Осенью
Осень – это школа, уроки и занятия в классах, чтение любимых книг. Это репетиции в духовом оркестре.
Сначала я освоил «тенор», потом «баритон», «альт» и «бас». Принцип одинаков, но первые два инструмента часто ведут сольные партии, вторые два очень редко и кратковременно, в основном, они аккомпанирующие.
На трубе играла сама Аннушка и ещё один парнишка, тут требовались «тонкие губы», не каждому давался этот инструмент.
Отношения среди оркестрантов были доброжелательными. Анна Ивановна была для нас непререкаемым авторитетом. Где она научилась играть и выучила нотную грамоту, может, до войны, а потом пришлось играть в оркестре в свободные от боевых действий часы? А, может, вовсе во время войны не было времени, она не рассказывала, а мы как-то не удосужились расспросить. Играла хорошо, знала нотную грамоту, и нас учила играть по нотам.
Выступали мы обычно в детдоме по праздникам: на майские и ноябрьские шагали по сельской улице впереди демонстрации, наяривая бравурные марши, попурри, «Тустеп» и другие популярные тогда вещи.
Открывая праздники, играли гимн. Позже – вальсы и модные в то время мелодии; люди танцевали.
После демонстрации, в обед, для музыкантов отдельно накрывался праздничный стол с конфетами, печеньем, лимонадом…
Ещё мы играли на похоронах.
Все знали в округе, что только в детдоме есть духовой оркестр, приезжали даже с дальних деревень, просили «уважить», но руководство неохотно шло на то, чтобы мы мотались по окрестностям.
Иногда все же родственники усопшего договаривались с руководством. Аннушка нам просто говорила: «нужно, ребятки», а мы и не возражали. На проводах по дороге нестройно «дудели» траурный марш Шопена.
Тогда всем хотелось хоронить усопших именно с оркестром. Бывало это в жару или по осенней распутице. Зимой редко, поскольку мёрзли руки, а губы примерзали к металлическим мундштукам, мы простывали.
Обычно шли за гробом, дули на ходу нестройно, порой спотыкаясь на колдобинах. Звон тарелок и бухающий барабан создавали необходимый шумовой эффект. Почему похоронные мелодии называют маршами, ведь с этим словом ассоциируется парад, торжественное прохождение военных колон. Здесь же от воя трубы самому хочется завыть… Родственники часто кричали по покойнику в голос. На душе кошки скребли, и надолго оставалось тягостное ощущение...
После похорон мы получали свои конфеты, но радости они нам не доставляли, зато это сильно охлаждало желание играть в духовом оркестре.
Тут надо добавить, что еще в раннем детстве меня напугала одна мрачная процессия. Что так потрясло тогда, я не помню, но это врезалось в память и развилось собственной фантазией. Мне каждую ночь во сне виделись клумбы в цветах. Такими я представлял могилы, которых в жизни еще не видел. Однако думал, что это именно могилы. Во снах я летал над ними, затем опускался глубоко под землю и в бесконечно мрачных лабиринтах парил над мертвецами. Они шевелились, тянули ко мне руки, пытались схватить за ноги… Я в ужасе вскрикивал, просыпался весь в поту, долго приходя в себя.
Кошмары прекратились внезапно, как и начались. Однажды ночью приснился обыкновенный сон, как всем нормальным людям. Проснулся и понял, что кошмаров больше не будет. Радость наполнила сердце. Я ходил и пел, настроение поднялось, словно пришло выздоровление. Страшные видения больше не посещали никогда.
А в детдоме судьба вновь поставила меня перед подобным испытанием. Мистического ужаса уже не было, но осталось в душе нечто, сродни брезгливости и неприятия тлена молодым организмом, жаждущим позитива, любви и добра.
До сих пор ко всему этому осталось некое отчуждение. Мне непонятен интерес к ритуалу старушек, их озабоченность и желание провожать всякого усопшего. Чужды мне и церковные обряды отпевания. Тоже необходимость, помогающая справиться с горем утраты? Когда вокруг люди и авторитетная организация, как церковь, с ее вековыми устоями, то не так одиноко и безысходно…
Жизнь не вечна, но не хочется заранее думать о смерти, особенно в молодые годы. Я предпочитаю позицию страуса, зарывающего голову в песок, ведь жизнь и так не сахар…
Неприятная это тема, но тоже часть моей жизни, канувшая теперь в небытие и оставившая с детства свою зарубку в душе.
Прощай, детдом!
Как-то в летнюю пору к нам в лагерь приехал Виктор на служебной «Волге». До этого он ни разу нас со Славкой не навещал.
Брат сказал, что хочет забрать меня – в это лето мне исполнилось шестнадцать, и я могу зарабатывать на жизнь.
Не спросив меня, он всё уладил в каких-то инстанциях. Я уходил из-под юрисдикции органов опеки, это упрощало ситуацию с бумагами, у него была площадь, где я мог жить и работать. Всё это он делал не без выгоды для себя, и чего я тогда не понимал совершенно. Туда, куда я еще недавно стремился всем сердцем, путь был открыт.
У Виктора со снохой появилась мысль устроить меня на механический завод токарем. Это не было проблемой, наоборот, – существенной прибавкой к их семейному бюджету. Так всё и случилось.
