Памяти Серебренникова Иосифа Абрамовича посвящаю.
Снегопад, снегопад, не мети мне на косы,
Не стучи в мою дверь, у ворот не кружи.
Снегопад, снегопад, если женщина просит,
Бабье лето её торопить не спеши.
(из песни репертуара Нани Брегвадзе)
Совсем недавно, наблюдая по российскому телевидению одну из ностальгических передач Андрея Малахова, к своему удовольствию, увидел на экране автор сих строк грузинскую певицу Нани Брегвадзе. Безусловно, исполнила она и фрагмент её когда-то “коронной” песни. Несмотря на преклонный возраст, выдающаяся артистка выглядела очень даже неплохо, что меня весьма обрадовало. Песня “Снегопад” всегда мне очень нравилась, в том числе потому, что обожаю русскую зиму со снегом и со льдом, с лёгким морозцем, с разрумянившимися щёчками русских красавиц, с замечательными песнями об этом, таком потрясающе русском, времени года. “Ой, мороз, мороз не морозь меня, не морозь меня, моего коня...” Ну, и ещё, конечно, с санками, коньками и лыжами. Об этом последнем, перечисленном в списке, зимнем атрибуте и будет мой нижеследующий рассказ.
С огорчением вынужден отметить, что на территории, где я уже более двадцати лет постоянно проживаю, снежных и морозных зим не бывает. Иногда, совсем не обязательно в течение календарной зимы, порой осенью или весной, выпадает очень неожиданный лёгкий снежок, который, полежав несколько часов на крышах домов и автомобилей, скоропостижно тает. Старожилы говорят, что раньше снег и морозы были настоящими и гостили в этих краях в течение продолжительного времени. Однако те времена давно уже стали легендой. В конце чуть ли не каждого лета “стращают” суровой зимой. Прогнозы однако не оправдываются. Люди, увы, весьма склонны выдавать желаемое за действительное.
На лыжи ваш покорный слуга встал поздно, поскольку детство пришлось на военные годы, проведённые в скитаниях. Тогда было не до лыж! Вскоре после возвращения в Москву сложилась юношеская компания, в составе которой стал я зимой ездить в Сокольники. В те времена они представляли собой удалённую московскую окраину, практически пригород. Имея бедные, примитивные лыжи с экипировкой, “лыжником” был я тоже не первосортным. Тем не менее уже тогда, на этапе познавания азов лыжного, нет, безусловно, не спорта, а пока только приятного, бодрящего развлечения на фоне зимней природы московской лесопарковой зоны, почувствовался вкус этого завораживающего скольжения.
В ВУЗе, студентом которого я стал, физкультурной подготовке уделялось повышенное внимание, особенно на младших курсах. С небольшой долей иронии можно сказать, что по значимости это был второй предмет после Основ Марксизма-Ленинизма. Физкультуру в МЭИ преподавали, как правило, аспиранты, а также спортивные студенты старших курсов. Работу эту выполняли они весьма усердно. Летом, естественно, упор делался на легкую атлетику. Рядом располагался большой стадион (не помню какого клуба), и ретивый аспирант из числа бывших спортсменов “аки сидоровых коз” гонял нас по его периметру. Зимой наставало время лыж. Тренироваться ездили на электричке в подмосковное Плющево. Местность там была пересечённая, для хорошего лыжника — раздолье. Однако, повторюсь, мои лыжные достижения балансировали на весьма скромном любительском уровне. А в МЭИ, без шуток, надо было сдать “зачёт”: десять километров не более чем за один час. В конце концов, я его сдал, приложив к этому невероятные физические и моральные усилия. Слава Богу, дружок мой, Юра Танаков, на лыжне морально подбадривал.
Тем не менее лыжные прогулки полюбились сердцу моему. Часто, если зимний “уик-энд” предоставлял подобную возможность, — вырывался за город с лыжами. Часть дальней родни моей первой жены Людмилы Дмитриевны жила на Северном Кавказе. Среди прочих — Зоя и Володя Гонибовы. Зоя приходилась Людмиле, если я не ошибаюсь, троюродной сестрой (их бабушки были родными сёстрами), а Володя был чистокровным кабардинцем. “Откуда у чистопородного кабардинца такое чисто-славянское имя?” — наверняка заинтересуется любопытный читатель. А это целая история! Володя родился в деревне, или ауле, в многодетной семье и был чуть ли не последним ребёнком, а случилось это в 1948-ом году. В деревне быт был простой, если не сказать примитивный, тем паче, в те времена. Родился ребёнок в домашних условиях, но, тем не менее, нового члена общества нужно было подвергнуть регистрации в сельсовете. Советская власть не дремала. Для этой почётной миссии был послан гонец в лице старшего брата, который немедленно отправился в путь. Теперь представьте себе кавказское горное село и юношу в радостном настроении, потому что у него родился ещё один младший БРАТ! Он бежит или скачет на коне или, может быть, на ослике, а навстречу ему постоянно попадаются всякие односельчане, родственники или приятели. И он, пребывая в состоянии эйфории, всем эту радостную новость глаголит. В конце концов, добравшись до штаба (тьфу!) до сельсовета, юный джигит вбегает в контору и радостно сообщает суровым и бескомпромиссным представителям советской власти о появлении братишки. Те строго спрашивают: “ИМЯ БРАТА?” А парень так разволновался, что то имя, которое, безусловно, сообщил ему отец, вылетело из головы напрочь. Однако находчивый кавказский юноша, чтобы не скакать назад домой, навлекая на себя праведный отцовский гнев, увидев на стене портрет Владимира (да нет, не Путина!) Ленина, гордо отвечает: “Володя!” Таким образом, старший брат невольно стал вдобавок ещё и крёстным своему ближайшему единоутробному родственнику. А родители-то хотели назвать мальчика Зауром. Володя сам рассказал мне эту потрясающую историю своего наречения. Забавно, не правда ли?
