Мама
Мамы у Алеси не было. Нет, конечно, когда-то она была: у каждого человека бывает та, благодаря кому он появляется на свет, – но Зинаида Петровна, родившая свою младшую дочь в двадцать третьем году, умерла через два года после этого, и Алеся ее фактически почти не помнила. Так что правильнее было бы сказать, что мать у нее была, а вот мамы – не было.
У нее было две старших сестры и еще несколько родственников от второго отцовского брака. Родными их назвать было сложно, сводными не совсем правильно, и, как правило, думая об этих детях в детстве, Алеся обходилась безликим местоимением «они». Их было двое, два вечно дерущихся между собой мальчишки, Даник и Янек. Позже, в промежутке между юностью и молодостью, с одним, Янеком, она почти смогла подружиться, но дружба эта не успела по-настоящему окрепнуть, поскольку Янек погиб во время войны.
Сестры, одной из которых к моменту Алесиного рождения исполнилось четыре, а второй – три года, с одной стороны, видимо, были уже достаточно большими, чтобы воспринять появление младшей сестры с ревностью, как некую угрозу собственному маленькому мирку, где до этого мирно по парам существовали баба с дедом, сами родители и они вдвоем, а с другой – недостаточно взрослыми, чтобы после смерти мамы попытаться заменить ее маленькой девочке. Поэтому близкие отношения с родными сестрами, как и с братьями, если можно было так назвать чужих ей по крови Даника и Янека, у Алеси как-то не сложились. Уже став взрослой, матерью не одного и даже не двоих детей, вспоминая отрывочные эпизоды собственного детства, она задумалась, что, возможно, сестры ревновали маму к ней, младшей. Одним из немногих оставшихся в памяти слепков прошлого было смутное ощущение чьей-то (видимо, маминой) легкой руки, поглаживающей ее по голове, и слова «Ты – моя самая любимая девочка». Всю жизнь потом она, наверное, бессознательно хотела повторения этих слов, а главное – чувства, вложенного в них.
После маминой смерти Алесиным, равно как и всех остальных детей в семье, воспитанием занималась в большей степени бабка. А потом появилась мачеха. Отец привел в дом чужую женщину спустя два года после смерти Зинаиды Петровны, и та, новая, жена довольно быстро сумела навести порядок в доме, огороде и, пожалуй, даже мужниной душе, приучив всех домочадцев к мысли о том, что хозяйка во всех этих местах теперь именно она.
Впрочем, нужно отдать ей должное: мачеха (звали ее Катериной, Алеся называла тетей Катей, а старшие сестры умудрялись в разговорах обращаться к ней вовсе безлично, но между собой презрительно говорили «Катюха») не была ни особенно злой, ни слишком неласковой. Особого различия между своими пацанами и падчерицами она не делала, одинаково раздавая при случае подзатыльники и шлепки независимо от возраста, пола и степени родства. Ну, а то, что особой нежности тоже никому – поровну – не доставалось, так не до нежностей в крестьянском хозяйстве.
Мачеху, как и маму, отец пережил, она погибла в войну, даже не узнав о смерти Янека. Отец называл ее всегда на польский манер Касей, из чего, уже будучи взрослой, Алеся сделала вывод, что мачеха была полькой, к тому же, и детей ее звали католическими именами. Но похоронены они оказались рядом, мама Зина, которую Алеся почти не помнила, и мачеха Кася, на сельском кладбище не было различий ни по национальности, ни по вероисповеданию. Ни даже по возрасту, красоте и степени чувства, которое, наверное, испытывал к каждой из них отец.
– Мама, что такое «куделя»?
Позже, вспоминая начавшийся с этого вопроса разговор, Алла удивлялась не тому, что десятилетняя Сашка не знала белорусского слова «пряжа»: это-то как раз было неудивительно, ведь и дочка, и даже сама Алла с бывшим мужем родились и выросли в городе, и «родная мова» для них скорее ассоциировалась с нечастыми поездками к родственникам в сельскую местность. Странно было другое – как сама Алла, неплохо знавшая белорусскую историю, читавшая и Короткевича, и Владимира Орлова, не догадалась, что последует за первым невинным вопросом дочери и откуда вдруг взялось само это не слишком актуальное сегодня слово. Тогда же, будучи не просто мамой, а еще и учительницей и считая непедагогичным оставлять любознательность ребенка без внимания, Алла ограничилась тем, что дала перевод – пряжа. Впрочем, долго дожидаться объяснения Сашиного интереса к белорусскому языку не пришлось – дочка выпалила следующее:
– Нам в школе дали задание: составить гене… – на секунду девочка запнулась, но продолжила без ошибок: – генеалогическую таблицу своей семьи, а по-белорусски, Тамара Владимировна сказала, это правильнее называется «продки па мячу и па кудзели». Мяч – это же, наверное, все-таки меч, а не мячик, правда? А что такое кудзеля, я не догадалась. Думала, кудряшки какие-то.
– Можно сказать и так, – согласилась мама, – пряжу ведь раньше пряли из овечьей шерсти. Видела, какие овечки кудрявые?
– И как ее пряли, стригли овечек, а потом все их ниточки вместе связывали?
– Нет, что ты, – улыбнулась Алла, – были специальные прялки в каждом доме, вроде колеса на подставке, которое можно вертеть, вот женщины зимой и занимались рукоделием. Тогда ведь интернета с телевизором не было. Да ты бабушку лучше порасспрашивай, она-то как раз еще в деревне родилась, может, помнит что-то. И про семейную историю она тебе больше расскажет, я своих двоюродных братьев-сестер и то не всех знаю.
Если учесть, что у Аллиной матери, то есть Сашиной бабушки, было три сестры и три брата, и почти у каждого по несколько детей, а у отца – Сашкиного деда – ситуация в семье ненамного отличалась, Аллу можно было понять. К тому же жили все эти многочисленные родственники не только в Беларуси, но и в России, Украине, а кто-то, кажется, даже в Прибалтике, так что собирались и виделись не часто, особенно младшие звенья семейной истории. А уж после того, как не стало Аллиного отца, с родней по его линии связь почти оборвалась. Хватало общения в своей маленькой семье: в доме жили три поколения, мама, Алла и Саша. К сожалению, каждое поколение действительно представлено было в единственном женском экземпляре: отец Аллы погиб незадолго до замужества дочери, а замужество закончилось к тому моменту, когда Саша шла в первый класс. И если в первые годы после развода Алла была уверена, что обязательно попробует построить второй брак, который окажется крепче, чем первый, то с течением времени сама эта мысль стала утрачивать актуальность. Да и примеры в ближайшем окружении не способствовали энтузиазму по этому поводу: сколько в школе среди коллег матерей-одиночек, воспитывающих детей самостоятельно, а уж о семьях учеников и говорить нечего. В силу обязанностей вынужденная посещать дома своих подопечных и знакомиться с условиями проживания детей, Алла насмотрелась всякого. Оставалось только радоваться, что у нее, кроме дочери и работы, есть собственная квартира и еще относительно нестарая и здоровая мама, способная в том числе и помочь с Сашкиным воспитанием и элементарным присмотром за ребенком, пока Алла корячится в школе почти на две ставки, а после уроков бегает по ученикам, подрабатывая репетиторством. Вот и с домашним заданием, касающимся семейной истории, бабушка наверняка окажется способна разобраться гораздо лучше.
Отец
О том, что такое судьба, Михась Зубрик впервые по-настоящему задумался на фронте. Как ни удивительно, здесь возможностей для размышлений и о собственной жизни, и о том, что происходит с окружающими, и о будущем своей земли, у него, казалось, было больше, чем дома. Было ли дело в оторванности от привычных, ежегодно повторяющихся крестьянских забот, в круговороте новых событий, людей и эмоций, с которыми столкнула его война, или в чем-то еще – он не смог бы, наверное, ответить и сейчас. Но почти уже прожитая жизнь только укрепила его в сознании, что все происходящее и с ним лично, и с его родиной, и с теми, кого он любит или любил, – не случайно. Наверное, именно такое понимание помогло ему когда-то смириться и с пустотой, встретившей в родном дворе после возвращения с фронта, и с раскулачиванием, которое навсегда разбросало по свету половину деревни. И помогло преодолеть смерть каждой из жен.
Наверное, знай он в семнадцатом году, что дома осталась только мать, Михась вряд ли вернулся бы на родину, по крайней мере – насовсем. За три с половиной года до этого он уходил на фронт двадцатилетним испуганным, не знающим жизни дальше соседнего городка, куда ездил в помощь отцу торговать на предпасхальной ярмарке, парнем, который и грамоту-то знал еле-еле, читая по слогам и умея написать только собственные имя и фамилию. Правда, в отличие от большинства остальных его сверстников, призванных в том числе и из соседних белорусских деревень на службу родному царю-батюшке и российскому отечеству, Михась уже успел обвенчаться. И хуже всего было не только то, что за полгода его желание и нежность к Акулине ничуть не стали привычнее и расставаться было больно и безжалостно, а еще и неожиданная новость, которой то ли обрадовала, то ли огорошила его молодая жена буквально накануне расставания.
– Дитё у нас будет, Мишенька, – прошептала Аля под утро, когда он почти провалился в дрему, чувствуя во всем теле сладкий хмель, а в голове – пустоту и гнетущее отрицание того, что должно произойти уже завтра. В эти последние дни в родительской хате Михась не испытывал даже страха, покоя ему не давал один-единственный вопрос, но задать его было некому. Почему?
– Как дите? Ты уверена? – тут уже и ему стало не до сна; жена-то, казалось, и вовсе не собиралась засыпать, гладя его не только по спине и груди, но и по лицу, так что становилось щекотно и хотелось рассмеяться, по рукам и уставшим ладоням. На левой к тому же он умудрился еще и натереть мозоль, помогая отцу выкосить дальний участок: мало ли когда вернется, а работа ждать не будет, куда батьке одному потом вкалывать. Мозоль ныла, мешала, но отводить Акулинины пальцы Михась не хотел.
– А что ж ты раньше молчала? – начал он вопрос и осекся: действительно, а если бы и сказала, разве могли они что-то изменить в том непонятном, огромном, бессмысленном, но неотменимом, что происходило вокруг них.
– Когда рожать-то? Может, я вернуться успею… Или в отпуск, в крайнем случае, попрошусь, – неловко попытался он утешить жену, которая тихонько, боясь разбудить Михасёвых родителей, спавших за стенкой, заплакала, уткнувшись в его плечо.
Вернуться он не успел, да и рассчитывать на это, как с первых же дней на фронте стало понятно, было глупо. Оставалось только ждать, надеяться и молиться, чтобы все было благополучно с родными. О себе Михась почему-то никогда у Бога не просил, словно будучи заранее уверен, что переживет четыре военных года без единой царапины. Да и из молитв-то помнил только «Отче наш…» да еще одну, коротенькую, что читалась за упокой души. Но каждый раз, когда их рота, то победно маршируя, то бесславно отступая по степям Галиции, полям Польши и немецким селам, натыкалась взглядом на церковь, костел и даже протестантскую кирху, Михась мысленно обращался к Господу со словами заботы о родителях, Акулине и ребенке, который, по всем подсчетам, уже должен был родиться.
По возвращении мать, постаревшая, седая, почти непохожая не то что на образ, запечатлевшийся в памяти Михася с детства, но и на себя четырехлетней давности, какой она была, провожая единственного сына воевать, рассказала, что мальчик действительно родился, как и ожидалось, перед самыми Колядами, но прожил всего два месяца, только окрестить и успели. То ли зима была слишком голодной и морозной, то ли Акулина очень уж за мужем убивалась, вот на ребенке и сказалось…
Следующим умер отец. Беженцы, хлынувшие бесконечными потоками по старому, катерининских времен, шляху из западных местечек, граничащих с Польшей, принесли в деревню тиф. А их хата стояла на самом въезде в деревню, и первыми, у кого просили кто ночлега, кто хлеба, а кто и просто кружку воды, была семья Зубриков, через несколько дней после появления первых бродяг оставшаяся и без хозяина, и вообще без мужика в доме.
– Ну, а Аля почти перед возвращением твоим отошла, – дойдя до конца истории, мать уже не плакала и про невестку говорила почти скороговоркой, словно боясь, что у нее не останется сил рассказывать, а у Михася – слушать обо всем, что происходило в его отсутствие в родном доме. – Застыла, видно, на речке, стирать пошла, а в апреле-то, сам знаешь, ветерок хоть и ласковый, да обманывать любит. Уж я ей наказывала, не трожь ты эти постилки, никуда не денутся, а она на своем настояла. Ну, и от лихоманки в неделю сгорела…
Дважды после этого Михасю пришлось самому хоронить жен, но потом, несмотря на боль, уже не было у него того ошеломляющего чувства, сбившего с ног и лишившего ясности разума. А вопрос «Почему?», мучивший его на протяжении всей сознательной жизни, так и остался без ответа. Потому что задавать его ни в этот, первый раз, когда он еще и представить не мог, какая судьба ждет его дальше, ни во второй, когда умерла Зина, оставив на него, а по справедливости даже больше – на бабку, троих дочерей, ни даже в третий, когда, тоже в его отсутствие и в этот раз уж точно только по его вине, немцы расстреляли Касю за мужа-коммуниста, – вопрос этот задавать было некому…
– Бабушка, так ты мне поможешь? – Саша положила на стол листок, где уже написаны были в подобии какой-то схемы несколько имен. – Мама сказала, что ты лучше в этом разбираешься.
– А что это за таблица? – Надежда Платоновна поправила очки на переносице, чтобы лучше разглядеть непонятный рисунок.
– Нам задали в школе составить генеалогическое древо, всех своих известных предков перечислить. Тех, кого я знала, уже написала. Вот смотри, –- Саша начала водить ручкой по схеме, –- это я сама, это мама и папа. Ты, дедушкино имя и папиных родителей. А дальше я не знаю.
– А отца ты спрашивала?
– Ну, да, только он как-то не отреагировал, – с сожалением ответила девочка. – Сказал, что кроме бабушек и дедушек, больше никого и не назовет. И вообще, видно, торопился куда-то.
– Дедушек я тебе и сама могу назвать. Его маму зовут Екатерина Степановна, а отца – Валерий Константинович. Ты бы, может, им и позвонила.
– Ладно, давай пока с тобой разберемся.
