Не все заметки я включил в этот сборник. Прочитав его, я понял, что некоторые из них нечитабельны для меня, а, значит, и для читателя. Не одно и то же сочинять, писать и читать. То, что пишут публицисты «на злобу дня», отвратительно читать. Зачем «дергать» читателя «за язык»?! Я ведь пекусь не о рейтингах и количестве подписчиков.
Читая Розанова. Открыл книгу Розанова и читал его заметки, лучше сказать, сказы «Уединенное» и статью «Три момента в развитии русской критики». Смог заметить, что «Уединенное» есть сочинение писателя. Его особый жанр, им выдуманный. Как Гоголь открыл «маленького человека», так Розанов открыл «малую прозу», даже мельче малого, бесконечно малую, меньше которой трудно найти. Это предел, минимум литературы. Но не явление графомании, что есть, конечно, литературное преувеличение. От этого у некоторых графоманов появляется ироническое отношение к собственной персоне, как, например, это было у Киркегора. У Розанова это уже литература.
Правда, у Розанова есть и критика. Она, конечно, критика, а не литература, не художество. Но в своем роде тоже интересная писанина. Писанина – это станина, основа, корень стана, древа, пера писателя. Растет рука писателя, набивает себе мозоли, выписывая и описывая, округляя сюжет.
Что для Василия Розанова три выделенные им момента истории русской критики? Это три богатыря, охраняющие границы русской словесности. Эти моменты определяют ее течение, ограничивая ее в стремлении выйти из берегов.
Вспоминая понятную триаду мысли Гегеля, можно эти моменты назвать тезисом, антитезисом и синтезом развития предмета критики и ее самой. Теза есть красота как предмет первого момента истории русской критики. Как критику отличить настоящую, положительную, хорошую литературу от фальшивой, дурной, плохой литературы? Выделив в ней чисто художественный, эстетический элемент - красоту. По слову Розанова, на это был способен В.Г.Б. И, действительно, «Неистовый Виссарион» словесности умел безошибочно отличать красоту от безобразия в литературе. Согласен: главное в литературе – это красота. Но как критик, будучи сам еще художником слова, ее видит? Он может заразить читателя своим видением? Нет, ибо видение красоты индивидуально, как и само художественное произведение автора; оно интуитивно. Здесь критика еще сама наивна, проста, чистый ребенок, не знающий обобщений. Она непосредственна, как и предмет ее описания и оценки, - красота как главное достоинство литературного сочинения.
Но что мы видим дальше? Чья тень маячит перед самим носом критика? Естественно тень Николая Добролюбова. Это, как в сочинениях литературного медведя Михаила Салтыкова-Щедрина, герои носят имена и фамилии, созвучные их характеру и занятию. Чем является второй момент истории русской критики? Это уже не эстетический, а этический момент ее истории. Не то, что она видит в русской литературе, а то, что она должна увидеть. Что же она должна увидеть? То, что есть в жизни, выражением, образом которой должна стать литература, чтобы быть полезной людям, своим читателям. Если первая стадия-момент истории русской критики эстетическая, наивная, то вторая этическая, сентиментальная, утилитарная, с претензией уже не на сказку, а на жизнь (как в жизни). Только это «как» все равно еще не жизнь.
И, наконец, последний момент истории русской критики, когда она приобретает уже научный, теоретический (отличный), а не удовлетворительный (средний) и практический (хороший) характер. Здесь критика доставляет нам уже не столько удовольствие от указания того, что красиво, а не безобразно, или пользу от того, что выделяет живые произведения из массы неживых, но точно и строго объясняет нам, какое произведение заслуживает нашего внимания. На последнем этапе-моменте своей истории русская критика помогает читателю понять, разобраться в литературном сочинении. Этот момент есть уже не эстетический или этический, но чисто познавательный как в плане того. как устроена литература и ее сочинение, так и в плане того, как лучше узнать себя и мир в качестве читателя.
Установка русского либерала. Русский либерал имеет виды на власть. Он видит только русскую власть и ничего вокруг нее. Создается такое впечатление от его взгляда, что нет ничего хуже этой пресловутой власти. Какой узкий взгляд, который говорит сам за себя – за взгляд узкого специалиста, частичного работника капитала. Либерал, ты лучше посмотри вокруг себя и на самого себя, что ты и такие пигмеи, как ты, творите во всем мире. Вы довели мир до ручки!
Возвращаясь к Розанову. Снова прочел статью Розанова «Возле русской идеи», но не так, как это было лет тридцать назад. Читал уже не как ученик, а как учитель. Чему же нас учит в своей статье русский писатель? Тому, как правильно понимать «вечно бабье в русском характере»? А как же «там русский дух, там Русью пахнет»? Разве русский характер заключается в том, чтобы «обабиться»? Или в противоположность сему «омужититься»? Что за глупость. Русский характер не в теле, не в поле, который лишь материал, почва, материя, но в духе. И не важно, в ком этот дух – русский дух – в бабе или мужике. Является ли он детским или он взрослый? Опять не то, ибо у духа нет не только пола, но и возраста.
Так в чем же он, этот дух то? Дух на Руси «Святой». Но что значит «святой»? Православный, что ли? «Православный» - правильное слово. Но что оно означает помимо слова, славы, славословия, моления и гимна Богу? Русский дух, как и индийский дух, имеет песенный характер. У индусов он зовется «Бхагават-гита» («Песня Господу» или «Песня Господа»). Господи, спаси, прости и помоги! Кого Бог спасает? «Униженных и оскорбленных»? Он спасает тех, кто не может сам спасти себя? Дух спасает «кого» или «что», спасает лицо или плоть? Кто или что живет? Живет человек или организм? К чему имеет отношение сущий: к существованию или к жизни? Сущего делает сущим дух или бытие? Делает сущим сущее становление как единство бытия и не-бытия. Это единство и есть дух. Дух трансцендентен для сущего. В качестве трансценденции дух есть не-есть, не-бытие, ничто из того, что есть как сущее. Но для него есть все, имманентно ему. Уже в этом качестве дух есть бытие, бытие как таковое, всеобщее.
