Бывший инспектор пожарной охраны Семен Колпаков, худощавый, среднего роста, с совершенно безликой и несимпатичной физиономией отставной капитан, несмотря на свой уже преклонный возраст и кучу разных нехороших болячек, был человеком еще весьма активным и жизнерадостным, и почти, никогда не унывал. И вообще, дабы не прозябать без дела на пенсии, он вот уже, как несколько лет, выбирался каждое воскресенье из своей деревенской берлоги, куда переехал вместе с женой сразу же после службы, в райцентр, где на базаре приторговывал разным антикварным барахлом. Будучи на рынке, Семен всегда с раннего утра занимал в центральном павильоне место в самом проходном ряду, аккуратно раскладывал на прилавке царские медные монеты, альбомы с почтовыми марками и значками, мельхиоровые подстаканники, юбилейные медали, сувенирные ножи, и прочий, прочий всевозможный ширпотреб, после чего поудобней устраивался на раскладном стульчике и читал, какой-нибудь допотопный журнал. Ближе к полудню вокруг Семена почти каждый раз кооперировались местные собиратели разного коллекционного старья, и между ними порой не один час шла оживленная беседа. Так бывший инспектор потихоньку и жил.
– А баба все заладила, что крыша слетела с катушек у меня. Слышь, граждане? Хе-хе. – открыто пытался Колпаков растолковать очередному прохожему о своем редком, и по его мнению незаурядном ремесле. – Залезла мне в печенку, как иголка, и оскорбляет, что кукушка у меня ускакала. Хах! Дескать, потолок от безделья потек.
– Ну, что тебе на это сказать? Сурово, конечно, так говорить. – оживленно рассуждали меж собой мужики и на их лицах читалось возмущение. – Главное ведь, человек занят делом, не гуляет, не пьет. Эх, бабы-бабы…
– А че он потек-то у меня? А? С какой, такой стати ему течь? – продолжал взбудоражено показывать Семен свое нешуточное негодование. – Хах! Отчего крыша-то слетела с катушек у меня? Браты! Я же, это самое, не коноплю в теплице выращиваю, а всего лишь эти безделушки почти за бесплатно продаю. Нужное же дело делаю, ребята? Нет, вы мне по совести ответьте, вы только поглядите, какая у меня тут на клеенке лепота.
– Правильно ты толкуешь, Емельяныч. Верно. А че ж не правильно-то? Все по существу. – вполголоса поддакнул ему, какой-то невзрачный, слегка поддатый пожилой мужик. – Это и вправду важное дело, и копеечка, какая-никакая в кармашек ручейком течет. Короче, всяко лучше, чем от безделья на печке с самокруткой сидеть.
– Вот-вот. Ты согласен со мной?
– А как же. Конечно.
– Я ведь в носу не ковыряю. Скажи. Ну, скажи.
– Естественно.
– Я и так, сколько лет со своей пираньей проторчал в избе. Пока я, значит, дома обитал, моя с ее сестрой мне все под ухо, курлы да курлы, как будто я лентяй, ни на что не годный. Зла на этих аферисток не хватает. Тьфу!
– Им, этим женам, этим балаболкам, разве угодишь? Они и сами не знают, какого черта лысого хотят.
– Вот и я о том же. Хех. – аж покраснел от возмущения Семен. – Мы с ней, как-то из гостей возвращались, толи на майские, толи..., короче мимо церкви шли. Я ей, пойдем, дескать, голубка, заглянем внутрь, пирожков горячих купим. Там ихние соборные стряпухи, такие расстегаи с красной рыбой славные пекут.
– Это где, у тебя в деревне, что ли? – все не замолкал пьянчужка.
– Да в какой деревне-то? Хм. Че ты городишь? Это мы ездили к ее двоюродному брату в Псков.
– Далеко вы забрались с ней. Далеко. И как в итоге пирожки? Отведал?
– Ну-ну. Отведаешь с ней. Хм. Как же. Та на меня, как заблажила, как немецкая овчарка. Ты, говорит мне, в какой собрался с пьяной рожей храм?
– Вот ведь. Кхех.
– Лихостная. Вот поэтому, я каждое воскресенье тут и околачиваюсь с вами, я это гребанное воскресенье, прямо как манны небесной жду.
– Да. Живешь, вот так, живешь. А для чего живешь?
– Да ну, ее к дьяволу. – злобно махнул рукой Емельяныч. – Давай хоть тут о ней не вспоминать. Этой сороке вечно недовольной, только языком на морозе железо лизать. Может быть, глядишь, поменьше бы стала на меня кидаться, и своим цианистым калием брызгать, змея.
– Да ладно тебе. Успокойся. Ага. Ты посмотри, сколько рядом с тобой хороших людей.
– А че ладно? Че ладно-то? Хм. Все вам ладно. Защищаться надо нам мужикам, насмерть за свою честь и самолюбие стоять.
– Легко сказать.
– Сами их себе на шею посадили. С этими клюшками, если хорошенько-то разобраться, толком никакого нормального житья. Так ведь? А надо вон, как в Азии. Там, у этих правоверных, женщинам вообще рот нельзя разевать. Куда там. Я помню, как однажды к нам в Ерзовку, то ли туркмена, то ли киргиза командировочного занесло. Черный, словно чугунная сковородка из печки, точно настоящий негр. Я даже его имя, зачем-то запомнил, Шурик.
– Шурик? Ты не путаешь? – с удивлением переспросил, кто-то из зевак.
– Зуб даю. – Колпаков вытер платочком на морщинистом лбу капельки пота. – А вот почему он Шурик, я вам сейчас и не скажу. Но то, что Шурик, это точно. Маленького роста, усатый коротышка, и круглый, как астраханский арбуз.
