рассказ
На обочине федеральной транспортной дороги против старинного села Кургановка томились, поджидая фуру, мать с дочерью Кругловы.
Мать Анна Сергеевна, маленькая, лет сорока женщина с фигурой плоской, как лопата, в простой широкой юбке, в брезентовых башмаках, накинутых на босу ногу, поджидала машину с выражением отчаянной муки на сухом землистом лице; дочь Варя ждала её с томительным нетерпением. И Анна Сергеевна, глядя на гладкое, с отливом розового мрамора лицо дочери, всхлипывая, говорила:
- Как хочешь, Варя, никуда не пущу, деточка! Хоть убей, не пущу!.. Хватит, наездилась!.. Недели не прошло, как угодила в милицию, а теперь, что, сызнова?..
Дочь досадливо поморщилась, похлопала себя по карману курточки и холодно ответила:
- Успокойся, мама, не будет никакой милиции, на этот раз паспорт у меня с собой.
- О, Господи! – простонала Анна Сергеевна, сгибая пальцы в слабенькие кулачки.
И слёзы в её глазах выступили так обильно, что лицо дочери слилось в один призрачный круг, а плоский курган за недальней речкой с выжженной за лето травой, расползся в большой горелый блин.
Анна Сергеевна протёрла кулачками глаза и с отчаянием произнесла:
- Нет, ты вот скажи мне, деточка, какая нужда гонит тебя, мою кровиночку?! На какие такие важные дела?..
Варя насупилась и не стала отвечать. Да и нечего было ей ответить.
В яркой поролоновой курточке, подаренной проезжим дальнобойщиком Витей с Алтая, с распущенными льняными волосами, небрежно спадающими на её плечи, она и сама выглядела ярко.
Всё вокруг знакомо ей с детства, скучно и неинтересно. И она, желая стряхнуть с себя томление ожидания, не стояла на месте. И в самой в ней постоянно что-то двигалось, менялось, кипело – настроение, мысли, чувства.
Не забывала она следить и за дорожным поворотом под высокими тополями, откуда и должна была появиться желанная фура. А её всё не было. Ожидание становилось столь нетерпеливо, что порой будто железо сверлили в её ушах. И варя, желая успокоить себя, забавлялась тем, что начинала гонять придорожный камешек, поддевая его носочком своего белого кеда.
День, не смотря на сентябрьскую ясность, для обеих выглядел серо.
- Нет, ты это от Динки, что ли, переняла моду? – не переставая всхлипывать, надоедливо зудела мать. – Давай, давай слушай её, далеко с ней пойдёшь...
Варя досадливо морщилась и, оставила камешек, с такой холодной суровостью взглядывала на Анну Сергеевну, что та мгновенно замолкла.
Но не проходило и минуты, как, всхлипнув раз, другой, она снова бралась за своё.
- Нет, ты вот скажи мне, деточка, для чего я тебя растила, берегла и холила, чтобы ты по чужим машинам таскалась? - спрашивала, заходясь в плаче. - Девичье ли это дело?..
Голос Анны Сергеевны набирал силу, торжествовал и креп.
- Пропадёшь ведь, ни за понюшку табака пропадёшь!.. Слышала, наверное, две девушки с трассы пропали. И тебя где-нибудь пришибут, и твоя неразумная головушка слетит с плеч - закопают, и могилки не сыщешь... На кого оставишь меня, ты об этом подумала?..
Анна Сергеевна закрыла лицо руками и зарыдала с тонким, скулящим подвывом.
Этот плач был невыносим для Вари, она кончиками пальцев легонько дотронусь до материнского плеча и принялась успокаивать:
- Ну, что ты в самом деле взялась, мама?.. Перестань... Давай не будем... Ничего со мной не случиться. Незачем зря выдумывать. Посмотри, какая я живая и крепкая!
И, показывая себя, Варя притопнула ногой и широко раскинула руки. Мать горестно улыбнулась, кинулась обнимать дочь.
Её материнское нежность не могла не тронуть Варю, и она с чего-то испугалась за себя, кинула глаза вверх, проводила взглядом двух горлиц с лёгким посвистом пронёсшихся над их головами, нахмурилась и холодно освободилась из объятий Анны Сергеевны.
«И когда только надоест?.. Сама-то что может?.. - капризно подумала она. – Это что же, опять затворницей сидеть? Зарыться в книги, как моль, изводиться тоской по этой сволочи Олежеку?.. Или, лёжа на диване, жевать сопли, переживая за эту киношную рабыню Изауру? Нет уж, спасибо, мамочка!.. Отстрадала, отболела, отмаялась – хватит, невмоготу больше... Только бы фура дождаться!»
И Варя стала смотреть в сторону дорожного поворота.
- Как ты не поймёшь меня, доченька? – не отступалась Анна Сергеевна. - Мне же за тебя страшно. Одной остаться страшно....
Это «одной» вызвало раздражение в Варе; что-то обидное, злое всплеснулось в ней, и она произнесла, едва сдерживая себя:
- А ты не думай об этом, мама. И об мне не надо думать, я взрослая, как-нибудь сама за себя... О тебе тоже есть кому подумать. Сергей Александрович рядом...