Розанов замечает, что, даже приняв чужое, русский не изменяет самому себе, остается в духе. Это верно. Верно то верно, но только если русский человек в духе, а не в теле, если он волен, а не безволен, мягок, кроток, смирен. В ответ на команду: «Смирно!» русский дух может взбунтоваться. Это бывает, если команда противоречит характеру русского, его духу. Свобода русского заключена в воле, а не в праве. Русский живет не по закону, а по правде. Что такое «русская правда»? Это то, что нельзя скрыть. Но есть и то, что можно скрыть, и что нельзя открыть. Нельзя скрыть не только то, что есть, но и то, что должно быть. Вот это должное можно скрыть и заменить законом, формализмом. И вот тогда должное нельзя уже будет открыть. Правда есть истина не сама по себе, а в утверждении. Поэтому в правде есть не только истина, но и тот, кто заявляет об истине, в чьем лице она является.
Так что такое русский дух? Это то, что дух есть в русском человеке. Но дух есть и в другом человеке. Правильно, есть, но уже другой по характеру. Характер есть выражение, которое обретает дух в плоти, как живой, индивидуальной, так и социальной, народной. Главное в плоти, что она имеет характер. Главное в характер то, какое он имеет направление, на что конкретно он направлен. Это направление, указание и есть дух в народе. Русский характер имеет направление на мир иной, но в плоти этого мира. Ему близок индийский дух. Но индийский дух сложнее, ибо в индийском духе ударение стоит не на мире, как оно стоит в русском характере, а на «ином». Русский дух вульгарнее, он земной, а не небесный. Он имеет душевный, социальный, а не собственно духовный, мистический характер. Слава Богу, что русский характер есть душевный, а не телесный, материальный («животный», «зверский», «скотский») характер. И на том спасибо.
Любовь и философия. Философия относится к любви. Ведь уже само греческое название философии как любви к мудрости располагает ее считать разновидностью любви. Поэтому не зря философов, то есть, тех, кто занимается философией, подозревали и уличали в любви друг к другу. На то были свои основания. Кто же занимается философией? Как это кто? Философией занимались и продолжают заниматься, по преимуществу, мужчины. Неужели поэтому философы любят друг друга? Какая вульгарность!
Тем более это становится предосудительным, если философия является образовательной дисциплиной, связана с развитием человека во времени в пору его возмужания. В самом деле, философ как наставник в любви, педагог, обучая ученика, занимается с ним любовью? Что за глупость! Именно так представляют себе философа посторонние философии, непросвещенные люди («варвары»), точнее (сейчас сказали бы «толерантнее») люди, не просвещенные в делах любви. Цивилизованные люди разбираются в таких делах. Что за дела такие? Любовные.
Философия – нормативная дисциплина. Нормой в ней как в любви является мера, то есть, разум. Он же является и предметом любви. То, что есть в философии как в любви к мудрости средство, одновременно является и целью, ее предметом, - мудростью в качестве полноценного разума. Поэтому философы как взрослые, то есть, совершеннолетние в уме, и как учителя, наставники в совершенствовании ума учеников, любят не друг друга и не себя, а разум. Всех прочих состоявшихся философов или стремящихся ими стать они считают своими соперниками (это в лучшем случае) или своими врагами (как правило) в стремлении обладать умом. Поэтому главное правило в философской педагогике научить ученика самому заботиться о себе. Разум помогает только тем, кто сам помогает себе.
Поэтому глупо обвинять философов в любви к философам и тем более к их ученикам. Философы, как правило, не являются ни гуманистами, то есть, любителями людей, ни эгоистами, то есть, любителями себя. Эти крайности равно им чужды. Именно поэтому они, как правило, сторонятся людей и предпочитают одиночество («оставьте меня в покое») суетной дружбе и изменчивой любви. Что же они любят? Они любят идеи как мысли, внутренние явления их сущности. Кого же они любят? Не народ же! Они любят идеи уже как высшие существа. По крайней мере, философ любит саму философию. Ему нравится заниматься идеями, любить саму любовь.
При этом философ любит философию, соблюдая меру. Его любовь носит разумный характер. Философия как любовь к уму не лишает его головы.
Философский наставник, учитель философии учит ученика любить не человека, не себя, но разум. Любит человека не философ, а гуманист, интеллигент в современном, вульгарном («подлом») смысле слова. Настоящий интеллигент любит интеллигенцию, разумность, а не существ, по недоразумению считающихся разумными существами. Не разумно отождествлять способность с недостойным ее носителем.
Первой заповедью философа является любовь не к себе, но к разуму, к его божественным, идеальным носителям. Вторая заповедь философа уже не абсолютная, а относительная, не принципиальная, вспомогательная, служебная, инструментальная, методическая. Она звучит так: «Люби другого, как себя». Зачем любить другого? За тем, чтобы соблюдать меру в любви, в самой любви находить против нее как яда противоядие, ибо в любви, вроде фармакона, столько же снадобья, лекарства против глупости, сколько и яда. Этот яд, который разъедает человека изнутри, есть любовь к себе, эгоизм как автоэротизм, онанизм. Немало способных, талантливых людей так и не состоялось из-за своей неумеренной любви к себе, по причине собственного эгоцентризма. Не умно, не следует любить себя больше, чем Я. Первый грех, первородный грех человека заключается в отождествлении себя с Я.