Являясь профессиональными танцорами дагестанского танцевального ансамбля “Лезгинка” из города Махачкалы, супружеская чета Гонибовых часто гастролировала по стране и за рубежом. А “начинается Земля, как известно, от Кремля” (во всяком случае так было в СССР). Поэтому все их дороги проходили через Москву, и появлялись они у нас довольно-таки часто. Однажды поехали мы вместе зимой в гости на дачу к Людиной подруге. Зима была добрая — снежная с лёгким морозцем, ну, как тут не встать на лыжи? Дамы остались в тепле и уюте, их женские разговоры вести, а мы с Володей рванули в лес. Пока не встали на лыжню, я боялся, что придётся мне его “брать на прицеп”. А он как попёр на приличной скорости — я еле за ним поспевал.
“Это где же ты так навострился?” — спрашиваю.
“А я в Армии на Севере служил, — отвечает, — зэков сторожил”.
“Ах, вот оно что!”
Он действительно служил срочную службу в охране исправительно-трудового лагеря (про ГУЛАГ я рассказывал в предыдущем очерке). Помимо всего прочего, Володя, благодаря своей профессии, находился в прекрасной физической форме. Увы, нет уже Володи Гонибова на этом свете, покидает постепенно мир сей наше поколение.
Припоминаются и мои “прогулки вокруг барака”. Кстати, не обвиняйте меня, пожалуйста, в зазнайстве, но с Игорем Мироновичем Губерманом я тоже знаком — мы работали с ним когда-то в одной фирме. Так вот о бараках. Командировали меня как-то раз на Север страны, на Кольский полуостров, ну, чтобы быть поточнее — на Княжегубскую ГЭС. Городишко (посёлок городского типа) называется Зеленоборский, расположен в пятидесяти верстах южнее Кандалакши, на берегу так называемой Княжей Губы Кандалакшского залива Белого моря. По части посёлка протекает небольшая речонка Княжая. Если что-то не ясно — взгляните на карту тех мест.
Станция отличается тем, что почти все её сооружения расположены глубоко под землёй. Видимо, для защиты от угроз милитаристического характера. Однако автору сих строк выпало работать на отдельном релейном щите открытой подстанции. Так что все те сооружения бункерного типа ему не пригодились. Зато зима в тех краях была вполне полноценная, снежная, а вашему покорному слуге удалось даже лыжи достать.
Посёлок тот небольшой, а на его окраине, как и положено в тех местах, — пенитенциарное учреждение — лагерь, проще говоря. Вот вам и прогулки, о которых упомянуто выше. С обитателями “зоны” я не общался, разглядывали мы друг друга на расстоянии. Иногда, правда, по пути на работу или обратно подсаживался в кузов грузовика, возившего в лагерь молоко в больших металлических флягах и другие продукты, но зэки были при этом всегда с охраной и никаких разговоров не полагалось.
Сперва пришлось мне там поселиться в местном “гранд-отеле”, представляющим собой многоместный, многолюдный барак. Однако вскоре надо мной сжалились и переселили в частный дом, в котором жила семья — старичок со старушкой из местной интеллигенции, естественно, в своё время отсидевшие положенный срок. Перманентным квартирантом был у них начальник того самого пенитенциарного учреждения в звании подполковника. Начальник тот был средних лет, интеллигентного вида, но абсолютно неразговорчивый и даже угрюмый. А о чём, спрашивается, было ему со мной “салагой” беседовать? Тем не менее прекрасные свои лыжи, не без участия старичков-хозяев, он в аренду мне сдал. Вот на этих его барских лыжах и прогуливался я “вокруг бараков”.
