруг резко переменил тему Ермолов и сощурился, как-бы просверливая нутро полицейместера.
- Женатый ныне на трёх уж. Но мечтою был слаб, чтоб достали мне соколы мои бравые чеченку из немирных, чтобы силой взять, покорить, значит. Покоряя их женщину, я ритуально покоряю их народ, разумеешь, Павловский?! – с горчинкой презрения усмехнулся Ермолов.
- А то как же, - словно подмигом на подмиг, отреагировал жадный до утехи полицмейстер. – Добра этого вона сколько повсюду, переводи, не переведёшь. Хочешь побаловать себя мясцем, так не отказывай желанию. Разумеем. Скоромное сами потребляем, когда не в пост.
- Ишь ты! – зло усмехнулся генерал и заявил напоследок по-барски: - А чеченца этого я у тебя забираю, братец. Он мне в Тифлисе надобен будет для давления на чеченских лидеров. Он из их стаи. По крови вождей.
- И чего с ними нянчиться вам, Алексей Петрович! Утопить, вон, в бочке, или повесить на иве и все дела с шельмой этой! Лишние хлопоты – стережи его! Вам оно, конечно, виднее, Ваше высокопревосходительство. Наше дело было – его изловить и содержать в охране. И здесь я старался и во многом преуспел, как вы изволили видеть. Держал опоганенным, приниженным, на корке хлеба и воде. Охрана такого выродка – дюже муторное занятие-с, того и гляди, как бы не издох раньше срока, нелюдь поганая. Куда легче его вам передать. Так мы этому токма рады. Одной головной болью будет поменьше!
- Но-но! – вдруг внезапно взорвался Ермолов, всей яростью с гневом обрушаясь на нахрапистого и глумливого полицмейстера. – Ты тут не зарывайся, сукин сын! Ишь, трябух дубоносый, нажрал пузо, вон как тучно отвис! Мерин брюхатый! Зарвался тут без догляду, что ни градоначальник, ни комендант крепости тебе боле не указ! Творишь, учиняешь злодейства, изгаляешься над людьми, бабий подбрюшник! Люди-то, вон, по всей линии жалобы на тебя пишут, харя табачная! Я тебе головную боль новую тут устрою! Ишь, расслабились без меня, в конец распустились! Начальник полиции в губернском городе называется! И вся управа благочиния! Кто, как не вы обязаны чинить в городе благочиние, добронравие и порядок! Добронравие, понимаешь, а не омерзение! Люди из-за тебя, паскуды, проклинают всю государственную власть!
Ермолов напускал на себя суровость, чтобы скрыть то волнение, с которым он ожидал привода аманата. А Павловский, бледнея и отступая назад, будто его хлестали плетьми по щекам, тряс нижней губой, отвисшей уродливо, и, противно слюнявя слова, оправдывался, заикаясь, рьяным подобострастием.
- Ничего не желаю слышать! – орал уже на него наместник. – Рожу-то вон отъел, шире масленицы, на казённых хлебах! Ревизию учиню делам твоим, падлюга! И коли докажут чего против тебя, самолично шкуру спущу! Слышал?!
Ярый ор настраивал тем не менее генерала на нужный лад. Он хотел предстать перед чеченским мальчишкой грозой и авторитетом. В мыслях  своих, в мечтаниях частых, сводками и характеристиками подкреплённых на этого юного кавказского пленника, у него сложился образ чеченца как свободолюбивого, гордого воина, храброго и непреклонного труженика своей воли, чему искренне любовался в душе генерал. Давно уже мечтал он о таком сыне и, неосознанно чувствуя, что в России ему такого не родят, интуитивно подбирал ему матерей и даже уже искал его самого здесь, на Кавказе, где все чувства обнажены, обострены до предела перед лицом смерти, и нет суевериям порока, и нет лицемерию чести.
Вспомнился генералу прошлогодний спор с Грибоедовым под наливку в одной из казачьих станиц, когда остановились они там на ночёвку в походе. И, вроде бы, это была Червлённая, и было это в доме атамана Басманова, который сидел с ними за одним столом и хлестал араку, а его жена-раскольница, в тёмном платке суровая и властная в доме женщина, уводила с глаз долой от пьяных свою стройную красавицу дочь, девушку на выданье, необыкновенной красоты, с лицом, спрятанным по глаза в кисейной чадре, прятала, на всякий случай, от наместника и старопечатные книги, хмурилась из своего угла и крестилась двуперстно.
- А я вам заявляю, Парфентий Терентьич! – орал на всю хату и бил кулаком об стол буйный под хмельком Ермолов. Мундир его был сначала расстёгнут на вороте, а затем и вовсе им снят и сидел он в одной белой нательной рубахе, выбившейся поверх генеральских рейтуз.
- Вот, кто вы есть все терцы: гребенцы, низовые, аграханцы, терцы-семейцы, кизлярцы, волгцы, моздокцы, горцы, владикавказцы и сунженцы? Вы думаете, что вы без нашего брата – русского солдата здесь на Кавказе сила? Ни чёрта с два! Чепуха это всё и рассадник разбоя! Пугач кого звал себе в шайку, когда в Каргалинской ошивался в 1771 году? А? Подбивал на бунт вас, казачков. Вы же потомки новгородских ушкуйников, бежавших от русских царей сюда на волю. Знаем мы вашего брата. Нет, кунак дорогой! Только силою оружия и дисциплиной регулярного русского войска сможем мы переломить Кавказ, обуздать его и покорить. А всё ваше куначество боком нам выходит. Мне, вон, было доложено моим разведчиком, которого я посылал для реконгносцировки по аулам, что в сентябре червленский казак предупреждал Дади-Юрт о готовящейся над ним показной расправе. Я ведь замысливал это дело, дабы ужас вселить всем другим качкалыкам надтеречным. Чтобы бежали они в свои горы, сломя голову. И бежали, бегут, сукины дети!
Ермолов снова с чудовищной силой стукнул по столу, на что опять заворчала у печки старуха-хозяйка:
- Ирод проклятый! Перелупит тут нам всю посуду.
А Ермолов наседал не то на пьяного в конец атамана, не то на осоловевшего от вина Грибоедова, которого тянуло пофилософствовать с наместником на глобальные темы.
- Но ведь, Алексей Петрович, дорогой ты мой! – умилённо глядел на седеющую львиную гриву генерала молодой поэт и расплывался в глупо-наивной улыбке. – Кто они, эти чечены, по своей сути?
- Кто! – свирепо уставился на него Ермолов. – Хищники и разбойники!
- Ну, не все же…, - пытался ему возразить Грибоедов.
- Да все! – снова бил по столу генерал, так что окна звенели в хате.
- Не соглашусь я с вами, дорогой вы мой! Если посмотреть на нихсо стороны, отвлечённо, так сказать, незаинтересованно, то они, по сути, как спартанцы в Древней Греции.
- Чего? – удивился, немного трезвея наместник.
- Это такая же каста воинов, суровых профессионалов войны, закалённых в лишениях и невзгодах аскетов. А что мы такое на Кавказе? Испанцы, колонизаторы, конкистадоры. Как Кортес, пришли сюда истреблять эти бедные варварские туземные племена аборигенов. Вот, что мы такое есть и что надо бы нам разуметь за муштрою и фрунтом!
Ермолов смотрел на молодого своего друга очумелыми глазами. Он долго молчал, затем его качнуло и он сказал твёрдо, почты уже трезво.
- Да тебя за такие слова, в Сибирь сослать мало, друг ты мой бесшабашный! Но за то и люблю тебя, дурака! Митька, ещё чарку! – крикнул он своему денщику и, нависнув через весь стол, щедро, по-покровительски расцеловал Грибоедова.
Этот молодой секретарь дипломатической службы прямо и не юля, высказал в глаза генералу те же соображения, что и самого Ермолова посещали не раз. Алексей Петрович сам также думал, когда размышлял о чеченцах, об их стойкости и отваге - не боясь таким малым численно народом, смело бросить вызов огромной империи и идти с нею в бой один на один, практически без союзников. Когда думал об этом Ермолов как частное лицо, то искренне восхищался чеченцами. Но как государственный муж и высокий военный и гражданский чин целой империи скрывал это от своих подчинённых.  Но именно поэтому о сыне из чеченского народа всего более мечтал седеющий русский генерал.
Давно Ермолов мечтал о таком сыне и сейчас хотел усыновить этого мальчугана, вырвав его из лап имперского рабства и отринув ото всего косноязычия и дикости, присущих его прежнему пещерному варварству.
- Я из этого кавказского индейца сделаю героя похлеще Ахилла или Тезея! – мечтательно говорил он себе накануне приезда в Георгиевск. – Такой мощный дух выковывается в горах один раз на тысячу лет!
Так думал Ермолов о мальчике. А тот, бредя в кандалах и хромая на струпья по теми коридора в рваной гнилой одежонке, мечтал о возмездии и той кровавой мести, какую изольёт он, вцепившись из последних сил, быть может, даже в предсмертном рывке и хрипе, в глотку тирану, главному виновнику его бед и гибели его семьи. Так отомстит он за отца и мать, братьев и сестёр своих, погребенных в руинах Дади-Юрта или унесённых в пучину Терека. Аздамир шептал молитвы Аллаху, благодаря его за случай и единственный шанс, каким он сводил его с кровником и просил лишь сил для задуманного свершения мести. Так думали оба: генерал и аманат, томительно ожидая встречи друг с другом. И вот та минута настала. И глаза их встретились, подёрнутые влагой в избытке ненависти и любви. Грозный Ермолов смотрел на мальца с отеческой нежностью, не стесняясь более присутствия этого мракобесного Павловского, оттиснутого его гневом к стенке. А чеченец острым взглядом, как кинжалом пронзал своего лютого врага. С минуту они молчали. Мёртвая тишина повисла в воздухе, лишь только слышна была муха, бьющаяся о треснутое и мутное стекло кабинета. Наконец, дрогнувшим от волнения голосом, не могущий совладать с собой Ермолов прохрипел:
- Улан! – произнёс по-кумыкски «сын» генерал и, недоверчиво глядя на мальчика, сомневаясь, что тот понял его, пробормотал, отгоняя стеснение, выученное им специально для этого момента чеченское слово «сын».