И потом, философ любит идеальное, духовное, разумное, а не материальное, телесное. Поэтому обвинять философа в гомосексуализме, а, тем более, в педерастии, сравни самой глупости. Даже душевное находится у философа под подозрением, ибо влечение к душе (психее) может отвлечь от духа (пневмы, спирита). Любовь к душе демонична. Не следует путать демона с духом (Я). Демон есть только подставка духа, посредник связи с ним философа. Душа не есть человек. Она есть демон, но не дух. Когда человек думает, что он есть Я, то он путает себя с демоном. Демон есть соблазн человека быть богом. Следует отличать себя не только от духа (Я), но и от души. Человек занимается философией. Что он делает? Он думает, то есть, общается со «своей» душой. То, что это общение происходит наедине, сбивает с толку человека, ибо он думает, что говорит с самим собой. Нет, «мой дорогой», ты говоришь с демоном, которого в народе зовут «бесом», «чертом». Если ты этого не понимаешь, то ты уже находишься в его власти, являешься бесноватым. Первым признаком бесовства, бесовщины является отождествление себя с душой, с бесом. Именно бес делает тебя эгоистом. Каким образом можно извлечь из себя беса? Нужно поставить его на место, понять, что эгоизм есть душевное заболевание. Душевное заболевание есть заблуждение не только твое, но и демона, возомнившего себя тобою.
Любовь к себе и к человеку – это не сила, а слабость духа. Дух слаб в человеке и приобретает демонический, душевный характер. Противодействием власти души может быть только разум. Любовь становится силой в разуме. Но здесь же человека подстерегает слабость. Человек слабеет умом, как только он становится самоуверенным. Негоже освобождать место Я от разума для веры. Вера ненадежный спутник на пути к духу. Как правило, она приобретает, фанатический, демонический характер. И тогда человек верит не в бога, а в саму веру, в веру как демонизм.
Иной (философский) материалист как философский оппортунист скажет, что нет абстрактнее человека, чем философский идеалист, что его философия и есть предел отчуждения человека. Пускай ругается. Таким образом, он изживает собственное отчуждение от мира идей. Есть реальность. Но она есть не только в материи. Да, и сама материя существует в духе, в идее как смысл того, чем она называется. Она фокусируется в идее, находясь всюду в рассеянном виде.
Нельзя не предупредить философа о том, что его увлечение философией есть своего рода мания. Единственным лекарством против мании может быть только сам разум как мера меры и безмерия. Мир не сошелся клином на философии. Есть вещи важнее философии. Например, что? Да, все, что угодно. Как «что угодно»? Вот именно «что угодно» в том смысле, что не важно, что конкретно, - главное, «не-философия». Для чего? Для того, чтобы понять, что философия имеет ценность для тебя, не потому что она важная. Тогда почему? Потому что вопрос «почему» уже есть философия. Философская мания имеет свое дно. Сама же философия безмерна в том смысле, что она ищет меру во всем, не может ее найти в чем-то одном, отдельно взятом. Лишь она как живая мысль может спасти от бессмыслицы ничтожной смерти равно, как и от бессмыслицы пустой жизни, найдя и в той, и в другой свойственный им смысл. Так в смерти есть смысл того, что все имеет конец. В жизни же, напротив, есть смысл начала, в том числе, и смысл начала конца, умирания. Ведь умирает человек в жизни. Так же, как и конец имеет не только свой конец, но и начало, коим является жизнь.
В результате выходит, что поиск и находка смысла оборачивается пустотой бессмысленности. Нельзя остаться с чем-то одним и успокоиться. Двусмысленность (змеиная раздвоенность) ума отпугивает сомнительных людей. Что же им остается делать, как не увлечься тупой и бесспорной верой?
Здоровое и болезненное состояние. Здоровое и болезненное состояния организма и сознания (психики и души) являются противоположными состояниями. Связь между ними следует понимать по тому же самому типу, что и связь между состояниями жизни и смерти, богатства и бедности, исходя из принципа недостатка. Так бедность есть недостаток богатства, смерть есть недостаток жизни и соответственно болезнь есть недостаток здоровья.
Другими словами, отношения между ними полезно для понимания истолковывать в относительных, а не абсолютных значениях, ибо последние разрывают между ними связь, и они взаимно исключают друг друга.
Здоровое и болезненное состояния организма и сознания (с душой такого рода соотношение является более сложным, ибо она не вполне вписывается в самого человека) являются разными не только по количеству (более и менее), но и по качеству состояния, и различие между ними выступает уже не столько количественным, сколько мерным, предполагающим нарушение единства количества и качества веществ, энергии и, условно скажем, информации (ментального элемента) в отдельно взятом человеке.
Нормальный и ненормальный. На днях мельком видел несколько сцен из экранизации режиссером Николаем Бортко известного романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Кстати, интересно, о каком мастере идет речь в названии романа? О том, кто пишет, или о ком пишет? Не является ли сам мастер (мейстер) как образ автора в романе лишь инкарнацией мессира Воланда?
Меня взяло за живое поведение поэта, Ивана Бездомного (явный намек на Ивана Бедного) в сумасшедшем доме. Профессор, появившийся в палате поэта, дал понять ему, как можно выйти из палаты. Но Иван Бездомный не понял его намека, ибо на самом деле оказался сумасшедшим. На что обратил внимание профессор психиатрии? На то, что не важно, что тебе кажется, важно, как ты себя ведешь. Именно поведение говорит о сумасшествии. Если бы бедный поэт не разгуливал по улице в исподнем и не говорил о том, что всемогущий чародей-иностранец был свидетелем разговора Понтия Пилата с Иисусом, и поэтому его необходимо сдать в милицию в качестве классово чуждого элемента, то он вполне сошел бы за нормального человека. Кто его тянул за язык говорить о Понтии Пилате. И потом профессор заметил, что не следует верить на слово людям. Маг вполне мог быть обманщиком. На то он и маг!
Поэтому, мало ли какая глупость может прийти человеку в голову. Важно не придавать большого значения глупости или придавать ей то значение, которое уместно с правдоподобной точки зрения. Иначе люди не поймут тебя и сочтут тебя ненормальным. Если ты сумасшедший, то это твоя проблема. Но она становится не только его проблемой, но проблемой общества, как только человек показывает всем своим видом, что он теряет грань между правдой и вымыслом, между тем, что есть, и тем, что не может быть. Труднее увидеть разницу между тем, что может быть, и тем, что есть. Кстати, хитрый человек всегда знает такого рода разницу и никогда не переходит границу между ними, чтобы не оказаться обманутым. А вот наивный человек недостаточно чувствителен к такого рода модальным нюансам.