– Азиат и Шурик? Выходит, что ли наше имя у него?
– Да какое нафиг наше. Хм. Тоже мне, славянин. Видимо представился нарочно так, чтобы нам проще было к нему обращаться.
– Хех.
– Так-то, какой он к черту Шурик. Ты еще скажи, что Александр.
– Ага. Македонский. Александр. С голубыми глазами и светло-русой головой.
– Просто настоящее его имя, выговорить будет тяжело. Тьфу!
– Какого лешего его занесло-то к вам?
– Да Бог его знает? – безразлично вздохнул Колпаков и пожал плечами. – Может фрукты привозил в райпо, а может приезжал в Заветы за картошкой. Завгар его тогда, Степаныч, к себе в гости пригласил. Баню, помню, этому чуреку истопили, в горнице накрыли стол. Так вот этот хрен моржовый, как самогону-то подвыпил, и похвастался хозяевам, что у него остались дома две жены.
– Это, как же две жены? Не понял.
– А вот так. Обыкновенно.
– А разве так можно? Хм.
– Вот я и говорю, что у кого-то, как у нас с вами пусто, а у кого-то густо. У нас в России иметь несколько жен, конечно нельзя, а у них это нормально.
– Вот басурмане чудят.
– Но самое-то интересное, что у него обе бабы живут в одной избе. Наши деревенские девчата, как такое услыхали, и давай ему вопросы задавать.
– Хах! Вопросы? Еще бы.
– Ага. – немножко аж повеселел Семен. – Этим же дурам любопытно, как это бывает так. Наши бы дикарки за волосы друг друга оттаскали, а у инородцев многоженство в порядке вещей. Он еще специально масла в огонь подлил, якобы, ночь с одной дрыхнет в кровати, вторую ночь с другой, и никто, ни к кому не ревнует. Идиллия.
– Откуда ты все знаешь, ревнуют они, или нет? Тоже мне, психолог-сексолог тут выискался. Хм. Или ты рядом свечку держал? Да может еще ревнуют, и похлеще наших баб. Видать у них в жизни тоже все не просто. Иначе стали бы они втроем под одной крышей жить, и поочередно с этим жирным кабаном миловаться?
– Э ка невидаль. – встрял в разговор, какой-то забулдыга. – Ну, а этого возьми, моего крестника Андрюху, Ленечки Тишинского сынка, у него же в городе тоже две семьи, хотя он вовсе и не азиат, обычный русский парень. У него в одной семье девочка уже большая, у второй бабенки растут две школьницы сопли. И, главное штука, все про все знают, никакой такой тайны, детишки даже дружат меж собой. Тут дело ведь не в этом. Раз человек может содержать всех, так пусть хоть, сколько у него будет женщин.
– Так уж и хоть сколько?
– Щас время другое, щас не раньше, чего их обсуждать-то нам. Главное, чтобы были счастливы все.
– Нет, мужики. – не согласился пьяница. – И все-таки у нас менталитет другой у русских. До нас, до нашего мозга, эти султанские замашки еще долго не дойдут.
Между людей на несколько секунд возникла заминка.
– А если по-честному, то, что мы такого хорошего в этом мире видим? – вновь стал рассуждать о смысле жизни Семен. – Ответит мне, кто-нибудь? Что?
– А мне мою жизнь, если уж так откровенно разобраться, положа руку на сердце, ни капельки не жалко, хоть грязным кирзовым сапогом ее топчи. – с обидой в голосе громко прохрипел алкаш.
– Зря ты так.
– Нет не зря. Мне на нее наплевать.
Тут к прилавку откуда-то из толкучки подошел молодой парень с добрым, задумчивым лицом, и не обращая ни на кого из присутствующих внимания, тут же стал пристально рассматривать, разложенные по центру в три ряда потускневшие юбилейные медали и бархатные, темно-синего цвета футляры от них.
– Здравствуй. Что ищешь-то, родной? – видя в человеке потенциального покупателя, сразу же оживился Емельяныч, желая, что-нибудь уже, наконец, за этот день продать. – Спрашивай.
– Колодка с лентой на медаль «Двадцать лет Победы» есть у вас? – не глядя на Колпакова, тут же поинтересовался парень. – У моей бабушки, понимаешь ли, в ящичке я случайно откопал блестящую кругляшку, вот хотел медаль восстановить.
– Медаль, говоришь, восстановить? – полюбопытствовал Семен и еле заметно задергал бровями.
– Да. Юбилейную. Бабка-то сама, конечно, у меня не воевала, она во время войны в тылу на металлургическом заводе вкалывала, а медаль-то, видать осталась ей от моего покойного деда Гриши - фронтовика.
– А вот это правильно ты решил сделать. Уважаю. Это хорошее дело. – по-доброму посмотрел на молодого человека Емельяныч. – Я говорю, правильно, что ты к таким святым реликвиям относишься по-человечьи.
– А как же по другому-то относиться к ним?
– Память своих прародителей, мы непременно должны чтить. Даже не должны, а просто обязаны. Я вот у своего покойного отца тоже, решил все до одной медали отреставрировать в прошлом году. Как-никак, память.
Парень с понимающим видом глядел своими спокойными глазами на седовласого отставника и молчал.
– Так ленту, говоришь, с колодкой тебе надо? – щурясь, переспросил Семен. – Найдем. Хех. Как не найдем, ради такого-то дела. Все найдем. А не найдем, так у людей достанем. Это разве проблема. – и Емельяныч достал откуда-то из-под полы старомодный, с тусклыми медными защелками кожаный чемодан.
Сбившиеся рядом с прилавком в кучку мужики, внимательно глядели, как обходительно обращался с человеком Колпаков и наивно улыбались. Нравилось им находиться в этой базарной суете, что-то в этом было.