- Сан к1ант! Мой сын! – и протянул к нему дрогнувшие руки.
Мальчику передалась его дрожь, он тоже вздрогнул от непостижимости совершающегося перед ним. Он никак не ожидал такого приёма и это, словно выбило оружие из его рук. Его нервно подёргивающиеся веки заволокло туманом слезливой мглы. Он часто заглотал слюну и кадык комом встал у него в горле. Аздамир не знал, что делать. В нём что-то проснулось и аукнулось на призыв генерала. Будто его отец, Дада Центороевский взывал к нему из загробного мира или из-под обломков их разбомбленной пушками сакли. Мальчик глядел на своего врага глазами сына к отцу, впитывая каждой клеткой кожи мистически-родное дуновение, таинство сближения душ. И незаметно для самого себя будто на миг становился уже другим человеком, которого он ещё не знал, чуждым и непонятным прежнему самому себе.



XXII
За месяц до дня своего рождения в неполных четырнадцать лет в мае-нисане у Айбики ночью в первый раз обильно и густо низом пошла кровь. Мать Салима показала ей, как с этим обходиться, и строго, как и во всём в воспитании, успокоила девочку, которая с расширенными зрачками испуганно смотрела вокруг рассеянными стеклянными глазами и, словно раненый зверь, сжималась и поскуливала, оскаливаясь, как лисица. В ту ночь над юртом бушевала гроза, и дед с отцом и старшими братьями закрывали в усадьбе скотину, напуганную громом и сверкающими отблесками молний. Айбика лежала в женской половине сакли и, невольно прислушиваясь к раскатам грома, словно к грохоту русских артиллерийских пушек, какими пугала её шестидесяти восьмилетняя бабушка-денана Сапият, в то же самое время пытливо исследовала новые свои ощущения происходящего в ней и неведомого ранее для неё взросления. Со двора доносились грозные окрики отца, успокаивающего ревущую скотину. Деда с братьями Айбики подпирал ветви персиковых деревьев, чтобы они, наливаясь соком завязавшихся плодов, не лопнули и не свалились под тяжестью своего уже по-взрослому выросшего стволового возмужания.
«Неужели это я?» - думала Айбика, лёжа на низкой лежанке и прислушиваясь к себе. «Та маленькая девчонка, которая совсем недавно, да вот, кажется, только вчера была ещё совсем ребёнком, с невинными шалостями и проказами, за которые не строго по адатам, а любя, бывало, строжила меня моя мать-нана, и мой отец-да ласкал и словом, и взглядом, как своё малое дитя - бераш, чадо, зудабер, не стесняясь проявления чувств. И мечты были такие светлые и наивные – получать сладости от бабули в праздник. А теперь в одночасье всё вдруг стало иное. Теперь всё не то, как будто. И природа моя уже другая. И предназначение моё всё ближе и от этого страшнее отчего-то. Волнительно и страшно. Вот оно то, должно быть, чему нас учат законы шариата. Материнство – главное в женской судьбе…». Так думала девушка, чувствуя под собой кровоток.
***
Старший брат Айбики Алхаст был к тому времени уже три года женат и жил отдельной семьёй в усадьбе отца, Дады Центароевского. Его жена-зуда Асинат родила ему двух дочерей-йо, Малику и Захиру, но он ждал сына-канта и был строг с ней, суров и неласков. Молодая сноха-нус, она старалась, как могла, быть не только нежной и ласковой с мужем – майром, но и расторопной и проворной хозяйкой его родительского дома, которой строгая свекровь-марнана, мать мужа Салима, доверила уже по утрам их домовой очаг-кхерч – самое священное место в доме, где молодая невестка, вставая раньше всех, готовила пищу мужчинам рода. И двор она мела до зари, и скотину кормила и доила, и дочки её, чистенькие и здоровенькие погодки, росли у неё и радовали стариков, деда и денану, поднимающейся гордостью. Но вот только сына не могла она родить майру и внука марду и марнане, что угнетало её и принижало перед родственниками-марзхой Алхаста. Она даже тайком от всех домочадцев ходила к священному камню древней языческой богини плодородия Тушоли, которую всё ещё, не смотря на внешний шариат, почитали чеченские женщины. Женщина шептала страстные молитвы, обнажала, демонстрируя идолу, красивую грудь, купалась голой в солёном озере, в которое стекал бьющий из под священного камня ручей. Всё это делала молодая женщина, чтобы забеременеть сыном-наследником рода.
Старшая на четыре года сестра Айбики Сагила, тоже, как и отец с матерью, обходилась с невесткой холодно и высокомерно, а вот с Айбикой у Асинат были выстроены самые тёплые, доверительные отношения, за что была благодарна ей молодая женщина.
А средний брат Айбики, двадцатитрёхлетний юккъера ваша Заурхан на второй день кровотока сестры объявил матери, что полюбил ингушку-галгал. Всплеснула испуганно руками Салима. Что могли подумать дед с бабкой, строжайшие приверженцы древних адатов и важного закона среди них – сохранения народа нохчий! Что мог подумать об этом её муж, уважаемый в народе нохчо дадиюртовский старшина Дада! Уму не постижимо! Ведь не берут чеченцы в жёны иноплеменниц, пусть даже, и вайнашек.
- Кто она?- спросила сына мать.
- Она ингушка, мама. У неё длинные чёрные косы. Она не чета нашим рыже-бурым лисицам! У неё такие обжигающие, до глубины души жгучие чёрные глаза и такие же чёрные длинные волосы! Цвета, чернее вороного жеребца с иссиня-чёрным, лиловым отливом в ночи! У неё такой тонкий и стройный стан. Белая рубашка украшена вышивкой – розовой мерешкой! На ней белый архалук, шёлковые хачи и на голове высокий белый кур-харс! Как она танцует свой халхар, мама! Словно лебедь! Тамила - самая красивая девушка в ближнем к нам ингушском селе Цолой! Но её старший брат Ильнар грозится мне, что убьёт меня, если я только притронусь к ней. А я касался уже её красоты, мама! Она мне дала свою любовь. Что мне делать теперь?
- Ты тронул её до свадьбы?! – ужаснулась Салима. – О, горе мне, горе! Мой сын полюбил падшую женщину – жеро!
- Никакая она не падшая! Я совратил её, я сорвал ей цветок невинности.
- Её родня убьёт тебя за это зло! Это кровная месть, сын! О, Аллах! Почему ты лишил моего сына разума?! Порази меня в самое сердце!
Мать молитвенно воздела руки к небу и бессильно, страдальчески скорчила выразительно-угрюмые гримасы. И вдруг ужасным бешенством исказилось, передёрнулось её красивое до этого лицо, уродуя его глубокими морщинами.
- О, горе мне, глупой женщине, родившей и воспитавшей такого неразумного сына! Уж лучше бы я простоволосой перешла дорогу похоронам вождя-дая! Или меня живьём зарыли бы в землю вдали от предков! О, Аллах! Провалиться бы мне в землю, чтобы не видеть и не знать такого позора и нечестивости собственного сына! Да падут проклятия на голову тому, кто его надоумил на такую мерзость! Да сгорит он в огне преисподней! Да развеют его прах буйные ветры, и дикие козлы попрут его тлен! Пусть утонет в крови тот глупый выродок! Что же ты наделал, юккъанирг! Ты подвёл под кровь своего отца! Куда позарился ты, нечистый?! Разве не мог ты попортить безобидную ногайскую девчонку или украсть молодую казачку в русской станице? Делал бы с ней, что хотел, хоть в ветви лозы скручивал её тело. Но зачем ты поднял руку на гордую девушку нашего народа?! Пусть и другого тукхума? Это не пройдёт даром. Они придут и возьмут своё. Ты хочешь, чтобы твоих сестёр, Сагилу и Айбике, изнасиловали ингушские джигиты? Ты этого хочешь, поганец?! Тебя разве никто не учил яхъан косташ – заветам приличия и достоинства вайнахов? Черемши тебе полный рот, бессовестный смрадец! Сделал скверну, ответь за неё сам! Езжай в их аул и сам дай им ответ. Если ты будешь прятаться за спиной брата и отца – прокляну за трусость! Так и знай! И не будешь мне больше сыном, проклятый! Езжай и отвечай за свой поступок перед её роднёй!
Мать устрашающе смотрела сверху вниз на своего, в страхе и неуверенности присевшего перед ней сына.