Зачем питомцам высшей школы философия? Обыкновенно философия изучается в университете на втором курсе, реже на первом курсе. Почему не на старших курсах? Неужели не ясно: философия – это общеобразовательный предмет. Ведь сообразно привычке в обучении сначала изучается общее и только потом специальное, отдельно взятое. Иначе во всяком частном, специальном вопросе мы будем постоянно натыкаться на то, что есть всегда и везде, - на общее. Однако это общее не есть цель программы обучения. Готовят специалиста, а не образованного, универсального человека. Общее, точнее, всеобщее есть и есть то, без чего нельзя обойтись в жизни и в учении. Оно необходимо, но недостаточно. Достаточно будет для тебя, для обучающегося, если у тебя будет нечто здесь и теперь, на этот данный, уместный случай, настоящий момент времени. Вот тогда всеобщее будет не абстрактным, а конкретным, не только заданным, но данным, а ты свободным. Но кому это надо? Никому. Они даже это не понимают. Им надо быть необходимо существующими, а не свободными. Свободными делает образование, а не обучение. Обучение делает законными. Для них, людей, главное - закон, правило. Они живут по правилам. Ты же, может быть, пытаешься жить по понятиям. Понять, принять и простить. Им же этого совсем не надо. Так ничто или почти никто не живет.
Монолог буддиста-оппортуниста. Теперь жизнь для меня стала страданием. Болезнь, старость, смерть и их осознание есть жизнь человека в моем возрасте 50+. Маркером такой жизни является страдание. Именно оно и доведет меня, как и других, до смерти. У человека с опытом появляется нюх на страдание. Оно примешивается к жизни как ложка дегтя к бочке меда. Мечта мазохиста: удовольствие появляется от осознания неудовольствия.
Иллюзия счастья, гармонии мира, мирового порядка, в который ты встраиваешься, не просто не покидает человека накануне и в момент смерти, но, напротив, обостряется как рефлекторная и подавленная защитная реакция на нагнетание давления на организм и психику. Важнее удовлетворительной иллюзии под именем «боженька» и пресловутого индивидуального бессмертия в виде «вечной жизни» правда жизни – борьба за собственное необеспеченное никем и ничем существование под вопросом. Жизнь есть работа, борьба. Рай – для пенсионеров, выживших из ума. Они устали постоянно бороться и доживают в своих иллюзиях, отдыхают вместе и с убогими да с «пенсионерами от рождения».
Поэт воскликнул бы: «Отдохни и ты»! Отдохни от чего? От жизни. Умри, что ли? Живешь ли ты на самом деле, если веришь в сказки про «вечную жизнь»? И тут, как нельзя кстати подъсуетился Будда или его сочинители – буддисты. Иди в нирвану. Она есть и есть, но не жизнь-страдание, и ни смерть. Что же она есть? Сознание, которое как клин клином выбивается, - сознание сознания и не-сознания.
Вот такая больная и пенсионная философия пред-пенсионера. Короче, не сладко, а горько. Полный Макс Горький.
Ирония – гримаса страха смерти. A la Kierkegard.
Следует энергию зла – все-таки жить назло своим врагам, до чего дошел мой мертвый друг, но тут же и остановился из-за своего эгоцентризма, - борьбу за собственное существование (жизнь зла), - обратить в то, чего еще нет. Еще есть только попытки сотворить нечто стоящее, настоящее. Вот это смертные по своей слабости и недомыслию и называют смертью. Это ничто из того, на что они способны, не есть ни боль, ни радость и тем более не спокойствие, на которое уповают боязливые хитрецы.
Можно сказать, это освобождение. И не важно, кто освободился. Важно понять смысл пережитого опыта. Смысл есть. Есть ли мыслящий? Не так важно. Он есть, Ну, и что? Не что, а кто есть. Так кто? Некто и только на время опыта.
Вечная жизнь дается на время. Ее вполне достаточно, чтобы разобраться в том, что случается.
Зачем умножать без конца то, что и так есть?! Это то, что можно извлечь из страдания, из жизни.
Страдание, оно никакое. Оно только повод для мысли. Оно не значимо само по себе, относительно. Это животная реакция на все. Настоящие, реальные существа не страдают. Не настоящие, несчастные, убогие страдают.
Я не настоящий.
Говорят, что страдание возвращает к реальности. Нет. Оно иллюзорно, как, впрочем, и счастье, радость. Все это паутина.
Страдание я выбрал только потому, что несчастен. Горе мне. Так тебе и надо. Но если «надо», то надо для чего? Конечно, для опыта, чтобы освободиться. От кого? Естественно, от себя. Буддистам легче освободиться, потому что им, азиатам, привычно не признавать себя. Культура помогает. Вот ты попробуй освободиться! Это труднее. Зато и интереснее. Это освобождение и от «что». А, значит, освобождение от связи, кармы, паутины «кто» с «что». ЕСТЬ НИКТО И НИЧТО. Ты и есть это. Испытатель. Палач и жертва в одном лице.
Но «это человеческое, слишком человеческое». Так говорить может лишь такой лишенец и пошляк, как Ницше. Ему можно. Ведь он сумасшедший.
Именно опыт быть никем и ничем раздавил Ницше как таракана. Он, этот «нищий умом», но богатый психикой, «псих» не выдержал его и сошел с ума, погрузившись в экстремальное, радикальное состояние сознания. Поделом «сумрачному немецкому гению». Ничтожество.
Жизнь не прощает оппортунистов. Прощают освободившиеся.