Воспоминания о семейной истории заняли почти весь вечер. Сначала Надежда Платоновна рассказывала о собственном детстве, сестрах и братьях, которых всего в их большой семье было семеро, мал мала меньше. И остались без отца, когда ей, младшей, только-только исполнилось пять лет, она почти и не помнила батю, Платона Антоновича, от которого на память осталась только фотография.
– А где фотография, покажи, – заинтересовалась внучка. – Я же ни разу не видела.
Пока достали альбомы, пока разыскали тот самый снимок, успела вернуться домой после очередного ученика Алла. Не отличающаяся особой сентиментальностью, дочка Надежды Платоновны в этот раз изменила своим правилам и вместе с Сашей и мамой уселась разглядывать старые фото.
– А вот это, помнишь, мама, – Алла с удивлением взяла в руки странный картонный кусочек, выдержанный не то в сепии, не то в какой-то особой технике цвета, – мы первый раз поехали на море. Я еще плавать боялась учиться, а папа меня куда-то на глубину забросил…
– А о дедушке расскажете? – у Саши уже почти закрывались глаза, но хотелось послушать еще про деда, о котором она мало что знала.
– Завтра, – закрывая альбом, пообещала Надежда Платоновна. И, не удержавшись, добавила: – А ты знаешь, что тебя назвали в память о нем? А если точнее, даже о его матери. И бабушке.
Но засыпающая внучка, кажется, этого уже не услышала.
Любовь
Сестры вышли замуж практически на одном году, с той только разницей, что старшая Валя после свадьбы на Покров тридцать восьмого осталась в соседней деревне, откуда был родом ее муж, а вторая, Нина, уехала в город, где оба они со своим Петей устроились на работу в цех макаронной фабрики.
А еще через несколько месяцев, почти перед Рождеством умерла бабушка. Неожиданно для всех под вечер прислонилась к печке на глазах у испуганной, не понимающей Алеси и, успев прошептать только: «Одна ты совсем, внученька, останешься, не успела я и тебя замуж отдать…», закрыла глаза.
Конечно, Алесино одиночество было совсем не таким, как у подружки Кати, оставшейся перед войной за хозяйку и в избе, и в огороде не только без бабушки, но и без родителей, да еще с младшим братом на руках. Дома были отец, Кася, Данек с Янеком, приходила чуть ли не каждую неделю в гости Валя, да и Нина с мужем наведывались из города довольно часто. Нина-то, по сути, как поняла гораздо Алеся гораздо позднее, и решила ее судьбу.
Может, она бы сложилась приблизительно так же и в любом другом случае, но летом тридцать девятого года, когда беременная сестра умоляла заменить ее на фабрике, пока она хоть полгода посидит дома с малышом, младшей из дочерей Михася было не до этих философских рассуждений. Уезжать из отцовского дома совсем не хотелось, и не потому, что здесь было так уж уютно или легко, не потому, что Алеся скучала бы по родной деревне или боялась шумного города. Причина ее упорного нежелания выполнить просьбу сестры была очевидна и довольно проста, и звали эту причину Алексеем.
Ему было восемнадцать, почти как самой Алесе, и жил он через три дома от хаты Зубриков. Единственный сын в зажиточной семье, чудом, как поговаривали в деревне, избежавшей раскулачивания в начале тридцатых. Даже если бы сам Леша и согласился уехать с Алесей на пару, хотя уж кто-кто, а он точно не был приспособлен для городской быстрой жизни, родителям его не на кого было оставить ни огород, ни пасеку, созданную еще дедом Алексея. Поэтому и заговаривать о таком решении собственных проблем, точнее, проблем своей семьи, Алеся с ним не пробовала. Да и как было спросить напрямую о таком? Поедешь со мной в город? Это уже почти как предложение – возьми меня замуж…
Поэтому девушка и молчала при встречах, хотя Нина, с растущим животом и нетерпением, приезжала теперь в родительский дом чуть ли не каждую неделю и обращалась с просьбами уже не к самой Алесе, а к отцу и даже к мачехе, несмотря на то, что особого тепла к последней никогда не испытывала. А уж с Валькой наверняка они не раз и не два обсуждали Алесину черствость и нежелание помочь сестре, списывая это, как обычно, на то, что младшенькую всегда больше баловали и позволяли ей. Хотя и младшенькой уже давно она себя не чувствовала, и баловать, тем более после бабушкиной смерти, стало ее и вовсе некому.
Не выдержав в очередной раз отсутствия улыбки на Алесином лице, Леша сам, провожая девушку после танцев до дому, спросил, в чем дело. А услышав в чем дело, расхохотался, чем привел подружку в немалое смущение: что ж тут такого веселого?
– И из-за этого, дурочка, ты переживаешь так? Ну, и поедешь на полгода в город – разве ж это срок? Тем более что это всего двадцать километров от нас, я бы пешком, наверное, смог ходить каждый день. А на выходные приезжать будешь, не каждый же день там смены. Может, тебе еще понравится, да остаться захочешь? – поддразнил он Алесю, но, увидев подступающие к глазам слезы, успокаивающе сказал: – А хочешь, я сам к тебе приезжать иногда буду? Мы же с отцом мед возить осенью на продажу станем, вот отпрошусь после рынка и к тебе забегу когда-нибудь. Да и не станет же тебя твоя Нина век за подмогу держать, вернешься к батьке. А там, глядишь, и свадьбу сыграем.
Алексей сказал об этом так спокойно и убежденно, как будто слова о женитьбе звучали между ними не в первый, а как минимум в двадцать пятый раз, и все уже было давно оговорено и решено. Алеся даже обиделась немножко – а ее-то он спросил, может, она еще замуж и не пошла бы? Не потому что за него отказалась бы, а ведь рано совсем, им только по восемнадцать. Но уже перед сном, который долго к ней не приходил в эту ночь, прокручивая в голове детали разговора, девушка мысленно согласилась со всем, сказанным Лешей. К чему перед собой лукавить, ведь любят они друг друга, а разве любовь не способна потерпеть такую малость, как несколько месяцев в разлуке? Да и не на край света же она уедет, действительно, каждую неделю будут встречаться. Зато потом сама Алеся с чистой совестью объявит отцу и всем домашним, что, выполнив долг по отношению к ним, к семье, к сестре и ребенку, которого та пока еще только ждет, тоже надеется построить свое счастье. И уж тогда-то никто не позавидует, не обговорит за спиной, не поехидничает.
Наутро, не вдаваясь в детали и причины своего внезапного согласия, Алеся сказала отцу, что поедет работать вместо Нины.
– Бабушка, смотри, я нашла в интернете пятьдесят восемь человек с твоей фамилией!
– С дедушкиной? – поправила внучку Надежда Платоновна. Вообще-то ей было слегка обидно: вместо того чтобы расспрашивать о ее собственной семье, Сашка почему-то не на шутку увлеклась историей Маркевичей, хотя практически ни с кем из них не только общалась, но даже и не знала их, за одним-единственным исключением.
«Неужели имя и те, в чью честь называют в семье детей, имеют такую власть? – подумала женщина, – Хотя Саша, конечно, этого пока не осознает…»
Старшего сына, Надиного мужа, свекровь Алеся Михайловна назвала если не совсем в свою честь, то похожим образом – Александром. По семейной легенде, у ее собственной сестры во время войны умер мальчик, вот та и настращала беременную Алесю, что сына – чтобы выжил и рос здоровеньким – нужно обязательно назвать так же, как мать. Правда, Саню в итоге это не спасло… А Алла, как Надежда Платоновна ни противилась, тоже назвала собственную дочку в память об отце, Александрой, хотя и муж, и мать, и свекровь со свекром не были в восторге от такого выбора. Может, именно узнав о том, почему ее так зовут, Сашка стала интересоваться всем, связанным с историей семьи деда.
– Ну, ты же тоже Маркевич… – задумчиво протянула девочка и тут же переключила внимание на более актуальный для нее вопрос: – А как ты думаешь, они все приходятся нам какой-то родней? Смотри, тут не только из Беларуси люди, кто-то в Москве, есть несколько человек в Украине, Польше, а кто-то – вот это да! – представляешь, даже на Дальнем Востоке, в Хабаровске один есть. Зовут Владимир, 59 лет.
– Покажи-ка… – близоруко щурясь сквозь очки, наклонилась к монитору Надежда Платоновна. – Ну, вообще-то это твой двоюродный дед.
– Как это – двоюродный? Такое разве бывает? – с сомнением спросила Саша.
– Может, это не совсем так называется, я в генеалогических тонкостях мало разбираюсь, но если это родной брат твоего родного дедушки, то тебе, как мне кажется, он приходится именно двоюродным дедом.
– И много у меня таких двоюродных?
– Два. И еще две бабки.
– Ну, бабки мне не очень-то нужны, – откровенно заявил ребенок, – у меня же есть ты.
– Так ведь и дедушка у тебя есть родной, и еще одна бабушка, папины, – попыталась мягко возразить Надежда Платоновна.
– Ну, да, есть… Только, – девочка поближе подвинулась к пожилой женщине, – только ты маме не говори, она будет сердиться, но мне кажется, они меня не любят совсем. У них же есть Катя, она постоянно с ними.
Катя была дочерью зятевой сестры, погибшей два года тому назад в автокатастрофе. Естественно, после трагедии воспитанием внучки в основном занимались сваты.
– Сашка, – укоризненно нахмурилась Надежда Платоновна, – я не сержусь, в отличие от мамы, но так думать некрасиво. Ведь у Кати нет мамы. Ты даже, к своему счастью, представить себе не можешь, каково это. А тебя бабушка с дедушкой любят не меньше, просто ты с ними видишься реже, чем со мной.
– Я даже папу почти не вижу теперь, – вздохнула внучка. – Но ведь он все равно останется навсегда моим папой, даже если у него еще появятся дети?
– Ну, конечно, глупенькая, – бабушка, обняв Сашку, погладила худенькие плечи сквозь рассыпавшиеся темно-русые кудряшки. – Ты всегда будешь его первой, желанной, родной доченькой. – И, на этот раз сама сочтя за благо поменять тему, спросила: – Так кто тут еще с такой фамилией, давай посмотрим. Наверняка здесь наши родственники есть.
В городе
Сама того не ожидая, Алеся полюбила город и городскую жизнь. На заводе ее сначала определили в цех упаковки, но через пару недель она сама попросилась на производство: освоить нехитрые операции оказалось довольно легко, а платили больше там, где макаронные изделия непосредственно выходили с конвейера. Больше половины заработанного она исправно привозила домой, отдавая мачехе взамен на сумки с продуктами, которые Алеся забирала каждое воскресенье с собой, чтобы не тратиться на городские магазины. Но вскоре отец неожиданно сказал:
– Дочка, ты и себе-то оставь, может, сходишь куда или купишь туфли какие.
Туфли она могла поносить и старые, а вот за комнату приходилось отдавать чуть ли не треть зарплаты. Первоначально вообще родные хотели, чтобы Алеся приехала и жила там же, где до родов обитала сестра, мол, отгородить кровать занавеской и они не будут мешать друг другу. Но ни самой Алесе не очень-то нравилась такая идея, ни Нина, видимо, поразмыслив, не осталась от нее в восторге, так что в итоге для Алеси нашли комнату на окраине. До завода было полчаса пешком, но, привыкшая рано вставать в деревне, этому девушка не удивлялась. Сложнее было настроиться на разные смены: цеха предприятия работали даже по ночам, и первое время Алеся жутко боялась заснуть прямо на рабочем месте, а после полуночи в сон клонило просто неумолимо. Но и к этому, оказалось, можно приноровиться. Она перезнакомилась с соседками по станкам, и хотя не особо старалась с кем-то сильно сблизиться, так получилось, что с чернявой невысокой смешливой Галей они все чаще и попадали в одну смену. Да и жили, как оказалось, на соседних улицах, так что порой возвращались вместе домой или, наоборот, сталкивались по дороге на работу. Галя, правда, была местная, и сама выросла в городе, и муж, с родителями которого они жили, тоже был отсюда. Но именно она, как ни странно, надоумила Алесю обратиться в заводскую администрацию по поводу места в общежитии. Стесняясь по деревенской заведёнке лишний раз обратиться за помощью, а уж тем более чего-то потребовать, девушка поначалу отнекивалась, но, не устояв перед Галиным напором, спросила-таки пожилого мастера, непосредственно руководившего ее работой, у кого узнать, можно ли стать на очередь.
И тут, конечно, Алесе повезло: в очереди стоять не пришлось, место как раз для нее нашлось. Что еще удивительнее, комнатка была хоть и совсем малюсенькая, но отдельная. Чуть больше семи метров, так что помещались в ней только старая кровать с продавленной железной сеткой, стол со стулом да шкаф, который пока стоял наполовину пустым – вещей у Алеси не так уж и много набралось. Но зато теперь, впервые в жизни, она была сама себе хозяйкой, точнее, хозяйкой этих самых семи с небольшим квадратных метров. Туалет и умывальник, кухня на этаже были, конечно, общими, но по сравнению с условиями, в которых она всю жизнь жила до этого: уборная на улице, горячая вода только по выходным, когда отец баню протопит, общежитие казалось девушке чуть ли не раем, и она очень была благодарна Галине за идею. Алеся даже подарок ей купить хотела, но та настолько искренне и бурно возмущалась, что младшая подруга стушевалась, решив про себя, что уж от вышивки в качестве благодарности Галя не откажется. Вышивать Алесю научила еще бабушка, и хоть времени для такого баловства, как считали почти все кругом, включая старших сестер, не любивших слепиться с иголками, особо никогда не хватало, если выпадала хоть какая-то свободная минутка, особенно зимой, и на улице еще было не слишком темно, Алеся бралась за очередной рушник или наволочку. В итоге, хоть и Валя, и Нина ворчали, не одобряя это увлечение, да и отец с Касей её интерес не сильно-то жаловали, на свадебных столах у обеих сестер лежали скатерти, украшенные Алесиными цветами и узорами. Вот и для Гали, решила девушка, она сделает что-то красивое на память.
– А осенью пойдем с тобой в вечернюю школу, – решительно сказала та. – Ты же, небось, тоже только четыре класса у себя в деревне отучилась?
– Да, – кивнула в ответ Алеся. – В восьмилетку далеко надо было ходить, за десять километров.
– А я в шестом классе сильно заболела, почти год с постели не вставала, пропустила все, и потом родители решили, что читать-писать умею, и хватит мне грамоты. Ну, а теперь, как работать стала, мне хочется и знать больше, разобраться, как все эти машины у нас на заводе устроены.