- Но, мама! Я украл её! Она ждёт меня там, где никто не найдёт нас…
- Никто, говоришь?! – яростью наливалось лицо чеченки. – Так они же придут сюда и поругают наш отчий дом! Ты об этом не подумал, герой-любовник?! Ты разве шиит какой-нибудь, поганец?! Зачем оскверняешь отчий дом и наш род?! Езжай и отвечай! Умри как чеченец с кинжалом в руке! И я буду считать тебя достойным сыном. Но, ежели ты будешь прятаться по лесам, как трусливый шакал, ты не сын мне боле! Скорее ты сын маркитантки и блудливого проходимца! Только такие могут поганить имя своего отца! Разве ж ты не знаешь причины кровной мести, юккъанирг? – несколько успокоившись и вновь принимая женское смирение, наставляла и скорбела над участью среднего сына опечаленная мать. – Нарушение брачных обещаний, похищение людей, супружеская неверность, осквернение домашнего очага, бесчестие. На всё это налагается кровная месть без срока давности и может быть закрыта лишь одинаковой по стоимости жертвой. Если только отец согласится дать за тебя выкуп. Но, Боже! Что это будет стоить ему?! Его чести, его сединам, его заслуженному уважению стариков! О, мой бедный муж и отец такого срамного сына! О, проклятие на наши седины! О, горе нам, несчастным! Иди и убей Ильнара! Погаси это пресловутое пламя родины! Восстанови славное имя джигита! Сделай это дерзко и лихо, как смог выкрасть свою потаскушку у родника. А до тех пор на тебе моё материнское проклятие – ньяIалат! ИншаАлла!
И напутственный матерью, ничего не сказав отцу, сын сел в кабардинское седло, подаренное ему дядей, и уехал один за невестой в ингушский аул. А вместо калыма вооружился абреком до зубов.
Отбрехали собаками дальние хутора-котары. Отшумела кукуруза материн плачь по нерадивому сыну. Къонхалла – кодекс чести джигита погнал молодого горца в чужой аул без тейповой помощи. И лишь родовые башни, холодными, каменными истуканами провожали его в горы.
- Мой кант. Средний сын - юккъанирг. Нерадивый боьршабер-дитя… Щъэожъый. Мальчик. ЩIалэр… Парень, - шептала как молитву мать. «Может, принести за него белого барана в жертву, чтобы всё прошло благополучно?» - роились мысли в бредовой голове Салимы. «Как сказать мужу об этом? Или пока утаить, чтобы не разъярить отца?» Он ведь кинется спасать сына и погибнет в этой глупой схватке. Нет уж! Пусть сын расхлёбывает эту кашу сам, раз её заварил! И даже смерть его не так страшна, как возможные последствия кровной мести в роду её любимого мужчины.
В одной чухте-волосяном мешке на голове и в нательной рубахе Салима по стройной своей фигурке, не смотря на возраст, казалась со спины девушкой, настолько лёгкой была её походка и гибок стан.
«Почему не нашёл ты себе нохчи мехкарий, сынок?» - шептали её посиневшие в горе губы во след ускакавшему Заурхану. «Почему не отыскал чеченскую девушку, чеченку?!»
И хоть вся трепетала в потаённом ропоте и тревоге немолодая, но стройная женщина Салима, не показывая ни себе, ни сыну среди строгих нравоучений, как и подобает чеченской матери, спрятанную глубоко душевную радость, но и среди тревог ликовала за него, за его сердце, способное увидеть красоту где бы то ни было и даже за чертою дозволенного и уготованного свыше каждому. Увидеть и забрать, как подобает дерзкому джигиту. В самой Салиме глубоко-глубоко спрятанная от всех в сердце тлела непогасшей искрою гордость, что наполовину она лишь чеченка, но что и более древняя в ней течёт кровь, привнесённая ей извне, как говаривать любила её прабабка по линии матери. И кровь эта в ней бежит древняя хазарская, и нисколько это не позор её тайпу, а гордость, что корнями своими она откуда-то из-под Дербента или даже разрушенного легендарного Семендера. А это значит, что кровосмешение уже бывало в её роду, и небо не упало на землю, и Пророк Мухаммед не покарал её за такое святотатство. Но это была тайна для всех, тайна за семью печатями, которую она собиралась раскрыть только на смертном одре своим дочерям Сагиле и Айбике в назидание будущим поколениям. 
Так думала сорокатрёхлетняя красивая ещё женщина Салима, глядя в закат, и шла к Айбике, лежавшей в своём кровотоке и зажавшей себе по велению матери между ног холщёвую тряпку для впитывания крови.
***
Через три дня конь Заурхана вернулся без всадника в стойло, не на шутку растревожив семью. Все домочадцы в усадьбе дадиюртовского старосты забегали, засуетились, обеспокоенные таким злосчастным происшествием и только одна Салима, догадываясь о происшедшем и смиренно принимая злой рок на свою голову, стойко молчала и лишь в молитвах богу обнажала свою душевную скорбь. Никто в доме не мог понять, куда и зачем понадобилось одному ускакать Заурхану, ведь даже в набеги юноши собирались в группы. А тут парень уехал один, никому ничего не сказав, не предупредив. Зловещим итогом тревожил думы отца и брата вернувшийся конь. Они не знали, что и подумать, стоя возле него, моя его и расчёсывая, и разглядывая, нет ли на самом животном хотя бы малейших признаков, по которым можно было бы составить картину произошедших с Заурханом событий.  Подпруга была разболтана, седло съехало на бок.
- Отсюда, по-видимому, он падал с седла, - вслух размышлял Дада, внимательно оглядывая коня. – Но что его смогло свалить с коня?
Не было ответа. А потом, с дальнего хутора чабаны перегоняли скотину с кошар, проходя юртом, и рассказали старосте, что видели одинокого джигита, карабкающегося верхом по горной тропе, а потом слышали одиночный выстрел в горах. Тело юккъанирга так и не нашли, хотя посылали много джигитов на поиски. Старший сын Дады, вокханиг Алхаст лично водил всадников в горы. Они облазили все высокогорные тропы по всем направлениям, спускались в ущелья к ручьям и долинам, но след молодого Дадина простыл. Тогда только Салима решилась рассказать всё мужу о причинах, побудивших её изгнать юношу в горы. Опечалился Дада, рассвирепел на жену и наедине, без свидетелей, отчитал жестоко.
- Неразумная женщина! Почему не сказала мне раньше о том?!
- Я боялась твоего гнева, - лепетала ошарашенная жена.
- Наш сын ни в чём не виноват! Мы всем кланом встали бы на его защиту. Подумаешь, какая-то цаца! Если он выбрал её, она бы всё равно стала его женой. Пусть хоть весь мир ополчился бы против нас за это! Но мы бы сберегли его жизнь! А теперь мы отомстим за его честь! Эй, Вокханиг, седлай коней! Заряжайте все ружья! Мы идём на цолоевцев мстить за Дадина!
Горцы поспешно выводили коней, проверяли острие шашек, точили клинки. Жёны вьючили им провизию на дальнюю дорогу.
- Привезите мне голову этого урода, убившего моего брата! – рычала в исступлении зеленоглазая красавица Сагила.
Маленькие дочери Алхаста плакали, прижимаясь к своей матери Асинат. Он не приласкал их и её на людях, прощаясь с ними сухо, как полагалось по адату, и даже нежно не посмотрел, посыпая солью злости свои душевные раны потери родного брата и отмщения за него. Алхаст до последнего мига избегал встретиться взглядом со своей молодой женой, молитвенно взиравшей на него. То усердно затуживал подпругу, то стреножил коня, то проверял ружьё и пистолеты, то заправлял бустармаши зарядами пороха, то осматривал наточенность шашки и кинжала, то лязгал точилом, то перепоправлял вьюки. Всё было взято, всё предусмотрительно готово. Только душа не была на месте, сама не своя, она трепетала, томимая гнетущим неведением ожидания рока. И лишь страстными мужественными молитвами отпугивались и развеивались страх и тоска.
Много мужчин Дади-Юрта уехало в горы мстить за Заурхана. И долго их не было...
***

Прошла неделя, вторая. Вернулись из набега горцы, приведя с собой отары скота и привезя дорогую добычу. Много воды утекло и ила перетащило в Тереке и Сунже, пока их ждали матери и жёны. Много согнали с гор яростные ливни с грозами скудно-плодородной земли в мощных селевых потоках в ручьи и арыки, много сползло оползней, отшумели обвалы камней. Заурхан не погиб от пули Ильнара. Его привезли домой живым, но сильно искалеченным. Нашли его после долгих поисков сброшенного пулей с коня в горах и поломавшего себе руки и ноги.
Кунаки Дады – гребенские казаки, посватали Айбику. Но чужой нохчий по крови жених дочери их народа - молодой казак с тонкими закрученными усами в новенькой, ладно подогнанной по нему бурой черкеске, не по нраву был юной и своенравной горянке. Хмурила она саблями тонкие красивые брови, отводила глаза, опуская голову, укутанную по шею в тёплый из козьего пуха платок-куортали, одетая ещё по холодам в парчовую тунику-нюда  с вышитым воротом разноцветными шёлковыми нитками и в красный бархатный архалук, перепоясанный матерчатым кушаком. Дева гордо отвергла чужака. А потом безумно влюбилась в кровника Ильнара, которого приволокли из набега отец с братом Алхастом. Хоть он не стал убийцей Заурхана, но сильно его искалечил. Ингуша тащили, привязанным к лошади к мечети, и он был весь изодран до крови о камни и ветви горных кустарников. Навстречу всадникам с притороченными к коням тюками богатой добычи вышел мулла Загало.
- Вы что, ограбили царскую почту? – спросил он у старосты.
- Вроде того, - неохотно отвечал ему Дада.
- Абречье ремесло, - тоном осудил джигитов мулла.
- Мы отомстили галгалам за Заурхана!
- Вы разорили дом его родителей и дома его братьев? Вы убили всех мужчин в его селе и женщины его усадьбы стали добычей твоих людей?
- Не совсем так, - хмурился всё больше дадиюртовский староста.
- А что будете делать с ним?
- Его будем судить! Он уже сознался, что из лесной засады стрелял в моего сына. Я лично отрежу ему его тъэн и освежую его, глядя пристально в его поганые глаза и насладившись их предсмертным ужасом! Распотрошу его ливер, отрежу голову и насажу на тын рядом с оберегами – обглоданными черепами жертвенных быков!