Жизнь есть упражнение в сознании. Нужно выбрать свою практику и описать ее на ее же языке (дискурсе) опыта. Для чего? Для жизни, конечно. Иначе просто скучно и подло жить. Ведь мы, все же, не подлецы. Все для интереса. Нет его – нет причин для жизни. Не тянуть же лямку, как делают это несчастные, лишние люди, - ритуалисты. Не освободившиеся, рабы привычки.
Обыватели (живущие, бытующие «около» - about).
Лучше практиковать жизнь, чем «вариться» в культуре, вроде «жалкого интеллигента», подбирающего и хранящего чужое дерьмо.
Какой я бедный и несчастный, гонимый изгой. Видимо, сам уже гонишь.
Здесь амбивалентна не позиция (критик и он же как объект влечения критики), а перфоматив, язык (дискурс) самоописания.
Еще о мертвом друге. Он сумел достичь собственного ничтожества. Но оно как ничто его очаровало. И он распустил нюни, был не в состоянии бороться с самим собой как с «кто», то есть, стал сумасшедшим. Эгоцентризм – это первая стадия популярного безумия. В этом смысле он был завзятый популист. Такой же обыватель, как и те, кого он жалил ядом скорпиона. Только у него был шанс понимать это. При условии наличия нормального психического состояния, не отягощенного разного рода перверсиями.
Но то, что должно было его подвинуть к созиданию, и погубило его, - философия ничто, которое он отождествил с миром, противопоставив ему себя как «Кто» - Я. Фихте был умнее. Я не есть я Фихте.
И понятно почему он преувеличил роль своего я в судьбе мира. Только так он мог ужиться с тем миром, который не принял его. Философия вела его к само-признанию и одновременно к сумасшествию.
Он, как и многие «русские» философы, натурализовал чужую философию. В этом «русопяты» так и остались «философскими аборигенами», «доморощенными мудрецами» («хитрецами», софистами, короче, интеллигентами), «вечными провинциалами». Это и есть «ахиллесова пята» так называемой «русской философии». Нет никакой национальной философии в философии. Она есть только в учебниках для студентов. В этом смысле мой друг был хорошим педагогом. Но, как у нас, у варваров, бывает, мы больше, чем нас называют. Поэтому он был немножко больше, чем педагог. Он был еще домашний философ, короче, был артист разговорного жанра, «одессит». Он еще немного шил у себя на дому. Какая аляповатость. Одним словом: вата, ватник.
Внутри него сидел из-гой, с которым он всю жизнь спорил, сам того не осознавая или представляя в ложном свете. Этот нативный изгой, перетолкованный в православном ключе, и был его ложной идеей Я. Это его пята, слабость ложного и тайного отождествления сыграла с ним злую шутку, И он стал тратить большую часть сил своей души на изобретение «вечного двигателя» - менталоида или «гиперболоида инженера человеческих душ». Пресловутый менталоид и есть его эгоцентризм или, как он говорил, эпицентр Я. Такой оказалась его философская пристройка к жизни изгоя. Она стала его теоретической практикой, психофилософией или эгофилософией (философией Я, философией психа). Но он психовал по-своему, по философски. Схематически, триадами и пятичленным силлогизмом.
Мышление на грани, у бездны мрачной на краю. Так что же лучше спасительная ложь или гибельная правда?
Бог. Как представляют себе бога наши люди? Как того, кто живет во всех них. Он является каждым из них не отдельно только, но вместе. Бог является каждым в качестве кого? В качестве Я. Интересно получается! Вы только представьте, себе, глубокоуважаемые читатели, такого бога. Не ты, читатель, есть бог, но бог является тобой. Он то есть бог, но является в твоем виде. Или является тобой? Есть ли в этом разница? Конечно, есть. Одно дело являться в твоем виде, например, в качестве рода.
Другое дело, являться тобой. Что это, последнее, означает? То, что бог есть сущность, явлением которого выступаешь ты. Он является не логически родом, народом, как это казалось Шатову - герою романа «Бесы» Федора Достоевского, - но экзистенциально самим Шатовым. Поэтому не только Шатов переживает себя в качестве бога, но и бог переживает себя Шатовым.
Что из этого следует? Что человек после своей смерти бессмертен, вечно жив лишь как бог. Человек становится богом после смерти. Именно это должен был подумать инженер Кириллов из того же романа Федора Михайловича. Но он, безумный, полагал, что уже есть бог не после смерти, а в акте самоубийства.
И все же имманентен ли бог человеку? Да, имманентен, но не в бытии, а в представлении, в сознании. Герои Достоевского живут не в бытии, а в своем представлении, в сознании своего автора как в своем сознании, то есть они живут сознанием своего автора как их создателя, бога как творца.
Это люди имманентны богу и поэтому являются его образом и подобием. Они есть образ бога в виде души и его подобие в качестве подставки Я – свободного и творческого субъекта.
Бог есть одновременно в мире все мы. Он есть нами. Поэтому не только он нужен нам, но и мы нужны ему. Есть ли он в мире помимо нас? Есть, есть как мир. В этом качестве он есть не Я субъективно, а сам мир объективно.
Бог одновременно есть и субъективно, лично, и объективно, всеобщим образом. Бог вечно существует в мире как мир и в нас как Я, пока есть мир и люди. Если мира не будет, как не будет и человечества, будет ли бог, останется ли он? Останется без воплощения как идея. Он ведь существует еще и как идея.
Парадоксы времени. Имеет смысл во времени только настоящее. Будущее лишено смысла, ибо никогда не получается то, что планируется. Поэтому в свете пришедшего к настоящему будущего то, что было в прошлом, лучше настоящего. Но это иллюзия времени. Прошлое никак не лучше будущего. Прошлое и будущее обретают смысл лишь в настоящем. Будущее становится настоящим. Но потому, что не получается то, что ожидается, прошлое нам кажется лучше того будущего в настоящем, которого мы не ждали.
