Вспоминаю случай. В Симферополе, в конце декабря 1989 года в продуктовом мага-зине кассир не нашла сдачи с двадцати пяти рублей и послала меня разменять деньги в подсобку (служебное помещение). В тесной подсобке за столом сидела полная женщина в белом халате, надетом на толстую тёплую кофту и во взъерошенной мохеровой шапке. Она считала деньги и при этом шевелила губами. Чтобы не мешать ей, я присела на стул у стола и стала ждать, когда она закончит. Зазвенел телефон, и другая вошедшая продавщица взяла трубку.
- Никого нет, некому отнести, - отвечала она, вероятно, на чью-то просьбу. - Ну, что же делать? Нет никого.
Было слышно, как в трубке кто-то заплакал:
- У меня уже три дня нет хлеба……
Я встала. -Дайте адрес, я отнесу.
Продавщица посмотрела на меня и снова в трубку :
- Принесут вам. Успокойтесь. Полбатона? Хорошо. Да, а творог не нужен? За 17 копеек, свежий.
В трубке благодарили, желали здоровья и благополучия в Новом году.
С покупками я отправилась по адресу. Это было совсем не далеко. На мой звонок бы-стро открылась дверь, и я увидела маленькую, морщинистую, с тёмным цветом лица старушку.
- Проходите, проходите, - доброжелательно, с хрипотцой в голосе, пригласила она меня и заковыляла в кухню, держась за стены. Её худоба, криво застегнутый цветной халат из байки, надетый на ночную, потерявшую всякий вид, рубашку, вызвали у меня такую жалость, что я с отчаянием воскликнула:
-Да где же ваши дети?!
В кухне батон и творог я выложила на стол, на котором увидела две пачки папирос «Беломорканал» и какие-то жёлтые старые листы с множеством квадратов, испещрённых записями и цифрами. Тотчас Анна Ильинична (так звали старушку) достала кошелёк и, подсчитав сумму - 47 копеек, стала отдавать мне. Я не брала. Она обижалась:
- Нет, нет, я не могу взять бесплатно. У меня ведь пенсия 70 рублей. Да я всегда за всё платила, когда пенсия была и 30 рублей. Нельзя, чтобы подумали, что коммунисты плохо живут. Я ведь пятьдесят пять лет в Партии.
Она помолчала, а потом спокойно запоздало ответила на моё бестактное восклицание о детях:
- А детей у меня нет, но я воспитывала племянника – сына репрессированного брата - генерала. Она назвала его фамилию и ещё нескольких репрессированных родственников. Очень огорчилась, что я о них не слышала и ничего не знаю.
Когда разговор перешёл на политику, Анна Ильинична как-то выпрямилась, её глаза помолодели. Она достала папиросу и стала разминать её, но затем вернула в коробку.
- Сталина я видела в саркофаге. Знаете, он всегда казался таким представительным. А там лежал маленький человечек, с ямочками от оспы на лице. И что меня поразило - так это уши, такие большие, и очень узкий лоб. Он мне стал противен. И этот ужас с лауреатами Сталинской премии! Слышали? Ужасно!
- А что с Литвой? - спрашивала она.
- Как вы думаете, что будет? Мне звонил племянник, поздравлял с Новым Годом. Мой племянник эрудированный очень. Он был главным директором крупной обувной фабрики и семь раз избирался членом ЦК профсоюзов. Я его спросила о Литве. Так он сказал мне, что это не телефонный разговор, и что Литву мы «прокакали». Извините, что я так выражаюсь.
Я перевела разговор на её жизнь.
- Анна Ильинична, Вам нельзя жить одной. Почему Вы не едете к племяннику?
Она вспыхнула и с горячностью сказала:
- Да ведь у меня есть хорошие друзья. Она назвала профессора Н., которого знала и я по работе в Мединституте.
- Это кристальной честности люди. Сейчас они на пенсии, но всё равно, когда я скажу надо человеку помочь, они всегда помогают.
Оказалось, что и соседка забегает к ней, приносит хлеб; есть и студентки, но вот уже два месяца, как никто не появляется.
Я собралась уходить и из коридорчика заглянула в комнату. Комната поразила меня аскетической обстановкой, - что-то от казематов в Петропавловке: железная кровать за шкафом пятидесятых годов и непокрытый стол у стены - вот и вся мебель. На неубранной кровати ветхое, заношенное бельё бесстыдно бросилось в глаза. Однако пол был чист, и нигде не лежала пыль.
- Вы молодец, Анна Ильинична. В таком возрасте, а у Вас чисто.
Моё замечание ей явно понравилось. Она позвала меня к шкафчику за дверью в кух-не, и с довольством показала, в каком порядке содержится у неё посуда. Дешёвые из толстого стекла тарелки разного размера стояли стопкой, а внизу блестел ряд начищенных алюминиевых кастрюль.
Закрыв дверцу шкафчика, она засеменила в комнату к платяному шкафу; открыла его, и опять на её лице отразилась радость, что кому-то может показать свой идеальный порядок чистого белья. Из ближайшей стопки вытащила старенькую наволочку, развернула и показала, как тщательно и красиво она заштопана.
- Ничего не пропадает, всё служит долгие годы. И так копеечка к копеечке . . . - с улыбкой говорила она. Я не удержалась, вздохнула и выпалила:
- Анна Ильинична, как Вам трудно!
Она помолчала, потом с достоинством сказала:
- Зато я честно прожила свою жизнь. Я ведь была директором гостиницы. Меня вы-звал секретарь райкома и спросил: - Сдюжите, Анна Ильинична?
- Справлюсь, - ответила я.
- Да только, когда они начали свои делишки делать, - грузинам отдельные номера и другое, я не пошла на это, и они «сожрали» меня. Вы извините, что я так выражаюсь. А когда узнали, что остаюсь в их парторганизации, то опять заюлили: «Аннушка, Аннушка. А я честный человек. Она замолчала, и чувствовалось, что старая обида не забыта.
Мне захотелось поддержать её.
- Анна Ильинична, да таких людей как Вы, кажется, и не осталось!
На это она ничего не сказала. Нашла в стопке место для наволочки и аккуратно положила её обратно.
- Какой продукт Сталинской Эпохи! - думала я, возвращаясь домой. Полное переосмысление назначения женщины. Вместо - любить, рожать детей, хранить семью и т. п., она работала в Партии пятьдесят пять лет, без детей, мужа, каких-либо материальных благ. Но везде и всегда оставалась честной, преданной коммунисткой. Мне было жаль её.