Есть в Третьяковке такая картина — называется “Всюду жизнь”, художника Николая Александровича Ярошенко. Вспомнили? Увлечённый идеями Л.Н.Толстого, художник написал свой шедевр в 1888-ом году. Именно в том самом году родился мой отец. Живопись он ценил очень высоко и разбирался в ней прекрасно, хотя по профессии был врачом. Об этом я ещё напишу поподробнее. Почему я завёл речь об этом полотне? Потому что на нём изображены заключённые. Во времена, когда я бродил на лыжах вокруг бараков, обнесённых колючей проволокой и решётками, будучи на свободе, я чувствовал себя одним из тех голубей, изображённых на картине Ярошенко.
В советскую эпоху на матушке-Волге были построены не только гидроэлектростанции, но и тепловые энергоцентрали, использующие в качестве топлива различные горючие материалы, например, мазут. Одна из подобных станций, Конаковская ГРЭС, располагается примерно в полутора сотнях вёрст от первопрестольной. Автор сих строк никогда подолгу там не работал. Тем не менее пару раз приезжал в контексте кратковременных командировок. Станция эта одна из крупнейших в стране, а, самое главное, необходимая столице и окружающим областям. Одна беда: мазут привозили, в том числе по Волге на танкерных баржах, а они, имея неплотности и протечки, загрязняли волжскую воду безобразно. Возможно, сейчас это уже иначе. Однако, скорей всего, ваш покорный слуга — неизлечимый оптимист!
Окружающие Конаковскую ГРЭС места, тем не менее, великолепны, и решили “главари” могучего Минэнерго построить здесь же поблизости пансионат для трудящихся нашей отрасли. Сказано — сделано. Недаром министра энергетики того времени звали Петром (был он a propos украинцем). В тот пансионат на отдых ездил я частенько в зимнее время. Летом заезжал всего лишь однажды — навещал сына в министерском лагере (пионерском), расположенном здесь же на волжских брегах. Зимой, безусловно, совершал я мои незабвенные лыжные прогулки. Ну, я уже вам, наверняка, надоел своими однообразными описаниями зимнего леса, реки подо льдом и прочих зимних красот, хотя готов делать это снова и снова! А давайте-ка лучше возьмём в руки томик Александра Сергеевича и: “Мороз и солнце, день чудесный! Ещё ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись, открой сомкнуты негой взоры. Навстречу Северной Авроры звездою Севера явись...”
По покрытой льдом поверхности реки побродил на лыжах я вдоволь. Удовольствия это доставляло немалое, однако холодный ветер дул во всю — подштанники требовалось напяливать потеплее, иначе риск кое-что отморозить возрастал многократно. Лебединой песней зимнего Конакова автора сих строк была компания одной из сотрудниц. Давным-давно приходилась она даже мне начальницей. Но лыжный отдых ту служебную разницу мгновенно нивелировал — мы оба наслаждались ... лыжной зимой, пением застольных песен в соответствующих обстоятельствах, запросто находя “общий язык”. На прощальном вечере спел я ей мой собственноручно переиначенный вариант известной песни, упомянутой наверху в эпиграфе: “Снегопад, снегопад, я ещё не готова, не успела ещё даже вещи собрать. Я влюбилась в тебя, дорогой Конаково, не хочу, не хочу от тебя уезжать...” далее по тексту оригинала.
Предшествующей зимой посетили мы тот дом отдыха многочисленной компанией, состоявшей из сотрудников двух однопрофильных организаций. Пробыли всего две недели, но так сдружились, что потом в Москве встречались ещё в течение полугода. Единодушно разделял мою лыжную страсть один из моих коллег — Иосиф Абрамович Серебренников. Он был меня чуть постарше, но единодушие у нас с ним было полнейшее. Обладая тонким чувством юмора, слыл он большим шутником; представляясь, часто, лукаво улыбаясь, приговаривал: “Зовите меня просто — Иосиф Виссарионович”. Не так давно его не стало — он ушёл из жизни в США, оставив позади девяностолетний рубеж. Мы с ним были хорошими приятелями, поэтому этот рассказ я посвящаю ему. Жаль, что он его не прочитает...
Последней моей лыжной базой стало Хотьково. В рассказе “Деревенька моя” я о тех местах кое-что рассказал. Навещал их частенько, поэтому стали они практически вторым домом вашего покорного слуги. Организовал я там себе что-то типа “опорного пункта” (многочисленные опоры ЛЭП там действительно стояли совсем рядом): хранил кое-какие пожитки, а главное — лыжи, и в выходные заезжал туда с вечера, как следует высыпался на свежем воздухе, и ранним утром вставал на лыжню. Ну, что рассказать вам ещё раз, какое это волшебство — утренний зимний лес, какая радость со свежими силами двигаться по лыжне, забыв обо всех прошлых и будущих проблемах, сложностях жизни и предстоящих трудностях? Признаюсь честно — ностальгия меня сильно не истязает. Объяснять мои сантименты не стану, но как вспомню тот зимний лес, белый снег на тёмной хвое, лёгкий морозец, лыжню и себя на ней такого ещё совсем не старого и отнюдь не больного — щемит сердце!