– Найдем-найдем. – без остановки бубнил себе под нос Семен. – Куда мы денемся с подводной лодки.
Молодой человек, молча стоял рядом.
– Где тут у нас? Тееекс. Ага. Вот она родимая лента, именно от такой медальки, а вот у нас и колодка нашлась. Хех. Новенькая. Лежат, милые, и молчат.
Пока Емельяныч дотошно отсчитывал долгожданному покупателю сдачу, вдруг один мужчина решил задать, присутствовавшему здесь же, какому-то дедушке вопрос.
– Предки-то твои тоже воевали, или же Господь миловал их? – полушепотом спросил мужик у старика.
– А как не воевали? Странный вопрос. Ты мне хоть одну семью назови, у кого не воевали.
– Ну, мало ли. Может хворые были, или тыловики.
– Еще, как воевали, и по линии мамы, и по линии отца. Дедушка у меня был, Гаврила Кузьмич, вот кто воевал, так действительно воевал. Он у меня даже целый дот спалил. Он был у нас в роте ранцевых огнеметов, и спалил фашистам дот. Первая медаль его была за это.
– Да? Подвиг. Тогда извини.
– Истинная правда. И тогда же, когда наградные документы-то готовили, выяснилось, что у него еще возраст-то не призывной. Но было поздно. Он тогда уже полгода воевал. Его командиры давай расспрашивать, дескать, когда у него день рождения? А он говорит, да когда-то весной. Ну, и они ему сказали, что, раз число он не помнит, записали восьмое марта в документ ему.
– Шутники.
– Еще, какие шутники-то. Устроили ему, вроде, как родился в Международный женский день.
– А где служил-то он? В какой части?
– Где служил-то? На первом белорусском. Это уже потом его, после войны дослуживать оставили в Брестской комендатуре, там же в Белоруссии. Там и заработал он, почти, что аккурат после победы уголовный срок.
– Это, за какие же такие заслуги?
– Ну, это дело не хитрое. У нас люди для начальства, хворост. За то, что они два вагона не пропустили из Германии в Россию с трофейным барахлом. Офицеров-то, с кем он служил, почти сразу расстреляли, а деда моего посадили в тюрьму. И, аж до пятьдесят второго он сидел. Потом, видать разобрались, и его реабилитировали.
– Как у них все легко и просто получается. Действительно хворост. Сломали мужику судьбу.
– Я хорошо помню, когда его освободили, мы ездили в гости к нему в Полесье. Там в лесной деревушке посреди дома, помню, печка русская стояла, мы на ней сидим, щенки, тепло так, хорошо, а внизу ходят мужики. Как его реабилитировали, ему тут же вернули все награды. А он говорит, нахрен щас они ему?
– Да уж.
– А что делать? Страшные те времена. Бывало, смотрит он по телевизору, какой-нибудь фильм про войну, ну, к примеру, про партизан, и хохочет. Вот, говорит, трепачи. Им бы не кино снимать, а сказки.
Убрав чемодан назад под прилавок, Емельяныч бережно пересчитал гладенькие купюры, и также аккуратно убрав их в карман, сел на свой раскладной стульчик.
– А у меня тоже прадедушка был. – с удовольствием решил поддержать беседу, слышавший весь разговор, какой-то бородатый и давно нестриженный, похожий на домового старик, торговавший за соседним прилавком шерстяными носками и самодельными тапками.
– Родной?
– Кто? Прадедушка-то?
– Ну, не прабабушка же.
– Хм. Роднее некуда. Конечно родной, одна кровь. Его потом раскулачили, правда.
– Не его одного у тебя раскулачили. Много таких.
– И вот он мне тоже рассказывал, как с немцами они воевали еще в первую мировую. Культурно, говорит, воевали. Воюют-воюют, и потом раз, объявляют перерыв, и немцы вместе с русскими выходят на середину поля боя, с собой у них водка, какая-то нехитрая закуска, гармошка, и они начинают между собой общаться и отдыхать.
– Да ну, поди. Сочиняешь?
– За что купил, за то и продал.
– Какой им там отдых на войне? – не поверил ему Колпаков. – Враги ведь.
– И что, что враги? Главное люди. Потом, какое-то время проходит, они, значит, в разные стороны по команде разбежались, и опять друг против друга понеслись.
– Это жизнь. – согласился со стариком, какой-то мужик. – Простые-то солдаты разве виноваты? Это, как там говориться: – Паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Эти солдатики, может и вправду отдыхали на том поле брани, потому что знали, что завтрашнего дня у них может уже не быть. Это, знаешь, примерно, как? Наступающие солдаты говорили, что это наша земля, обороняющиеся говорили, что земля их, и лишь земля тихо шептала, что все ее, но ее никто не слышал. Война, есть война. Это тебе не баба с пирогами. Кха-кха-кха.
– Вот до революции, такая ерунда и была. – все ворчал себе в бороду старичок. – А вот отец у меня прошел, аж целых две войны, финскую и отечественную. Он артиллеристом был на сорокопятке, командир орудия. Он сиротой у меня был. Его взяла одна семья на воспитание. Но я не про это хочу сказать.
– А про что?
– Когда у нас Горбачев-то на хозяйство заступил? В восемьдесят пятом? И вот, значит, отец сидит, смотрит телевизор, а там Михал Сергеич о борьбе с пьянством начал говорить. Тятя послушал его, и нам, тоже уж не молодым, сказал, дескать, не с того он начинает. Мы все притихли, подумали, что выживает из ума старик. И тут он нам поведал, что они в сорок первом в ноябре под Москвой стояли, и что был жуткий мороз. И чтобы солдатикам-то не окоченеть, им выдавали спирт. А всякие там узбеки, таджики, короче мусульмане, они, говорит, с нами не пили, а только сидели и без конца молились, и они обледенели насмерть. Двадцать-тридцать минут, и превращались в ледышку все. У меня у отца четыре медали было от ВДНХ за рекордный урожай, кроме трудовых орденов. Так-то он Героя социалистического труда заслужил, но дали орден Трудовой славы и потом еще Знак почета. Героя дали в соседнее село Буркову. Э-хе-хе!