Моя эпопея в детдоме завершилась, но, словно, веревочкой, я был еще с ним связан, ведь там оставался младший брат, и я был теперь далеко и бессилен чем-либо ему помочь. Не знаю, как он рос без меня, но и при мне он был каким-то незаметным, тихим, непритязательным.
Уйдя из детдома раньше, я целиком оказался поглощённым навалившимися взрослыми проблемами. Мы со Славиком переписывались, расставшись лет на шесть. Потом судьба соединила нас, но ненадолго.
Во время последней встречи, только через тридцать лет (!), он рассказывал мне о бывших друзьях в детдоме, сверстниках, которых я уже не знал.
Брат, как и я, убегал с дружками из детдома, но не к своим родным, а к родным одного из товарищей, просто за компанию. И это также кончилось ничем. Они хоть и добрались до места следования, но, видя всю бессмысленность идеи вояжа, вынуждены были вернуться назад.
После восьмилетки Славика направили в ПТУ учиться на электросварщика.
Помню, у него было что-то с ушами. Они воспалялись, гноились, но он никогда не жаловался на проблемы.
При поступлении в училище, врачи его обследовали и выписали направление на удаление гланд, после чего уши перестали болеть…
В связи с тем, что я упомянул о здоровье нашем и остальных детей в детдоме, хочется задним числом выразить удивление тому, как относились к нему в тогдашнем государственном учреждении. Не могу вспомнить, чтобы когда-нибудь у нас проводились медосмотры, обследования воспитанников. Время было такое, что ли?
Помнили ли о нас высокие начальники в области или в районе? Ни разу на моей памяти (может, я ошибаюсь) чиновники не доехали до маленького сельского детского дома, не поинтересовались: как вы тут живёте, ребятишки, как у вас со здоровьем? Хорошо ли вас кормят, лечат, наконец?
Кстати, уже после того, как брат покинул детский дом, это заведение расформировали и сделали приютом для слаборазвитых детей.
Но, если не было должного внимания к нам, нормальным детям, что говорить о детях с нарушением развития…
Мы росли, учились, потом разлетелись по белому свету, и нигде я больше не встречался со своими однокашниками, по сути, «братьями» поневоле.
Некоторым из них была уготована неприглядная дорожка – в места не столь отдалённые… Почему? Посудите сами: совершенно неподготовленные подростки, учитывая сельскую квалификацию наших воспитателей, попадали в мир, где тысячи соблазнов и никакой гарантии, что вовремя подскажут, помогут, остерегут...
В детдоме нас не учили самому элементарному – жизни, делали упор лишь на учёбу, да и то формально.
А в училище воспитателей и нянек нет.
Наверно, мне улыбнулась удача, что я сразу влился в рабочий коллектив. Труд, пример старших товарищей – лучшие воспитатели в жизни несформировавшегося подростка.
Наша страна – это полигон контрастов. У меня в душе живёт двойственное чувство ; ностальгия по детскому дому, товарищам, с которыми провел столько незабываемых дней – грустных и забавных, и горечь обиды на невнимание к душе маленького человека, брошенного на произвол судьбы.
Тем не менее, плохое и хорошее так переплетаются в каждой судьбе, что иногда трудно их разделить. Всё соткано из сплошных парадоксов: страна – одновременно мама и мачеха. Наше детство и вся остальная жизнь ; клубок реалий, порой сердце замирает от безвозвратно ушедшего чего-то, которое не вернуть, но скучно не бывает: неокрепших морально и физически ждет за порогом столько неожиданностей, сюрпризов, что только дух захватывает…
Детство не может быть плохим, оно одно такое, как есть, в нём свои прелести и недостатки. И запоминается нам до конца жизни.
Страну мы тоже не выбираем…
Помню, как после шестого класса руководство детдома решило направить несколько «трудных» ребят, в том числе и меня, в железнодорожное училище. Мы все, как раз подходили по возрасту.
Привезли человек пять в Бузулук «пред светлы очи» высокой комиссии, представляя по одному на собеседование. Трижды меня приглашали и предлагали место в хорошем училище, и трижды я отказывался.
Просили выйти, подумать. Вызывали и снова уговаривали, расписывали прелести профессии, обещали, что по окончании заведения стану мастером железнодорожных путей. Говорили о льготах ; бесплатном проезде по железной дороге.
Что на меня нашло, не знаю. Видимо, так расположились звёзды в этот день… Я твердил, что хочу продолжить учебу в детском доме.
Мне обещали, что учёба в школе не прервётся в стенах училища, но я упрямо стоял на своём. Тогда один пожилой, с усталым видом дядя, открыл моё личное дело и напомнил, что я далеко не отличник, откуда вдруг такое рвение к учёбе?
Я обещал улучшить успеваемость и продолжал стоять на своём.
Против моей воли они не могли пойти. Снова выручила Аннушка, она привезла нас на этот отбор вместе с завучем. Поручилась, как медик и руководитель детдомовского оркестра. Впоследствии я не подвёл её, взявшись за ум, подтянул успеваемость.
Теперь подозреваю причину своего упрямства: я не хотел расставаться именно с ней. Чем-то она напоминала мне мать, не зря ревновал её к Аненкину, это чувство бессознательно владело мной, я еще цеплялся за детство, не понимая, что оно уже уходит безвозвратно.