– Так разве это в школе узнаешь? Этому, поди, люди полжизни учатся...
– Может, и не в школе, но без школы и дальше не поступишь никуда. А я вот еще три класса закончу и про техникум думаю, я даже узнавала, там можно заочно учиться.
– Это как – заочно? – не поняла Алеся.
– Это значит, ты дома сама занимаешься по книжкам, а потом раз в полгода приезжаешь и месяц с преподавателями разбираешь все пройденное. Но это не у нас, в Минск надо ехать.
– Ой, далеко у тебя планы выстроены, – засмеялась младшая подруга, – а муж-то твой против не будет? И детей разве ты не хочешь? У меня вот сестры как только замуж вышли, через год каждая по ляльке себе родила, а старшая Валя уже второго ждет.
– Дети – это хорошо, конечно, – кивнула, соглашаясь, Галя, – но сперва выучиться надо. У мужа родители добрые, и нянчить, чуть что, помогут, но я от них зависеть не хочу. Да и какие наши годы? Успеем еще родить!
Галя не отступилась от своих слов и в конце августа потянула вместе с собой Алесю записываться в вечернюю школу. Так что теперь, несмотря на темноту и непогоду, девушки после первой или перед третьей сменой шли на занятия. И только когда работать приходилось по вечерам, школьные уроки приходилось пропускать. Алесю взяли в пятый, а Галю в шестой класс, так что учителя и предметы у них были разными, и на работе порой они успевали не только обменяться мнениями об однокашниках и учебе, но и обсудить домашние задания.
Учиться было интересно, хотя порой и сложновато, все-таки многое Алеся успела забыть. Самыми любопытными для нее стали история и география, слушать про другие страны и людей, которых уже давно не было в живых, но которые в свое время умудрились переиначить жизни многих других, было увлекательно, хотя Алеся и вовсе не была уверена, что у самой нее хватило бы смелости на такое. Правда, кроме Галины обсудить все услышанное на уроках было особо не с кем: дома, в деревне, ее учеба не сильно интересовала мачеху и тем более сестер, хотя отец и похвалил дочку за стремление добиться чего-то большего.
– Учись, Алеська, знания лишними не будут. Глядишь, в люди выйдешь. И в деревню, – неожиданно подвел он итог разговору, – не надо тебе возвращаться, ты уже другой жизни попробовала. Там своих забот хватает, но все равно – нечего тебе тут в огороде с нами корячиться да коров в поле гонять.
За все восемнадцать прожитых лет это было если не единственное, то уж точно нечастое видимое проявление родительской любви, заботы и в каком-то смысле даже похвалы, и Алесе стало не просто приятно, а еще и грустно почему-то: жаль, что мама или хотя бы бабушка не дожили и не увидели, как изменилась ее судьба.
Она и сама в глубине души начинала понимать, что в родительском доме ей не сильно-то теперь хочется остаться. И хотя приезжала по-прежнему каждую субботу, это было связано скорее не столько с тоской по родне или деревне, сколько с желанием увидеть Лешу.
В самом начале сорокового года, сразу после Рождества, которое, к счастью, пришлось на воскресенье (иначе бы и выходного не было, а так Алеся, несмотря на мороз, все-таки приехала домой), Лешу призвали в армию. Из первого же письма, которое он прислал любимой девушке на адрес общежития, стало известно, что попал он в участники советско-финской компании. Еще два месяца конверты исправно приходили каждую неделю, обычно по средам, и Алеся ждала каждой среды словно настоящей встречи с живым человеком, а не просто листка, написанного неуверенным, немножко кривоватым Лешиным почерком. А потом писем не стало, и не только для Алеси. Превозмогая стеснение, она сходила к его родителям и узнала, что и в деревню перестали приходить тоненькие треугольники с полуразмазанными фиолетовыми штемпелями, по которым можно было вычислить разве что номер военной части, но никак не местонахождение ее солдат. А еще через несколько недель, уже накануне Пасхи, почтальонка принесла официальное извещение о том, что Демидчик Алексей Васильевич, 1922 года рождения, пропал без вести в результате очередного наступления советских войск на финском фронте, предположительно убит, но разыскать и захоронить тело не представляется возможным ввиду неблагоприятных погодных и изменившихся военно-фронтовых условий.
Еще с порога Саша почувствовала запах – особенный запах пирога с абрикосами, который из всех известных ей людей пекла только тетя Вера. Тетя Вера была то ли дальней родственницей, то ли просто землячкой бабушки: ее мама и Надежда Платоновна родом были из одной деревни и после войны обе подались в город за лучшей жизнью и даже, кажется, какое-то время работали вместе на одном заводе. Впрочем, подробностей Сашка или не знала, или не помнила, и тетя Вера нравилась ей, конечно, не из-за этого. И даже не из-за абрикосового пирога, хотя тот действительно получался у нее здорово. У тети Веры была двухкомнатная квартира, где, казалось, все свободное место занимали книги. Работала она, кстати, тоже в библиотеке, правда, любовь к серьезной литературе не мешала ей время от времени подкидывать Сашке очередную стопочку журналов, среди которых были «Yes!», “Сool”, а иногда попадался и “Cosmopolitan”, который вобще-то приносился для мамы, но Сашка тайком его полистывала и сама. И только бабушка сохраняла верность неизменной “Крестьянке”, с пренебрежением поглядывая на непонятное название западного бренда.
Еще у тети Веры была дочка Ира. В этом году она заканчивала школу и собиралась поступать в лингвистический университет. С Ирой Сашка не то чтобы дружила, виделись они не слишком часто, но иногда встречались на общих посиделках взрослых и, в принципе, друг к другу относились лояльно. Тети Верин муж умер лет пять назад, и его Саша почти не помнила. В последнее время у тети Веры, очевидно, завязался какой-то интернет-роман с иностранцем, и хотя в подробности ребенка никто не посвящал, из обрывков разговоров мамы с бабушкой, которые она периодически слышала, можно было сделать вывод, что их отношения развивались стремительно, но серьезно. Впрочем, это все Сашку, естественно, волновало мало, но тому, что тетя Вера у них сегодня в гостях, она обрадовалась вполне искренне. На ходу поздоровавшись, девочка отправилась мыть руки и переодеваться после школы. Направляясь в кухню в предвкушении обеда и последуюшего чаепития, Саша услышала очередной эпизод тети Вериной истории, хотя и не совсем ей понятный.
– И что теперь делать? Ведь чтобы Ирке выехать в Германию, нужно разрешение отца, она же еще несовершеннолетняя. И почему я тогда не решила все вопросы, ведь Сергей был согласен оформить все документы...
Сергеем звали тети Вериного мужа. Какие документы он должен был оформлять и какое это имело значение сейчас, раз его все равно уже нет в живых? Сашка хотела с ходу выпалить все эти вопросы, но, во-первых, даже она сообразила, что вообще-то это не очень прилично и лучше потом все узнать у мамы, а во-вторых, новость о том, что в Германию, в гости к этому самому иностранцу поедет не только тетя Вера, но и Ирина, пока что казалась гораздо более актуальной. Под впечатлением от этого девочка даже пропустила, что ответила тете Вере по этому поводу бабушка, и только вечером, возвращаясь к странному сожалению, подслушанному в разговоре взрослых, она снова мысленно споткнулась о какое-то логическое противоречие
– Бабушка, а что тетя Вера такое говорила про документы для Иры? Какое ей нужно разрешение? Ведь ее папы уже нет в живых.
Насчет разрешения для выезда за границу Саша была осведомлена неплохо, потому что как раз прошлым летом они с мамой летали в Турцию на две недели по горящей путевке и нужно было оформлять разрешение отца на выезд, поскольку родители были официально разведены.
Взгляды, которыми молча, но очень выразительно обменялись мама и бабушка, были понятны и без слов: “Ну вот! Вечно ребенок старается узнать больше, чем ей следует”, – казалось, практически вслух сказала Надежда Платоновна. “Подумаешь, узнает, – это была уже мамина реплика, причем Саша почти наяву увидела, как мама при этом слегка раздраженно поводит плечами, – есть о чем волноваться”.
Война
О том, что началась война, Алеся узнала дома, в деревне.
С тех пор, как погода повернула на весну, она все собиралась взять с собой Галю, показать ей свою родину, да и просто сельскую жизнь – та выросла в городе и совсем не имела представления ни о красоте природы, ни об укладе крестьянского быта. Но то у них не совпадали рабочие смены и, соответственно, выходные, то приходилось готовиться к экзаменам, так что выбрались поехать вместе они только в конце июня. В лесу уже созрела первая земляника, и накануне девушки успели сбегать на полянку за озером, а в воскресенье Галя хотела насобирать ягод для своих – мужа и его родителей. Вчера, смакуя ягоды, сорванные прямо с веточками, она призналась подруге, что ждет ребенка.
Новость принес Янек, возбужденно вбежав во двор и чуть ли не радостно крича:
– Война! Война!
На финскую войну парень по молодости не попал, но, несмотря на туманные извещения о пропавших без вести, вроде того, что пришло в Лешину семью, и официальные похоронки, которые тоже получили в нескольких домах, героические представления об армейской службе, в том числе фронтовой, ему, как и большинству ровесников, были свойственны.
Мачеха испуганно ойкнула и тоненько всхлипнула. Отец смачно сплюнул на траву и, что позволял себе очень и очень редко, в сердцах выругался:
– Ах, едрить твою!..
Повернулся и пошел в хату.
Галя с Алесей растерянно переглянулись, не зная, как реагировать и что делать дальше.
Что делать, сказал как раз таки отец, спустя полчаса собравший всю семью. Сам он под мобилизацию уже не попал бы в силу возраста, но подозревал, что обоих Касиных сыновей заберут на фронт, если не сейчас, то через пару месяцев. В то, что война окажется молниеносной и закончится скорой победой наших, Михась, к собственному сожалению, но исходя из личного опыта, верил слабо. Впрочем, оказалось через пару дней разговоров с односельчанами, как и большинство из немногих вернувшихся в деревню с «той» войны мужиков.
В любом случае, в трудные времена следовало держаться всем вместе. Старшая дочка жила в соседней деревне с мужниной родней, дергать ее оттуда не было смысла. Нина с малышом были у них, Петю ее наверняка сразу же отправят на войну, так что снова ехать в город ей тем более нечего. Оставалась Алеся.
– Получишь на заводе расчет, и возвращайся! Не тяни, – сурово посоветовал отец, и за его словами Алеся не столько услышала, сколько почувствовала даже не страх, а какую-то глухую и мучительную горечь, то ли от воспоминаний о прошлом, то ли от ожидания будущих напастей.
Но вернуться домой сразу же у нее не получилось. На заводе царила не совсем неразбериха, но суетливая сумятица, поскольку было неясно, эвакуировать производство, не имеющее особой стратегической ценности, или работать в прежнем режиме. Хотя по-прежнему, конечно, уже ничего не было. Город бурлил слухами, предчувствиями, пересказами появившихся уже через пару дней беженцев из Западной Белоруссии.
Петю, зятя, забрали в армию во вторник, Алеся запомнила так хорошо этот день, потому что смена у нее была первая, а вечером она еще успела сбегать на вокзал, откуда уезжали будущие солдаты, попрощаться. Она была единственной из семьи, кого Петр увидел перед отправкой на фронт, для жены он лишь передал Алесе коротенькую записочку и с незнакомой ему самому мольбой в голосе попросил заботиться в первую очередь о маленьком Мишке.
Хозяйка тетя Шура, у которой они снимали комнатку, одинокая пожилая женщина, расплакавшись в тот самый вечер, когда Алеся зашла к ней после прощания с зятем, сказала:
– Батька твой дело говорит, деточка. Когда кругом горе, с родными-то легче.
Алеся понаслышке знала, что муж у нее умер вскоре после той, первой войны, а сын в середине 30-х уехал на комсомольскую стройку в Сибири, остался там, и с матерью они только переписывались да высылали друг другу редкие фотокарточки.
– Так что теперь и знать не буду, – вздохнула тетя Шура, – где он да что, пока эту немчуру проклятую не выдворим с нашей земли. От же народ поганый, мало им было тогда беды на их семьи, чтоб их холера взяла, фрицев сволочных!
А тут еще Галя… Мужа ее тоже, конечно, мобилизовали. И хотя она в силу характера старалась не унывать сама и подбадривать свекровь со свекром: детей у них больше не было, – но беременность, в отличие от Алесиных сестер, видимо, переносила не очень легко, похудела, ела без охоты, мучилась тошнотой. Была тому причиной ее городская неприспособленность к тяжелыми физическим нагрузкам или сказывалось волнение за мужа, за будущее, или просто естественные опасения перед родами, свойственные практически каждой женщине, но одним словом, подруга нуждалась в Алесиной поддержке и внимании. Теперь, как ни странно, они будто поменялись ролями, и уже младшая, деревенская девчонка, опекала старшую, благодаря которой год назад прижилась на новом месте и полюбила саму городскую жизнь.
В общем, как-то так и получилось, что домой к отцу сразу Алеся не вернулась. А практически через неделю в город вошли немцы.
Права оказалась мама, а не бабушка: неожиданную новость о родстве Саша восприняла достаточно адекватно. Оказалось, что Ирка на самом-то деле не просто дочка маминой подруги, а приходится маме как раз таки двоюродной сестрой, а самой Саше, соответственно, тетей. Потому что ее настоящий отец – дедушкин младший брат, с которым тетя Вера развелась, когда Ирка была совсем маленькой и даже его не помнит. Если бы не эта история с отъездом в Германию на ПМЖ, то все эти столетней давности отношения так бы и канули в лету, они никогда не общались с биологическим отцом. Саша хотела было спросить почему, но сообразила и сама, что смысла в этом никакого не было, у Ирки был замечательный папа, любящий, внимательный и заботливый, всегда рядом, всегда готовый поддержать, и очень жаль, что так получилось, когда он умер. По крайней мере, этот неродной отец принимал в ее жизни гораздо больше участия, чем мой папа в моей собственной, хмуро подумала девочка, и вместо этого задала другой вопрос:
– Какая-то семья матрешек получается у дедушки, или картинка-паззл, все новые кусочки неожиданно возникают. Так сколько, говорите, еще у него было братьев? И кстати, где Иркин настоящий отец сейчас?