– А знаете? – тоже решил высказаться по данному вопросу Колпаков. – Те, кто воевали, двужильные были люди, мужественные, крепкие телом и душой. Я как-то своего девяностолетнего родственника-ветерана с Днем Победы поздравлял. Посидели мы с ним немножко, выпили по чарке, и когда я от него уходил, он пожелал мне здоровья, и чтобы я обязательно к нему пришел на следующий год. Представляете, какой у человека дух?
Мужики загалдели.
– Мы щас про предков-то заговорили, и знаешь, что я вспомнил? – мгновенно оживился пьянчуга.
– Ну-ка расскажи.
– Когда мне было всего четыре года, я с родичами на поезде возвращался из Харькова сюда в Свердловск. Когда уже наш состав сравнялся с платформой, я в тот момент уже при полном параде стоял в тамбуре и смотрел в окно, и тут я заметил на перроне своего деда, он приехал нас встречать из деревни на своем Москвиче, а дедушка увидел меня. Так вы знаете, как он за вагоном бежал? Как заяц. А я машу ему через стекло стою, такой нарядный. А ведь ему тогда было всего сорок девять годов.
– Да, моментально жизнь прошла. – вздохнул домовой и стал гладить свою кучерявую, запутанную бороду ладонью.
Однажды, где-то примерно на доходе обеда, на рынке появился, когда-то работавший вместе с Колпаковым еще в «пожарке» Мишка Барсуков. Он сам только под утро вернулся в город откуда-то из заграничного путешествия, и немного отойдя дома от утомительного перелета, приехал сюда, чтобы закупиться едой.
– Ты, что ли, Семен? Вот это да. – неторопливо протискиваясь между длинных, галдящих рядов, Михаил узнал среди беседующих людей Емельяныча, и тут же подошел к прилавку. Не виделись они более пяти лет.
– Здорово, Миша. Хох! – на удивление Барсукова, совершенно спокойно, как ни в чем небывало поприветствовал его Семен кивком головы.
– Привет-привет. Хм. От старых штиблет. Не узнать тебя, Емельяныч. Тоже торгуешь полегоньку? Да?
– Чутка. – неловко замялся он.
– Здорово живем, народ. – бодро промолвил Михаил, и с каждым человеком поздоровался за руку.
Мужики удивленно переглянулись между собой и продолжили свой разговор.
– Ты тоже вон, какой павлин, я погляжу. – ехидно ухмыльнулся Колпаков, и холодным взглядом посмотрел на своего бывшего коллегу. – Сходу и не оседлать. Хех. У самого-то, как оно?
– А че, как? Нормально. Потихоньку. Года идут, нас не спрашивают.
– Ну, и хорошо. Тут главное, не надо спешить. Всему свое время.
– Сам, как?
– А что, как? Видишь как. Ты с какого года?
– Семидесятого.
– А я с сорок восьмого. Есть разница?
– Да ладно тебе. Ты у нас еще жеребец.
– Пожить бы еще только немного не отказался я. – с грустью процедил Емельяныч. – Лет бы двадцать хотя бы, и можно спокойно место на пригорке занимать. Стареть, Мишаня, быстро стал. Как говориться, раньше пили пиво с квасом, и без забот валялись на матрасе, а теперь мы только воду пьем, и без надобности с койки не встаем.
Барсуков лишь ухмыльнулся и показал большим пальцем, что у него тоже все хорошо. Разговорились.
– Где ты это все берешь-то, Емельяныч? – вновь весело посмотрел на разложенный товар Михаил. – У тебя, я посмотрю тут, как в краеведческом музее экспонаты. Глаза разбегаются в разные стороны от твоего добра.
– А то. – гордо промолвил Семен. – Интересные штуки, а? То та же. Учись, пока я жив. Это же только на первый взгляд кажется, дескать, что здесь такого необычного, значками торговать. Это тоже уметь надо. И потом, желание, опять же должно быть. Без желания, лучше и не начинать. Душа должна к этому лежать, тяга.
– Ну, это понятно.
– Ты спрашиваешь, где я это все беру? По-разному. Где придется.
– Забавно.
– Какого-то одного конкретного поставщика у меня нет. Когда у наших городских коллекционеров оптом по дешевке покупаю, когда по деревням шукаю, у наших сельских долгожителей, иной раз, такие экземпляры еще с советских времен сохранились, слюнки потекут. У некоторых этих побрякушек, как у дурака махорки. Видишь этот старинный патефон, или вот эти древние латунные иконки? У деда из одного сибирского кулацкого рода, на свою дряхлую электробритву обменял.
– Дааа, путевая вещь. Послушай, а ведь если хорошенько разобраться, интересное у тебя ремесло, Семен. А главное редкое. Я бы, например, так ни за что не смог.
– Ну, а как же? – снова не без гордости громко сказал Колпаков. – Хобби, дело сердитое.
– Не то слово.
– Кто-то вон с рыбалки зимой и летом не вылазит, кто-то по всяким гаражам водяру беспробудно хлещет, кто-то опять же за девками ухлестывает, как котяра, а у меня одна отдушина, дождаться воскресенья, и на рынок ни свет, ни заря, на своем тарантасе примчать. Не могу дома без дела мухомором сидеть, сюда шибко тянет.
