У людей в пенсионном возрасте, живущих в Израиле, приехавших из России или стран СНГ, отношение к домам для престарелых нельзя назвать неоднозначным - оно однозначно отрицательное и соответствует мнению составителей русской Википедии: "… Жильцы домов для престарелых — наиболее социально незащищённые граждане… Из-за ограниченности финансирования и слабости контроля над использованием выделяемых государством и муниципалитетами средств условия жизни в муниципальных домах для престарелых могут быть неудовлетворительными".
В Израиле название сего заведения звучит, как "бэйт авот", что дословно переводится "Дом патриархов" или "Дом прародителей". Но и эти дословные переводы не воздействуют должным образом на умы престарелых родителей, поскольку в их умах упоминание о подобных домах – повод обвинить детей в желании отделаться от них и обречь на мучительную старость…
В девяносто шесть лет моему тестю уже трудно было ходить без палочки, но память он сохранил отменную… Всё чаще и чаще возникали у него проблемы с желудком, мочевым пузырём… Это его раздражало и… пугало…
В один из дней со слезами на глазах он сказал нам:
- Я понимаю, как вам со мной тяжело… Но меня страшит дом престарелых…
В его голосе слышалась мольба…
- Что ты, что ты, - сказала жена, плача, - мы никогда тебя не оставим…
Но с каждым месяцем становилось всё труднее и труднее…
Однажды нам позвонили из социальной службы и предложили место в "бэйт авоте", который считался одним из лучших в нашем районе… Это был знак судьбы… Мы убедили тестя, что нашли место в санатории, куда принимают только жертв холокоста, чтобы поправить их здоровье… Тесть согласился…
Там, в "бэйт авоте", я и познакомился с Ильёй…
В один из визитов к тестю - была весна – самая лучшая пора года, когда солнце ещё не безжалостно низвергает свою радиоактивность, - мы сидели во внутреннем дворике "бэйт авота" в тени широкой пальмовой листвы. Дворик был полон и местными жителями, и родственниками, пришедшие их навестить… Стоял гвалт, в котором активное участие принимал и тесть, рассказывая жене о своей тщетной борьбе с подгузниками, к которым он никак не может привыкнуть. Жена в ответ уверяла, что все, кто находится в этом Богу угодном санатории, носят подгузники, потому что возраст берёт своё…
Невольно мой взгляд остановился на грузном мужчине, сидевшем в углу дворика. Его тщательно выбритая голова, склонённая над толщенной тетрадью, облачённой в тёмно-коричневый кожаный переплёт, дала приют солнечным лучам, просочившимся сквозь пальмовую листву… Сначала решил, что что-то пишет…, но, всмотревшись, увидел, как он медленно выводит угольным карандашом, на котором золотом отливала надпись KOH-I-NOOR "Giokonda", круги…
"Словно наматывает мысли на им выдуманную угольную линию памяти", - почему-то подумал я…
На мгновение мужчина оторвал глаза от тетради и посмотрел голубым взглядом в мою сторону… Взгляд был отрешённо-туманным, ничего невидящим… Потом он вновь опустил голову и продолжил медленно вырисовывать круги…
Толчок жены локтем и слова: "Папа к тебе обращается, а ты будто не с нами" вернули меня в лоно семьи…
Мы уже собирались уходить, когда увидел приближающегося к нам мужчину, который недавно сидел, склонившись над толщенной тетрадью…
- На нас надвигается шкаф, - прошептал я жене.
Кроме того, что он был грузен, он был и высок… Если размер рубашки, с натягом, можно было бы назвать его, то штаны были явно коротки: из них выходили два столба, отливающие синевой, погружённые в огромные чёрные кроксы. Лицо излучало добродушие, выраженное в ненаигранной улыбке пухлых, округлых губ, морщинок-смешинок, собравшимся в уголках широко открытых голубых глаз… На вид ему было под восемьдесят…
- Меня зовут Илья и Володя мой друг, - сказал он и, помолчав, добавил, обращаясь ко мне: - Ты так похож на моего дядю Зяму… Он давно уже умер… Можно я буду называть тебя Зямой?..
Не ожидая ответа, Илья сам себе кивнул и шаркающей походкой направился к выходу из дворика.
Ни толщенной тетради, ни карандаша в руках не было, не мог он спрятать их и в одежде, туго облегающей его тело… Они словно магическим образом растворились в воздухе…
В одно из следующих посещений тестя Илья примостился рядом со столом, за которым сёстры–близняшки пытались разговорить свою маму, сидящую в инвалидной коляске склонив голову на грудь.
- Она спит, - громогласно говорил им Илья. – Лучше послушайте:
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного мёда,
Как нам велели пчёлы Персефоны.
Не отвязать неприкреплённой лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчёлы,
Что умирают, вылетев из улья.