- Зачем столько зверства, Дада? Столько средневековой дикости? Варварского язычества?
- А что ты думаешь, мулла? Разве Аллах его пощадить за такое? Мой средний сын не сможет больше никогда сесть на коня. Что он без коня?!
- На всё воля Аллаха и нам не дано постичь её, кунак. Воздержись от крови. Итак её много пролито. Так что будешь делать с ним?
- Я пока запру его в хлеву, - поворачивая коня, грозно сказал Дада, - и Алхаст будет стеречь его.
Ильнара заперли в сарае на скотном дворе. И хоть у его дверей стоял вооружённый Алхаст, любопытная и вездесущая Айбика, бегая по двору, незаметно от брата заглядывала в сарай через щель и пытливо изучала облик врага, отмечая в нём изящные достоинства молодого джигита. Ильнар был красив, с выразительными глазами, с курчавой густой шевелюрой и аккуратной бородой. И чуткое сердце девушки дрогнуло перед его невольными чарами. Нафантазировала себе дочь старосты, что это и есть ей напророченный Исфендиар, посланник Бога, её защитник и ангел-хранитель. И только его потребовало девичье сердце себе в женихи. Она влюбилась и разлилась, как весною река, бешено снося все преграды к её мечте. Она захотела его спасти, ни о чём уже другом не думая, как только о том, как бы его вызволить из плена и породнить с отцом и братьями. И придумала выманить из хлева Алхаста, ввести пленника в дом, дать коснуться ему надочажной цепи, чтобы он по старинным адатам гостеприимства из врага превратился в родственника. Но как это сделать, когда Алхаст настроен так решительно, готовый в любую минуту перерезать Ильнару горло? И тут сметливая Айбика пошла на хитрость. Она подвизалась играть с младшим, родным ей лишь по отцу шестилетним братишкой-жимнагом Оздемиром, совсем ещё ребёнком-боьршабером, с которым подошла она к Алхасту и, выразительно состроив тревожную гримасу, стреляя своими красивыми глазами, сказала старшему брату воккха ваша.
- Беги немедля к отцу! Он звал тебя с собой к реке. Там что-то случилось. Я с Оздемиром покараулю врага.
- Бери кинжал, жима йиша – младшая сестра. И стереги его строго! Я мигом! Смотри в оба, сестричка!
Горячий джигит запрыгнул на коня и ускакал к Тереку. А Айбика на глазах младшего брата, оторопевшего от такой неслыханной дерзости ослушания сестры, проворно отворила хлев, быстро схватила крепкими, натруженными сельским трудом руками измождённого и обессилившего пленника и заволокла его в дом, оставляющего кровавый след от полосных ран на с утра не метённом ею дворе. И когда отец со старшим братом увидели открытым и пустым покинутый всеми хлев, когда они возбуждённые вбежали за огнестрельным оружием в дом, готовые тотчас помчаться за беглецом в погоню, они увидели Айбику и ингуша, держащими вместе священную надочажную цепь их дома. Они ахнули, выпучили глаза и обомлели от неожиданно свершившегося факта такого устранения кровной мести.
- Вы видите его руку на нашей надочажной цепи? – гордо спросила мужчин Айбика. – Отныне он тоже Дадин! И он мой жених, отец, вместо шуаноя Джаватхана, постылого мне! Я подарила этому галгалу-башеннику своё сердце! Не смейте его обижать, мужчины!
Сказала это Айбика гордо, с вызовом, свысока и с прямой осанкой корпуса тела, шеи и головы. Произнесла и глаза её при этом сверкали волчьим блеском. Семья была ошарашена таким её поступком, но по законам гор не тронула более ингуша. Но только семейным советом они решили всё по- другому. Никакой свадьбы не было, как того требовала Айбика. Ильнара увезли в его родное село, сбросив с коня на дороге, недалеко от первых ингушских жилищ. А Айбику силой отправили к дальней родне в Дагестан, в Эндери или кумыкский Эльдерей, в котором шла вся невольничья торговля Кавказа с арабами и персами, а давным-давно, при Грозном царе это был гребенский казачий городок, названный Андреем. И там её припугнули родственники, что продадут в рабство невольницей, если она будет и впредь ослушаться отца и не выкинет из своей головы бредовой мысли о глупом замужестве с ингушом. У Айбики тогда случился сильнейший нервный срыв. Она чуть не умерла и была в беспамятстве. Кумыкский мулла в мечети долго и скрупулёзно изгонял из неё бесов. А затем её повезли назад, чуть пришедшую в сознание, бледную и исхудавшую всю в душевных муках. И из арбы она увидела новым окружающий мир, удивляясь чудной его красоте. Щедро светило летнее солнце, нежно одаряя, словно поглаживая материнской ладонью, светло-зелёные придорожные луга и дальние синие горы молодым, набирающим силы июньским зноем. А вокруг в густом подлеске кустарников и по высокому, душистому травостою звонко щебетали певчие птахи. Зяблики и вьюрки шмыгали в этом буйном растительном приволье. Бурая сойка, взмахнув своим голубым крылом, перелетала с бузины на акацию. Чёрные дрозды с яркими оранжевыми клювами, сновали в кустах, словно джигиты в набеге, роясь и шурша прошлогодней листвой. Вот вдруг яркая птица с головой и шеей каштанового окраса и с чёрно-белым оперением крыльев, с острым клювом и причудливым хохолком, раскрывающимся, словно хвост павлина, стремительно взметнулась в небо.
- Удод! Тушоли-кутам! – радостно взвизгнула Айбика.
Это была священная птица древней, полузабытой богини любви Тушоли. Увидеть её считалось хорошей приметой.
- Ну вот, - хитро улыбаясь, прищурился возница арбы Авко, троюродный дед Салимы, поджарый юркий старик в распашном халате, в каракулевой папахе, повязанной вокруг белой лентой. – Будет и тебе любовь, дочка. Встретишь ты своего джигита!
Арба скрипела дальше. Зелень листвы и травы изумрудно переливалась в разные зелёные оттенки. Утренний прохладный освежающий ветерок ласкал волосы девушке, и они колыхались, как метущие дорогу ивовые прутья. А над горными теснинами и дальними кручами парою летали беркуты: самка с самцом, кружась в своём брачном ловзаре. Арба скрипела, качалась, ползла домой. Волы натужно тянули её в гору и усердно отмахивались от роя назойливого слепня, тучей кружащего вокруг. 
Когда наступал час молитвы, старик слезал с арбы, садился на колени в направлении на Мекку, как это он сам на глаз определял, и молился, сняв папаху и отбивая земные поклоны в шапочке-тюбетейке пес. 
- Заботься о своих братьях, Айбика, - наставлял он её в дороге. – Слушайся и никогда не обманывай. Сестра без брата, что птица без крыла, говорят у нас люди.
И Айбика, слушая Авко, как новорожденный ребёнок улыбается матери из колыбели, беззаботно улыбалась всему, глядя по сторонам. Взгляд девушки умиляли отцветающие жёлтые азалии и сиренево-розовый понтийский рододендрон, который чеченцы называли анас. Вокруг их соцветий с колокольчиковыми венчиками дружно в работе жужжали дикие пчёлы. Клевер и подорожник стелился, проминаясь под колёсами арбы. Синие огоньки цикория выбрасывали свои любопытные глазки, следящие за проезжающей путницей. Разросшийся багульник и сухой, ещё в мае отцветший ландыш, который любовно называют чеченцы пшеницей ласточки, клонили свои колокольчики, словно отвешивая Айбике приветствия. Но вот дорога пошла вверх и за длинным и вьющимся петлёй поворотом открылся вдруг взору девушки на горных лугах в сплошных густых зарослях высокий кавказский вереск, розовое дерево или горный рододендрон, цветущий белым соцветием-зонтиком в июне. Своими крупными бледно-кремовыми венчиками он особо умилил её.
- Зезаг! Белый цветок! – восхищённо воскликнула она и протянула к нему свои ладони.
Авко остановил арбу, щурясь на солнце и глядя вверх на склон, куда указывала Айбика. Густо цветущие белым кусты вдруг всколыхнулись и оттуда напуганный людьми встревоженно закудахтал, закурлыкал тетерев-косач. «Гук-гук», - говорил он об опасности своей самке, прячущейся где-то в гнезде. А она ему тараторила «кэ-кэ-кэ-кэ». И вот с глухим криком «чуу-ишш» и с большим шумом и частыми взмахами своих сильно изогнутых крыльев взлетел чёрный красавец-тетерев с красными бровями, уводящий от гнезда опасность за собой.
- Редкий это цветок – анас, - задумчиво сказал Авко. – В его зарослях вьют гнёзда тетерева. Лечебный цветок. Лечит сердце и почки, суставы и гнойные раны. В походах мы заваривали из него чай – бросали сухие листья в кипящее молоко и доваривали зелье. Сил придавало немерено. А медонос какой! Пчёлы так и льнут к нему.
Айбика, словно вновь начиная жить и чувствовать жизнь, оглядывала всё вокруг влюблённым взглядом.
Когда она вернулась домой, семья её встретила как самого дорогого гостя на свете. Отец подарил ей гнедого коня-двухлетка и старший брат Алхаст провёл его под уздцы по улице, накрытого пёстрой большой тряпкой, чтобы не сглазили. Молодой жеребец перебирал копытами и стриг ушами, искоса поглядывая большими красивыми умными глазами на свою новую хозяйку. Его гнедая шерсть блестела, будто горела тёмно-рыжим пламенем. Мускулы переливались и ходили под тонкой кожей. Черкесская грива и хвост были на горский манер заплетены в косы. Девушка была на седьмом небе от счастья.