– Ну, и дай Бог, дай Бог. Раз тебе вся эта барахолка, вся эта сутолока нравится, значит хорошо. Но это, как ты правильно заметил, надо уметь. Правильно ты щас про жилку-то сказал мне.
– А че мне, Мишутка, жилка? Я же тебе, только что ответил, чтобы дома-то с утра до вечера не тухнуть, вот и решил чутка попробовать поторговать.
– Правильно-правильно. Доброе дело.
– Ты только, это самое, не подумай, что я здесь из-за денег. – вдруг резко засуетился Емельяныч, боясь прослыть перед товарищами этаким скрягой, торгашом.
– Я и не думаю. С чего ты это взял? – спокойно ответил ему Михаил. – Че мне думать-то? Дело житейское. А значки эти? – указал подбородком Барсуков на цветные блестяшки, прицепленные на пожелтевший от времени воздушный поролон. – Небось, и свою коллекцию тоже потихоньку дербанишь? Я же помню, ты еще, когда служил, все искал, где можно ими разжиться.
– Еще чего. Хм. Раскатал губу. Это у меня, паря, разменка. Свою-то коллекцию, я ни в жизнь сюда не принесу. Ты видел у меня она, какая? Ух!
Пока приятели душевно общались между собой, к прилавку то и дело подходили, какие-то люди, и потоптавшись с минуту в раздумье и поглазев на товар, они незаметно исчезали в толпе.
– Все с тобой понятно, Емельяныч. – мельком взглянув на часы на руке, вздохнул Михаил.
– Как-то так. Вот так и живем.
– Кого из наших видишь?
– А кого я вижу? Да вроде особо никого. Степана недавно встретил. У нас работал одно время. Помнишь его?
– Это, какого Степана? Лысых, что ли?
– Его. Ты слышал, что у него сынишка учудил?
– Откуда я услышу? Хм. – удивился странному вопросу Мишка. – И чего?
– Того балбеса в армию забрали, ну, и стали над ним сослуживцы смеяться, и по фамилии-то лысым обзывать. Так тот кретин обиделся на всех, и фамилию-то, прямо там на службе, на Лисина сменил. Отец, когда от матери узнал всю правду, отречься от него хотел.
– Вот чудаки. Есть же такие люди.
Михаил улыбнулся и от усталости слегка покраснел.
– Чего ты ухмыляешься, стоишь? Хех. – стало любопытно Семену, когда он увидел на лице своего бывшего сослуживца самодовольную улыбку. – Лыбится он тут. Смешно?
– Почему смешно?
– Мишка! Вот ведь. – без обид, задорно прикрикнул Колпаков. – Светишься, как тульский пряник. Мишка-Мишка, где твоя сберкнижка? Рад видеть, дурень, тебя.
– Я тоже рад. Честно.
– Устал?
– Немного. Просто долгий был перелет.
– Немного? Тогда, давай, мой друг, присаживайся, в ногах правды нет. Вон, падай на лавочку рядом со мной. Только, на, газетку подстели, а то больно пыльно.
– Говоришь, в ногах правды нет? Можно подумать, что в заднице она есть. Ха-ха-ха!
– Ну, уж. Остряк. В заднице ему. Хм. Садись-садись. Мы с тобой столько не виделись. Стоять в храме надо, пока служба идет. А тут на рынке, можно и посидеть спокойно. Если же ты сильно желаешь курить, то можешь прямо тут подымить. Позобаешь моей махорки? А?
– Чего?
– Я говорю, забить тебе трубку? У меня домашний самосад. Знак качества. Затянешься разок, тут же поймешь, что это такое.
Мишка уже давно курил только самые дорогие импортные сигареты, и на предложение Семена, потравиться домашним табаком, лишь ухмыльнулся.
– Че глядишь? – не отставал от сослуживца Емельяныч. – Ты так дыру на мне протрешь, Мишань.
– Давно не видел тебя, капитан, вот и гляжу. А что, нельзя? Не нравиться? А может я, правда соскучился по тебе. Это ж сколько я тебя, Емельяныч не видел?
– Тоже мне. Соскучился он.
– А что?
– Нашел причину. Сидит тут, чешуей блестит. Каким таким ветром сюда занесло-то? Живешь, что ли, где-то неподалеку тут?
– Ага. Подживаю.
– Хех. – прокряхтел Семен.
– Я, знаешь ли, где упал, там и новоселье. А если честно, то живу тут недалеко с одной.
И Барсуков исподлобья посмотрел на угрюмых мужиков.
– А что не так? Не веришь? – спросил у Семена Михаил. – Я ведь и вправду года большие не видел тебя.
– Ну, и как я тебе? Постарел?
– Да вроде такой же. Разве, что немного поседел.
– Поседеешь тут с вами. Хм. Я ведь не в гамаке всю жизнь лежу, или на балалайке играю. Ладно, забыли. Я тоже очень рад видеть тебя.
Мишка обвел своими счастливыми, слегка сонными глазами разложенный на прилавке ассортимент и снова ухмыльнулся.
– Видишь, какое у меня тут ремесло? – спросил Семен.
– Ремесло, как ремесло.
– А как же.
– Ты же на пенсии, надо же чем-то заниматься. Всяко лучше, чем дома штаны протирать. Я вот тоже недавно только с курорта вернулся, и дай, думаю, на рынок за провизией схожу. А тут ты. Как по заказу.
– А я уже лет пять торгую тут.
– Да? Странно. Хотя я только продуктовую секцию посещаю, а в ваше логово я никогда не захожу. Никогда, ничего не коллекционировал. Как-то не было у меня к этому делу тяги. А раз так, то зачем тревожить вас?
