Отсвистели февральские вьюги, отзвенела мартовская капель, и вновь апрельский лес поджидает меня у старой, искорёженной всеми ветрами берёзы. Сырым, медвежьим духом палой листвы и тающего снега сквозит из просыпающего леса.
Словно встретившись со старым, добрым другом силюсь расслышать его шёпот о прошлом, и, кажется, мне это удаётся. О чём-то закадычно шуршит под ногами листва, насвистывает в ветвях синица и улыбается сквозь кроны ласковое солнце. Многозначительно молчат устремлённые в синее небо берёзы. Невольно замедляю шаг. Поступь становится осторожнее, неторопливей, как будто оказываюсь под сводами величественного храма, где некуда больше спешить. Хочется подольше растянуть это умиротворённое и глубокое чувство появившееся так внезапно и так счАстливо.
Наш молчаливый диалог ведётся на тайном языке памяти, вечности и веселящем наречии берёз, напоминающем радостное перешёптывание пробудившихся ото сна великанов. И этот язык понимает и слышит не мои ум или ухо, а зашедшееся в радостном трепете сердце. Чуть тише, почтительно шушукается зелёная травка с одряхлевшим бурьяном, о чём-то сладко напевают золотые серёжки ив и неприлично громко гудит пробудившийся комар. Кажется, что и само небо звучит голубыми переливами Баха.
В слышимом разноголосье, как в ином измерении, куда можно попасть, только сбросив с себя всё наносное и ненужное, давно позабыты вопли недовольства, крики желаний и ропот глупых обид. Ещё у первых берёз, как ненужный хлам, оставлены за ненадобностью и имя, и свинцовая тяжесть статуса и оглушающая величественность «Я». Здесь это и вправду только лишнее, слишком громкое и кричащее. Нежданное, нечаянное рождение нового «Я», выглянувшего так доверчиво и так наивно, оно прекрасно, как может быть прекрасна сама весна.
Но что это, как будто в лесном разноголосье почудился голос старого учителя. В памяти всплыли его ласковые слова зовущие в весеннюю сказку: «А теперь, дорогие мои, послушаем тишину…» И что же, почти весь класс слушал тогда, силясь проникнуть в тихую тайну скрытую за щебетом птиц, шёпотом листвы и гудением майских жуков. И сейчас, по прошествии многих лет эта тайна, дав всходы, лишь разрослась словно дерево, став частью меня и частью моего дыхания. А тот чудаковатый педагог всё ещё жив, и, наверное, ещё дарит эту таинственную способность слушать и слышать…
В апрельском, очнувшемся ото сна лесе незаметно бегут блаженные минуты, будто сливаясь в одно счастливое мгновение. Уже прячется за кронами утомлённое солнце, и мой, ставший до родственной теплоты, близким лес, словно пятясь от меня, прячется в сиреневый сумрак. Всё глуше, неотчётливей его голоса. Тише шуршат под сапогами напитавшиеся вечерней влагой листья. Позёвывают, шумя на ветру засыпающие берёзы. Лужи зеркально отражают медный закат. Чуть слышно журчит, убаюкивая лес, невидимый ручей и поднимается от земли промозглая мгла, как одеялом укутывая лесное братство. Где-то заполошно тренькнул дрозд, и всё погрузилось в тот безмолвный сон, в те райские дали невинных созданий, куда нет входа даже и очарованным странникам. Хотя… Впрочем это уже совсем другая история.
Виталий Сирин