- Спасибо, папочка! Какой красивый конь! Хаза говр! – воскликнула Айбика и захлопала в ладоши.
Она тут же, даже не отдохнув с дороги, лихо распахнула свои сильные молодые ноги в лилово-чёрных шароварах, запрыгнула на коня уверенно, по-джигитски и поскакала со двора на просторы, к реке, где гремучий Терек приветствовал её своими раскатами.
- Мехкарий! – гордый за дочь, улыбнулся отец матери, выглянувшей из пекарни, где по случаю приезда Айбики готовилась праздничная стряпня.
- Дадика! – ответно расцвела в материнской улыбке мудрая жизнью Салима.
***
Айбика, вернувшись домой из Эндери, почувствовала, как никогда прежде, насколько родное её селение, да и вообще весь уклад жизни чеченцев, вросли в дикую природу, составляя неотделимую часть её, её костяк и хребет. Все запахи, краски и звуки – всё было пронизано природой, во всём чувствовалось её присутствие. Ни турлучные, ни саманные стены, ни конусообразные на плоскости, ни плоские в горах крыши саклей, крытых дранкой или плетёным камышом, в котором делали, не боясь, свои гнёзда певчие птички: гаички да зырянки, ни глинобитные или земляные полы, выметенные ещё до зари радивой хозяйкой, не могли скрыть этот единый запах свободной дикой природы, распространяющийся во всём, во всех деталях многообразия органически красивой мозаики жизни. Здесь вместе с людьми было жилище самой природы и дух человечий не отличался от духа леса. И это кардинально отличало чеченские селения от селений русских, огороженных от природы тыном частокола, ставшего острогом другой жизни, отдалённой и враждебной по отношению к своей матери-природе. Чеченские селения, словно поляна в лесу, были уютным уголком лесного царства. Чеченцы жили, как животные и птицы, на лоне природы. Русские же жили вне её, огородив её от себя заборами, рвами станиц и валами крепостей. И понимая это, горянка в который раз убеждалась правоте мудрых старейшин тейпа, которые учили молодёжь чтить свой народ превыше любого другого. Но русские наступали на их мир, завоёвывали себе всё новые территории и пространства, отгоняя нахов всё дальше в горы. Подобно тому, как раньше сгоняли их кабардинцы, а ещё ранее воины Тамерлана, монголо-татары и хазары.
Да, Айбика выжила, чуть не покончив с собой, после жестоко разорванной её вдруг проросшей любви. Но теперь не хотела она мириться с любыми преградами жизни, так страстно чувствовала дочь дадиюртовского старосты своё необоримое желание жить.
И тут пришёл в Дади-Юрт день его жуткого истребления... Накануне русского штурма Айбика вместе с подругой Зазой Амиран была в белхи у одинокой Жовхар, вдовы погибшего от казацкой пули джигита Тамета. Белхи была старинной традицией взаимопомощи у чеченцев. Обычно молодые, незамужние девушки собирались вечерами и шли к одинокому человеку и помогали ему: делали кирпичи-саман, перебирали под песни шерсть, делали бурки-вертанаш, ткали ковры и войлочные кошмы – истанги. Туда приходили и парни, знакомились, общались с девушками, весело в совместном труде проводили время. Только на белхи, да ещё на хи йист – месте сбора молодёжи у источника могли юноши и девушки общаться друг с другом беспрепятственно, туда не мог прийти ни один женатый мужчина и только там не распространялись жёсткие нравоучения адатов.
Слышатся в старой сакле Жовхар женские приветствия: «Де дика хилда! Добрый день!» Но вот заходят и юноши, важно, с воспитанным достоинством. За Зазой пришёл на белхи Бахадар Мюстарг. Он был сыном бьаччи – военачальника села Ясы, красавцем джигитом, славой и гордостью всего Дади-Юрта и сватался уже к этой первой красавице из рода Амиран. Заза делала бурку и пела старинную песню про джигита, а он, подняв правую руку к папахе из чёрной смушки в знак приветствия, похвалялся перед ней своей лихостью, разгорячённый недавней казачьей погоней, что угнал у русских целый табун одного из полков Кавказской линии.
Девушка смотрела на него восхищённо, словно на молодого бога и азартно сверкала белками больших и подвижных глаз. А он услаждал её слух ласками нежных слов.
- От твоего лица, Красавица, исходит сияние! – говорил он ей, наклоняясь к её изящному ушку.
- И что ты будешь делать с этим табуном, о ловкий и храбрый белед-наездник?! – девушка краснела, пряча свои чувства в шерсть выделываемой ею бурки.
- Это не только моя добыча. Но когда я получу свою долю, я продам её и куплю тебе лучшие золотые и серебряные украшения от самых прославленных ювелиров Дагестана! И самые дорогие платки из нежного тончайшего шёлка добуду тебе! Чтобы моя Красавица Заза была всегда нур догуш – вся светилась от счастья! Чтобы звёзды оставляли след в твоём взоре! Чтобы утренняя роса застывала в твоих радостных слезинках! А Луны секреты затаила в своём молчании твоя нежность. Меня сегодня перед утренней молитвой укрыла завия мечети, где я, размышляя перед молитвами, думал и о тебе, моё драгоценное Сияние!
- О, Аллах! – блаженно вздыхала девушка, поспешно пряча в невинность и смирение свою горскую страсть.
Айбика смущалась дальше подслушивать их приватный разговор и обводила глазами всю саклю. Девушки прилежно трудились, напевая старинные песни, улыбались, смеялись даже. В одном углу обсуждали горские вражьи роды, давних кровников тейпа и соперников в дележе угнанного скота и лугов. Слышны были непристойные и даже обидные для мужского уха девичьи эпитеты, которыми они пылко награждали врагов своих предков, кумыков и качкалыков.
- Юсуп хромой – ямбаш! Астаг1а! Сопляк Гези! Сморчок-паснас! Маршокха! Безбородый-куьйса Сулим! Горбатый – букара Хизри! Трус-к1иллуо Четегеж! К1уазал-плешивый Назир! Косоглазый – г1уенжар Шабатнук! Гайшик-обжора Урысбий! Куоло-хилый Лаху!
В другом углу обсуждают кровную месть.
- Отдали за неё штраф за бесчестие в 10 коров…
Но переговаривает всех Мюстарг. Опять слышны его комплименты Зазе.
- Са хазаниг – моя красавица!
- Са диканиг – моя хорошая!
- Са дашу йо1 – моё золото! Язык твой ласковый, как у ласточки! Ты моя Луна, Солнце, утренняя заря!

… Русы пришли с севера на рассвете в четырнадцатый день тав-бутта или сентября, форсировав Терек у Шелковской, напротив аула, и большим войском обложили Дади-Юрт. Те русы, которыми матери пугали непослушных детей, а отцы кляли как неверных-гяуров и готовили сыновей к битве с ними. И вот они перед ними, метили жерлами медных походных пушек в родное село. Плоскостные жилища нахов – сакли, более похожие на казачьи хаты-мазанки или такие же, как грузинские хижины, длинные, турлучные и крытые камышом, они были мало приспособлены к обороне. Это не те каменные башни-крепости или полускальные норы-пещеры, какие в горах веками были надёжной обороной для горцев. А здесь, на равнине, где горец жил лишь урожаем и приплодом скота, всё было в хозяйских постройках усадеб. Здесь только выложенные камнями ограды да кладбища со скальными памятниками оттёсанных горных плит могли служить надёжным укрытием от пуль и картечи, свистящих над головой. Русские выставили дадиюртовцам ультиматум – оставить аул и убираться за Сунжу и на выполнение его давались считанные часы. Поводом для их выступления стал накануне удачно совершённый местными качкалыками из надтеречных аулов угон табуна в четыреста упряжных лошадей артиллерии Кабардинского и Троицкого пехотных полков. Полки эти вывел Ермолов для войны с аварским ханом и они стояли лагерем в строящейся крепости Внезапная близ селения Эндери на реке Акташ.
В угоне солдатских лошадей принимал самое активное участие лихой Бахадар Мюстарг – красавец джигит, герой Дади-Юрта, сын бьаччи – военачальника села Ясыъ и жених первой красавицы юрта – Амиран Зазы. За ним и пришла следом расплата всем жителям юрта в этой налётной карательной экспедиции. Расплата за то, что они, дадиюртовцы, уже много лет безнаказанно гуртовали угнанный из казачьих станиц скот, выдавая его за размноженный свой, и перераспределяли между своей многочисленной качкалыковской и ичкерской роднёй по окрестным юртам, хуторам-котарам и горным своим родовым сёлам. Русские пришли мстить и карать, выдворять за пределы плоскости чеченцев, как хищников и разбойников.
Аульский сход старейшин – бьаччи Ясаъ, староста-хъальмчха Дада, Загало-мулла, Наа и Гянжи принял решение держать свою оборону. Спасаться бегством, пусть даже оберегая жён и детей, было не в чести у чеченцев. И был дан бой горцами пришельцам-карателям, бой до последнего воина.
С минарета мечети Загало воззвал всех правоверных к бою.