– Отец живет как ни в чем не бывало, – ответила мама, – детей у него кроме Иры больше нет. Братьев у дедушки было двое, про обоих ты уже знаешь. И еще две сестры.
– Но с ними мы тоже почти не общаемся, – сухо обронила Надежда Платоновна. И тут же пожалела о лишней откровенности.
– Почему? Они что, тоже далеко живут, как этот… северный? – имя родственника, найденного в интернете, вылетело у Саши из головы.
– Да нет, – пожала плечами мама, – одна живет в этом же городе, вторая в Минске. Просто после смерти бабки все как-то отдалились, они, по-моему, даже друг с другом теперь не сильно-то встречаются.
– Алла, что ты ребенку забиваешь голову лишней информацией! – возмутилась бабушка. – Зачем ей все это знать? Да и рано к тому же в любом случае!
– Может, и рано, но пусть с детства будет в курсе, какими любящими бывают братики и сестрички, – невозмутимо ответила средняя из женщин. – Может, не будет тогда переживать, что у нее никого нет.
«А я по этому поводу и не переживаю!» – хотела было крикнуть Саша. Если из-за чего она по-настоящему и расстраивалась, так это из-за того, что родители развелись. Хотя с течением времени ранние детские воспоминания и полустирались в сознании, да и в классе у нее было много таких же детей из неполных семей, ей все-таки было грустно, что мама и папа не хотят быть вместе. Когда они по воскресеньям ходили втроем гулять в парк, а потом покупали в кафе пиццу, чтобы не заморачиваться с готовкой в выходные, было так здорово идти, держа за руки сразу обоих родителей и радоваться – первому снегу, шуршанию опавшей кленовой листвы, белкам, смело перебегавшим дорожки прямо у них перед носом. Да всему можно было радоваться, когда мама смотрела на папу, папа на маму, оба смеялись и переводили взгляд на маленькую, немножко неуклюжую в зимнем комбинезоне или резиновых сапожках Сашку. А как они все вместе наперегонки шлепали по лужам! И даже мама не запрещала Саше разбрызгивать грязную воду во все стороны и не ругалась, что придется стирать всем джинсы после такой прогулки…
С бабушкой так не похулиганишь….
– Так почему все друг на друга злятся? – вернулась к разговору девочка. А то и правда взрослые решат, что она расстроилась из-за того, что растет одна-одинешенька. Одинокой Саша себя чувствует ведь не потому, что ей брат или сестра нужны. Ей нужен папа рядом. А все остальное для счастья не обязательно.
Расстраиваться, а тем более обижаться на Юру было бы несправедливо, а если уж быть откровенной с самой собой, то попросту глупо. Во-первых, они с отцом сами дали сыну право приглашать на свадьбу тех, кого он по-настоящему хотел видеть. А во-вторых, ничего удивительного не было в том, что в списке гостей не оказалось родственников с ее, Зининой, стороны. Она и сама-то практически не обшалась даже с родными братьями и сестрой вот уже сколько лет, чего ждать от младшего поколения. А ведь когда-то, в Юркином детстве, все и дружили, и собирались у мамы по праздникам, да и просто заезжали без повода, у кого когда получалось, и встречались на выходных в разных составах и количествах, но всегда при этом было легко и весело всем. Мама когда-то и шутила, что вот бы так хоть на одной свадьбе у внуков ей довелось погулять… А в итоге получилось так, что свадеб внуков она не дождалась вовсе. Самый старший, Сергей, женился, когда невеста была уже на середине беременности, и сами молодые, видимо, из чувства неловкости перед родителями не стали настаивать на пышном торжестве. Потом, когда Алла выходила замуж, только-только закончился траур по ее отцу, и уже ее мать, овдовевшая Надя, не хотела устраивать никаких праздников. Ну, а вскоре после этого и сама мама слегла. Собственно, ее и подкосила быстрее всего смерть Саши. Из всех детей – и сами дети и в детстве, и уже будучи взрослыми это прекрасно чувствовали и, как ни странно, никому не приходило в голову обижаться – именно к Саше, или как она его звала на белорусский, деревенский манер своего детства, Алесю мама испытывала какое-то особенное, трепетное чувство. Может, потому что он был старшим ее сыном и после папиной гибели взял на себя помощь и заботу о младших детях. Алёна тогда как раз поступала в институт, начались другие заботы, своя жизнь, а потом и замужество не за горами. Да и разве можно было даже тогда упрекать старшую сестру, юную двадцатилетнюю студентку? А уж теперь, когда сама Зина перешагнула пятидесятилетний рубеж, она и вовсе не имела привычки в чем-либо кого-либо спешить упрекнуть. Уж скорее попытаться встать на сторону пусть даже и неблизкого человека, попытаться увидеть ситуацию его глазами и, может быть, если не простить, то хотя бы понять. Хотя как странно, как горько, что таким неблизким человеком под старость очутилась собственная старшая сестра. А ведь их – сестер – всего-то две. И теперь уже только два брата…
Может, будь Саша жив, они сумели бы избежать этого всеобщего отчуждения. Хотя, будь Саша жив, и мама бы еще наверняка пожила, и не было бы этой непонятной истории с наследством и семейными распрями и претензиями. Хотя претензии, по большому счету, наверное, были изначально и если и остались до сих пор, то только у Алёны. Володе, который еще в юности, можно сказать, оторвался не то что от родительского гнезда, а от родины в целом, уехав зарабатывать, по его собственному тогдашнему выражению, хорошую деньгу на далекий север, было по сути все равно, кому из них достанется мамин дом. Зина, хоть неожиданно и получила половину по завещанию, без особого сожаления сама решила оформить ее на Лешку. У них с мужем все равно была военно-офицерская полукочевая жизнь, и вряд ли можно было поверить, что даже под старость они осядут на земле и начнут заниматься садом-огородом. Даже если в глубине души ей о таком и мечталось, надеяться в данном случае на согласие Валеры было бы неразумно, а Зина отсутствием житейского разума и в юности не отличалась, кажется. И она была благодарна мужу уже за то, что он не стал ни во что вмешиваться и влиять на ее собственное решение. Лешка тогда только-только развелся с женой, жить ему было негде, и Зина ни разу не пожалела о том, что отдала ему свою долю маминого дома. Если бы не Алёнина обида на то, что ей ничего там не досталось, все бы, может, и сейчас приезжали и собирались там, где когда-то выросли. Хотя бы иногда. Но получилось так, что мамина смерть отделила их, вместо того чтобы сплотить и заставить держаться друг за друга…
И почему, действительно, маме пришло в голову распорядиться их домом именно так? Ведь дом был их родным, общим для всех, его строил еще отец и все так ждали и радовались, когда наконец из послевоенной хлипкой времянки перебрались в казавшийся тогда хоромами пятистенок. И ведь никому не проговорилась, ни с кем не советовалась... Впрочем, после папиной смерти мама вообще ни с кем советоваться не любила. А что было до этого, Зина помнила смутно: когда отец погиб, ей исполнилось всего шесть лет, она еще даже в школу не ходила.
Семья
Соседи разошлись, мужчины вышли покурить во двор, а сестры начали убирать со стола посуду. После войны с отцом осталась жить средняя, Нина: муж ее погиб, в город, откуда она уехала беременной в сороковом году, возвращаться не имело смысла, жилья там не было, а отец, несмотря на внешнюю крепость, после гибели Каси стал постепенно сдавать, и самым разумным казалось ей присматривать за ним. И взрослым было веселее, и маленькому Мишке был мужской пример перед глазами.
И вот теперь сестра с сыном остались вдвоем.
На похороны Михася Зубрика собрались все, кого Алеся помнила по довоенной жизни: немногочисленные родственники, половину из которых выкосила война и первые послевоенные годы, полные голода, почти совсем старики соседи, среди которых она с грустью узнала Лешиных родителей. Приехал Касин сын Данек: он после Победы остался в армии, стал офицером, успел поучаствовать в военных действиях на Дальнем Востоке, и в итоге осел в России, где-то в Подмосковье. На родину он ни разу за все эти годы не приезжал: знал, что и матери, и брата Янека в живых уже нет. И вот, теперь, по телеграмме, приехал проводить отчима, хотя сестры сильно сомневались, что он появится в родной деревне и сейчас.
Алеся привезла с собой мужа и детей. С семьей была и старшая Валя. Так получилось, что только сейчас новоявленные родственники перезнакомились между собой, и Алесе было неловко перед Зиной за то, что та единственная из них троих одна, а со смертью отца и вовсе осталась в доме без мужчины. А ведь помимо дома, еще и хозяйство какое-никакое поднимать надо.
После войны прошло уже три года, но колхоз так до сих пор толком и не оправился. Вот уж правда, почти все, что делается, в итоге к лучшему: если бы тогда не Галя и ее беременность, Алеся вряд ли бы уехала из родительской хаты. Но несмотря на все военные страхи и лишения, которые она пережила во время оккупации: и работать приходилось на немцев, и на квартиру к ним, еще пока была жива тетя Шура, определяли несколько раз фашистских начальников – она была довольна, что не вернулась в деревню.
Алеся перешла из общежития к хозяйке, у которой жила до войны сестра с зятем, почти сразу после того как Петя ушел на войну и тетя Шура снова осталась одна. И ни разу девушка не пожалела. О деньгах и оплате, естественно, уже и речи не шло, а тетя Шура, царствие ей небесное, заменила ей в эти годы не мать – мать Алеся практически ведь и не помнила, – но бабушку точно, хотя по возрасту была не такой уж и старой женщиной. И рассказывала много о своей молодости, и делилась, что советами, что в прямом смысле слова последним куском хлеба. До Победы тетя Шура не дожила буквально пару недель: три недели промучилась с воспалением легких, и ослабленный организм не выдержал. И самое главное, о чем жалела Алеся, – что женщина так и не дождалась с фронта своего единственного сына, о котором столько рассказывала все эти долгие и страшные военные месяцы, когда не было никаких вестей. Оставалось только надеяться, что там, где она сейчас, она бы порадовалась и за своего Ваню, и за Алесю. За их семью, уже не такую маленькую: подрастали двое, и Алеся снова ждала ребенка, правда, об этом пока никто кроме мужа не знал, и рассказывать сестрам именно сейчас ей казалось неуместным.
Закончив убирать стол, сестры перешли из кухни в комнаты. Повезло, что дом после войны сохранился: многим односельчанам пришлось восстанавливать хозяйство с землянок. Нина задула свечку возле старой иконы, висевшей в углу столько, сколько Алеся помнила себя саму, и спросила:
– Наследство делить будем?
Валя с Алесей переглянулись и почти в один голос произнесли:
– Да что тут делить-то?
– Ты с отцом жила, тебе здесь и оставаться.
Сестра, почти физически было заметно, расслабилась. Неужели она действительно думала, что мы что-то потребуем, подумала с грустью Алеся.
– Повезло вам, девки, – жалобно, но без злости произнесла Нина. И все поняли, что она имела в виду.
– Не гневи Бога, – сурово оборвала Валя. – Сама жива, с ребенком, хата есть, и ты выкарабкаешься как-то.
– Только что как-то… Даже поплакаться некому, – вздохнула вдова.
– Другим не легче, – отрезала старшая сестра. У нее во время войны умерла, видно, застудившись в болотах, когда прятались от немцев, младшая дочка.
Вот и снова получалось, что легче и лучше всех из них троих вроде как живется Алесе: и в городе, и замужем, и с детьми все хорошо.
Ну, а вдаваться в подробности она не хотела. Да и к чему? И нужно ли было вообще хоть кому-то рассказывать обо всем, что видела, слышала, пережила она за эти бесконечные месяцы оккупации? И страх, что заберут, увезут в Германию, что изнасилуют, что попадется, выполняя очередное задание по просьбе подруги – а кто просил, или точнее, отдавал приказания той, можно было только догадываться. Ну, а когда Галю схватили и повесили всю семью, не только саму, но и свекра со свекровью, с которыми она жила с довоенных времен, можно было и не строить догадок: на груди у всех троих покачивались таблички «За помощь партизанам»…
Ужас, который тогда охватил Алесю, если и имел что-то общее с страхом собственной смерти, то лишь вскользь. Да, ее тоже могли знать и выдать те же соседи, другие связные, сама Галя, в конце концов, – хотя в это мало Алеся мало верила. Но самой пугающей мыслью было – куда пропала Галина девочка?
Алёнке, родившейся накануне нового сорок второго года, был год и восемь, и где мог деться еще совсем несмышлёный ребенок, когда взрослых уводили немцы, она не могла приложить ума. Даже если допустить, что сама Галя или родители успели ее спрятать, что случилось потом?
Алеся пробралась в опустевший дом на следующую ночь после того, как увидела подругу на городской площади: там, для устрашения местного населения, оккупанты устраивали все казни. С нею пошла и тетя Шура – для подстраховки. Та же придумала и «легенду» – если вдруг немцы устроили засаду в «штабе партизанских связных», сказать, что ошиблась, ищет семью брата, тот до войны жил на этой улице, да может, перепутали дом: половины жителей все равно не было. Кто успел эвакуироваться с местными заводами, часть из которых вывезли все-таки в первые же дни, еще до начала оккупации, кто-то перебрался к родным в соседние деревни. Евреев, живших здесь же почти через хату, еще осенью сорок первого уничтожили в гетто. Как подозревала Алеся, именно после этого Галя и начала искать возможность как-то участвовать в подпольном движении.
Алёнки не было. Ни на чердаке, ни в подвале, ни под печкой, куда мог бы спрятаться ребенок, они так ее и не нашли. Наверное, именно тогда Алеся почувствовала, кроме страха и отчаяния, самое яркое и сильное чувство ненависти к немцам за всю войну. Даже красномордый ефрейтор-охранник на заводе, который пытался залезть к ней под юбку, пока она не припугнула его «дурной болезнью», подхваченной от его же соотечественника (этому ее тоже научила тетя Шура), не вызвал у нее такой ярости, как вся эта общая неисчислимая свора иродов, пришедших на чужую землю и установивших здесь свои порядки. И теперь от этого порядка где-то страдала маленькая, ни в чем еще не виноватая, ничего еще не узнавшая и не видевшая на свете душа. Если вообще она еще была жива…
Алеся впервые увидела Алёнку, когда той исполнилась неделя. Та была настолько крошечной и худенькой, что казалось, это не девочка, а какой-то невиданной красоты кукла. Магазинных кукол в детстве Алеся не видела вообще, а те, что шила сестрам и ей бабушка, – разве можно было их вообще сравнивать? Ногтики на пальчиках у девочки были похожи на блестящую внутренность ракушки, выброшенной рекой на берег и раскрытой не человеком, а самой природой. А когда Алёнкины реснички дрогнули, и открылись глазки, Алеся чуть не ахнула от восторга: на нее как будто взглянуло небо, голубое-голубое и глубокое-глубокое, почти бездонное. И счастье в этот момент ее охватило почти такое же, как когда-то, когда они с Лешей лежали после сенокоса на свежей стерне и смотрели на плывущие над ними облака, сравнивая, кому из них на что кажутся они похожими, и гадая, куда можно было бы уплыть вместе с этими белыми невесомыми ежесекундно меняющимися фигурами.
