– Вот так, – говорю я и раздуваю уголки губ в полуулыбке-полугримасе.
– Ну-ка, ещё раз: как-как?
Каждое утро, прежде чем поднимется солнце, я подсовываю ему какую-нибудь абракадабру. Иногда это кусочек колбасы, вертящийся на ленточке обёртки перед его спящим носом, иногда выкрутасы игрушечной вороны; то импровизированная радиопередача, то озвучка охоты на уток, то постучи в улей – загляни, есть там кто, а то…
– Сначала он следует по коридору, как головастик по воде, – характерное движение рукой, – мониторит пространство. Потом замечает тебя, ты вжимаешься в стену. Останавливается напротив. На непробиваемом, как бетон, лице появляется эта самая гримаса – раздутые углы, вроде как должна была быть улыбка, и он её действительно выдаёт во все четыре поразительно широко расставленные зуба. А следом тебе прилетает с левой, – я замахиваюсь, солнце ржёт. – Или с правой, если прижался к противоположной стене коридора, но мне чаще доводилось к этой.
Для усиления драматизма остаётся указать на щёку, вроде как она до сих пор горит при воспоминании, но это неправда. Нападки Бича носили скорее ритуальный характер, более-менее внятное насилие предназначалось для новичков и непокорных, а нам, смирившимся, доставались шлепки «по нахалочке». Схема всё та же: он мониторит коридор, ты вжимаешься в стену, гримаса, замах – и вот уже вместо предполагаемого удара к твоей щеке протягивается, колеблясь, грязная ладонь, а в улыбку выдувается смачно-удовлетворённое: «По наха-а-лочке…»
Боялись мы его как огня – лохматого, редкозубого, в сером шерстяном свитере и каких-то – сейчас уже не разобрать – широких штанах. А, да спортивки, тёмно-синие с белыми лампасами, местами начавшими отрываться! Он учился всего на класс старше, но до этого чуть ли не два раза оставался на второй год.
Как-то мы с Катюхой Воронцовой отпросились с урока в туалет. Недавно прошёл дождь, асфальт на школьном дворе был покрыт водяными бликами, а туалет – на улице, около сада. Если учесть, что наша школа имеет форму буквы «П», то мы выдвинулись из-под мышки «П», когда у её противоположной лапы показался Бич. В то время у меня было ещё хорошее, даже очень хорошее зрение, и издали я обратила внимание на ноги, которыми он вечно загребал, а точнее на узкие сиреневые полусапожки (материны что ли?). Полусапожки эти только начинали появляться, и единицы из девчонок в них щеголяли – я, естественно, к их числу не относилась. У меня были толстоносые резиновые сапоги с длинной голенью. Больше того – за всю школу у меня, по-моему, таких ни разу и не было. А у Бича были.
– Смотри, Кать, – прошептала я ей на ухо, когда мы спустились с порожка. Подчёркиваю, что Бич был на другой стороне двора и слышать сказанного никак не мог. – Смотри, Кать, – прошептала я, – Бич в женских сапогах! – И – хихихи.
Мы поравнялись точно по центру, напротив клумбы. Бич остановился, забыв подтянуть ногу и как бы принюхиваясь к воздуху. Я и Катька замерли, прижавшись друг к другу. Выдержав паузу, он спросил, обращаясь как бы и не к нам, но больше там никого не было:
– Мне показалось или кто-то сказал «Бич»?
– Нет, нет, Серёг, ты что! – затараторили мы наперебой. – Мы такого не говорили.
Естественно, у него были вполне нормальные и даже звучные имя и фамилия, однако редко употребляемые за глаза. При нём же Бичом звать его могли только избранные – Жулик и Бирюк. В их междусобойчике бытовала даже ласкательная форма – Бичара. Остальные в его присутствии вели себя так, как будто о существовании прозвища не подозревали, если, конечно, не хотели неприятностей. В тот день он нас помиловал, гаркнув, как ленивый грач:
– Га-а-а… – и покатился дальше.
Донимал он и учителей. Когда кто-то, доведённый, наконец решался на него наорать, то можно было видеть фигуру Бича, удалявшуюся от звука, как удаляются шакалы или гиены, прогоняемые львами – неохотно, ощетинившись, как будто действуют в них в этот момент две разнонаправленные силы: одна обеспечивая отступление, другая обещая отомстить. Мстил Бич потом и, конечно же, нам, наблюдавшим за сценой из разных углов длинного коридора, из-за дверей и из классов.
