1. К заповедям Божиим романтик относится критично, как и ко всему на свете. Он вообще никому не верит на слово. Чтобы заповеди стали для него обязательными, они должны быть завизированы его свободным философским умом. Если же страсть к переустройству мира потребует отступить от заповедей, философский ум точно так же санкционирует отступление.
Философия, таким образом, в романтизме становится важнее, чем богословие.
Но разве не так было, например, у Ломоносова? Так, но с одной оговоркой: Ломоносов всё-таки считал, что он богословствует. Игнорировать догматы церкви он не дерзал. У Ломоносова иерархия ценностей перевернулась только в уме, в романтизме переворот распространился на волевую сферу. В остальном романтизм – точно такой же рационализм, как и классицизм.
Когда говорят, что романтизм восстал против рационализма, допускают большое преувеличение. Романтизм восстал против «цензора», который не позволял рационализму воплощать в жизнь свои упрощённые истины, сведённые к удобным для рассудка формулам. Этим «цензором» была «законсервированная» церковность, из которой ушла благодать. Бунт против такого «цензора» выглядел благородно и был бы вполне православным по духу, если бы романтизм ставил целью восстановить благодатное христианство – то, которое пыталось не объяснять Бога, а являть Его живой образ. Но в Европе этого христианского духа к 18 веку уже почти не осталось.
2. Казалось, в России всё пойдёт по европейскому сценарию: как мы подражали европейскому классицизму, так будем подражать и романтическому против него бунту. Однако романтизм разбудил в русском человеке не только желание ниспровергнуть европейского «цензора», поставив на его место свободную, раскрепощённую, пассионарную личность. Русскому человеку захотелось сбросить с себя и сам европейский рационализм. Разбуженному русскому духу стало тесно и неуютно в европейских одеждах. Так в русской культуре зародилось направление, в котором возрождался дух средневекового русско-византийского реализма. У его истоков стоял А.С.Пушкин.
3. «Реализм – направление в литературе, ставящее основной целью правдивое воспроизведение действительности в её типичных чертах». Это энциклопедическое определение грешит размытостью. Сразу возникает вопрос о критериях «правдивости воспроизведения действительности» и «типичности черт».
Для того чтобы определить, что правда, а что неправда, надо опираться на какое-нибудь абсолютное знание, а абсолютным делает знание только вера. Следовательно, понятие «правда» неотделимо от веры.
Если Бог есть, то правда у Бога. Если Бога нет, то она может быть где угодно: кто во что верит, там и ищет. Верит в Маркса – правда у него будет классовая. Верит в то, что рынок решит все проблемы, - и правда будет рыночная, имеющая денежное выражение.
Для тех, для кого Бог – Иисус Христос, вышеприведенное определение реализма уточняется так: «Реализм – это направление в литературе, ставящее основной целью правдивое, в соответствии с христианскими интуициями, воспроизведение действительности в её типичных чертах».
Остаётся уточнить, что такое «истина в соответствии с христианскими интуициями».
4. «Искать истину – значит искать предмет любви»,- в этом суждении святителя Николая Сербского выражена сама суть «соответствия христианским интуициям». Христианину истину нельзя не любить, поэтому там, где нет любви, нет и истины. Холодный рационализм – ложь потому, что он-то любви настоящей боится, так как не способен свести её ни к каким логическим формулам.
Выразить суть поисков предмета любви можно по-разному, но это обязательно будет отсылка к художественному стилю. С помощью научного анализа отыскать любовь невозможно. Более того, научный анализ способен убить в нас любовь. Представьте себе: некий Н. любит некую М., и он, чтобы признаться в любви, пишет научный трактат, со ссылками на авторитеты в области психологии. Реакцию М. предсказать несложно.
Любовь бесконечно шире и глубже научной логики. Для её постижения требуется особый дар, о котором замечательно сказано у А.П.Чехова: «…В этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, всё полно одной общей мысли, всё имеет одну душу, одну цель, и, чтобы понимать это, мало думать, мало рассуждать, надо ещё, вероятно, иметь дар проникновения в жизнь, дар, который даётся, очевидно, не всем». Мало думать, мало рассуждать – потому что истина-любовь является в виде живого образа.
То, что делает рационалист, сравнимо с вивисекцией. Он творит образ скальпелем. Благодаря острому скальпелю узнать о живом организме действительно можно многое, вот только организм после этого не оживёт. Тот учёный, что режет лягушек, оправдывает эту жестокость любовью к знаниям. Но поверите ли вы ему, если он скажет, что любит лягушку, которую режет? Нет, если он станет утверждать подобное, вы будете иметь полное право усомниться в том, что он оценивает себя реалистически. Это притом, что вы в принципе не против того, чтобы учёный резал лягушек. Режь себе во славу науки, но только не разглагольствуй, пожалуйста, о любви.