Он читал тихо, но все, даже те, кто не знал русского языка, повернули головы в его сторону.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина – дремучий лес Тайгета,
Их пища – время, медуница, мята.
Возьми ж на радость дикий мой подарок –
Невзрачное сухое ожерелье
Из мёртвых пчёл, мёд превративших в солнце.
- Вы знаете чьи это стихи? – спросил Илья у сестричек.
Они отрицательно мотнули головами.
- А вот Зяма знает, - он развернулся в мою сторону. – Ты ведь знаешь?
Теперь вся русскоговорящая часть дворика устремила взгляды на меня… Одни надеялись, что я утру нос всезнайке Илье, коим его считали в "бэйт авоте", другие, что я своим незнанием ничем от них не отличаюсь…
- Осип Мандельштам, - сказал я.
Илья вскочил на ноги, звонко хлопнул ладонью о ладонь.
- Я же говорил, что Зяма знает, я же говорил…
Он шёл к выходу из дворика, продолжая твердить: "Я же говорил, говорил…".
Я покидал дворик героем дня, обласканный взглядами русскоговорящих посетителей "бейт авота".
Были дни, когда во время нашего посещения тестя, Илья совсем не обращал на нас внимание: он был занят чтением стихов, выбранной им, "жертве". А стихов он знал множество. Это были стихи Высоцкого, Ахматовой, Пастернака, Асадова, сонеты Шекспира в переводе Маршака… и моего любимого Давида Самойлова…
Были дни, когда Илья, спросив разрешения, садился рядом со мной и рассказывал о своей жизни…
- Так уж повелось, - как-то сказал мне Илья, - что в каждом поколении нашей семьи рождались "дурочки"… - он так и сказал: "дурочки". – В этом поколении эта роль была уготована мне… Я еле доучился до восьмого класса… Тогда, Зяма, неспособных детей продолжить учёбу отправляли в ПТУ (профессионально-техническое училище) … Несмотря на то, что я ничего не смыслил в математиках, физиках…, у меня была идеальная память на стихи… Я громко читал их, когда мне было плохо… и когда было хорошо… Даже когда били, я их читал… О, как это злило тех, кто бил и как радовало меня, что это их злит… - он говорил с несползающей улыбкой и морщинками-смешинками в уголках глаз.
Илья учился на сантехника… После окончания ПТУ долго не мог устроиться на работу…
"Кому нужен на работе дурачок?"…
В одно из следующих посещений, Илья вновь подсел к нам и продолжил свой рассказ. Он говорил о том, как наконец-то нашёл работу, как радовался ей…
- Как-то возвращаюсь с работы… Не успел открыть дверь… На пороге стоит мама вся в слезах, протягивает мне бумажку и говорит: "Тебе повестка в военкомат"… Потом она бегала к самому главному… Говорила, что мне в армию нельзя, что я… не совсем нормальный…, а главный: "Давай справку"… Справки у меня тогда ещё не было…
После медкомиссии определили в стройбат… Там я читал стихи каждый день… Не потому, что мне было хорошо… А однажды…, я лежал в госпитале, мне сказали, что после лечения меня отправят домой…, насовсем… И ещё сказали, что дадут справку… Так я стал дураком со справкой…
И по-прежнему на его лице - улыбка и морщинки-смешинки в уголках глаз…
Следующая встреча с Ильёй была последней. Он попросил меня уединиться с ним… Мы сидели в том же углу внутреннего дворика, где я впервые увидел его.
- Зяма, - заговорил Илья, потупив взгляд и не находя места своим огромным рукам, - я знаю, что ты видел, как я рисовал в толстой тетради… Вот она…
Илья раскрыл ладони, и на них опустилась толщенная тетрадь в тёмно-коричневом кожаном переплёте.