– Кому, как. Есть такие люди, которых отсюда за уши не оттащишь. До самого закрытия, иной раз будут с лупой ковыряться. Хах!
– Согласен с тобой. У каждого в этой жизни свой интерес. Кто-то значки коллекционирует, а кто-то авиамодели собирает. Как говориться, кому, что.
– А мне нравиться здесь, Михаил. Я тут хоть при деле, среди интересных людей обитаю, а вот мой троюродный брательник, Андрюха Пивоваров, этот уже целый месяц без продыху пьет. – зачем-то стал нелепо оправдываться Емельяныч. – Куда только лезет в него? Вчера мне ранним утром позвонил, жалуется, что зять опять к нему в гости приходил, нанес ему снова пиво, виски, водку. Ох, и ушлый черт. И все-то он про всех знает, обо всем-то он в курсе, кто у нас в районе застрелился, кто вздернулся, кто развелся, кто сошелся, вот все, окаянный, знает про всех.
– Ясновидящий?
– Ага. Кашпировский. Ха-ха-ха! Он пока до работы два километра по улице топает, то с одним прохожим покалякает, то с другим поговорит. Главное штука, знаешь, что меня удивляет?
– И что же?
– Он столько дней в себя вливает, а не хворает никогда. Я бы после трехдневного запоя сдох. А этот все хи-хи, да ха-ха. Все ему смешно. Щас вот дней сорок пропирует, прогужбанит, и на следующий день, как ни в чем небывало, на работу пойдет. И я вот думаю, не уж то у него желудок стальной?
– Да брось ты. Стальной. Где он работает-то у вас, этот желудок? – поинтересовался Михаил.
– Эта сволочь? – выругался матом Семен. – Да углежогом. Где. Уголь древесный с бригадешкой жгут.
– Тоже мне. Хм. Дельцы.
– Еще, какие дельцы. Алкаши. Так ладно Андрюха, он хоть жизнь прожил, так сын у него молодой пацан, кликуха - Фонарь, год назад только из армии вернулся, а уже постоянный клиент санатория Лесная сказка. Тьфу!
– В смысле?
– Чего в смысле? А ты разве не знал, что у нас районное отделение милиции сейчас находится в бывшем детском саду?
– Садике? – удивился Мишка.
– Ага. Лесная сказка, раньше так назывался детский сад у нас. Но, вот посмотри, какая штука, вот вроде, пьяница-пьяница, а дома корову с бабой, не перестают держать. Андрюха сроду хвастается, что когда он с глубокого похмелья, то каждый день ему Фонарик трехлитровую банку молока приносит, чтобы жабу заливать.
– Вот ведь, гребаный насос. – резко мотнул головой бывший стажер. – Я ведь тоже, знаешь, как раньше бухал? Я же только лет десять назад за голову взялся.
– Да ты, что?
– Вот-вот. Помню, как-то тоже две недели пил, зарос весь, грязный, и по-пьяни голову себе пробил. Мне тогда всего лет тридцать было. Привезли меня, помню, в приемный покой, кожу на черепке заштопали, и от греха подальше, в хирургию увезли. Я утром проснулся, глянул на себя в зеркало, батюшки мои...
– Страшный?
– Не то слово. Как каторжанин, твою мать. Взял у соседа по палате бритвенный станок, более-менее марафет навел, перышки почистил, и лежу на кровати, дремлю. Тут заходит врач в белом халате, и спрашивает у нас, дескать, а куда дедушка подевался, которого вчера с пробитой головой он сюда определил?
– Какого еще дедушку? – запутался Семен.
– Да это он меня имел ввиду. Ха-ха-ха! Я был для него дедушка-то. Побритым просто не признал.
– Я тоже щас мало пью. – никак не отреагировав на эту шутку, с грустью промолвил Колпаков.
– И правильно делаешь. Жизнью надо наслаждаться не спеша. Хотя алкаши, они ведь тоже страдают от того, что пьют. Страдают-страдают. Это, как собаке кинуть кусок мяса. Ты думаешь, когда она свежую кровь почувствует, то долго будет на него смотреть? Так и пьяницы, стопка в рот попала, и айда пошел.
Тут в разговор бывших сослуживцев бестактно вмешался, какой-то рыжеволосый, одетый в старый, поношенный камуфляж мужик.
– У меня племянники, такие же фашисты! – стал возмущаться он, и его рябое лицо побагровело. – Пьют и пьют. Мать-старуха испереживалась, не жалко им ее. Водка, пиво, все в ходу. С утра до вечера лакают. Тьфу!
– Женатые хоть? – спросил Емельяныч.
– Кто?
– Твои племянники-то?
– Откуда? Кто за таких пьяниц пойдет? Младший-то, сначала вроде все дело по делу, даже подженился, после месяца два пожили на съемной квартире, и он обратно отправил ее. Потом мне, как-то жалился, дескать, даже и не знал, что вся эта семейная бодяга, такая чепуха.
– А ты помнишь, Мишка, у нас в карауле работал такой, Федя Петухов?
– Чего-то припоминаю. Смутно, правда.
– Он даже повоевать в Чечне успел.
– Срочную там, что ли служил?
– Да нет. Он до пожарки в ментовке работал, участковым, вот там и попал он в сводный отряд. Уехал-то в командировку всего на полгода, зато приехал оттуда весь в орденах. Где он только умудрился заслужить их? Если он из шести положенных месяцев, больше половины срока, дома пьяный зажигал. Дескать, ему военное командование поставило задачу, баню для солдат достать. Вот он под этим соусом домой-то и примчался.
– Баню-то, хоть он тогда достал?
– Достал. Это он умел спроворить.
– Ну, и хорошо.
– Я помню, как какой у нас в пожарке праздник, Федя выпивал колотушку Агдама, привязывал к своим офицерским погонам два цветных воздушных шарика, и весь день с ними, как Олег Попов ходил.