Лягушка – это пример для наглядности. Культура имеет дело с живыми душами. Рационалист, в том числе и романтик, препарирует эти души в соответствии с рациональными установками. Надо показать идеального гражданина, он отсечёт всё, что мешает его идеальности. Надо показать тоскующую в косном обществе личность, он отсечёт от неё всё, кроме того, в чём гнездится его тоска.
Например, вы можете что-нибудь сказать реально о Мцыри? Вот он жил в монастыре, но вкуса к молитве у него нет – чем он там занимался? Может, ему нравилось переписывать тексты, как Акакию Акакиевичу Башмачкину? Может, он также любовался выводимыми буквами и находил в этом занятии утешение? Нет, мы ничего не знаем о его жизни, кроме того, что у него тоска по родине, которую, вообще-то, непросто представить у того, кто покинул родину в возрасте шести лет и с тех пор ни разу там не бывал. Вы, к примеру, многое помните из того, что было у вас в шестилетнем возрасте?
Мцыри – красивый образ, потому что его создал красивый романтик, но он весь искусственный. Правда там только в одной сцене: когда герою снится предсмертный сон. Он видит себя на дне реки, его целуют рыбки, и он чувствует, что наконец-то познал счастье. И это счастье оказалось никак не связано с его родиной, оно – та самая любовь, которую реалист находит без всякого скальпеля в душе самого скромного по жизни героя, ничего не отсекая от его личности.
Реалист верит в то, что тайна жизни может открыться ему и под щадящим живую жизнь острым созерцательным взглядом. Чем внимательнее созерцать, тем точнее будет портрет, и совсем не факт, что он хуже объяснит живую душу, чем описание её трупа под микроскопом.
5. Эталоном реалистического текста является для христиан текст Евангелия. В Евангелии христианин не замечает ни малейших признаков работы скальпелем. Там нет лицеприятия, нет стремления кого бы то ни было заведомо идеализировать. Там правда и только правда.
Апостол, которому Богом поручено основать Церковь, предаёт Его, и это никак не ретушируется. Иисус Христос не должен бояться смерти, потому что Он Бог, но в Гефсиманском саду Он молится Отцу со слезами: «Да минует Меня чаша сия». Бог, по схоластическому вероучению, не может гневаться и осуждать, но Он, явно не в безгневном состоянии, опрокидывает в храме столы меновщиков и торговцев.
6. В иконах эффект реализма создаёт обратная перспектива: не я рассматриваю образ, а тот, кто изображён на иконе, рассматривает меня; подходя к иконе, я предъявляю ему себя. Для этого ничто мелочное (например, изыски авторского мастерства) не должно отвлекать. В реализме автор, в прямом, а не в переносном смысле, не только тот, кто сочиняет, но и тот, кто читает, смотрит, слушает – вот почему, а не из скромности, в реалистическое средневековье не подписывались ни иконы, ни тексты, ни знамена с крюками, тогда заменявшими ноты.
Реализм, таким образом, требует от автора смиренного преодоления сознания авторства. Когда мы разговариваем на родном языке, мы не претендуем творить новые слова, а когда они сами творятся, не надеемся, что завтра они войдут в словари. Но точно таким же должно быть отношение к литературному творчеству, к искусству в целом. В искусстве творец должен раствориться в той стихии, которой Бог творит мир. Пушкин к этому стремился и многого достиг. «…Никогда ещё ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин», - отмечал Достоевский.
Пушкинист Юрий Лотман, анализируя роман «Евгений Онегин», писал, что в нём «Пушкин поставил перед собой задачу, в принципе, совершенно новую для литературы: создание произведения литературы, которое, преодолев литературность, воспринималось бы как сама внелитературная реальность…»
7. Любопытна реакция современной Пушкину публики на роман «Евгений Онегин». Воспитанная на романтизме, она, во-первых, не признала роман романом. Более того, читатели в большинстве вообще отказывались видеть в «Онегине» цельное литературное произведение. «Почти единодушное мнение заключалось в том, что автор дал набор мастерских картин, лишённых внутренней связи» (Ю.Лотман). «Цепь бессвязных эпизодов», - определил «Онегина» один из критиков.