Натуралистическая литература. Порой литература XIX века вызывает натуралистический рефлекс. Так много в ней славословия в адрес народа, что прямо становится дурно на душе. И сразу понимаешь, что душа, все же, связана не только с духом, но и с телом, с его физиологией. Многие писатели того времени наперебой соревновались в патетической риторике. Как в прежнее столетие, в XVIII в., просветители пели оды в честь начальства, так в XIX в. реалисты стали петь оды в честь народа. Взять хотя бы Федора Достоевского, для которого как добрый селянин Макар Долгорукий, так и злодей-каторжанин Орлов равным образом принадлежат одному и тому же народу, на который молится писатель. Это говорит, что русская литература в том веке была еще в младенческом возрасте. Теперь так выражаться в чей-либо адрес и тем более в адрес коллектива стыдно. То, что позволено ребенку, взрослому не прилично, ведь с возрастом вырабатывается какой-никакой, но вкус к хорошему тону.
Личность и народ. Трудно человеку держать форму личности как личную форму. Человек бывает личностью в жизни редко. Скажу больше: вообще, редко кто из людей в жизни является человеком. Чаще таковыми они являются в своей личной смерти. Вот тогда, оставаясь наедине с Богом, они понимают, чего, точнее, кого, лишали себя в жизни, - бытия с близким, другим, близкими, другими, людьми. Оно и понятно, ведь смерть, сознание которой приходит на краю, границе, пределе жизни, лишит тебя самого тебя как одного из них. Ни тебя, ни них уже не будет. Кто же будет? Он, Бог, который всегда был, есть и будет. Бог был всегда в твоей жизни, но Он был далеко от тебя в жизни. Теперь же, в смерти Он приблизился к тебе. Кем же Он явился тебе? Отцом сыну. Он стал для тебя любовью ко всем людям, ко всему сущему, к миру. Он стал тобою.
Трудно человеку в жизни держать свое лицо, держать себя в качестве человека, в качестве человеческой личности. В виде послабления ему в жизни и дается иная форма, которую могут держать все люди. Эта форма семьи, рода, племени, народа. Держа эту особую форму всеобщей, общечеловеческой жизни в себе ты находишься в единении с людьми, а через людей и со всем миром, с природой. Народная форма дана человеку в его слабости перед миром, перед бытием, перед его судьбой. Так обстоит дело сейчас. Сможет ли в будущей жизни человек выстоять сам, не держась за «народную стенку»? Это покажет историческое время. Но уже понятно заранее, что нет, не сможет, не сдюжит. На то он и человек, существо, распятое между двух миров – духовного, горнего и плотского, дольнего - с двум законами: духа и плоти. Человек слаб своей раздвоенностью. В нем в этой жизни просто невозможно единение двух начал, двух природ: духовной, метафизической и материальной, физической. Паллиативом такого единения выступает живая, развивающая душа, видимым явлением которой в жизни с другими (социальной жизни) выступает культура.
Культура в лице своим деятелей, например, писателей, доводит до ума не только мыслящих, знающих (ученых), образованных, но даже грамотных людей, своим словом то, что есть в жизни любовь как преодоление пропасти смерти между земной жизнью и небесной жизнью. Далеко ходить не надо, возьмем Льва Николаевича Толстого, его роман «Война и мир», который изучают еще дети в средней школе. Правда, понимают ли они то, о чем здесь идет речь? Если не понимают, а они, голову даю на отсечение, не понимают, то поймут либо когда прочтут роман, например, XVI главу в первой части четвертого тома, уже взрослыми, либо сама жизнь научит их в случае, если они так и не стали образованными людьми, живя привычной, традиционной, народной жизнью. Культура бывает полезной, сокращая опыты жизни, когда человек начинает жить опытом культурных людей. Иным людям может помочь в этом через привычку народная традиция.
Жизнь и смерть. В этой жизни мы живем с людьми. В той, иной, вечной жизни мы живем с Богом. Здесь и там есть мы как Я отдельно. Но здесь мы Бог в сознании, а там Бог мы в реальности. Но как Богу стать нами, людьми, человеком? Любовным образом. Преодолеть отчуждение, предельным выражением которого является смерть, может только любовь как все. Об этом нам говорит классика веры, слова, чувства, мысли, действия. Человек как личность не может не сознавать этого, не сознавать того, что свобода спасительна, когда она есть свобода не от, а для любви. Вот тогда она носит творческий, вечно живой характер.
Мысли-эмбрионы, мысли-вибрионы и мысли-идеи. У многих людей мысли появляются в голове (в сознании) и тут же исчезают, ибо они, многие, живут, по преимуществу, не сознательной, но, напротив, бессознательной жизнью. В результате в голове остаются собственно не мысли, но лишь мнения (от в-местоимения «мне» и существительного «имения») в качестве того, что есть у меня. Что же есть у меня в случае мнения? Есть «абортированная мысль». Она абортирована вследствие того, что ее не дотянули до того, что узнали наверняка. Поэтому она и не состоялась как мысль, не стала жить сама по себе.
Законченная мысль, ставшая совершеннолетней, имеет шанс стать идеей. Идея – это уже мысль не как конечное существо, но существо бесконечное, вечно живое. Такая мысль есть уже дух, ангел, духовное существо. Так, через человека проявляется то, что есть всегда, но не в голове, а в Боге, в Его Уме.
Таким образом, незаконченная мысль есть своего рода мысль-эмбрион, являющаяся сознанию в качестве мнения. Это ладно.