- Слушай меня, народ! Къам! Русский сардар привёл на нас своё войско и велит нам покинуть облюбованный нами край. Не бывать этому, нохчий! Здесь похоронены наши деды и отцы. Здесь ляжем и мы в землю, которую не отдадим русским! Берите свои маджарские ружья! Берите боевые топоры-жамболат! Меткие стрелки-иччархо! Стреляйте в глаза поганым врагам! Да, у них пушки. Но у нас кинжалы-шаьлта, ножи боевые урс и наши шашки-туры, ревущие обезьяны и дамасские полосатые барсы! Терс-маймал тур. Щокъ-болат тур. Уран! В бой! Да, мы погибнем здесь все, но мы всё-равно победим, победим духом! И пусть русские запомнят, как умеют воевать чеченцы! Мужчины, будьте стойки. Помните славу своих отцов и дедов! Жёны, сёстры и дочери! Помогайте своим отцам, братьям, мужьям! И пусть храбрая Жансига в белом архалуке первой натянет тетиву з1енаш из сухожилий дикого чёрного козла и направит свой лук – пхойн-1ад в сторону вражьего войска, как в старину, бывало, встречали врага наши предки – амазонки. И пустит во вражий стан свою боевую стрелу – пха! Умрём, но не будем трусами! ИншАлла!
- ИншАлла! – заревели, завыли, словно волки, отчаянно сотни глоток, до хрипоты спускаясь в единый гортанный вой.
А затем мулла сошёл с минарета в прямоугольный зал мечети, где собрался уже вооруженный народ в папахах с белыми чалмами для священного благословения, и впереди всех, во главе намаза стал читать боевую молитву Пророка.
- Аллах превыше всего. Единственный, Всегда Живущий, Сущий, Высший Судья, Справедливейший, Святой… Аллахумм мунзил аль-китаб сарагь аль-хисаб, ихзим иль-ахзаб. Аллахумма – хзимхум ца залзилхум. О, Боже, ниспославший нам Благородный Коран, перед которым нам предстоит держать ответ! Помоги одержать победу над врагом. Развей и низвергни их скопища!
Оглядев ряды склонённо-молящихся правоверных, Загало добавил с героическим блеском в глазах: «Братья! Мы победим русских! Они хотят, чтобы все народы Кавказа покорились им. Они считают свою империю Третьим Римом. Но мы развеем в прах последний Рим!» ИншАлла!
- ИншАлла!!! – как боевое заклинание громко вторили ему встающие с колен горцы и вооружённые до зубов выходили на площадь перед мечетью.
По улицам юрта матери поспешно, на бегу наставляли сыновей на бесстрашие, вытравливая из себя и из них влитую им с молоком материнскую нежность и обещая проклясть их, если они только посмеют струсить. «Лучше смерть, чем позор!» - кричали, снимая платки, чеченки. А юноши и подростки били себя кулаками в грудь и клялись: «Расскажут про нас илланчи, к сердцам подбирая ключи, по юртам неся свои илли о том, как урусов мы били! Умрём же, не ведая срама, как верные дети ислама!».
Русские ждали ответа на свой ультиматум, доставленный казаками пикой в село. Войска Донского генерал- майор Сысоев нетерпеливо призвал к себе в полевую штабную палатку князя Бековича-Черкасского, Фёдора Александровича, чтобы ротмистр быстро перевёл ему ожидаемый от чеченцев ответ, устный или письменный – не важно, лишь бы смиренный, во что верилось с трудом, и согласный с требованием российской стороны.
Сысоев привёл с собой в Дади-Юрт шесть рот Кабардинского полка при шести орудиях и семьсот казаков с линии. Его гнал твёрдый приказ Ермолова наказать этот аул.
- Жители Дадан-Юрта, любезный Василий Алексеич, - говорил ему главнокомандующий, отправляя из Внезапной, где сам был в это время при строительстве укреплений для войны с Султаном Ахмед-ханом Аварским, поднявшим на дыбы непокорности русским весь Западный Кавказ, - среди других чеченцев слывут самыми дерзкими и удачливыми разбойниками. И безнаказанность их лишь распаляет хищнический голод и волчий грабительский зов остальных горцев. Нужно им дать пример жестокого наказания, дабы посеять ужас, чтоб не повадно было всемостальным.
- Я понял Вас, Алексей Петрович! – садясь в венгерское седло, бойко отвечал своему наставнику-командиру казачий генерал-майор. – Сделаем всё как надо! Грозная слава ужаса эхом прокатиться по всем горам!
И вот теперь Сысоев ждал, что будут делать чеченцы. Ультиматум их не напугал. Видно было в трубу, что они организованно, без паники передвигаются по аулу в сторону мечети, чтобы решать на совете, как отвечать русским. И скорый ответ их не понадобилось переводить. Его понял даже самый последний безграмотный казак из сысоевского отряда. На краю села показался на белом коне всадник. Это была Айди Жансига в белом архалуке и белом шёлковом платке, скрывавшем её шею и лицо почти по глаза. В руках у неё был лук. Она гордо выехала в русский обзор одна, без сопровождения, умело взяла из болтающегося за плечом колчана стрелу, натянула с ней тетиву и пустила её в стан русских. Таков был гордый ответ чеченцев. Они вызывали врага на смертный бой. Дипломатия кончилась. Начиналась смертоносная битва.
Вот русские пушки ударили по аулу. Все жители юрта, готовые биться насмерть с имперцами,  отстреливались из укрытий, а если придётся, то и умереть в отчаянной рукопашной. Солдаты и егеря медленно, но верно пробирались в центр с опалённых пожарами окраин. И уже лицом к лицу, штыком к кинжалу столкнулись в кровавой каше штыковой атаки озверевшие от потоков крови люди. Бой был за каждую саклю. Обстрелы орудий на сто шагов проламывали каменные ограды. И в эти пробоины врывались солдаты в зелёных мундирах с трехгранными штыками на длинных ружьях и всех убивали там: женщин, стариков и детей, роящихся в этой кровавой сутолоке и вакханальной возне в сгустке предсмертных хрипов и стонов, воплей и устрашающих рыков ободрения злости и ненависти угроз.
С кинжалом в руке, рыча, как пантера, погибла в своём дворе на штыках егерей бесстрашная Айди Жансига. Дальняя родственница Айбики, на которую она всегда старалась походить в делах и суждениях. Гордая, независимая, величественная, вызвавшая на бой русских выстрелом первой стрелы. А красавица Заза, дочь Амира, живущая в центре села, как и сама Айбика, как только бои начались на окраинах и артиллерийские снаряды полетели в аул, круша каменные ограды и поджигая турлучные сакли, выбежала на плоскую крышу своего жилища. В руках у неё сверкал на солнце медный таз. И стала девушка ударять в него, выплясывая лихо и напевая боевую песню, чтобы поднять дух джигитам. И Айбика, вторя ей, на крыше своей сакли стала вдохновлять горцев, стреляющих в русских из-за укрытий оград, игрою на медной чаре. Обе девушки, переглядываясь и улыбаясь смелости друг друга под свистом пуль и визгом картечи, плясали и пели нахам свои величальные песни. Внизу под ними в руинах оград и в расщелинах стен стреляли отцы и деды, юноши-братья и совсем подростки, палили из самодельных ружей по врагам. Им жёны, дочери, сёстры подносили и подавали пороховые заряды и самодельные пульки, кустарно отлитые в своих домовых мастерских. Мимо свистели пули и картечь, иногда ковыряя штукатурку стен, и тогда из-под толстой корки отбелки вываливалась и осыпалась старая сухая глина с Терека, перемешанная когда-то при постройке сакли с ядрёным конским навозом.
А наверху на крыше сакли пели и плясали, неустрашимо и гордо, словно реющее знамя, две девушки, заклиная своих родных биться до последней капли крови. Айбика вспомнила старинную песню, которую певала ей ещё прабабка о временах далёких, когда сражались вольные горцы с кабардинскими князьями и их холопами за землю свою и свободу. Вспомнила и затянула красиво, нараспев, да так, что все вытянули к ней шеи и словно сладкий сок впитывали каждой клеткой своей силу несокрушимую. А песня звучала лирично и грозно и отбивалась вскаченным ритмом в сердцах джигитов:
Мы родились той ночью,
Когда щенилась волчица,
А имя нам дали утром,
Под барса рев заревой,
А выросли мы на камне,
Где ветер в сердце стучится,
Где снег нависает смертью
Над бедною головой.
Но поля ты там не встретишь,
Не будешь овец пасти ты.
Мы дрались с врагами жестоко,
Нас не одолели князья.
Как ястреба перья, уступы
Рыжеют, кровью покрыты,
Мы камни на них уронили,
Но честь уронить нам нельзя.
И мы никогда не сдадимся,
Накинем ветер, как бурку,
Постелью возьмем мы камни,
Подушками — корни сосны.
Проклятье князьям и рабам их,
Собакам лохматым и бурым,
Их кровью заставим мочиться,
Когда доживем до весны.
Костры мы поставим в пещерах
И наших шашек концами
Усилим огонь их, и пулями
Пробитые башлыки
Накинем на сыновей мы,
Пускай они за отцами
С князьями схватятся в битве,
Когда умрут старики.
А наши любимые скажут:
«Мы ждали с набега так долго,
Я ждала — и вот я целую, —
Я ждала, не смела устать,
Я даже тогда целовала б,
Когда бы уста, как у волка,
В крови его были б враждебной,
Но я б целовала в уста.
Я дам ему рог с аракою,
Айрану и турьего мяса,
Я косы отрежу, чтоб косы
Пошли на его тетиву,
Сама наточу ему шашку,
Когда он уснет, утомяся.
А если он ранен, и стонет,
И кровью он моет траву, —
Спою ему песню, и песней
Заставлю рану закрыться,
Напомнив о том, что весь род его
Вольный и боевой,
О том, что родился он ночью,
Когда щенилась волчица,
Что имя сыскали утром,
Под барса рев заревой».