В самом деле, только мы увлечёмся сюжетом, как тут же в него вклинивается какое-нибудь лирическое отступление, которым автор как бы сам над собою иронизирует, а заодно подсмеивается над нами: «Увлеклись, да? Поверили? А я так, от скуки, это пишу. Хотите, расскажу вам про женские ножки?» Он как будто боится, что читатель восхитится его искусностью, «демиургическим» мастерством. Да, Пушкин явно сознательно убивает литературность. Он хочет, чтобы читатель чувствовал себя не просто читателем, а одним из соавторов, чтобы он заинтересованно поучаствовал в судьбе героев романа.
В результате возникает эффект, сравнимый с обратной перспективой: читатель не просто узнаёт о любовной истории, он словно видит участников этой истории под пристальным взглядом Того, Кто лучше всякого человека знает о настоящей любви, потому что Он-то и есть любовь.
8. В «Борисе Годунове» мы видим такой же реалистический взгляд на один из эпизодов русской истории. Эта историческая драма насквозь пронизана духом смирения перед Божественным Промыслом. Чувствуется: автор боится навязать читателю отсебятину, он всего лишь инструмент этого Промысла. Смысл не в том, чтобы пересказать карамзинскую версию драмы Бориса и русской Смуты, а в том, чтобы читатель ощутил себя участником этой драмы и предъявил себя как участника русской истории Господу на испытание: жива ли в нём та безмолвствующая Святая Русь и, если жива, то как она себя чувствует?
Это чем-то напоминает средневековый текст – конкретно средневековую летопись. Не случайно центральным героем драмы является Пимен, списанный Пушкиным с прп. Нестора Летописца.
9. Итак, обобщим: европейский романтизм боролся со схоластическим христианством. В результате этой борьбы он привнёс в культуру много языческого.
Русский романтизм тоже боролся со схоластическим христианством. Но под схоластикой им было обнаружено не только язычество, но и пострадавшее от схоластического христианства русское православие. Оно, извлечённое на поверхность, стало активно влиять на процессы, происходящие в новой вестернизированной культуре, преобразуя её на русский лад. Так возник уникальный в мировой культуре феномен – Русский реализм 19 века.
10. Важно отметить то, что европейская культура не отвергалась русскими реалистами, а творчески преобразовывалась ими. Это тоже говорит о христианской подоплёке происходивших процессов: ведь христианство ничего не отрицает в культурном наследии, оно не творит культуру заново, а преобразует то, что есть. Так было в Иудее в то время, когда там проповедовал вочеловечившийся Бог. Так было в Византии. Так было в средневековой Руси.
Как происходило преобразование – это тема для отдельного разговора. Здесь отметим только тезисно: Пушкин не просто любил европейское искусство, он любил его разборчиво. Он, например, противопоставлял Мольера Шекспиру: «Лица, созданные Шекспиром, не суть как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера скупой скуп - и только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен».
У Гёте в «Фаусте» Пушкин тоже сумел расслышать то, что созвучно русской душе, а именно: бессмысленно уповать на разум, когда в тебе оскудела любовь. Любовь к Гёте помогла Пушкину открыть в немецком гении то, чего он сам в себе, быть может, не сознавал. «Сцена из «Фауста»» Пушкина являет нам русского Гёте.
Русский Гёте, русский Шекспир, русский Байрон… Пушкин именно преобразовывал европейскую литературу на русский лад, усиливая в ней черты реализма и нивелируя слишком нарочитые на русский вкус рационалистические упрощения.
11. В читательском восприятии реалистический стиль Пушкина раскрывается как сверхъестественная простота. Читая Пушкина, не перестаёшь удивляться: как человеку по силам так просто выразить наисложнейшее? Это та простота, которая у нас ассоциируется с красотой богозданной природы. В природе нет ничего лишнего, ни одной ноты фальшивой декоративности, и то же ощущение возникает у нас от слова Пушкина.
Бог творил природу не для Себя, а для нас. Её простота освящена жертвенностью Его любви. Пушкин прост потому, что он преодолевал литературность, соблазн авторства. В этом было проявление жертвенной природы его личности. Оценив её, Бог открыл поэту великую тайну, о которой замечательно сказал Василий Зеньковский: «Главный дар Пушкина, который стал уже созревать во второй половине его жизни, был редкий дар простоты… В Пушкине жила правдивая, горячая русская душа. В русской душе есть много греховного и буйного, но она никогда не перестаёт слышать таинственный зов к правде, никогда не теряет способности глядеть на мир в свете вечности. И оттого, что Пушкин имел эти дары в исключительной мере, он есть не только откровение о творческой мощи русского гения, но ещё больше – откровение о тайне самой России, томимой «духовной жаждой», освобождающей её от культурного нарциссизма».
2019