- Сейчас кроме нас тетрадь никто не видит… Какое счастье, что я встретил тебя, Зяма. Ведь ты тоже видишь её… Мой род заполняет эту тетрадь на протяжении четырёх поколений, а это значит, что в каждом поколении - дурачок… В прошлом поколении "дурочкой" была моя тётя – старшая сестра мамы… Когда тётя умирала, мне тогда было пятнадцать, она позвала меня и, гладя по руке, сказала: "Илюшенька, как только я умру, она перейдёт к тебе… Будь сильным, мальчик… Ещё два поколения и властитель освободит нас от бремени заполнять её… Потом он выберет другой род…". Тогда я не понимал о чём она… Боль пришла неожиданно, вдруг. Она была такой, что не было сил кричать, звать на помощь… Не было сил даже дышать… А потом появилась тетрадь… Она открылась… Тут же в моей руке оказался угольный карандаш… Я рисовал спирали… На них, словно на магнитной ленте, записывалась информация, которую властитель пропускал через меня… Ты спросишь, почему властитель использовал дурачков?.. Наверное, через них легче пропускать информацию…, а может… Ну кто обратит внимание на дурочка, перемешивающего пальцами воздух, ведь тетрадь-то они не видят… - говоря это, губы Ильи растягивались в улыбку, которая провоцировала морщинки-смешинки в уголках глаз. – Со временем, научился жить с этой болью… Я не могу прочитать, увидеть или услышать то, что содержится в этой тетради… А ты можешь!.. - Илья пристально на меня посмотрел, после чего опустил глаза и проговорил: - Я хочу тебя попросить… Возьми тетрадь… Поверь, тебе не придётся заполнять её… Просто в один из дней властитель заберёт тетрадь и передаст в другой род, в котором тоже будут дурочки… Я не хочу, чтобы племянница терпела эту боль… Она такая славная… дурочка… Ты только должен сказать мне: "Я согласен взять тетрадь"…
Из голубых глаз, устремлённых на меня, по его улыбающемуся лицу текли слезинки.
- Что в ней? - спросил я Илью.
- В ней истинная история нашей страны - ни этой…, той, - Илья махнул рукой куда-то в сторону, - которую видит он, властитель, и которую в полной мере не дано познать живущим… Не вся история пишется на бумаге…
- Тогда кому она предназначена, если не людям?
- Может властитель вовсе и не властитель, а просто учёный, который сидит где-то там, - Илья высвободил одну руку из-под тетради и поднял над головой, выставив вверх указательный палец, - и пишет диссертацию под названием "Наблюдение за отдельно взятой страной обжитой планеты под названием Земля на исследовательском стенде по изучению происхождения и развития Вселенной"…
Он громко засмеялся, а потом резко прервав смех, устремил на меня умоляющий взгляд и прошептал:
- Возьми её…
- Я согласен взять тетрадь.
После моих слов, тетрадь исчезла, и Илья потёр ладони, словно алкаш при виде бутылки водки… Он встал, по-прежнему улыбаясь… По-прежнему морщинки-смешинки таились в уголках его широко открытых голубых глазах…
- Тебе не стоит её открывать… Заглядывать в будущее уж точно не стоит… Попробуй про неё забыть… Прощай, Зяма, - сказал он и шаркающей походкой направился к выходу из дворика.
Илья умер ночью во сне.
- В нашей богадельне, - сказал тесть при очередном посещении, - без Ильи как-то стало тихо… - в его глазах заблестели слёзы. - Он называл меня своим другом…
Спустя несколько дней после смерти Ильи проверил действительно ли тетрадь была им мне передана… Мысленно вызывая её, выставил ладони, и… она опустилась на них…
"В будущее заглядывать страшно… А если заглянув в прошлое, - думал я, глядя на толщенную тетрадь в тёмно-коричневом кожаном переплёте, - увижу что-то такое… такое… И это "такое" буду знать только я один, потому что не осталось ни бумажного следа, ни свидетелей, ни самих участников этого "такого"… И ведь ни с кем не поделишься…".
Я попытался, как советовал Илья, забыть про тетрадь. Пожалуй, месяца два она не всплывала в моей памяти…
Как-то, читая статью в журнале о "музе Ленина" Инессе Арманд, скончавшейся сто лет тому назад от холеры, заразившаяся ею в Беслане, вспомнил о тетради, тут же появившейся предо мной, словно она ждала этого мгновения… Тетрадь раскрылась на странице, в верхней части которой была надпись "… август - октябрь 1920 год"… Под надписью расположилась чёрная плоская спираль… Она притягивала мой взгляд и в какой-то момент я увидел…
Из-под ватного одеяла выглядывала только голова Инессы Арманд. Её взгляд прикован к, вправляющему рубашку в брюки Владимиру Ильичу.
- Не забудь причесаться, - бросает она и прячет голову под одеяло, откуда доносится приглушённое хихиканье.
Владимир Ильич улыбается.
— Значит договорились, Инесса, ты едешь в Кисловодск… Возьми сына… Я хочу, хоть на время, спасти тебя от женских дрязг в коридорах ЦК… Но главное, надо поправить твоё здоровье…
Инесса Арманд вылезла из-под одеяла, села, прижавшись спиной к изголовью кровати.
- Володя, сядь рядом со мной, - сказала она, глядя на Владимира Ильича умоляющим взглядом.