Да, это была дочка Алесиной подруги, но счастье, которое она тогда испытала, глядя на маленькую Алёнку, было одним из лучших моментов в ее жизни. И достаточно было уже того, что это счастье омрачалось голодом, страхом, отсутствием отца и вообще нормальной жизни для этой чудесной девочки, которой выпало родиться в такое время в этой стране. Теперь у Алёнки не осталось вообще никого. И Алеся только молилась, чтобы сама она еще была в живых. Вот только куда же могло спрятаться это дитя?
Алёнка нашлась в будке. Как она умудрилась залезть туда и поместиться вместе с пусть и оголодавшей и исхудавшей, но все же немаленькой собакой Полканом, Алеся с тетей Шурой так и не смогли понять. Зареванная девочка спала, приткнувшись к собачьему боку...
Когда тетя Шура умерла, Алеся осталась одна. Ну, то есть одна-то теперь она не была: с тех пор как Алёнка осталась с ними, она больше никогда не чувствовала себя по-настоящему одинокой. Но после смерти хозяйки, ставшей ей ближе самых родных людей, она навсегда поняла, что больше ни на кого в своей жизни не сможет рассчитывать, ждать помощи, сочувствия и жалости к себе. Да и некогда было задумываться о сочувствии. Ей и так в жизни еще повезло, и за это она была искренне судьбе благодарна.
В эпоху мобильной связи и интернета обычные телефонные звонки стали редкостью. Вот и сейчас Алексей толком не мог сообразить сию же секунду, откуда раздается звук.
Звонил Володя. По телефону они общались редко, как правило, по праздникам, в обычное время ограничиваясь стандартной перепиской в сети, так что было понятно, что брат объявился неспроста. Впрочем, объяснения долго ждать не пришлось.
– Какие планы на лето? – спросил старший у младшего. – Хотим с Тамарой приехать. Заодно отметим мой юбилей.
Володе в этом году исполнялось шестьдесят. Когда-то в юности, когда даже отец еще был сорока-сорокапятилетним мужчиной, им, мальчишкам, подобные цифры казались заоблачными – да, впрочем, никто о будущем, тем более таком отдаленном, в ту послевоенную пору не рассуждал. У взрослых не было энергии и сил, все ушло на победу и восстановление, а им, детворе и подросткам сороковых-пятидесятых, несмотря ни на что, жизнь казалась радостной и полной надежд. Впрочем, разве может быть иначе в юности? Даже в юности, подсвеченной горечью, оставшейся после войны. Да и грех Маркевичам было жаловаться: родители здоровы, жить есть где. Отец с матерью сумели даже, отказавшись от маленькой довоенной квартирки, оставшейся после отцовской бабки, купить участок в старой части города, за железной дорогой, и построиться. Правда, сначала домик был небольшим. Но им – родители, три брата и две сестры – и это казалось счастьем. Семья у них была настоящая, даже по названию: семеро – семья. А то, что бабушек и дедушек не знали и не помнили – это не так уж и печалило их в повседневной жизни, полной забот и вместе с тем свободы, свойственной только ее, жизни, началу.
И вот Володе уже шестьдесят – рубеж настоящей старости. Алесю было бы и того больше, а Алена недавно отметила шестидесятипятилетие. Хотя этот юбилей прошел мимо братьев и Зины.
Володя, словно подслушав мысли Алексея, продолжил:
– Давайте все-таки соберемся все вместе. А то после мамы мы даже не виделись толком. Ты не против, Леха?
Алексей не был против. Он не был уверен, что будет за Алена. Зина, конечно, приедет с радостью. И даже Надежда, если позвать, наверняка захочет увидеться. Несмотря на то, что Алеся не было в живых уже почти пятнадцать лет, она не отказывалась от общения с мужниной родней, изредка, насколько Алексей был в курсе, перезванивалась с той же Зиной, узнавая от той последние новости. Впрочем, Надя умудрялась дружить, что называется, и с нашими, и с вашими, параллельно поддерживая отношения с бывшей женой самого Алексея. Впрочем, это не удивительно, они же дальние своячки, родители были из одной деревни. В свое время Надя и познакомила младшего Алесевого брата с Верой.
Сам он уже давно не был в курсе дел ни бывшей супруги, ни дочки. С их попыткой отъезда в Германию, когда он дал разрешение на выезд, необходимое для несовершеннолетних от обоих, несмотря на развод, родителей, их отношения с дочерью тоже фактически сошли на нет. Иришка, естественно, выбрала сторону матери – правда, Алексей не был уверен, насколько глубоко Вера посвятила дочь в причины их разлада и, соответственно, развода. Все-таки информация об аборте не самая подходящая тема для общения с дочерью подросткового возраста, по крайней мере, так казалось ему самому. А сам он не поднимал такие вопросы в редкие встречи, которые случались у них с ребенком, пока Ира и мать жили в том же городе, что и он. Но в глубине души Алексей был уверен, что жена не простила ему именно того решения, ведь на аборте настоял именно он.
Тогда это казалось ему таким очевидным: Иришке всего полтора, живут на съемной квартире, сама Вера после родов была такая измученная и уставшая, что впору было искать няньку для нее самой. И он уговорил жену повременить со вторым ребенком. Но потом ничего не получилось. И во втором браке детей у нее тоже не было. А Алексей после развода сорвался с катушек по полной. Если бы не мать и Зина, отдавшая ему свою часть дома без всяких оговорок и условий, ему бы и жить-то нынче было негде, разве что податься в примаки к какой разведенной бабе. Но воспитывать чужого ребенка, когда не смог вырастить своего, Алексею не хотелось. Так что жил он одиноким волком, периодически меняя привязанности к противоположному полу. Впрочем, привязанности не настолько сильные, чтобы хотя бы одна из них сумела преодолеть его нежелание заводить новую семью.
Своей семьей он по-прежнему, несмотря на то, что в живых давно не было ни отца, ни матери, ни даже Алеся, считал тех самых семерых людей: родителей, братьев и сестер. Иных уж нет, а те далече… С Алёной после маминой смерти, а точнее, после истории с завещанием, они практически прекратили контакты. Володя наведывался на родину нечасто, и фактически близкой Алексею оставалась только Зина, да и та не за стенкой и даже на соседней улице – в столице. Но именно сестра рассказывала Алексею обо всем и обо всех Маркевичах, продолжая пытаться вернуть былые привязанности.
Так что приезд Володи может оказаться вполне кстати. Он, в отличие от Алёны, никаких обид на то, что ничего из родительского наследства ему не осталось, не держит и вполне может попытаться объединить их всех снова под вполне приличным предлогом – уж ему-то старшая сестра не должна отказать, если Вовка позвонит с приглашением. Ну, а то, что отмечать юбилей станут здесь, в доме, где они все и выросли, может, наконец даст возможность и Алексею напрямую поговорить с Аленой.
Под конец разговора Володя задал вопрос, не то чтобы слишком уж странный, но довольно неожиданный:
– Ты не знаешь, Люся Класковская сейчас где? У нее уже и внуки, поди, есть?
Люся была Володиной одноклассницей. И не только одноклассницей – первой настоящей любовью. Они встречались до его армии, и пока Володя служил, вроде бы переписывались, даже по возвращении его еще какие-то шуры-муры вроде у них были. Но потом что-то там не срослось, собственно, после этого Володька и рванул на Север и вскорости там и женился, как подозревали родные, по причине скоропалительной Томиной беременности. Но поскольку ни сам Владимир, ни его достаточно сдержанная с новой родней жена в подробности никого не посвящали, это так и осталось собственно их тайной. Сына они уже вырастили, правда, тот жениться пока не торопился, хотя и возраст уже не мальчиковый – на пятый десяток перевалил. А вот у Люси, действительно, подросли обе внучки, наверное, сейчас школу заканчивают. Изредка Алексей встречал бывшую Володину зазнобу у магазина, там, неподалеку, когда-то жила Люсина мать, оставшаяся вдовой очень рано, потом сама Люся с дочерью, а теперь и с ее семьей. Сколько же это дочке, как ее, Татьяна вроде, – лет сорок уже, наверное…
Люся с дочерью, особенно первые, ранние годы, жили замкнуто. Потом ненадолго вроде куда-то уехали, ходили слухи, что Люся вышла-таки замуж – про Танькиного отца толком никто ничего среди соседей не знал. Алексею до этих слухов вообще особо дела не было, так, краем уха что-то слышал, но ведь и сам он какое-то время здесь не жил, так что пересекаться снова они стали только сейчас, да и так, дежурные фразы при встрече, про погоду, цены да здоровье. Люся, в отличие от Володьки, никогда вообще ничего о нем да и обо всех Маркевичах не спрашивала, но Алексей об этом и не задумывался – до сегодняшнего разговора с братом. Неужели тот хочет встретиться с первой своей девушкой? Да уж, девушка, оба старики, считай. И о чем им говорить?.. А как еще на это Тома посмотрит?
Ладно, не его это забота, решил Алексей. Приедет Володька, сам и разберется. Да и сестрам, пообещал старший брат, позвонит сам с приглашением в гости. От него, Леши, требуется только согласие на аренду занимаемого помещения.
Несмотря на грубоватый юмор, Алексей втайне и обрадовался, что всеми оргвопросами, да и финансами, Вовка будет заниматься сам. В конце концов, его идея, его праздник – его и заботы.
Встреча
Неспешным шагом от работы до дома можно было дойти за двадцать пять минут. Раньше, когда был жив Ваня, если получалось, он встречал Алесю после смены и они шли вместе. Потом, первое время, соседки, видно, переживая за ее одиночество, поджидали возле проходной и тогда шли большой гурьбой, по очереди сворачивая в переулки заводского района. Сюда они переехали в пятидесятом году. Тогда Алеся и сменила работу – с макаронной фабрики, где работала еще до войны, перешла на стекольное производство. Вместо тети Шуриной двушки они с Ваней, поднапрягшись, конечно, купили участок в частном секторе, задумывали строить дом: семья-то разрослась – к тому моменту у них уже, кроме Алёнки и Алеся, был Вовка и на подходе – Леша. А Зина родилась, уже когда обжились здесь. Хотя какое – обжились: только успели поставить стены с крышей да мало-мальски упорядочить участок. Алеся, вспоминая деревенское детство и хозяйство на отцовском подворье, решилась-таки завести корову, разбили огород, да по осени Ваня еще успел высадить вдоль дальней стороны забора несколько яблонь, груш и совсем молодое вишневое деревце. А перед самым Новым шестьдесят вторым годом и случилась беда. На очередной стройке (муж работал крановщиком) сорвалась с новой пятиэтажки и рухнула бетонная плита. После перелома позвоночника Ваня умер на месте, почти сразу. Пока Алесю разыскали его товарищи, было уже поздно: ни попрощаться с мужем она не успела, ни сказать все хорошие слова, которые за жизнь почти не приходилось говорить. Не до красивых фраз было в послевоенной круговерти. Но в душе у Алеси все эти годы жила тихая, светлая благодарность к мужу, единственному, хоть и невенчанному, как в старину, и без благословения родительского – пошли в один день после работы с паспортами в загс и вышли супругами по советскому закону, без всяких там свадеб и празднований. Но спасибо было за что ему сказать – за все добрые годы вместе, за детей, за то, что к ней Ваня всегда относился с теплом и жалостью. И за то, что Алёнку принял как свою, ни разу не выделив ее среди родных детей, и не упрекнув Алесю. И хотя в Бога она давно уже не верила, хотелось надеяться, что там, где он сейчас, муж ее слышит и понимает, и знает все, что она испытывала к нему.
Потому и старалась Алеся теперь после работы не смешиваться с толпой соседок, хотелось пройтись, побыть одной хотя бы эти полчаса, прежде чем окунешься в домашние хлопоты, и поговорить мысленно с Ваней так, как когда-то разговаривали они наяву. Почти четыре года прошло… В тридцать восемь лет она овдовела, с пятью детьми на руках. Алене было тогда почти двадцать, а Зиночке, младшей, всего шесть. Но ничего, как-то выдюжили... Скоро и совсем полегче станет: старшие дети уже почти определились в жизни, Алёна заканчивает институт. Кто бы представить такое мог в ее, Алесином, полуграмотном деревенском послереволюционном детстве, что дочка ее сама врачом станет. Алесь в армии, может, после и в училище пойдет военное, пишет, что нравится служба, хоть и далеко от дома: направили его в Сибирь на эти два года. Вовка уже в девятом классе, тоже в следующем году думать надо, как дальше быть, то ли в армию, то ли куда поступить пробовать. Ну, а младшие пока в школе, про тех голова пока болит только, чтоб поели вовремя да уроки сделали. Леша, правда, покуривать тайком начал, уже который раз Алеся чувствует от рубашки запах папирос. И откуда только он их берет, сорванец…
– Простите… – Она не сразу поняла, что мужчина обращается именно к ней, но он повторил: – Извините…
И добавил:
– Вы Алеся? Только не помню точно фамилии, Зубра, кажется…
Алеся с удивлением вынырнула из своих повседневных мыслей. Девичью ее фамилию уже давно никто не помнил и не называл ее так, она машинально поправила: – Зубрик Алеся я, да. – И только потом внимательно всмотрелась в спрашивающего. И испугалась.
– Вы меня не узнали, да? – Мужчина был постарше ее, в костюме и очках, видно, прихрамывал – в левой руке держал палку. – Я…
– Я вас узнала, Андрей, – быстро перебила его Алеся, и будто со стороны услышала, как резко звучит ее голос, резче, чем сама она могла бы подумать. – Вы Андрей, Галин муж, верно? Зачем вы меня искали? И почему только сейчас?