До закрытия рынка оставалось ровно два часа.
– Я же ведь тебе уже сказал, что не ради, какого-то заработка, или выгоды я на этот рынок хожу. – видя с каким подозрением смотрит Мишка на Колпакова, решил все же выговориться Семен. – Нет, дружище. Совсем не в этом дело. Мне главное во всем этом нашем цирке шапито, общение важно, с людьми по душам потолковать. А деньги, да что нам эти рублики-копейки, обыкновенная бумага с водяными знаками, и все. Самое дорогое, ну, это чисто по моему личному убеждению, так это с хорошими и добрыми людьми обменяться мнениями. Понимаешь?
– Кхех.
– Да и потом опять же, как сказал, какой-то древний мыслитель: – Глупо, знаешь ли, быть жадным в преклонном возрасте. Что может быть абсурдней того путника, который увеличивает свои запасы на дорогу, все ближе подходя к ее концу.
– Красиво сказано, не придерешься. Ты знаешь, наверно ты прав, Емельяныч. Дело действительно в нашем балагане не в деньгах, и даже не в их количестве. Только мало, кто своим умишком до этого доходит. У нас народ, мне кажется, до самого последнего вдоха, до крайней секунды в жизни, своими граблями все, что не приколочено, гребет. Будто там ему это пригодиться.
– Господь с ними. А ты, как вроде, на что-то обозлился, Мишк?
– Я-то? А че мне злиться? Зачем?
– Как будто ты сегодня не с той ноги встал.
– Вот еще. Но настроение, и вправду не фонтан. Да и люди-то у нас, честно сказать, какие-то пошли не важные. Злые все, какие-то стали, неприветливые. А что злиться-то? Зачем?
Емельяныч задумался.
– Ты, Минька, дорогой ты мой, никогда людей не сторонись. – обведя хмурым, задумчивым взором мужиков, тихо сказал Семен. – Оставайся всегда человеком. Она же потом тебе сторицей вернется твоя доброта.
– Думаешь?
– А что мне думать? Уверен. Даже не думай об этом. Не отворачивайся от них. Нет, нет и нет. Люди, это вообще по замыслу Создателя, самое золотое, да и вообще бесценное, что на всем белом свете есть.
– А я разве, кого-то сторонюсь? – не согласился с Емельянычем Барсуков. – Хотя, не такие уж они и безобидные и простые, как кажутся на первый взгляд. Все себе на уме. Они вон сверху все до одного пушистые, улыбаются тебе, а внутрь хорошенько заглянешь, так там одна шелуха. Это вон, как иной раз, возьмешь в руки яблоко, снаружи-то оно, такое наливное, спелое, а куснешь его, глядь, а внутри-то гнилое оно. И вот думаешь, почему все так?
– Э-хе-хе. Не всегда под оболочкой то, чего мы ждем.
Колпаков, не дав Мишке досказать до конца мысль, прервал его.
– Если хочешь моего товарищеского совета, то ты, заместо любого лиха, все равно лучше поближе к ним, к людям-то тянись.
– Ты прямо, как тот жираф.
– Какой еще жираф?
– Тот, которому видней. Это, как же понимать? На тебя иной раз с кулаками прыгают, а ты к ним тянись? Прощать теперь всех, что ли? Странные у тебя советы, Емельяныч. Хм. Советчик. Я ж не мазохист.
– А вот так. Поступай именно так. Ты из под бровей-то на меня не гляди. Пусть на здоровье прыгают. Никогда в себе обиды не копи. Они ведь, люди-то, если ты к ним с добром относишься, не все плохие изнутри. Даже самые гоношистые, даже самые вредные и злые, еже ли ты к ним по человечьи обращаешься, так и те свои ошибки признают, и возьмут, да и повернуться лицом.
– Они повернуться, как же.
– А что?
– Жди. Хм. Чуть, что, так не задумываясь готовы тебе под печенку жало свое вонючее вонзить.
– Да брось ты. Вот ты чудак.
– А че? Хм. Добреньким теперь для них быть? Унижаться перед ними?
– Кто тебя унижаться заставляет? Я ведь не о том.
– А о чем же?
– Каким бы человек характерным не был, если ты к нему не по злому нацелен, если ты в душе зла не желаешь ему, то ни один, даже самый агрессивный и крутой, не напрыгнет на тебя, ни за что. Человек же не дурак, чувствует, он же не камень-истукан. А если тебе, кто и плохое, когда скажет, может, кто и по морде даже врежет, так ты сдачу-то ему сдай в ответку, а на остальных все равно не обижайся на людей, дружок. Все люди абсолютные разные, как мозаика. На одну ступеньку не ставь их, Мишаня, никогда.
– Послушай, Емельяныч, раз уж ты про милосердие-то заговорил, ответь мне на один вопрос.
Колпаков насторожился.
– Ну. – тараща глаза на Мишку, насторожился дед.
– Ты вот все людей тут хвалишь, все за советскую власть меня агитируешь.
– И что?
– А ты бы сам, Емельяныч, когда-нибудь смог человека убить? – полушепотом спросил Михаил.
Семен замер.
– Человека? – тоже еле слышно переспросил он.
Мишка сощурил глаза и кивнул головой.
– Никогда. – подумав несколько секунд, тихо промолвил старик.
– Никогда?
– Ни в жизнь. Я Бога слишком боюсь. Слышишь? Одного его Бога и боюсь. Никого больше не трушу.
Прошло еще полчаса.
– Ты все-таки, так и продолжаешь думать, что я тут из-за денег нахожусь? – вновь вернулся к недавнему разговору Семен.
– Да ни че я не думаю.
– Хех!