Однако есть не просто недоразвитая мысль, но, можно сказать, «переразвитая мысль». Что это за «мысль» такая? Это собственно не мысль, но ее подмена, личина. Таковой она становится, перепрыгнув через саму себя, когда не мыслится человеком, но используется им для обмана другого человека или, того хуже, для самообмана. Она выдается им за то, чем не является. Это уже не мысль-эмбрион, но мысль-вибрион как возбудитель, внушитель ему того, что является вредным для его ума. Короче говоря, мысль-вибрион характеризует не мышление, но внушение человеку того, чего нет на самом деле, но выгодно в своей подмене кривдой правды внушителю-идеологу. Этот идеолог занимается не мышлением, а внушением того, чего нет, в качестве того, что якобы есть, тем, кто не может, не умеет, а, главное, не хочет, думать сам. Такое занятие называется идеологией. Ее объектом же становится публика, народ, одним словом, обыватель в массе. В итоге наивные люди подвергаются идеологической обработке, инфицированию своего сознания ложью как тем, что они хотят услышать, противным тому, что есть в действительности. Ложное сознание легко становится мишенью идеологической манипуляции. Впрочем, публика ее заслужила, она хочет то, что имеет, а имеет она то, что имеют ее в виду (в представлении, идеологии). Публичный мир есть мир не по воле, по свободе, по истине, а по представлению, желанию.
Трагедия Ницше. Ницше – трагическая фигура мысли. У него оказалось достаточно духа для того, чтобы отвергнуть последние человеческие иллюзии. Они так соблазнительны. Уже соблазны не зла, лжи и безобразия, но соблазны добра, правды и красоты. Взять хотя бы его борьбу с химерой «совести». Духа хватило, но ума нет. Поэтому он и сошел с ума от своей идеи, лежащей по ту сторону добра и зла. Оказывается, то, что там находится, недоступно для человека. Так нечего мучить себя и других сказками о якобы существующих мудрецах, святых, героях и прочих эфемерных существах в образе человека. Они есть то есть, но не про нашу честь.
Скептик и догматик. Тот, кто сомневается, не повторяется, но строит предположения. Тот, кто не сомневается, только повторяется, является воплощением утверждения самого утверждения. Первый изобретателен, а второй инертен.
Страх смерти. Нормальный человек боится только смерти. Кто нормален? Тот, кто здрав и трезв, как телом, так и умом, умеет держать свои чувства в узде, что приходит не с теорией, которую учат, но с опытом жизни, который испытывают, проверяют на собственной шкуре. Почему же он боится? Потому что она лишает его жизни, а жизнь есть все в этом мире. Правда, это иллюзия, - то, что жизнь есть все и есть смерть как отрицание жизни. На самом деле смерть есть утверждение жизни за счет живущих. Это жизнь убивает смертных. Она дается им на время только для того, чтобы сменить своего носителя. Но человек не хочет ей делится. Он желает жить сам. Поэтому естественно его желание отдать все в этой жизни за жизнь, за его, а не чужую, жизнь. Такой понятен.
Другое дело, фанатик, он же герой. Тот, несчастный, полагает, что чужая жизнь лучше его собственной. Вот этот не понятен.
Знающий же равным образом равнодушен и к своей, и к чужой жизни, ибо для него жизнь есть смерть и смерть есть жизнь. Так чего лес городить? Есть нечто важнее и тебя, и другого, и жизни, и смерти. Что это? Да, Бог его знает. Это ведомо только Богу. Все остальное – человеческий предрассудок.
Роды мужской и женской любви. Вид человеческой любви. В природе есть самец, сеятель семени. Его мужественность исчисляется количеством площади осеменения. Чем больше самок для самца, тем лучше для рода. Самка, напротив, ценна своей исключительной избирательностью одного самца, чтобы процесс осеменения довести до своего ума – до плода. Дитеныш есть плод ума самки. Самка думает не сознанием, а бессознательным и поэтому крепка этим своим бессознательным умом, который проще называется «материнским инстинктом».
Помимо родовой любви в мужском и женском изводах бывает, правда, редко вид человеческой любви. Если мужчина и женщина есть родовые понятия, то понятие человек видовое; оно входит в них как вид в род, логичнее выражаясь, является видовым отличием душевных людей, которые стремятся к разумной жизни, пытаются в ней устроится на разумных началах, что, впрочем, никак не получается. Оно и понятно: «с кем поведешься, от того и наберешься». Ведь все прочие люди, коих подавляющее большинство в человеческом роде, относятся к плотским существам и делятся на мужчин и женщин. Вот они вряд ли устраиваются в жизни на разумных началах, ибо их начала носят вполне материальный характер. В лучшем случае они имеют рассудочный характер расчета, подсчета, короче говоря, счета. Пора платить по счетам. Где же здесь любовь? Здесь одно и то же: «мина, мина, шекель и полмины». Либо натура, либо культура как потребление и распродажа, если не сказать более резко, «прости-господи».
Как же человеческая любовь? Есть и такая, но она непостоянная и чаще окаянная, посещает только некоторых людей, а у других бывает однажды, на случай, случайно. Для такой любви требуется уже не тело, но душа большая. Человеческая любовь не малодушна, но, напротив, великодушна. Правда, это уже человеческая, а не мужская или женская любовь.
Не-философская философия. Что можно добавить к тому, что в свое, уже прошлое, время сказал Мартин Хайдеггер, когда аттестовал одну из «не-философских философий», а именно «религиозную философию» в качестве «деревянного железа»? Почти ничего. Но все же это «почти» тревожит мысль, которая никак не может успокоиться на не-философской философии, например, «научной философии». Конечно, «научная философия» менее удачное словосочетание, чем «философская наука», но тем не менее и оно имеет некоторый, правда, не философский, а научный смысл. Как это? Имеет смысл провести терминологическое и понятийное (категориальное) различение, чтобы разобраться в этом.
Обыкновенно имеют в виду философию как научную в том смысле, что помимо возможности отождествить ее с наукой, можно уподобить ее и искусству, мифу. Ведь именно этим, таким различением, был занят Огюст Конт как первый позитивист, то есть, ученый философ, когда увязал такое различение с историей, расположив друг над другом во времени философию как миф, философию как собственно философию и философию как науку.
Но когда философские работники говорят о философской науке, тогда выходит, что наука является синонимом философии, что лишает философию собственно философского значения. Эти философские ученые занимаются в философии только наукой и ничем больше, включая сюда и саму философию.