Он, кажется, даже не заметил, что она не очень-то рада его появлению. Да что там не рада… С чего он объявился, что хочет? Двадцать лет прошло после войны, где он все это время был? Да и какое ей, собственно, дело? Что он хочет услышать от нее? Или узнать? Или…
Он мягко, но настойчиво попросил:
– Мы можем где-нибудь присесть и поговорить?
Не в дом же его вести! Дети вот-вот вернутся, да и соседям ни к чему видеть, что к ней в дом пришел какой-то мужик. И в самой Алесе просто восстало все внутри. Как же он ее разыскал-то спустя столько лет? Что ему вообще надо?!
Она повернула в другую сторону от проходной, там, между заводским забором и началом жилых улиц был перелесок и вроде стояла пара каких-то беседок, иногда местные доминошники по выходным резались тут в «козла». Только бы не увидел никто их вместе! Но даже не это страшило больше всего…
– Так что вы хотите узнать? Как Галя погибла? – И тут же, опережая его ответы, Алеся стала сама лихорадочно забрасывать Андрея вопросами: – Или про родителей спросить хотите? А где вы были столько лет?
Андрей, хоть и не совсем понимая ее странную реакцию, спокойно объяснил:
– Я приезжал сюда, на родину, в сорок пятом, осенью, после демобилизации. Меня перед Победой сильно ранило, – он показал на ногу, – пока операция, лечение, я так домой рвался, каждую неделю письма слал, но ответов не было, ни от матери, ни от жены. А уж когда приехал, соседи сказали, что Галю повесили за связь с партизанами и родителей вместе с ней. Так было?
– Так, – сглотнула комок в горле Алеся. Она про это вспоминала редко. Может, из-за Аленки, а может, из-за собственного чувства вины. Если бы настояла тогда на отцовских словах – он ведь в самом начале войны предлагал перевезти Галю, еще беременную тогда, к ним в деревню, может, и жива бы осталась подруга… и жизнь по-другому, глядишь, сложилась бы, и у самой Алеси, а главное, у Алёны…
– Я подробностей тоже не знаю, это, если хотите, в музей можно сходить, они к юбилею Победы в прошлом году разыскивали, кажется, кто в живых остался из того отряда. Но да, на центральной площади их всех троих повесили. И еще несколько человек тогда же схватили… – Она замолчала, вспомнив картину: ноябрьское хмурое, стылое утро, на здании бывшего советского исполкома, а тогда – фашистской комендатуры, от бешеного ветра трепещут черно-серые полотнища со свастиками, и костлявый долговязый немец скрипучим голосом кидает в толпу согнанных для устрашения оккупированных жителей резкие, отрывистые фразы, а рядом местный полицай торопливо переводит и прячет при этом глаза, боясь смотреть на бывших своих соотечественников:
– Эти люди понесли справедливую кару за то, что осмелились нарушить закон и порядок великого фюрера. То же ждет каждого, кто последует их примеру! Будут казнены ваши дети, родные, друзья и соседи. Неповиновение будет уничтожено. Немецкий порядок несет добро и разум на вашу землю. Хайль Гитлер! – Немец вскидывает длинную, как жердь, руку вперед и вверх, и кажется, что рука, хоть и без оружия, сама сейчас выстрелит в тех, кто стоит в первых рядах…
Андрей продолжил:
– Из семьи у меня никого не осталось. И дома не осталось. А я тогда еще не демобилизовался, вот и решил – останусь служить, куда пошлют, туда и поеду… Так и получилось, что на Брянщине осел…
Почему он больше ни о чем – ни о ком – не спрашивает, мелькает у Алеси мысль. Ведь должен же он был знать про Аленку. Ну, то есть не про саму Аленку – она-то родилась, уже когда война вовсю шла, и никаких писем отсюда никуда доставить нельзя было, но про то, что Галя беременна, ведь должен он был знать. Хоть и срок маленький тогда был – когда она рассказала Алесе в лесу, как раз в июне. Но неужели она ему не призналась, даже перед самым расставанием? Почему?..
И пока он продолжает рассказывать про свою послевоенную жизнь, новую жену, которую взял вдовой с двумя детьми, а потом и своего родили, про то, что уже на военной пенсии, как раз по здоровью списали, Алеся так же лихорадочно продолжает колебаться: говорить – не говорить, признаться – или смолчать, раз и навсегда уничтожив возможность правды и для Андрея, и для Алёны, и для самой себя. Кому, зачем нужна эта самая правда, кому от нее станет лучше и легче? Алёна выросла, не зная другой матери и другого отца, кроме них с Ваней, зачем нужно ей открывать то, что уже забыто и похоронено? Причем даже неизвестно, где похоронена и сама Галя, и ее свекровь со свекром. Говорили тогда, после той страшной недели, когда виселицы наконец убрали, что трупы вывезли куда-то, где в начале войны расстреляли евреев. А так ли это – кто теперь может ответить… И могилы не осталось от ее, Алесиной, самой близкой и дорогой подруги. Перед Радуницей, как в деревне заведено еще было, да в День Победы она каждый год ходит к памятнику в центре города, там, где был лагерь военнопленных. Там теперь монумент открыли и вечный огонь – по всем, кто погиб и пропал без вести в этой лихой войне. А для нее – и в той, предыдущей, советско-финской, как ее теперь называют в учебниках по истории, вон, у Вовки недавно видела: два параграфа, даже странички не наберется. А в этих двух параграфах – Лёша, пропавший, сгинувший где-то вдали от неё, от родной деревни мальчик с самыми небесными в мире глазами, мечтавший построить для Алеси самый красивый дом и непременно с палисадником перед окнами, а в том палисаднике не просто анютины глазки, а чтобы пионы росли, и гладиолусы, и еще какие невиданные в их Замостье цветы…
Даже когда жив был Ваня и они в праздники ходили к монументу вместе, этого она мужу не рассказывала. Они вместе чтили Галину память, память о тете Шуре, пусть не погибшей, а умершей во время войны... Но если бы не война, она бы, может, еще по сей день жива была и внуков бы вырастила и правнуков дождалась! Боже, сколько горя приносит война в каждый дом, горя страшного, непоправимого, неотвратимого! И что остается выжившим, кроме памяти и скорби…
– Вы когда уезжаете, Андрей? – спросила, поднимаясь с лавочки, Алеся. – Если хотите, я завтра вас сама в музей отведу.
К собственному удивлению, принять окончательное решение Алену побудил Надин звонок. Не то чтобы они не ладили с невесткой – наоборот, в молодости как раз она дружила с Сашиной женой, они были близки по возрасту и, как тогда казалось, по жизненным установкам. Но с гибелью брата и последовавшей за ней маминой смертью и всем, что оказалось связано с этим, отношения с Надей, впрочем, как и с остальными, фактически свелись к дежурным поздравлениям с праздниками.
А тут вдова брата неожиданно позвонила сама. Впрочем, так ли уж неожиданно? Первым объявился Володя со своим приглашением собраться в родительском доме и отпраздновать его юбилей. Средний брат, в силу дальности расстояния, всегда был меньше остальных в курсе происходившего здесь, дома, и Алена отговорилась дежурными фразами: мол, до лета еще дожить надо, там будет видно.
Следующей позвонила Зина. Сестра все эти годы упорно пыталась делать вид, что ничего особенного не произошло между ними всеми, кроме самого факта маминого ухода. Она не пробовала особенно вызвать Алёну на откровенность, и если и считала, что всему причиной завещание и то, что дом достался Алексею, никак это не высказывала. Вот и сейчас, как обычно, рассказала свои новости, посетовала, что садится зрение, за швейную машинку уже без очков не сядешь, вскользь упомянула про то, что Валере в следующем году на пенсию можно выходить, стажа службы хватает, но дома все равно сидеть нечего, надо искать другую работу, деньги не лишние. Впрочем, зная Зину да и самого зятя, Алёна прекрасно понимала, что ими как раз вряд ли руководят исключительно финансовые соображения. Сестра вышла замуж за лейтенанта Прохоренко в семьдесят восьмом, тот после училища по выпуску приехал в местную военную часть. Зинка только-только окончила свой техникум и первый год работала в швейном ателье № 2. Надо же, тридцать лет прошло, а такие мелочи из памяти не выветрились, усмехнулась про себя Алёна, – ателье номер именно два… В самом центре города, как раз рядом с военным штабом, в старом, сразу после войны выстроенном трехэтажном доме, окна высотой почти до потолка – чтобы света хватало. Зинина швейная машина и стояла как раз у окна, может, собственно, он ее там и заприметил. Зашел вроде погоны на форму пришить – и чтобы обязательно вот та, чернявенькая, пошутил, отдавая заказ. Так и познакомились. Через три месяца поженились. Свадьбу их Алёна запомнила смутно, потому что в ее собственной жизни тогда уже хватало важных и печальных событий. А вскоре Зина отбыла с уже старшим лейтенантом Валерием Константиновичем по новому месту службы, в дружественную нашему братскому советскому народу Венгрию. Повезло девчонке, считали многие соседи да и просто знакомые. А Алёна считала, и как показала жизнь, была права, что Зине повезло с самим мужем. Но это, по мнению старшей сестры, было законом компенсации судьбы. Зина единственная из них всех почти не помнила папу и не знала ни отцовской любви, ни защиты, ни ласки. Так что уж хорошего-то мужа она была достойна. Да и характер у сестры был терпеливый, спокойный, без обид и внутренних терзаний, которые были так свойственны самой Алене еще с юности и только усугубились событиями взрослой жизни.
– Тебе Вовка звонил? – перешла к главному вопросу Зина.
– Звонил, – односложно ответила Алена.
– И что ты ответила? Приедешь? – в этот раз сестра явно хотела добиться от Алены четкого ответа.
– Не знаю еще. Посмотрим.
– Приезжай, Алена, – она уловила просительную нотку в Зинином голосе, – сто лет ведь все вместе не собирались. И повод хороший ведь… Ну, что мы друг на друга куксимся?
«Да никто на кого не куксится!», – захотелось крикнуть в ответ. «Ничего вы не знаете и не понимаете!»
Сестра, не дождавшись ответа, продолжила, и, к собственному изумлению, Алёна услышала слова, которых вовсе не ожидала бы от Зины:
– Совсем мы разошлись как-то. Дети наши, наверное, друг друга и встретив-то не узнают. Юрка мой жениться надумал, на свадьбу одних друзей приглашать собирается. Будто без роду без племени, как сирота казанская, ей-богу… Вот надеюсь, хоть с нами уговорю съездить, с родней заново познакомиться, когда Володя с Тамарой появятся. Может, вспомнит, как в детстве у бабушки бывал. Они ведь с твоим Сережкой дружили, помнишь? Хоть мой и малый совсем был, тянулся за старшим братом. А теперь по интернету спишутся раз в полгода, да и то…
Летние каникулы внуки проводили у бабушки Алеси и в детстве, действительно, двоюродные братья были не разлей вода. Первые годы еще с ними дружила-водилась и Сашина Алла, тем более что и жили тогда они с мамой рядом, на одном участке, но когда построилась квартира, старшая внучка почти перестала здесь бывать… Был родительский дом связующим звеном, пока живы были папа и мама, а потом… Все изменилось потом, и не только для Алены.
– Я подумаю, Зина, – задумчиво ответила Алена. – Надо еще с Колей посоветоваться.
Про Колю она, конечно, сказала ради отвода глаз – знала, что муж поддержит любое ее решение. Он был единственным, кроме нее самой, кто знал правду, и поймет, как бы она ни поступила.
Ему она рассказала тоже не сразу, где-то спустя год после маминой смерти, и то лишь потому что не было сил носить в себе эту круговерть эмоций. Алёна заметно сдала в то время, похудела, осунулась, все списывали это на усталость и горе. В конце концов, именно она смотрела маму последние месяцы, настояв на том, чтобы забрать Алесю к себе: у них квартира, отопление, горячая вода, телефон, в конце концов – «скорую» в последние недели вызывали почти каждую ночь. Коле за одно это нужно быть до конца жизни благодарной, до самого маминого конца он во всем помогал, не говоря уже о том, что было после…
А ведь она еще в свое время сомневалась, выходить ли за него… Если бы не Саша с матерью, глядишь, и отказалась бы, дура.
Вообще дурой по жизни Алёна, конечно, не была – наоборот, примером для младших, и не только своих, сестры и братьев, но и соседских детей, да и в школе ее хвалили практически на каждой линейке, в конце года неизменно вручали грамоту и благодарственные письма родителям. План поступления в медицинский был еще с папой обговорен и утвержден, Алёна мечтала стать врачом, наверное, с самого детства. Поступила, слава Богу, сразу же, в первый год. Учиться было интересно, хоть и не очень-то легко: с первого курса Алена устроилась подрабатывать в больницу, сначала нянечкой, потом сестринские обязанности. После папиной гибели, а она была тогда на втором курсе, Алёна заикнулась было маме о том, что, может, лучше ей пока оставить учебу и перейти работать на полную ставку, всё будет легче с деньгами, но мама твердо покачала головой: коней на переправе не меняют, все как при папе, остаётся в силе. Но каждые выходные, если получалось по сменам в больнице, она рвалась домой, хоть чуть-чуть маму разгрузить, помочь и с младшими, и в огороде, и по хозяйству. Только на последнем курсе, когда уже познакомилась с Мишей, стала реже приезжать, но мама понимала и не обижалась. И свадьбу, хоть и скромную, справила ей как положено, и с фатой, и стол, все не хуже, чем у людей. Когда Сережка родился – Алена только-только заканчивала интернатуру тогда, мама его практически вырастила, забирала постоянно к себе, как только она перестала кормить грудью. Ну, а уж потом и говорить нечего… Миша умер, когда сыну исполнилось семь лет, через месяц после того, как они вместе отвели Сережку в первый класс. Сердце. Сама Алена, врач, ничего не смогла – не успела сделать…
Три года после этого были как в тумане. Работа, уроки с сыном, выходные – снова на электричку, как в юности, только теперь с Серёжей за руку, и к маме. И снова работа, уроки с сыном… О том, что жить не хотелось, Алена не задумывалась – не до мыслей было вообще, только постоянная одурманивающая усталость, не проходившая даже во время короткого отпуска, проведенного в родительской хате, рядом с мамой и Сашиной семьей. Зина к тому времени уже вернулась из Венгрии, но теперь они служили в Западной Белоруссии, под Гродно, и домой сестра вырывалась нечасто, но бывало, виделись хоть на короткие выходные и с ней. Приезжал Володька, правда, тоже не каждый год. Леша, тогда тоже только-только женившийся, периодически ссорился с женой, приходил к маме, то переночевать, то задерживался и жил какое-то время, потом возвращался снова в свою семью. В общем, жизнь продолжалась. Как-то и для всех. Даже для самой Алены.