– И потом, че мне чужие деньги считать.
– И нечего считать их.
– Я о том же и говорю.
– Всех денег, друг, не заработать, со всеми женщинами не переспать, а вот душевно пообщаться с народом, это, пожалуйста. Она же жизнь-то, далеко не в деньгах состоит, а в общении. Вот тебя встретил, поговорили с тобой, вспомнили прошлое. Разве эти наши с тобой добрые воспоминания, наши самые лучшие годы, можно на деньги обменять?
– Нет, конечно.
– Правильно. Русскому человеку, больше всего ценна память, и особенна она ценна, если твоя жизнь прожита не зря, если в ней белых пятен больше, чем пустоты и разочарования.
– Верно, ты это подметил.
– Вот и я о том же. Бесценно наше прошлое. А знаешь почему?
– Ну?
– Да потому, что мы прожили, Миша, эту жизнь честно, без подлости и лжи. Эх! Сучка-недоучка, вернуть бы годки назад, ну, те наши мгновения, самые первые ощущения, когда детство закончилось, а взрослым ты еще толком не стал.
– Ты так думаешь?
– А ты не задумывался, кто редиску с морковкой красит под землей?
– А кто его знает, кто?
– Да и вообще, случайностей в этом мире не существует.
– Это конечно.
– Ой, не существует. Это, либо наказание, либо испытание, либо награда. Живешь вот так, никого не трогаешь, и тут в твою жизнь вторгается случай.
– Да уж.
– Вот, как-то так.
Мишка задумался.
– Э-хе-хе! Ладно, киснуть, Михаил! Как там, в песне-то поется?
А помирать нам рановато,
Есть у нас еще дома дела...
Барсуков молчал.
– А народ у нас, и вправду хороший. – сделались у Емельяныча тоскливыми глаза. – Люди поют, люди живут. И для любви открыты сердца, чтобы дарить друг другу радость и жизни радоваться. Зачем же таких хороших людей обижать? Я тут недавно вспомнил, как в прошлое лето у нас в клубе районная самодеятельность выступала, и как наши колхозники с открытыми ртами глядели на них. То-то же. Разве плохие люди могут так музыку любить? Злому человеку не до песен, ему, лишь бы, где пакость своему ближнему сотворить. Эх! Мне вот щас семьдесят, а в душе восемнадцать. Так бы щас, какую кралю, приобнял.
– Затейный ты мужик, Емельяныч. Кралю тебе подавай.
– Да ладно, Миха. Я ведь так. Какая нам теперь краля, мы уж старики. Да и потом, куда я свою дорогушу дену? Она ведь, грешница, всю жизнь меня покорно терпит. Э-хе-хе. Мы с моей Галиной вместе, как сосиска в тесте. Ха-ха-ха!
Тут Михаил живо забегал глазами по прилавку.
– Ну, давай, я хоть че-нибудь куплю у тебя на память. Я хоть в этом и не разбираюсь ни ниша.
– Ну, купи. Что тебе показать?
– Да даже и не знаю. – нелепо почесал затылок Барсуков. – Сколько стоит вот этот старинный серебристый подстаканник?
– Понравился?
Мишка покрутил в руке богатый с виду, выгравированный блестящий предмет, и поставил его на место.
– Он не дешевый. Пятерик.
– Пять тыщ? – удивился Мишка немаленькой цене.
– Да. Это ж раритет.
– Дороговато.
– А ты, чего хотел? Мне тоже жить, на что-то надо. Внукам помогаю на ноги вставать.
Барсуков все стрелял своими заспанными глазами по разноцветному товару и молча размышлял.
– Вот, возьми тогда вот этот очень редкий значок. Их у нас почти нету.
– А он по чем у тебя?
– Че?
– Я спрашиваю, в какую цену?
– А сколько дашь?
– Да я сказал тебе, что не разбираюсь в этом нихрена.
– Косарь. Он очень старый. Щас такого не найти.
– Тоже не дешево. Давай, какой-нибудь попроще экземпляр. – все шарил глазами по прилавку Мишка. – А давай вот этот вот. – и он ткнул пальцем на маленький золотистый ромбик, на котором была изображена летящая над морем чайка, и вверху написано Ялта.
– Этот?
– Именно вот этот. – даже обрадовался неожиданной находке Михаил. – Вот этот возьму. Это то, что я искал. Называй любую цену.
– Странный, конечно, выбор.
– Да обыкновенный. Все, беру.
– А почему ты выбрал именно его?
– Это долгая история.
– А все же?
– Да ладно тебе.
– Ну, скажи.
– Да я, понимаешь ли, когда в армии служил, то писал своей будущей жене Нюрке письма, и в самом конце последней строчкой, слово Ялта выводил.
На лице Емельяныча читалось полное непонимание.
– Не уразумел? – спросил Барсуков.
– Чего-то не понял.
– Ну, вот смотри, если те буковки-то расшифровать, то получится: Я люблю тебя, Аннушка! А сокращенно, Ялта.
– Ах, вот оно, что. Хех. А я уж подумал. Вот ты, какую штуку закрутил.
– А то.
– А ты сам-то в Ялте был? – заулыбался Семен.
– Не. В Крыму был, в Евпатории, а вот до Ялты я тогда не доехал. Собирался, конечно, туда на такси прокатиться, да только у меня зуб, как назло, заболел.
Емельяныч по-отечески погладил старого приятеля по плечу, и бережно отцепил от тоненькой полоски поролона выбранный им значок.
– Дарю тебе, Мишка, бесплатно его. – весело сказал Семен. – И передай своей Анютке от меня привет. Хм. Подумать только. Ялта. – и он аккуратно вложил в мускулистую ладонь Барсукова красивый металлический ромбик.