Так пели и плясали две девушки-горянки в своих красных нераспашных габали с серебряными пряжками на острой груди, опоясанные тонкими, как их талии, серебряными поясами, выстукивая ритмы в сафьяновых сапожках с тиснением на взъёме и сборным каблучком. Головы их были покрыты белыми полупрозрачными шифоновыми платками. Бесстрашно смотрели молодые чеченки на летящие в них бомбы, ядра и картечь, презирая смерть, реяли, словно цветные флажки на пиках, поставленных на могилах шахидов, до той поры, пока шипящий снаряд от мортиры не разорвал чудовищно Зазу на глазах у окрестных селян, твёрдо обороняющих свои сакли. Обрушилась покрытая дранкой крыша дома Амирана. Завалился навес террасы, накрыв собой весь двор. Дымом взметнулось пламя пожарища и гарью от частых разрывов застило уже всё вокруг. От бешеной, ни на миг не прекращающейся бомбардировки русских падали в чеченских усадьбах столбы террас, обваливались кровли. Потолочные балки переломанными костями торчали из частых дыр и пробоин, словно зияющих ран домов. Пылали и дымились усадьбы. Горели скотные дворы, хозяйские постройки, конюшни, пекарни, амбары и гостевые дома. Нечем было дышать. Беспросветной тьмой, как чёрной тучей, заволакивало всё небо. Близким разрывом ударило и отбросило в сторону с крыши и саму Айбику, так сильно и больно, что она потеряла сознание.
…Чеченские воины все погибли, но много забрали с собой и душ незваных захватчиков. Все двести дворов усадеб аула были изуверски выворочены, словно наизнанку, артиллерийским обстрелом в упор и разграблены спешенными в усиление штурма линейными казаками. Лишь сто сорок женщин, девушек и детей взяли русские в полностью ими уничтоженном юрте, а также четырнадцать совсем обессиленных в ранах и не могущих больше держать оружия мужчин. И с казаками отправили их в крепость Грозную.

Переправа через Терек была организована в месте брода у Шелковской на больших грузовых волжских и донских плоскодонных завознях, а также на деревянных понтонах с бурдюками, выполняющих роль паромов.
И когда, словно гурт скота, погнали терские казаки пленённых в разгромленном Дади-Юрте женщин и детей к Тереку, в свои камышовые балаганы, встав на плавучий понтон, старшая из оставшихся в живых горянок, седая Жовхар, та самая, у которой была вчера вечером Айбика на белхи, гордая и неукротимая эта вдова выкрикнула отчаянно боевой кличь смерти. И словно приученные кони, бесстрашно бросающиеся с утёсов под рукой лихих джигитов, бросились, откликаясь на её кличь и, не боясь смерти, в омут чёрной реки чеченские женщины и девушки, утаскивая за собой на дно пучины червленских и волгских казаков конвоя.
Перед глазами Айбики проплыла в этот миг вся её юная жизнь. Встали из памяти скалами, будто петые вчера колыбельные песни матери:
«Моя кроха, красатуля, моя маленькая. Щедро одарила тебя красотой Луна. (красота – хазалла по чеченски). Звёздочки уступили свет твоим глазам. Тьма, как уляжется, солнцу уступив, я тебя заверну в солнца лучи. Засыпай, моя родная, мой красивый птенчик. Долго живи, счастья тебе, корень моего сердца».
Вспомнила девушка и предсказания Шоаипа-Хаджи, посланника Аллаха, ночного гостя у Дады в Дади-Юрте, путешествующего паломника из Мекки, когда тот предрёк милой двенадцатилетней девочке, налившей ему в кувшин воды для омовения рук, что её девичью честь сбережёт ангел Исфендиар, хранитель женского целомудрия. Запомнила тот вечер очень ярко Айбика. У отца в гостевой сакле был совет-кхел. Пришли в своих длинношерстных папахах и в ворсистых белых или чёрных говталах и бурых чоа поверх них как всегда на аульский сход  к старшине-хъальмчха Даде старейшины и уважаемые нохчий юрта – бьаччи Яса, Загало-мулла, старые Наа и Гянжи. Отец через сыновей, стоявших у дверей, позвал свою любимую дочь, и она, изящная и стройная, со смиренным и потупленным взором из-под длинных изогнутых ресниц, и белой шеей, с достоинством вышла к гостям с медным кувшином на плече и поставила его на низенький столик перед ними. Поверх своего нижнего белья в виде штанов-хеча и нижней рубахи, которую горянки носили лишь по дому и в поле, доходившей им до лодыжек, с длинными рукавами и кругло вырезанным раскрытым на груди воротом, застёгнутым на круглые каплевидные пуговицы из плетённого шнура, чтобы достойно предстать перед гостями, Айбика старательно надела безрукавный цельный нагрудник-гадарг до талии, сзади застёгнутый на крючки, и платье-полшу, свободное, без разреза на юбке и с открытым лифом и длинными ложными рукавами с манжетой, украшенной орнаментом красивой вышивки. Душистые её волосы, чёрные, смолистые, намытые с вечера кислым молоком с сывороткой, в которые потом девушка заботливо втёрла сливочное масло, были разделены ею надвое и заплетены в несколько длинных, густых кос кIажарш и чIабанаш и заброшены за спину. На голову её был накинут небольшой девичий платок-йовлакх из домашней ткани, как  подобает невинной девочке. На ноги были обуты тапочки-к1архаш из сафьяновой кожи.
- Ай, дочка! – улыбнулся ей старый Гянжи. – Доживу ли я до твоей свадьбы, милая! Самого лучшего тебе жениха желаю! Лучшего наездника из всех тукхумов и истинного нохчо, неукротимого, храброго сердцем и къонаха-витязя в душе!
Девушка, не шелохнувшись, замерла с кувшином, грациозная, величественная и в то же время скромная, смиренно опустив глаза.
- Скажи, как чувствуешь, не стесняясь адатов! Я разрешаю, и отец твой не будет строг с тобой за это! – распалял её старик-сосед.
- Да что вы дедушка! – скромно улыбнулась почтенному старцу Айбика. – Я выйду замуж лишь за того, кто сумеет одолеть меня в единоборстве. На горе коршунов встречу я своего супруга лишь раз, не пытаясь увидеть его вовсе. Я же потомственная амазонка! Я дочь великого племени! Я лучше буду молиться, дедушка, чтобы сила моего будущего жениха перешла в твои жилы, чтобы красота его юности улыбнулась тебе, чтобы ты жил в этом мире долго-долго и чтобы день печали пришёл к тебе много-много позже его дней!
- Оставь его, детка! – смеялся над ошарашенным таким ответом девчонки Гянжи его сосед Наа. – У него давно уже детский ум! Беран хьекъали вахна иза! А я всё ж-таки желаю тебе вскоре услышать родительское благословение перед свадьбой – Дала некъ нисбойла хьан! Сыграй нам лучше, девочка, как только ты одна умеешь, на кыргызской чаре! Порадуй моё сердце!
- А лучше на трёхструнном дичиг-пондаре! – улыбнулся Айбике и подмигнул по-отечески отец Мюстарга Яса.
И только Айбика с разрешения старших села на подушки подле старейшин, чтобы усладить их слух своей музыкальной игрой, как в густых поздних сумерках появился во дворе усадьбы ночной странник. Братья Айбики уже проворно распрягали его коня, и старик в мохнатой папахе с крымским ружьём и аварским кинжалом оглаживал ладонями седую бороду, читая молитвы и славя Аллаха, приведшего его в этот благословенный дом. Всё внимание переключилось на гостя. И когда он был изобильно накормлен, гость настойчиво попросил снова позвать из женской половины ту девушку, которая так божественно играла на чаре. Отец вызвал Айбику, уже полусонную и укутанную в ночной прохладе в материнскую шаль.
- Я вот, что тебе скажу, дитя, - начал мрачный путник, оглядывая Айбику с головы до ног. – Я Шоаип-Хаджи. Я вижу в тебе настоящую чеченскую красоту – хазалла! Как зовут тебя?
- Айбика…, - прошептали девичьи губы.
- Айбика, - просмаковал, словно бокал вина, старый горец. – Лунная, луноликая госпожа… В твоём имени скрыта сила, упрямство, доброта, проницательность и простота. Подойди ко мне ближе, не бойся!
Айбика быстро поглядела на отца и, получив его одобрительный кивок, нерешительно подошла к таинственному гостю.
- Ближе, ближе, говорю я! – нетерпеливо настаивал гость. Девушка ещё приблизилась к нему, почти до невозможного, далее только нарушать адаты прикосновением, что неслыханно уже в порядочном, гостеприимном доме. Но путник не трогал её, соблюдая святые нормы горского гостеприимства. Он воздел вверх ржавый, обожжённый ветрами и иссушенный годами длинный палец с орлиным когтем вместо ногтя и молвил, загадочно погружаясь, словно в молитвенный транс.
- Когда минет твоя пятнадцатая весна и придёт пора убирать урожай, и тебе как целомудренной деве дозволят в очередной раз давить ногами общинный виноград в большой деревянной чаше, когда уже будут в приданом собраны твои три сумочки-бохча, ангел Господний, посланник Аллаха, грозный Исфендиар своим огненным мечом-зюльфагаром отведёт от тебя беду, неминуемую, страшную участь поругания девичьей красоты. Ты прошла уже школу мужества для девочек? – гость нахмурился и строго поглядел на девушку.
- Да, почтенный человек! – за дочь ответил её отец Дада. – Старая дева учила её в горах. – Моя дочь сможет защитить себя. Расскажи нам лучше, кто ты сам, отец? Ведь мы ничего о тебе не знаем.
- Я Шоаип-Хаджи, сын Абала, одинокий путник, паломник из Мекки, возвращающийся из хаджа по святым местам.