Во время очередного отпуска Алена и столкнулась с Колей – на соседней улице, пошла в магазин за хлебом и вот, встретила одноклассника. Постояли, парой слов перекинулись, как жизнь, как работа, как родители, кого еще видишь – в общем, вполне обычный разговор для случайной встречи. Он все еще был холост, хотя им уже было слегка за тридцать, а точнее – ближе к тридцати пяти. Алена, правда, об этом вообще как-то не задумывалась, не до юбилеев особенно было, да и кому ее поздравлять с подарками. Бабий век хорош и сладок при муже, а так… она уже давно мерила годы по дням рождения сына, ему в этом году как раз исполнилось десять.
В тот отпуск они увиделись еще пару раз, но так же случайно, такие же разговоры ни о чем, а потом все вернулось в обычную колею – работа в той самой больнице, где когда-то начинала нянечкой, а теперь уже ведущий невропатолог, Серёгина школа, выходные у мамы. Мама вскользь обмолвилась, что Коля, ну одноклассник твой, как его по фамилии-то, запамятовала, Ефимёнок, что ли, пару раз заходил, про тебя спрашивал. Пилипёнок, машинально поправила Алена, не придав значения материнским словам.
В следующий Алёнин отпуск он стал захаживать чаще и уже не скрывая неслучайности своих визитов. Но и тогда ничего сказано не было. Он разговаривал с Сашей, вырезал и клеил какие-то бумажные и деревянные модели самолётов Серёге, помогал маме, то с дровами, то воду принесет, так, вроде по мелочи, но почти каждый день, и к концу этих трех недель Алёна уже сама привыкла, что он постоянно появляется у них во дворе.
– Ты что, не видишь, доча, зачем он ходит-то? – спросила однажды Алеся. – Не ради нас же. И с Серёжкой, посмотри, как поладили они.
– Мама, ну что ты придумываешь, – смутилась Алена.
– А что придумывать-то, я же вижу, как он на тебя смотрит.
– Ой, да ну тебя! Скажешь тоже – смотрит. Что ему, девок мало в округе, я-то ему на что сдалась?
Алеся покачала головой, ничего не ответив.
Потом к Алене подступил Саша. С ним на эту тему было говорить проще и легче, чем с мамой. Да и сам брат не церемонился:
– Ленка, да ты еще со школы ему нравилась, ты что, неужели не помнишь?
Алена в изумлении посмотрела на брата:
– Ты чего? Откуда тебе приснилось такое?
– Ну ты и балда, сестра. За своей учебой вообще ничего не замечала, – в сердцах сказал Саша, хотел было уже развернуться и уходить, но приостановился: – Сейчас-то уж не прозевай хоть…
Она чуть было не вспылила. Да что, они ее сватать собрались тут, что ли? Тоже мне, сводни нашлись!
Подостыв и успокоившись, уже в Минске, слушая спокойное сонное дыхание сына, Алена перебирала в памяти воспоминания. Как в калейдоскопе, мелькали перед ней картинки: десятый класс, экзамен по химии, она счастливая – пятёрка! – выбегает на школьное крыльцо, а рядом под деревом слоняется Пилипёнок.
– Ты что, разве тоже экзамен сегодня сдавал? – без задней мысли спрашивает Алена. – Сегодня же только химия.
– Да нет… – запинается Коля. – Я так… мимо шёл… А ты как, сдала?
– Пять баллов! – гордо отвечает она и уже на бегу бросает: – Ну, пока, счастливо!
И тут же эпизод сменяется: сегодняшний, взрослый Николай запускает с Серёжкой воздушного змея, мальчик вертит рукой, а Коля командует:
– Левее, теперь выше, еще чуть-чуть, давай, давай!
И оба смеются, не замечая ничего вокруг, кроме разноцветного бумажного треугольника в небе над ними.
А вот Сережка – первоклассник: лицо почти скрыто за огромными сиреневыми астрами с маминого палисадника, только накануне вернулись домой, мама для учительницы специально срезала пышный букет на первое сентября. В глазах у сынишки – восторг, ожидание и немножко боязни, какая она будет, эта новая школьная жизнь? И голос Миши:
– Не робей, сынок, смелей, мы всегда с тобой рядом…
Главным для нее и было мнение сына. И хотя видела, что Коля Сережке нравится, этого разговора Алёна боялась, пожалуй, даже больше, чем объяснения с самим Николаем. И долго еще, пожалуй, пока не родилась Таня и Сергей не стал студентом, Алёна втайне мучилась, кто и ради кого в их семье пошел на уступки: она, чтобы у сына появилась замена отцу, так необходимому в подростковом возрасте примеру, поддержке, авторитету – или сын, чтобы она, Алёна, еще успела побыть счастливой женщиной, а не только мамой и вдовой?...
Но все с годами утряслось, Таниному появлению радовались все, и Сережка, к тому времени уже сам почти взрослый парень, и Коля, да и сама Алена, что греха таить, была счастлива, что теперь у нее есть не только сын – мужчина, защитник, продолжение и память Мишиной любви, но и доченька…
Зина, будто подслушав мысли сестры, спросила:
– А как там Таня твоя, приезжает, пишет?
– Звонит почти каждый день, – выныривая из воспоминаний, ответила Алена. – Приезжает редко, раз в полгода. Далеко, дороговато, и пока ей нужно еще на работе зарекомендовать себя, старается лишний раз не отпрашиваться.
Таня, по маминому примеру поступив в медицинский, оформила на последнем курсе грант на стажировку в чешской клинике, специализирующейся на гинекологии, и второй год работала там помощником врача.
– Может, если получится, сами с Колей туда съездим, сделаем визы и поедем как туристы, на экскурсию, заодно и повидаемся.
– Здорово! – искренне восхитилась сестра. – Ну, удачи, и привет от меня передавай. А насчет Вовиного дня рождения ты подумай все-таки, а?
На том они и закончили разговор. Коле Алена пока ничего не говорила, хотела обдумать сама. Но через пару дней раздался еще один звонок – от Нади.
– Привет, – слегка недоумевая, поздоровалась Алена. – Ты что, тоже меня приглашать собралась?
– А что, я не первая? – удивилась Сашина жена. – Ну да, Вова же тебе сам, наверное, звонил уже.
– Да, и Вова звонил, и Зина уже успела.
– И что, приедешь?
– А ты? – в ответ спросила Алена.
– Знаешь, – призналась Надя, – я бы, может, сама и не поехала, да мои девчонки все меня подбивают. И Алла хочет повидать дом, где выросла, а самое удивительное – Саша наша так заинтересовалась семейной историей, все фотографии перерыла, в интернет залезла, меня расспрашивает постоянно, а тут как раз такой повод… Пусть познакомится, посмотрит на родню. Да и что я ей рассказать могу, я же помню только то, что уже при мне было. Я и папу-то вашего почти не знала… А вот ты бы, может, ее любопытство и удовлетворила лучше моего…
Да уж… Положив трубку, Алена еще какое-то время сидела молча. Но так и не придя к однозначному выводу, вздохнула, поняла, что все же пора поговорить на этот счет с мужем, и поднялась с кресла.
– Ты боишься? – спросил он уже перед сном. Ей почему-то легче было разговаривать ночью, в темноте. Может, она так и не избавилась от чувства… страха? Нет, бояться вроде ей было нечего. Скорее стыда. Или обиды? Уже прошло столько лет после того разговора с мамой, и тысячи раз она прокрутила его в голове, а до сих пор так и не разобралась окончательно, что чувствует по отношению и к самой матери, и к своим воспоминаниям о детстве, а главное – к самому факту, что у нее есть еще одна, неизвестная практически никому история. История, которая могла бы всю ее жизнь перекроить иначе. Ну, или почти всю. Или все-таки нет?..
Тайна
После гибели Саши мама сдала очень быстро. Проблемы с ногами мучили ее уже давно, и несмотря на все мази и компрессы, которые Алёна выискивала через знакомых врачей, ходить Алесе становилось все тяжелее, а уж о хозяйстве или огороде теперь и речи быть не могло. Осенью она все-таки сдалась и позволила старшей дочери забрать ее к себе. После того, как Алена сошлась с Колей и вернулась в родной город, через несколько лет они построили кооперативную квартиру, двушку, но зато хорошей планировки, комнаты большие, не проходные. Алеся сопротивлялась до последнего: где они там разместятся, пусть даже Сергей и приезжает теперь редко, но Танечке ведь нужно свое пространство, и дочку с зятем стеснять неправильно. Но в итоге как-то устроились, хотя все, кроме разве что, может быть, Тани, понимали, что это уже ненадолго. Алеся чувствовала, что в родную хату она уже не вернется, по крайней мере, жить там хозяйкой не сможет, так, разве что летом привезут ее посидеть, подышать, полюбоваться цветущим садом…
– Разговор у меня к тебе, дочка, – обратилась она как-то к Алёне. Дома кроме них никого не было. – Важный.
Та послушно присела на стул рядом с постелью матери.
– Ты скоро за старшую останешься, – строго сказала Алеся.
– Мам, ну что ты такое говоришь! Нечего об этом и думать, – торопливо пробормотала Алёна, чувствуя, что слова звучат не то чтобы фальшиво, но как-то вымученно.
– Ты меня послушай, Алёна, не перебивай, а то и у меня сил не хватит, – жалко улыбнулась Алеся, а Алёна в это же мгновение подумала, что все профессиональные врачебные навыки, опыт и обычное человеческое сострадание ничего не значат, когда перед тобой родной человек, и ты ничем ему уже помочь не сможешь, и знаешь это прекрасно, и сам он это знает, и все равно вы оба пытаетесь притвориться, что это не так, якобы ради того, чтобы помочь и облегчить состояние друг друга…
– Деньги у меня есть, и все, что надо, собрано, найдешь в хате, в моем комоде лежит. Володе телеграмму дай, но если не приедет, не обижайся. Он уж давно ломоть отрезанный. Видно, и тут моя вина, – вздохнула мать.
– Какая еще вина, – запротестовала Алёна, – мама, не сочиняй!
– Это я ему в армию отписала, что к Люське кавалер ходить повадился. Помнишь, был у нее какой-то инженер плюгавенький? Хотя ты вряд ли помнишь, ты уже в Минске была тогда. Было дело, да. Вот он и вернулся на нее злой сразу, что, мол, не ждала его верно. Хоть и помирились они вроде, а осадок, видно, у него остался, вот и укатил в свою Сибирь. Обида его с родного места стронула. А глядишь, и по-другому все бы сложилось.
– Мам, не бери на себя лишнего. Сложилось, как сами мы складываем, и не такие уж у Вовки жизнь и судьба печальные, – возразила Алёна.
– Ну да, ну да, –- покивала головой Алеся, но казалось, будто соглашается она не с дочерью, а скорее с какими-то собственными тайными мыслями. И, помолчав немного, продолжила:
– Теперь дальше. Дом я переписала на младших. Надеюсь, вы все в обиде не останетесь. Заберите, если что захотите, себе на память, но Леше жилье нужнее. Зина обеспечена, ей сюда разве что как на дачу приезжать. Надя после Сашиной гибели вряд ли будет на что-то претендовать. – Алеся снова тяжело вздохнула. Казалось, мысли о старшем сыне ее не отпускали. Ни единого дня не было, чтобы она не возвращалась к осознанию страшного факта – она, мать, пережила собственное дитя. Позже, анализируя в бессчетный раз те события, Алёна постоянно задавалась вопросом, не это ли послужило основой маминой собственной смерти. Психосоматику никто в девяностые годы на научном уровне еще не исследовал, но в народе это издавна звалось – тоска сгубила. Или мать воспринимала это как наказание самой себе за то, что считала своим главным грехом?
– У вас с Колей тоже есть куда руки приложить, – после смерти его родителей дом на соседней с мамой улице остался ему, и каждое лето Алена с мужем наводили порядки там и в огороде, не решив пока, как быть дальше. Глядишь, дети женятся, и правда захотят на лето сюда ездить. Видно будет.
– А Лешка у нас самый непристроенный, – продолжила свою мысль мама. – Сам себе он уже вряд ли что-то купит или построит, а к бабе какой пойдет жить, тоже попрекнуть может. Да и в любом доме без жилого духа нельзя, так что пускай уж… – Алеся замолчала, а когда заговорила снова, в голосе послышалась надежда, без особой, впрочем, уверенности, и все эти нотки Алена, конечно, уловила: – Хватит совести у него, так пускай вам всем выплатит хоть какую часть.
– Да уж, выплатит, с чего ему платить-то? – из всех своих родных Алена меньше всего понимала младшего брата. И в кого, казалось бы, он такой удался, безответственный, что ли? Ну, с женой не сложилось, ладно, всякое бывает, сейчас и разводятся, и новых себе ищут легко. Но как можно не работать нигде постоянно, больше года нигде не задерживается. И ладно бы пьяница какой был, так нет же. Просто не нравятся ему то условия, то зарплата, то начальник, то коллектив. Ох, зря тогда не настояли, чтобы после армии он учиться шел, глядишь, было бы хоть какое образование, так это его бы держало. И с женой, может, все иначе бы складывалось. Кому понравится, что муж как перекати-поле, по три месяца дома без денег сидит. И что ж он такой непутевый у них выдался? Ведь и папу еще он помнить должен, десять лет Алешке было, когда тот погиб, не такой уж маленький возраст, чему-то и научиться можно было… Да что уж теперь рассуждать-то.
– Ладно, мам, не переживай. Не выгоним же мы его, – кривовато усмехнулась Алена.
– Выгнать не выгоните, но не собачьтесь. Живите дружно. Дом хоть и на нем официально, но он для всех ваше общее место. Детство ваше. И наша с отцом молодость. И счастье. Не позорьте это все своими обидами, – Алеся утомленно откинула голову на подушку и прикрыла глаза. – А теперь дай я отдохну, дочка. Еще мне надо тебе кое-что сказать, но не сегодня. Устала я что-то.