- Я спешу, Инесса… Спешу… Ну ладно, иду садиться…
Она обняла его, положила голову на плечо…
- Скажи, ты всё ещё считаешь, что наш любовный роман – дело преходящее, а дружеские и партийные отношения с Надеждой Константиновной – главное… Тебе только пятьдесят, а мне – сорок шесть… И в нас ещё теплится любовь… Может стоит попробовать…
- Любимая, - сказал Владимир Ильич, целуя руку Инессе, - ты же знаешь, что Надя больна… Эта чёртовая базедова болезнь… - Владимир Ильич впёр взгляд в пол, задумался, сморщив брови… - Может быть, если бы раньше, до болезни Нади, я решился б…
Выдохнув, он нежно разжал руки Инессы Арманд, встал… Опустив голову, как нашкодивший мальчишка, Владимир Ильич направился к двери…
Инесса Арманд смотрела ему вслед… Я услышал её мысли: "Если бы ты, Володя, остался со мной, наши сердца не подчинялись бы революционной дисциплине и жизнь стала б похожа на обычную, человеческую – с любовью, - которую не нужно ни от кого прятать… Да и твоя революция была бы менее кровавой…".
Потом зарябило перед глазами… Началась перемотка, отбрасывающая в сторону историю, не относящуюся к запрошенной теме…
- Товарищ Серго, - Владимир Ильич сидит в своём кабинете, за окнами ночь, настольная лампа с зелёным плафоном достаточным светом освещает только рабочее место на столе. – Очень прошу вас, ввиду опасного положения на Кубани, установите связь с Инессой Арманд, чтобы её и сына эвакуировали из Кисловодска в случае необходимости…
"Боялись одного, а беда подстерегла там, где и не ждали…".
Всё поле моего обзора заняла телеграфная лента, на которой жирные чёрные буквы складывались в текст:
"Вне всякой очереди тчк
Москва тчк ЦКа РКП зпт Совнарком зпт Ленину тчк
Заболевшую холерой товарища Инессу Арманд спасти не удалось тчк
Кончилась 24 сентября тчк Тело препроводим Москву Назаров".
На платформе московского Казанского вокзала из вагона выгрузили на катафалк, покрытый облезшей чёрной краской, очень большой цинковый ящик, отсвечивающий тусклым страхом…
Щёлкнул кнут и две пары чёрных худых лошадей, запряженные цугом, напряглись… Колёса катафалка, заскрипев, сдвинулись с места…
Владимир Ильич вздрогнул… Я увидел, как заволновалась Надежда Константиновна… В стороне стояли четверо детей и женщина, которую Надежда Константиновна называла Полиной…
Следующий день. Похороны Инессы Арманд.
Владимир Ильич, поддерживаемый под руку Надеждой Константиновной, идёт за гробом, установленном на роскошном, узорчатом, белом катафалке… Козырёк кепки надвинут на глаза… Сгорбившийся, раздавленный горем маленький человечек…
- Знаешь, Надя, - шепчет он, - я чувствую себя человеком, который ещё совсем недавно сидел в своём кабинете, на своём стуле, согретым моим теплом и впитавшем мои запахи… Вдруг этот стул из-под меня выдернули…, и я падаю… Не могу дышать… Застрял между началом падения и приземлением на копчик… Забыл всё, что было до того… Только Инесса… Я виноват… Она хотела лечиться во Франции, а я уговорил её на Кисловодск, чтобы была поближе… Чёртов эгоист!.. Как мне жить без неё?..
Вопрос словно пощёчина… Надежда Константиновна отстранила лицо в сторону, продолжая крепко удерживать руку Владимира Ильича…
"О чём она подумала?", - вырвалось у меня.
"Ну да, он меня не любит… Давно… А может и не любил никогда… Но что я без него… Я числюсь женой вождя!.. Что это для меня?.. Всё! Я его никому не отдам!.." – звучали во мне эти мысли Надежды Константиновны и ещё много разных…
Я захлопнул тетрадь, решив больше никогда её не открывать.
Спустя два дня, вечером, в дверь тихо постучали. На пороге стояла девушка лет восемнадцати. Опустив голову, она смотрела на свои руки, нервно выкручивающие пуговицу на кофте. Не поднимая голову, она тихо сказала:
- Я знаю, что тетрадь у вас… Вы её открыли… Дядя Илья должен был передать её мне… Верните…, пожалуйста… Если вы не вернёте, властелин сказал, что мне будет очень плохо… - пуговица наконец-то оторвалась и она, зажав между ладонями, казалось, пытается втереть её в них.
- Конечно, конечно, я согласен отдать тебе тетрадь, - сказал я.
- Согласна её взять, - сказала девушка и подняла голову.
Девушку скрутила судорога, сквозь которую она продолжала улыбаться и смотреть на меня голубым взглядом... Морщинки – смешинки примостились в уголках её глаз... А потом, кивнув, она резко развернулась… Какое-то время я слышал её удаляющиеся шаги на лестнице, как хлопнула дверь подъезда… А я продолжал стоять, сожалея, что открыл тетрадь в тёмно-коричневом кожаном переплёте…