Lafcadio Hearn: Aphrodite And The King's Prisoner
Колонны из коринфского мрамора, простирающиеся вдаль в величественной перспективе и поднимающие свои акантовые капители на сотню футов над полированным мрамором, из которого они возносятся; античные мозаики времен Адриана; помпейские фрески, изображающие жертвоприношения Афродите; бронзовые дивные канделябры; фантастически прекрасные диковинки из терракоты; чудеса искусства из пентелийского мрамора; треножники, поддерживающие сосуды с горящими благовониями, которые наполняли дворец ароматами, столь же опьяняющими, как Песнь Соломона; и в центре всего ряд мелодичных фонтанов, меж вод которых белые нимфы являют свои гладкие каменные бедра и изгибы своих мраморных тел во всех позах, гармонирующих с красотой. Обширные миртовые сады и лавровые рощи, таинственные и призрачные, как у Дафны, окружают дворец миром густой зелени, лишь изредка прерываемой белизной парийских дриад; цветы образовывают живой ковер на пространстве террас, а река омывает восточные стены и мраморные лестницы здания. Это был мир чудес и восхищений, богатств и редкостей, хотя и созданный местью короля. Но лишь одна человеческая жизнь плутала среди всего этого великолепия греческого мрамора, окаменевшей прелести и красоты, застывшей в бронзе. Слуги никогда не появлялись здесь, и не было слышно голосов, из этого странного рая не было выхода. Говорили, что королевскому узнику прислуживают невидимые руки, что столы, уставленные роскошными яствами, появляются на мраморных полах в определенные часы, и ароматы богатейших вин Леванта, подслащенные медом, плывут лениво в комнате, выбранной для его трапезы. Все, что могло породить искусство, все, что могло быть получено за золото, все, что могло создать богатство мира, было для него, - кроме звука человеческого голоса и вида человеческого лица. Сходить с ума в присутствии недосягаемой красоты, уничтожать свое сердце в диком стремлении воплотить в жизнь восхитительный миф о Пигмалионе, умереть в мечтах о красоте - таков был приговор правителя!
* * *
Прекраснее всех прочих красот, созданных из камня, самоцветов или вечной бронзы руками людей, чьи жизни сгорели в тоске по живому идолу, достойному их мечтаний о совершенной красоте, - фигура Афродиты являла бесконечную гармонию своей обнаженной красотой, замерев на пьедестале из черного мрамора, столь широком и столь тщательно отполированном, что он отражал божественную поэму ее тела, как черное зеркало, - пенорожденная, восставшая из безмолвных глубин мрачного Эгейского моря. Нежная мягкость античного мрамора восхитительно имитировала оттенок человеческой плоти; тропическое сияние, золотистое тепло, казалось, наполняло неподвижное чудо - эту мечту о любви, застывшую в мраморе благодаря гению более великому, чем Пракситель; ни один современный реставратор не придал позе этого светлого божества христианского анахронизма стыда. С протянутыми руками, словно приветствуя возлюбленного, открыв все изящные изгибы своей груди глазам смотрящего и слегка выдвинув одну ногу, она, казалось, собиралась сделать еще один шаг вперед, чтобы даровать свой поцелуй. И медная табличка на черном мраморе пьедестала представляла странную надпись на пяти ученых языках:
«Созданная рукой обезумевшего от любви, я свожу с ума всех, кто смотрит на меня. Смертный, осужденный жить в одиночестве со мной, приготовься умереть от любви у моих ног. Старые боги, воспевающие юность и красоту, мертвы; и никакая бессмертная сила не сможет поместить живое сердце в эту каменную грудь или придать этим несравненным членам теплую гибкость и алый цвет жизни».
* * *
Вдоль стен комнаты со статуей тянулась мраморная обшивка, украшенная вакханальными барельефами, - пиршество грубых дриад и фавнов, сливающихся в любовных переплетениях; на алтаре из порфира мерцало слабое пламя священного огня, питаемого листьями мирта, священного для любви; голуби для жертвоприношения ворковали и ухаживали на мраморном дворе снаружи; звуки кристальной воды доносились от фонтана, расположенного у порога, где прекрасные женщины-чудовища, чьи гибкие бока перетекали в змеиные кольца, держали в своих бронзовых руках фантастическую чашу, из которой выплескивались живые воды; благоухающий, чувственный воздух, несущий на своих крыльях призраки ароматов, известных сластолюбцам Коринфа, наполнял залитое мягким светом святилище; а по обе стороны от порога стояли две статуи из белого и черного мрамора соответственно - Любовь, светловолосый брат Смерти, и Смерть, темный брат Любви, с навеки погасшим факелом.
И Король знал, что Узник поддерживает священный огонь и проливает кровь голубей к ногам богини, которая улыбалась вечной улыбкой бессмертной юности и светилась неизменной красотой и осознанием могучего очарования своего пленительного тела. Ибо явились тайные наблюдатели во дворец и сказали:
- Когда он впервые увидел ужасную святость ее красоты, то пал ниц, словно лишился жизни, и долго оставался в таком положении.
И король задумчиво ответил:
- Афродиту больше не умилостивить кровью голубей, но лишь кровью людей - людей с могучими сердцами и полными вулканической страсти. Он молод, силен и к тому же артист! - и он должен вскоре умереть. Пусть оружие смерти будет милостиво положено к ногам Афродиты, чтобы избранный мог принести себя в жертву.
* * *
Теперь тайными посланниками были евнухи. И пришли они вновь во дворец и шептали на ухо седобородому королю:
- Он снова пролил кровь голубей, и поет священный гимн Гомера, и целует ее мраморное тело, пока из его губ не польется кровь, а богиня все еще улыбается улыбкой совершенной красоты, которая безжалостна.
И король ответил:
- Это именно то, что я желаю.
Во второй раз явились гонцы во дворец и шептали железноглазому королю:
- Он омывает ее ноги своими слезами: его сердце измучено, словно раздавленное мраморными пальцами; он уже не ест, не спит, не пьет воды из Медного Фонтана; и богиня все еще улыбается насмешливой улыбкой вечной и совершенной красоты, в которой нет ни жалости, ни сострадания.
И король ответил:
- Это именно так, как я хотел.
* * *
И вот однажды утром в первых розовых лучах восходящего солнца они нашли Узника мертвым, его руки безумно обвились вокруг конечностей богини в последнем объятии, а его щека покоилась на ее мраморной ступне. Вся кровь его сердца, вырывающаяся из раны на груди, пролилась на пьедестал из черного мрамора. Она струилась по медной табличке с надписью на пяти древних языках, по мозаичному полу и перетекала через мраморный порог мимо статуи Любви, брата Смерти, и статуи Смерти, брата Любви, пока не смешалась с водами Медного Фонтана, из которого пили жертвенные голуби.
Вокруг тел женщин-змей розовели воды, а над мертвецом богиня все так же улыбалась сладкой и насмешливой улыбкой вечной и совершенной красоты, не знающей жалости.
- Трижды по семь дней он жил у ее ног, - пробормотал король, - но даже я, поседевший с годами, не осмеливаюсь смотреть на нее более часа! - И призрак раскаяния, словно тень Эреба, скользнул по его гранитному лицу. - Пусть она будет разбита на куски, - сказал он, - как разбивается стеклянный сосуд.
Но слуги короля, узрев белое колдовство ее прекрасных конечностей, пали ниц; и не нашлось человека, который поднял бы руку на Медузу красоты, чье очарование иссушало человеческие сердца, как листья, потрескивающие в огне. И Афродита улыбалась над ними улыбкой вечной юности, бессмертной красоты и с неизменной насмешкой над человеческой страстью.