Время близилось к полуночи. Семён Семёнович тщетно пытался уснуть, но ангел сна который час недвижно сидел на краешке кровати и молча перелистывал книгу долгой и непростой человеческой жизни. Книга была богато иллюстрирована визуальными слепками с основных биографических событий долгой семидесятилетней творческой эпопеи Семён Семёновича. А текст книги напоминал дотошную докладную записку, будто кто-то застенографировал каждое произнесённое им в жизни слово.
«Уснёшь тут…» – думал старик, наблюдая, как взгляд ангела перебегал от одной иллюстрации к другой, а тонкие белые пальцы наматывали на стрелки времени обрывки фраз и тайные переживания ума. При этом он не без удовольствия вдыхал аромат, исходящий от небесного сидельца, сравнимый разве что с цветением апельсиновых деревьев. Как-то в Испании, проезжая через плантацию "Naranjas ib;ricas"*, он потерял управление и надолго застрял в обочине, опьянев от неземной прелести цветущих апельсинов.
«Разве уснёшь, припомнив такое!» – усмехнулся в усы Семён Семёнович, ворочаясь и пытаясь взглядом хоть немного задержать движение минутной стрелки, или хотя бы припомнить, где она была в тот день, когда он, талантливый музыкант, без пяти минут Моцарт, смирился с ролью эстрадного Сальери. И с того дня оставил эксперименты с квартами и квинтолями, но пел, смешил публику, балагурил, одним словом, в меру сил монетизировал свой будущий чёрный день…
– Эх, Сеня, плачет по тебе Ядрён яр! – подшучивал над ним импресарио Вован, составляя программу очередного «летального» турне по эпицентрам альтернативной экономики.
– Ядрён яр, говоришь? – похохатывал Семён. – И чё за зверь твой Ядрён яр?
– Во-первых, не мой, Сенечка, а твой, и вовсе не зверь, а гораздо хуже. Ядрён яр, Сенечка, – это ад, а в нём два кусочка сахара. Но сахарок не тебе, Сенечка, не тебе. Понял?
– Ха-ха-ха! – от души хохотал Семён, не вслушиваясь в слова Вована. – Фуфло твой Ядрён яр. Си диез не-ДОделанный – вот что!
Но однажды это таинственное «вот что» настало. Расстроилась гитара, плюнули в душу бывшие фанаты, по-английски ушёл Вован. Ему вслед – ядрён сахарок! – схлопнулось лукавое окошко кассы взаимопомощи с миром чувственных удовольствий. Кончились звуки, деньги, забавы – наступило пронзительное тихо – хо-хо-хо...
…В интервалах между глухими ударами сердца Семён различал трепетание высокой, неизвестной ему октавы. Мысли?.. Таинственный фальцет кружил голову и понуждал к размышлениям: «Я был напорист и удачлив – удача любит хамоватых циников! – но был ли я по-настоящему счастлив? Счастлив не копеечным удовольствием, но духом, летящим в небо? Испытал ли хоть раз не палящий, но целебный восторг? Ведь я полвека концертировал на тризне собственной совести!..
Воздух наполнился перекатом глубокого бархатного звука. Брегет мягко пробил двенадцать раз. Ангел продолжал в молчании листать книгу, а Семён тужился припомнить хоть что-то по-настоящему счастливое из своей вертлявой биографии комедианта. Но вот бровки ангела потешно поползли вверх. «А тут-то что? – удивился ангел, вглядываясь в застывшую на взгорье фигуру высокого, необычайно худого человека с гитарой. Неестественно склонив голову на грудь, гитарист смотрел вниз в подножие каменистого яра, где медленно, будто бы в растяжку, тянулась вдоль берега плотная серая масса воды, или не воды вовсе.
– А-а, вот он каков, его Ядрён яр!..
Ангел перевёл взгляд на лицо Семён Семёновича, будто спрашивая: «И кому ты что доказал?» В ответ Семён, вернее, какая-то сила внутри него выхватила из памяти и бросила в полуночные сумерки искрящийся, как бенгальский огонь, ворох воспоминаний. О-о, об этом стоило напомнить ангелу! …Тысячеголосый гул. Толпа отслеживает каждое сценическое движение Семёна и, подобно дрессированной анаконде, входит в резонанс с аккордами его двенадцатиструнной гитары. Он же, теряя берега от ощущения славы и всевластия над толпой, смотрит со сценического подмостка в роящееся перед ним многолюдье. Как обезумевший от погони волк, он рвёт натянутые Богом флажки и мысленно бежит за границу собственной жизни, туда, в Ядрён яр, где следующим шагом будет прыжок в пропасть. Да, он, крылатый избранник, готов прыгнуть в пропасть, расправив над яром… несуществующие крылья!
Мысль за мысль. Семён глазами ответил на взгляд ангела: «Был ли я счастлив в минуты славы? Нет, скорее, наоборот. Минута славы сродни электрошоку, она неестественна и мучительна.
Старик сощурился, в глазах мелькнули злобные искорки.
– Тому, кто желает славы, я бы предложил съесть на спор сто пирожков. А потом, задыхаясь от количества съеденного, спросить себя: «Зачем? Зачем я поступил так бессмысленно? Ведь в стремлении к вершине заключена очевидная насмешка над собственным будущим! Представьте, вы сегодня достигли желанного предела, значит, в будущем вам уготована худшая доля – дорожка вниз. Вершина славы, как острие гвоздя – подняться выше, не имея крыльев, невозможно, удержаться, не имея дополнительной опоры – тоже, ведь все житейские опоры остались там, внизу. Остаётся одно – падение.
Выслушав Семёна, ангел нарушил молчание:
– Да-а, горькие мысли приходят победителю на вершине славы. Не так ли?
Он отложил книгу и подсел ближе к Семён Семёновичу.
– Спи, дорогой, – произнёс крылатый вестник, касаясь десницей семёнова лба, – ты охотился за удачей и был удачливым охотником. Но удача – лишь пьедестал для счастья, а счастья не было в твоей жизни. Выходит, ты установил пьедестал без памятника! Создал столик, на котором три случайных мужика однажды, расстелив газетку, выпьют водки за помин твоей души. А потом разойдутся и оставят на столе пустую нольпятую Путинки или ядрёного – «Ядрён яр» – зверобоя. И будет эта нольпятая стоять посреди пьедестала памятником всей твоей «удачливой» жизни! Кто ты после этого – неудачник и есть. Ну, да Бог милостив – простит и тебя!»
Ангел сна укутал старика в мягкие полуночные пелены. «Спи, удачливый неудачник!» – шепнул крылатик и, взглянув на отложенную в сторону книгу, улыбнулся: житейский случай подсказал ему, небесному всезнайке, новый и весьма забавный оксюморон.
*"Naranjas ib;ricas" – "Пиренейские апельсины" (исп. с/х предприятие)