Удивительно, но однажды раз и навсегда я стала исключением из числа тех, кого он стращал. Произошло это совершенно неожиданно, классе, наверно, в шестом. Повторился классический сюжет следования Бича по коридору, распознавания цели, остановки рядом со мной, раздувания уголков губ и последующего шлепка, только развязка вышла другой. Ничего сознательно не решая, не возмущаясь ни вечным унижением, ни тем, что психологи называют нарушением личных границ, я вдруг в ответ, на рефлексе, замахнулась на него. Чем подписала себе – я сразу это поняла и принялась лепетать извинения – смертный приговор.
Мы сцепились. Никогда и никто не заставит меня ударить человека, например, по лицу или в живот, поэтому я ограничилась сдерживанием его ударов, попытками их перехватить. Ну и за волосы время от времени, если освобождались руки, цеплялась. Вскоре мы превратились в комок, этакое перекати-поле, в котором, опять же неожиданно, я почувствовала, что Бич… как бы это сказать… не так уж и силён. Я ощутила, что рука моя достойно спорит с его и даже побеждает, а корпус, такой ужасный при раскачивании и размахивании руками, не слишком устойчив. То же самое, похоже, почувствовал и он, потому что вскоре он меня отпустил и отступил – с видом ощетинившегося шакала или гиены.
Но мстить он мне не стал – не мог, ведь я знала его секрет. Тронь он меня, и, чего доброго, секрет его узнали бы все остальные, а это означает позор и полную потерю авторитета. Кто будет бояться чувака, которому дала отпор девчонка?
С тех пор началась новая эра наших отношений. Я не упускала случая, чтобы поддеть его. Я придумывала тонкие, но вполне читаемые намёки на нашу тайну – и с удовольствием озвучивала их. Я превратилась в тирана.
Едва завидев Бича на улице, я, бывало, начинала напевать:
– Знаю, милый, знаю, что с тобой…
Или, допустим, идём мы со Светкой по парку, а навстречу Бич. Я, к изумлению моей подружки, с его приближением резко меняю тему и говорю какую-нибудь ерунду вроде:
– Ну так вот, взяла я спички, делаю вот так, – я делала, – бич, бич! Бич-бич! Не зажигаются!
Или, когда несколько классов брали согребать листья в этом самом парке, как только рядом оказывался Бич, я как бы между прочим замечала одноклассникам:
– А в городе, говорят, листья не жгут, а собирают в мешки и завязывают верёвкой. Её ещё называют бечёвкой. Разматывают эту бечёвку, а если остаётся лишнее, бечёвку заматывают. Да, бечёвку, – говорила я, отряхивая листья и глядя в грабли – в те самые, что когда-то были симптомом последующей расправы. Ну или просто удара, что тоже неприятно.
П. С. Есть в этой истории ещё один забавный эпизод. Он произошёл, когда мы уже совсем подросли, весной восьмого класса. Устрашающее влияние Бича к тому моменту окончательно рухнуло, осталась слава мелкого хулигана. Приближалось лето, и школьный вечер, из тех, на которые наш класс ходил с начала этого года, был последним перед каникулами. Мы с девчонками – и мальчишками – отрывались как могли: выделывали друг перед дружкой движения под танцевальные песни, топтались и кружились под медляки.
Очередной медляк как раз сменил быструю музыку, ребята рядом со мной разбрелись по парам, а я отправилась попить. Проходя по залу, я выхватила из темноты линию стульев у стены – для тех, кто не танцует. Почти все они были пустые, только на нескольких сидели пацаны, и между ними Бич – кажется, всё в том же сером свитере. Озорная мысль пригласить его родилась мгновенно, но мне стоило усилия осуществить её: тут и предательский трепет перед некогда могучим врагом, и – он же не пойдёт. Но он пошёл. И он танцевал. И он ни разу не наступил мне на ногу. Девчонки смеялись потом – мол, я занимаюсь благотворительностью. Мне и самой было весело и неловко, и солнцу я об этом ничего не сказала.
Тамбов, осень 2018 года