- Надо же! – радостно воскликнул Дада. – Бог благословляет мой дом таким гостем. Моего отца тоже зовут Абалом!
- Мир ему и долгих лет в уважении рода, - кивнул Даде паломник.
- И что видел ты в Мекке? Расскажи нам, святой человек!
- Мой хадж в Мекку лежал через Стамбул. Я плыл туда Чёрным морем с кунаками из черкесов на их утлой плоскодонной барке. На такой посудине они и пираты, морские разбойники, и охрана, если им щедро заплатить. Они не боятся нападать на русские корабли, швартующиеся в крепостных портах. И немало трофеев сняли они с имперских корветов!
Все зачарованно слушали гостя, затаив дыхание. Только светильники на белой нефти колыхали тени по серой оштукатуренной глине стен.
- О, Стамбул! – восхищённо воздел глаза к потолку таинственный гость. – Исламбол – наполненный исламом. Там над городом возвышается Голубая мечеть с шестью минаретами… Из Стамбула большим караваном мы двинулись в Мекку.
- Что видел ты в Мекке, хаджа?
- Заповедную мечеть Аль-Масджиду-ль-Харам. У неё семь минаретов! В её внутреннем дворе стоит наша святыня – Кааба. Заповедный дом Аль-Бейту-ль-Харам, дом Аллаха, самый древний дом! Священный куб. В одном из углов его Пророком, да благословит его Аллах и приветствует, вставлен Чёрный камень. Он, как яйцо. Этот камень когда-то находился в раю.
Все слушавшие паломника восхищённо восклицали разнообразными междометиями.
- Этот камень в восточном углу Каабы заключён в серебряную оправу. И я целовал его. Я целовал Чёрный камень! Мир ему и благословение! Как мир и благоденствие вашему дому, гостеприимному и дружному! Который позволил мне, помолившись с дороги, вкусить в нём эти вечерние сытные кушанья: варёное мясо – жижиг-галнаш, плошку бульона с чесночным соусом и плоские тонкие лепёшки с луком и творогом – ченалгаш. И всё это для того, чтобы я мог путешествовать и дальше во славу Аллаха. А ещё десять лет назад я ничего этого не знал, не ведал, а был янычаром у султана Селима III и много творил греха...
Тут взгляд путника посуровел, пронзая время. Он начал вспоминать свою жизнь и, будто оправдываясь, стал исповедоваться приютившим его притеречным селянам.
- Я родился в ауле Гумсе в семье старосты Абала, сына Утулкха, сына Ангута, сына Ташу, сына Соипа, сына Атаби из рода шуаной. Когда русские стали возводить свою крепость Моздок посреди кабардинской земли, мой отец с отрядом джигитов поехал на помощь своим кунакам из Кабарды, князьям Анзоровым, чтобы защищать их землю и бороться с захватчиками. И погиб как мученик в бою с неверными.  Его убили русские, когда мне было 7 лет. И ещё много славных джигитов не вернулось из того похода в родной аул. Мы осиротели. Этим воспользовались наши враги, кровники и злые соседи. Они совершили набег, истребили наших стариков, обесчестили женщин, а детей угнали с собой и продали в рабство. Так я попал в Османскую империю. Там меня взяли в Стамбул и определили в турецкую семью, чтобы готовить в янычары ко двору султана Мустафы III. Это был мудрый султан. Он лично возложил мне на голову шлем новых воинов – белый войлочный колпак- бёрк или юскюф, как они его называли, с висящей сзади тканью, словно рукав халата султана. Мустафа вёл войну с русскими и мы, молодые янычары мечтали на неё пойти. Мы брили бороду и носили длинные усы. Султан был нам как отец. А суфии из ордена бекташи и монахи-дервиши наставляли нас быть верными сынами ислама. Я мечтал отомстить русским за смерть моего отца. В оружии я прекрасно был научен владеть ятаганом. И метко стрелял из лука и ружья. Но вскоре старый султан умер, и на его место сел его младший брат Абдул-Хамид I. Война была бесславно проиграна. Россия вышла в Крым, к Чёрному морю и вся Кабарда была отдана ей, как насильно похищенная чужая невеста. Новый султан был слаб, труслив и нелюдим. При нём янычарам стали плохо платить жалованье. Новый султан тоже повёл свою войну с Россией, но тоже проиграл Ещё бесславнее, чем его брат. Крепость Очаков пала и Абдул Хамид умер от удара крови в голову. А потом стал султаном Селим III, который был свергнут в результате восстания янычар. И я лично убил его по приказу нового лидера Мустафы IV. Заколол ножом в серале – главном дворце империи. Это было десять лет назад. До сих пор во снах вижу его глаза за миг до смерти. И после этого я оставил оружие. Аллах послал меня в первый мой хадж в Мекку. С тех пор я уже десять лет каждый год совершаю паломничество по святым местам и замаливаю мои грехи...
Запомнила на всю жизнь Айбика этого странного гостя. Отец в честь него устроил тогда во дворе зикр – молитвенный танец, в котором молились всем телом и заряжались энергией, медитируя с факелами, бегая по кругу и крича молитвы босиком, в шапочках-пяс, повторяя на распев: «Шахаду ла иллаха ил Аллах». Руководить танцем почётно предложили гостю и он с палкой для целеуказаний, как старейшина-шейх, завлекал неистово вращающийся круг людей фанатичной боевой энергией, сплачивающей коллектив перед боем и поднимающей с одра самых дряхлых стариков.
Запомнила Айбика тот зикр и того хаджу, сказавшему ей напоследок перед отъездом:
- А пока ходишь ты справа от отца и братьев, Айбийке, как дочь и сестра, заклинаю исламом ангела Исфендиара стеречь твою девичью честь, в которой одной и хранится истинно дух и благочестие всего нашего народа! Не меньше! Запомни это, дочка! В тебе это есть, я вижу! Сбереги, сохрани нашу мощь предков в себе и передай затем своим детям. Вырасти настоящей чеченкой, гордой и сильной, а главное свободной! Скоро мало таких среди нас останется, вольных и боевых. Такую женщину следует искать днём с огнём! Так говорят у нас в народе. А ты станешь ею, я знаю! Динах тогарца лаха еза зуда!
Странное заклинание. До дрожи в груди, до судорог сердца неземного волнения и ответственности перед таким наказом.
И вот теперь эту честь нагло могли попрать эти грязные бородатые казаки со скотскими лицами и желаниями. Где тут быть кодексу чести -къонахалле?! Дотронувшийся до чеченской девушки джигит отрубал себе палец, каким нечаянно смел коснуться её тела. А тут хватали грубо, мяли в руках бесцеремонно и разглядывали бесстыдно и нахально шедших осквернённо под дулами ружей в одних изодранных нижних рубахах-чухулах женщин и девушек с сорванными платками и распущенными волосами. Внутри всё поднималось наружу. Не выдерживала гордость и честь. Лучше умереть, чем позор доступности! Лучше смерть, чем позор! Так кричала, как выла волчицей, и старая Жовхар.
И, словно пригретая колыбельной лаской матери, и окрепшая духовным наставлением святого хаджи, Айбика, послушная зову крови предков, гордая и непокорная, отчаянно кинулась на ближнего казака. Это был дородный волгский казачина средних лет, бородатый и страшный, как медведь, ухмылявшийся, глядя на чеченских женщин, как на добычу в охоте. Айбика утопила его, прыгнув с ним в Терек с понтона, опутав-захомутав казака своими длинными косами и душа его до хрипоты. В мутной бурной ночной стремнине захлёбывающегося и хрипящего, болтающего неуклюже в воде руками и ногами, она тянула этого вояку на дно, как русалка, отчаянно превозмогая его силу своей юркой изворотливой молодостью, гибким упругим телом извиваясь в воде. Наконец, он, наглотавшись воды, задёргался в предсмертных судорогах удушения и обмяк вялой тушей в намокшей, разбухшей черкеске грузным мешком с повисшими руками и выпученным застывшим омертвелым взглядом, потянулся, сносимый бурным потоком, вниз по реке. Повсюду в воде слышались стоны, барахтанья, всхлипы. На всех паромах ругань конвоя, выстрелы, факелы, разрезающие чёрную, опустившуюся на Терек тьму, лишь изредка выхватывающие, словно опаляя своим пламенем бешеные звероватые лица бородатых казаков в чёрных мохнатых длинношерстных папахах.
- Упустили добычу, ироды! – высоким фальцетом противно визжал чей-то дрожащий голосок.
- А ну, ныряй за ними, Прошка!
- Да где их тут разе отыщешь?!
- Может, пальнуть туда?
- Куды?! Кругом шаром покати - темень!
- Чёрт подберёт!
Айбика выплыла, наглотавшись хляби, барахтаясь между жизнью и смертью в самом сердце теречной бурной стремнины, бушующей посреди ночи. Она вынырнула уже далеко от понтонной переправы, проплыв всё это расстояние под водой, для того глубоко вдохнув, набирая полные лёгкие воздуха. Чуть высунувшись по глаза из воды, она огляделась вокруг. Жадно глотая открытым ртом воздух, головою оставаясь в воде, запрокинув затылок, а лицо поднимая к небу. Отдышалась, успокоилась, притаилась в волнах. Занырнула вновь, поддавшись течению и отталкиваясь сильными ногами, свободно стала плыть к родному правому пологому берегу. Сильное течение всё дальше от переправы сносило её в камыши. В одной лишь рваной рубахе-полуше и в раздуваемых водой пузырями чёрно-лиловых своих шароварах-шарбал девушка быстро уплывала в непроглядную тьму сентябрьской ночи.