Аннушка

               
Жена директора детдома ; Анна Петровна (Аннушка, как все мы ласково её называли), состояла при детдоме в должности фельдшера. 
По совместительству, а также по призванию души она руководила духовым оркестром. И сама играла на трубе.
Поначалу в оркестре я играл на теноровой трубе. Потом Аннушка пересадила меня на баритон. Затем я решил попробовать альтовый инструмент. Под конец освоил бас-геликон.
Играть на первых двух инструментах было сложнее, но интереснее. Перейти же на геликон меня попросила Аннушка. Большая басовая труба, которую, как лошадиный хомут, надо было вешать себе на шею, была великоватой для хилых ребят. Я был рослым подростком и довольно легко управлялся с огромной никелированной загогулиной, выдавая во время игры нужные, нудные «ис-та-та, ис-та-та», что называется, из-под такта.
Игра в оркестре давала нам некие преимущества среди собратьев по детдому. Музыкантов освобождали от уроков, когда нужно было кого-то хоронить. А похороны с оркестром в то время были особенно в моде.
На первомайские или ноябрьские праздники оркестр шагал в первых рядах колонны, и нам завидовали другие ребята.
Духовые инструменты, особенно в детдоме – привилегия сильного пола, девчонкам трудно справляться с ними, зато мы пользовались у них неизменным успехом.
Аннушка, добрая, милая Аннушка нас выручала, когда муж-директор лишал оркестрантов обеда, она подкармливала ребят домашними пирожками, чем-нибудь вкусненьким. И вообще относилась к нам неформально.
Детей своих, как я уже сказал, директорская чета не имела, Аннушка носила с войны осколок в паху. Осколок вёл себя тихо, но иногда начинал двигаться в теле, причиняя большие неприятности хозяйке. 
В добром расположении, в минуты отдыха от репетиций, она часто рассказывала нам о жизни на фронте.
Что поражало: делала она это довольно откровенно, без всякой ложной сентиментальности, запросто говоря о сослуживцах военных лет в романтических красках. Война наложила определённый отпечаток на её характер, к тому же профессия медика располагала к суровой правде без прикрас.
В профессиональных вопросах она была жёсткой и принципиальной. Это касалось лечения пациентов, если они начинали выпрашивать поблажку и капризничали во время приёма лекарств или принятия процедур, а также  режима репетиций, поездок на различные мероприятия.
Тем не менее, мы её обожали, испытывая чувства, как к родной матери. Музыканты ходили у неё в фаворитах. Имелся у Аннушки и любимчик ; мальчик-красавчик Серёжка Аненкин,  чем-то внешне похож на Сергея Есенина: кудрявоголовый, с породистым холёным лицом. Он часто и подолгу пропадал у неё дома. Анна Петровна одевала его в обновки, что вызывало ревность других ребят.
Директор не приветствовал привязанности жены, но и не препятствовал её увлечению. Как-никак, она все же женщина, а материнский инстинкт никуда не денешь…
Мы же с ребятами недолюбливали «Сирожу», как однажды назвал его кто-то из голопузой малышни. Лично я ревновал его к Аннушке, думая, что имею на это право. Она, казалось, подсовывала мне тоже лучшие кусочки съестного, приносимого из дому. Впрочем, угощала она и других ребят, но дети, в своем эгоизме, часто о других просто не думают. И как-то в запале я сказал Сироже, что «нехорошо откалываться от друзей».
Он был старше меня на полтора года и крепче физически. 
Простая детская зависть, но дружок глянул на меня недобро и… затаил «зуб», видимо, не допуская от других даже малейших поползновений к «своей» мамочке. Однако узнать об этом довелось мне несколько позже на собственной шкуре, в летнем лагере во время каникул. Подкараулив в лесу, Аненкин сбил меня с ног и стал пинать в лицо и живот…
Всё случилось так неожиданно, что я не смог оказать ему сопротивления. Да у нас и не принято было сопротивляться старшим. За это устраивали «темную» или пускали по кулачному кругу, как тряпичную куклу.
Лежа на земле, я только закрывал лицо и поджимал колени к животу, чтобы получить меньше урона, а он бил и бил ботинками с остервенением куда попало и особенно по голове...
Когда натешился в своей злобе и ушёл, я долго лежал, выплёвывая кровь, постепенно приходя в себя.
Лицо и тело было в ссадинах и липкой крови, голова гудела, меня подташнивало.
С трудом поднявшись, прислонился к дереву и, словно для проверки, стукнулся несколько раз головой о ствол дерева. Меня разбирала злость и обида. Голова настолько онемела, что стала будто деревянной. Подташнивало и было так скверно, что я медленно побрёл по лесу, куда глаза глядят. Шёл, а в мыслях крутилось: за что? зачем он это сделал? Чем я его так обидел? Неужели из-за ревности к Аннушке? Но это была просто фраза, я особенно-то ни на что не претендовал. Значит, он меня тихо ненавидел, и лелеял мечту, планировал это неожиданное избиение.
Подобные случаи у нас не были редкостью, старшие избивали младших даже не за провинность, а просто, чтобы показать своё превосходство. Иногда натравливали малышню друг на друга, как молодых петушков, следя за дракой, «поджучивали» тех, кто был не активен.
Иногда более слабого заставляли избивать мальчишку посильней, не давая сильному сопротивляться. А то безжалостно избивали слабых.
Помнится случай с Сережкой Гамалеевым. Его почему-то не любили все, и при случае шпиговали, кому ни лень.
Он и в самом деле был неприятным, безвольным, губастым и совершенно безответным на любую грубость.
Во мне он вызывал смешанное чувство: жалость и брезгливость от своего внешнего вида. Вечно в горошинах зелёнки от незаживающих ран, ссадин, зуботычин, получаемых практически ежедневно тут и там.
Его так замордовали, и была угроза, что забьют совсем или сделают окончательно дурачком. Воспитатели ничего не могли поделать с этим, и вскоре его перевели в другой детский дом.
Никогда не понять мне природу жестоких людей.
Откуда столько звериной злобы? Вот и Аненкин таился, копил ненависть до поры, чтобы расквитаться со мной, хотя подобного никогда раньше за ним не замечалось. Но дело коснулось сокровенного, чем он не мог делиться ни с кем, и в нем это проявилось в такой уродливой форме.
Были ли у него друзья, не знаю, ведь он из другой возрастной группы. У меня было много друзей, с ними я ходил на разные «дела», они доверяли мне свои тайны, и я дорожил их дружбой.
С Аннушкой я не связывал выходку ее любимчика, думаю, она его поступок не одобрила, узнав о происшествии… 
И вот я иду лесной тропинкой. Вскоре вышел на просёлочную дорогу. Опомнился уже в селе, у ворот детского дома, где в это время года никого из ребят не было.
Зачем пришёл сюда? Просто ноги сами привели. Возвращаться в лагерь не хотелось. Машинально побрёл дальше – в сторону железной дороги. 
Тут возникла мысль: «Убегу из детдома, уеду к отцу, братьям…»

продолж. след...