Алена поправила одеяло, прикоснулась рукой к маминому виску и вышла из комнаты. То, что мама решила так поступить с домом, особого удивления, а уж тем более обиды у нее не вызвало. Наверняка и остальные спокойно воспримут такой расклад. Разве что, действительно, обидно будет старшей невестке, да и то, для нее этот дом не роднее, чем для всех остальных. Ну, а то, что после Саши она сама не слишком хочет приезжать туда, наверное, тоже понять можно, не отболело еще, слишком острое горе, после гибели брата прошло всего полтора года. А прожили-то они, считай, почти двадцать пять. Почти как родители, неожиданно пришло на ум сравнение. Надо же, и папа тоже погиб на работе...
Саша окончил политехнический институт и служил на электростанции инженером. Короткое замыкание, и сразу: был человек – и не стало.
А Миша? Алену тогда разыскали в своей больнице, по телефону. А его сразу по «скорой» отвезли в кардиоцентр. И тоже, даже попрощаться не успела, хоть ее саму девочки усадили на такси и примчалась через пятнадцать минут. Врач вышел и, увидев ее собственный белый халат (забыла снять с дежурства, оглушенная звонком), только развел руками: мол, очень жаль, но вы же сами медик, понимаете, шанс был всего один из ста… Не наша вина, мы сделали все, что могли…
Все мы делаем то, что можем. Не больше и не меньше. А распоряжается степенью свободы и могущества все же какая-то высшая сила. Несмотря на сугубый рационализм профессии, в которой чудеса случаются гораздо реже, чем закономерности, с годами Алёна стала втайне верить. Не в Бога, конечно, это все, действительно, обманка для толпы, но что-то сверхъестественное нами управляет наверняка.
Последний разговор с матерью убедил ее в этом окончательно. Если, конечно, можно было так определить его итог, и сформулировала это Алена много, много позже.
– Я должна тебе кое-что сказать, – через пару дней Алеся с дочерью снова остались в квартире наедине.
– Да что уж еще, мамочка? Тебе волноваться меньше надо, а ты все распоряжения раздаешь, – улыбнулась нежно дочка. – Нашу песню не задушишь, не убьешь, верно?
– Это не распоряжение, – не приняла шутки Алеся. – Грех на мне. Знаешь, может, сыном, гибелью его меня за этот грех и наказали.
– Мам, ты чего? С тобой все нормально? – Алена встревожилась, в своем ли уме мать, что это за слова такие, в жизни не слышала от той подобных рассуждений.
Алеся, не отреагировав на вопросы, продолжала:
– Забрали у меня мое дитя за то, что я сама поступила так же. Послушай внимательно и не перебивай, пока все не скажу, потом что захочешь, спросишь. Помнишь, деньги на свадьбу тебе дарили, ты еще удивлялась, как я сумела и застолье сделать, и на подарок осталось. И потом, когда ты одна осталась, откуда думаешь, тебе я помочь могла?
Никогда и ни с одним другим человеком не была Алеся в своей жизни так откровенна. И ни к одному разговору не готовилась так долго. И вот ведь, хотела только факты, не оправдываясь, чтобы дочка сама рассудила, она-то умница, Алёна, все поймет, даже то, чего сама Алеся толком не могла себе всю жизнь объяснить. Ан нет, все равно сбилась, и вспоминать стала даже то, что не имело отношения к собственно дочкиной тайне. И про свое детство без матери рассказала, как с бабушкой росла и с сестрами враждовала поначалу. Про Лешу упомянула – того Лешу, любовь свою первую, в память о котором последнего сына и назвала. И про то, как Галя учиться ее толкала, и как в кино с ней бегали, и про тот июньский полдень с земляникой в лесу, когда подруга призналась Алесе, что ждет ребенка. Про то, как бабушка Шура помогла ей выходить маленькую Алёнку. И как Ваня ее принял после войны с чужим дитём на руках, поверив на слово, откуда Алёнка взялась, и за всю жизнь не вернулся больше к этой теме. Как вместе с росписью в загсе они оформили свидетельство о рождении Маркевич Елены Ивановны, обозначив себя матерью и отцом. После никто и не интересовался особо, но для всех Алеся с Ваней придумали историю, что еще до войны встречались, да пожениться не успели, вот и получилось так, что расписаться уже после Победы пришлось… Даже Алесины сестры и отец не знали всей правды, да и разве тогда, сразу после войны, было до всех этих подробностей? Каждый думал о том, как выжить и прокормить своих родных детей…
Но сложнее всего было вспомнить ту единственную встречу, когда Андрей приехал в родной город и отыскал ее, Алесю. В ту ночь она так и не уснула, решая, рассказать ли ему правду. Посоветоваться было не с кем, разве что мысленно спросить, как бы поступил Ваня на ее месте. И тетя Шура. И бабушка. Но наутро она встала с кровати, так и не решив окончательно, как же быть.
Уже после музея, провожая Андрея на поезд (тот ехал до Москвы, с пересадкой, в столице хотелось еще своим что-то в подарок прикупить), почти перед вокзалом, когда времени оставалось в обрез и отступать было некогда, она все же спросила:
– Вы знали, что Галя была беременна?
Он не стал как вкопанный, не остановился, даже не посмотрел на нее, но по тому, как вдавил палочку в землю при следующих шагах, Алеся поняла, что ее вопрос оказался не таким уж неожиданным.
– Я догадывался, – Андрей ответил тихо, но четко. – Но она сама не говорила. Может быть, не успела. Или…
Он замолчал, но продолжал идти вперед. Мягкое предвечернее солнце посверкивало на линзах его очков, и внезапно Алеся увидела, что из-под очков по его щекам катятся вниз слезы. Андрей по-прежнему не смотрел на нее, и она поняла, что и ей останавливаться не стоит, нужно продолжить этот разговор именно так, в ходьбе, которая дается ему нелегко, но все же легче, чем взгляд глаза в глаза.
– У нее родилась дочка. Алёнка.
Он и сейчас не остановился, но походка стала медленнее, а сам мужчина будто сгорбился и стал меньше. Но Андрей и дальше молчал, ничего не спрашивая, и тогда Алеся торопливо, будто оправдываясь, стала говорить сама.
Только в конце он уточнил:
– Она ведь ничего не знает?
– Нет, – жестко, жёстче, чем даже ей самой хотелось бы, подтвердила его правоту Алеся. – И я надеюсь, что вы поймёте. Она только-только оправилась после гибели отца. Для нее он родной, и другого уже не будет. Тем более, – она поколебалась, стоит ли это произносить, но все же закончила фразу: – Вы ведь тоже не один.
– Да, не один, – он наконец остановился и взглянул на Алесю, и та, несмотря на собственное смятение и страх, поразилась: в Андреевом взгляде не было злости, не было обиды, была только боль, молча кричащая даже сквозь толстые линзы. И еще где-то в глубине, хотя может быть, ей только показалось, она уловила отблеск какого-то странного успокоения. И понадеялась, что, может быть, со временем успокоения станет больше, а боли – наоборот. Впрочем, мало ли что ей могло показаться, когда солнце по-прежнему кидало отблески, а за очками в его глазах стояли еще невыплаканные до конца слезы.
– Можно я вам еще напишу? – спросил он, уже стоя на подножке поезда.
– Да, конечно, – машинально и очень устало ответила Алеся, и внезапно, сама не понимая почему, но поддавшись какому-то необъяснимому порыву, сказала: – Спасибо вам.
В эту же секунду машинист дал гудок, поезд просигналил отправление, и она так и не поняла, расслышал ли Андрей ее последние слова.
– Он написал один раз. Письмо то у меня осталось где-то, поищешь потом, если захочешь, в бумагах, тоже в комоде лежат, – вернулась в настоящее Алеся. – Вообще бумаги все сама перебери, одна. Не потому что там еще есть что скрывать. Но я хочу, чтобы с ними разобралась ты. Мальчишкам они все равно не нужны. Ну, а Зине… отдашь, что сочтешь нужным.
– Да, так вот, писать он больше не писал, – продолжила мать. – Но переводы присылал регулярно. Не каждый месяц, раз в два, в три, но деньги шли. То больше, то меньше. Он их присылал на мое имя. А я на сберкнижку клала. Все эти деньги только для тебя были, – строго уточнила Алеся. – Даже когда папы не стало. Сначала на свадьбу, потом вам с Сережкой. Ну, а что еще оставалось чуть-чуть, я надеялась ему на свадьбу отдать. Да не вышло, видишь.
После развала Союза все лишились своих сбережений, кто на квартиру, кто на внуков. У Алены с Колей лежало две тысячи на машину. Да и шут с ними, с деньгами, было бы здоровье, машинально отметила про себя Алена, будучи пока не в состоянии переварить все услышанное от матери.
Алеся продолжила, грустно улыбнувшись:
– Да и до свадьбы Сереженькиной я уже вряд ли доживу. Вот единственное, чего в жизни жалко, поверишь ли, дочка, – что не дождусь я правнуков. Ну, да, видно, это у нас в роду так. Мама вот даже меня взрослую не увидела. А я-то счастливее была. Только перед тобой грех на мне. Прости меня, Алена, – мать проглотила комок в горле.
– Мама, за что простить-то? – прошептала Алена. – И греха на тебе нет, что ты такое говоришь только. Да ты гордиться должна тем, что вы сделали с папой. – Она продолжала нанизывать слова, включив все свое самообладание, понимая если не сердцем, то умом врача, что сейчас Алесе нужен покой. А она разберется со всем этим позже. Единственное, чего сейчас хотелось ей самой, это побыть в одиночестве. Но это тоже только потом, когда мама успокоится и поймет, что после этого откровения ничего между ними не изменилось. А все остальное Алене нужно осмыслить. И, может быть, узнать что-то еще, если она не побоится этого нового знания о своих настоящих, биологических родителях. И о себе самой.
Мама умерла через несколько дней. Спокойно, во сне. Володя, вопреки ее предположениям, на похороны прилетел, вместе с женой. Решение Алеси оставить дом младшим детям тоже ни у кого особого удивления, а уж тем более протестов не вызвало, по крайней мере, в открытую. Наверное, братья и Зина думали, что сама Алёна обиделась на то, что мать ничего не оставила ей – в конце концов, именно старшая дочка смотрела ее и ухаживала в самом конце. И только Коля знал, почему она так отдалилась от всей семьи, почему не хотела приезжать в родительский дом. Ему Алёна рассказала через несколько месяцев, устав носить в себе эту новую правду. Она и сама не понимала, так ли уж она оказалась ей нужна. Может быть, было бы лучше, если бы мама и унесла с собой то, что знала сейчас только она? Спросить, жив ли ее настоящий отец, Алёна не успела, не хотела вообще возвращаться к этой теме, а очень быстро оказалось, что и спросить уже нельзя, никогда и ни у кого. Можно, конечно, попытаться восстановить что-то по письму, или поискать в архивах, в конце концов, интернет тот же сейчас в помощь. Ну и даже узнает она адрес своего отца? Его, наверное, тоже уже нет в живых, а дети – что она им скажет, объявившись, и главное, зачем? Нужно ей это самой? Ведь вся ее жизнь, ее семья, судьба, история, все родные люди – здесь. Но и они не такие родные, как оказалось. И кто тогда есть у нее самой? Дети и Коля? А что стоит за ней, кто помогает, оберегает или, наоборот, своей тенью тревожит ее прошлое? Где похоронена ее родная мать? Похожа ли на нее Алёна? Или Таня? Или Сергей? Что они переняли с генами из характеров своих предков? И что взращено и воспитано родителями, и так ли уж это важно, родные они по крови или нет? Серёжа – Мишин сын, но разве Коля не отец ему, отец настоящий, близкий, способный прийти на помощь в любую минуту, и разве делит он в глубине души Сергея и Таню на своего и чужого ребенка? Коля растил Сергея с десяти лет, он купил ему первую бритву и ругал за пачки сигарет, о которых даже она сама, мать, не знала в то время. Но Сергей знал, что у него был папа Миша, он даже помнил его, хоть и не так четко, как того бы в глубине души хотелось самой Алёне. А она узнала свою тайну в пятьдесят с лишним лет. Для чего? И должна ли в свою очередь открыть ее своим детям? Или, разделив новое знание, а значит, и новые печали, только с мужем, унести навсегда за собой, когда настанет их время?
Все эти вопросы раз за разом приходили ей в голову уже который месяц. И вот теперь Коля напрямую сформулировал то, на что давно пора было ответить, прежде всего самой себе – боится ли она этой встречи с братьями и сестрой, со своим детством, с воспоминаниями, живущими не только в ее, но и в их душах, ведь эти воспоминания – общие, их нельзя вычеркнуть из истории по сугубо ее, Алёниному желанию. И хочет ли она сама их лишиться? Хочет ли поделиться своим грузом или готова нести его сама?
– Да, я боюсь, – наконец сказала она, скорее себе, чем мужу, который, кажется, не дождавшись ее ответа, уже заснул рядом. И продолжила формулировать, опять же уже скорее по привычке, чтобы легче было понять, что она чувствует, и как поступить дальше: – Боюсь и не знаю, как мне быть. Рассказать обо всем, чтобы всем стало понятно мое нынешнее отчуждение, или сделать вид, что ничего не произошло. Облагородить маму своим признанием или упрекнуть за то, что лишила меня моего личного прошлого. Хотя и дала взамен все, что было в ее силах. А возможно, и больше, потому что не каждая на ее месте осмелилась бы на такой поступок. Оставить прошлое в прошлом или дать ему шанс повлиять на будущее, не только моё, может быть, но и моих детей. А может быть, и на чьи-то еще дорогие мне жизни.
Я не знаю пока, что скажу при встрече Зине, Наде, Вове, Леше, их детям. Но все-таки поеду и увижу их всех. Какое бы решение я ни приняла, они моя семья, были ею на протяжении всей моей сознательной жизни, а значит, и останутся в ней до конца.
Алена уснула без снотворного и даже без успокоительного чая. Или то, или другое в последнее время приходилось пить почти каждый вечер. Ей приснилось застолье в маминой хате. Она – в салатовом, но по фасону явно свадебном платье, на месте жениха молодой и почему-то небритый Саша. Рядом бегала маленькая Таня, Сашина взрослая дочка танцевала с Сергеем, Вова сидел с мамой почти на краю стола. Почему-то рядом не было папы, но он обязательно должен быть где-то неподалеку. Ближе к двери толпились еще какие-то гости, которых Алёна, как казалось издали, не знала. Хотя раз уж она выходит замуж за Сашу, то должна знать здесь всех, думалось ей во сне.
2013-2016