Следует еще упомянуть уже не философскую философию только для философов, для собственного употребления и не философскую науку (правильное написание) или научную философию (неправильное написание) для ученых, у которых нет «собственных мыслей» (философских, не научных идей), но есть общие знания, но философскую педагогику или школьную философию, то есть, не академическую философию или схоластику собственно, которые являются предметом философской науки как исследовательской науки, сами оставаясь философской догматикой, а популярную философию, философию для публики, народа, «культурного общества», студентов в качестве учебного материала для ознакомления и заучивания.
Таким образом, есть философия, а есть ее онаучивание и ее омассовление, популяризация под звучным названием «просвещение» (философское), заражение ею уже не как понятием, недоступным публике, но как идеологическим вирусом (представлением).
Философская наука – это не сама философия, а ее подмена наукой, то есть, изучение философии не-философами, а учеными. Конечно, ученые не профаны, но это и не философы, ибо у современных ученых, занимающихся философией, не то, что нет собственных философских идей, но и «свои» мысли являются лишь рефлексиями или культурными отражениями мыслей мыслителей прошлого, комментариями на них, ибо на фоне тотального оскудения умов они только и могут быть эпигонами настоящих философов, которые все остались в прошлом, так что в настоящем их и не осталось, во всяком случае, в публичном формате.
Может быть, среди нас, оцифрованных людей, - токсичной среде для философии, - есть еще философы, но они скрыты, упакованы в себе в качестве частных мыслителей.
«История учит тому, что она ничему не учит». Что означает это выражение? Только то, что предметом истории является то, что никогда не повторяется. Что же не повторяется? Оригинальное и случайное событие, имеющие уникальное, неповторимое значение. Учит же то, что повторяется, ибо учение и есть повторение. Учение учит повторять. История же не повторяется. Она учит не повторяться, и поэтому является своеобразным учением, не столько учением, сколько творением, искусством. Но повторяется логика в истории.
Ученые и философы. Если ученые видят в философии предел идеализации, то философы находят в науке оптимум материализации.
Применение философии. Хорошее применение философии состоит в том, чтобы находить в ней то, что невозможно понять. Дурное же применение философии заключается в том, чтобы делать вид, что все понятно.
Упустил и запустил. Упустил – недолет. Запустил – перелет.
Классный учитель и классная дама. Классный учитель хвалит, благодарит, классная дама ругает, делает замечания.
Научный атеизм. Научный атеизм – это противоречие в понятиях науки и атеизма. Наука изучает то, что есть. Атеизм же есть вера в то, чего нет. Атеисты, в отличие от теистов, верят ни во что или в кого, а в ничто. В результате сочетания науки и атеизма возникает простое противоречие: есть то, чего нет.
Молчание и тупость. Если прежде, в советское время, можно было молча думать свое и вслух жевать бестолковые слова «коммуняк», то теперь приходится и про себя, нет, не думать, а уже тупить, бормоча, как это умеют делать «недоп(б)итые буржуи» («Ешь (пей) ананас, рябчиков жуй, День твой последний приходит, (недобитый) буржуй»). Одно другого стоит. И все же прежде можно было хоть думать про себя. Теперь же на это не хватает ни времени, ни сил, отданных на пустопорожнее занятие бюрократической (отсылочной) наукой или, того хлеще, вредоносной идеологией в связи с интенсификацией, эксплуатацией труда пролетариев ума.
Философия и наука. Понятное дело, что в настоящее время в научном обороте находится «философская наука» или, как говорят «наши грамотеи», «научная философия», или, того зубодробительнее, «ученая философия» (я научу т-ебя философию любить), а не собственно философия как любовь к мудрости. Для этого сама мудрость должна быть любвеобильной, расположенной к любящим ее. Ее расположение выражается в идеях, которыми она одаривает мыслителей, рождая, пробуждая в них ответные мысли как явления идей. Чем занимается философский ученый? Разумеется, он занимается мыслями мыслителей, если у него нет своих самостоятельных мыслей. Если они есть, то он, естественно, занимается самим собой, своей философией. И тем ценнее будет его суждение и рассуждение о чужих мыслях с точки зрения собственных мыслей. Вот такой философ и будет образцом для философского ученого, который, к сожалению, является только комментатором, ибо у него мысли вызываются не идеями (идеи – это вечно живые духовные существа), но мыслями мыслителей прошлого. К несчастью, в настоящем последние приказали долго жить.
Современный ученый. Ныне уже перевелись ученые-энциклопедисты классики, вроде И. Ньютона или Г.В. Лейбница, и остались одни узкие специалисты, техники того, сего. Они нужны, просто необходимы в настоящее (модерное) время. Они нужны не для идеи, которая и прежде не баловала ученых, будучи расположена к философам, но для государственной или корпоративной цели в качестве функции, средства, отмычки, которой открывают замки кладовых природы. В последнее (постмодерное) время и в таких ученых есть недостаток, ибо в обилии остались лишь такие работники, чья работа состоит из отсылки к работе тех ученых.
Поэтому мы видим и слышим в современной науке «гомон пасущихся стад» таких ученых, ссылающихся друг на друга в поисках виновника первоначальной ссылки. В этом смысле они уподобляются «коллективной собаке», кусающей собственный хвост. Помимо них есть еще начальники-управленцы (бюрократы) от науки, которые заняты упорядочиванием рядов по индексу кругом криво, пардон, ссыльных ученых.
Творец. Творец – это деятель. Но деятель не простой. Да, и не только деятель. Он еще и созерцатель. Созерцатель не того, что видно глазом, но им невидно. Для этого у него должен быть особый орган созерцания – разум, чтобы видеть идеи, которым нет места в нашем чувственном мире.
Созерцание идей наделяет творца свободой творчества, творением того, чего нет, но оно будет и его можно будет повторить. На это способны талантливые люди. Но есть такое творчество того, чего еще нет, и что будет, но его нельзя будет повторить. На это способны только гении.