Анна Сергеевна широко раскрыла глаза, вскинула руки и отчаянно вскричала:
- Господи, да за что мне такое!? Да не было у меня своей жизни, не было, дочка! Сама знаешь, всю тебе отдала!
Отчаяние матери смутило Варю. Смутил сам вид её; худенькая фигурка, выглядевшая совсем жалкой в заношенной юбке из клетчатого рубчика, сухие ноги в стоптанных башмаках, и Варя осудила себя: «Господи, с чего такой недоброй стала?..» Но вспыхнувшая ярость оказалась сильнее её жалости, и вызвала все те же, постоянно дремлющие в ней мутные мысли о подлой Олежкиной измене. Только мать-то здесь при чём?..
«Как это при чем? – всё сильней возбуждалась она. - А вот при том, о будущем дочери надо было думать! Имей мать сбережения, ни в какую Москву Олежек не поехал бы. И свадебку им давно б сыграли!..»
Здрава часть мозга подсказывала ей, что её упрёки её злы и несправедливы, что это слепая мстительность в ней играет, но и остановиться не могла ничего с собой поделать. Уже давно её жжёт недовольство поучениями матери и всё крепче становится убеждение, что родительские советы не могут быть для неё полезны, они уже в самой сути свой несправедливы, поскольку изначально выдуманы для ограничения её молодой и горячей воли.
А тут ещё постоянно покусывало подозрение, что мать как-то не очень расстроилась из-за крушения её рухнувшей любви. Нет, чтобы вместе с дочерью переживать её сердечную драму, она кинулась устраивать свою личную судьбу. Быстренько расписалась с Сергеем Александровичем и милостиво объявила:
- Вот, дочка, отныне и мы полноценная семья. И у нас теперь в доме мужчина; мне - муж, тебе - отец.
Какой ещё отец, с чего? - хотелось крикнуть. – С чего?! По-хорошему то, настоящего отца у Вари никогда и не было, а теперь вроде бы и поздно его заводить...
Родной-то отец Вари, пока она росла, по тюрьмам скитался. Только и запомнился по случаю, которого лучше бы не помнить.
Двенадцать ей было, когда после очередной отсидки её родитель по амнистии вернулся из лагеря и сразу же в загул ушёл.
В один из тех дней всей своей гулящей компанией, мужики, женщины, ввалился он в их на то время крохотную барачную комнатушку, наполнив её теснотой и пьяным гулом.
Варя как раз за тумбочкой в уголке алгебру решала, а шум такой, что не сосредоточиться. Она возьми и попроси отца:
- Пап, нельзя ли потише? У меня задачка не сходится...
Держа в руке стакан с водкой, отец повернулся к ней с неспешной вальяжностью и, будто хлыстом, её ожёг:
- А тебе помолчать надо, маленькая проститутка!..
Мужики захохотали, загалдели вразнобой: «Вот это верно, Степа! Они теперь с мала все такие».
Женщины заспорили, стали уверять, что не все, что есть и особенные...
Варя в слезах выбежала на улицу и с горечью неприкаянного сердца долго бродила по селу, поджидая мать.
А что она, мать? Она же у них пластилиновая, только и смогла, обнять Варю и горько вздохнуть: «Терпеть надо, дочка. Нет у нас с тобой другой доли».
Материны слова не утешили, лишь возмутили Варю: почему терпеть? С чего?..
Терпеть, по счастью, им долго не пришлось; живым своего родителя и мужа они больше не увидели. Под вечер следующего дня прибежали возбуждённые отцовы дружки и наперебой рассказали, что Степана в районный морг увезли. «Хоронить придётся вам хозяина, ему в драке голову проломили».
И принялись дружно уверять, что они тут ни при чем, что это его кто-то чужой кирпичом саданул, а они голыми кулаками махали...
Мать заплакала, Варя не поняла, с чего: с горя, иль с радости?
На похоронах они с матерью слезинки не проронили. Да и никто не плакал. Все только и говорили: «Этого надо было ждать, жил грешно и помер смешно. Господь пожалел Анну, развязал ей руки».
После похорон уже в пустой комнатушке мать дала волю слезам, отплакала, наверное, сразу за всё. Да и жалко же, какой-никакой муж ушёл навсегда.
Варя тоже поплакала, глядя на мать, но легко, без сострадания в сердце.
Время, говорят, похоже на воду, всякую боль-кручину смывает. Смыло и эту их семейную печаль; мать с головой в работу сразу ушла, Варя - в учёбу, в свои школьные, беззаботно-подростковые дни.
Что лежало тогда у матери на сердце, какие думы тяготили её, Варя не знала и не думала об этом – время такое ещё не подошло. Это уже, когда сама в зрелую пору, во взрослую жизнь стала входить, помаленьку и понимать начала, что для всякой молодой женщины заботы и думы одинаково просты и понятны – как мужа себе завести.
Тогда же апрельской порой в их новой квартире и появился временный постоялец - пилот сельскохозяйственной авиации Николай Фёдорович, роста большого мужчина, характера лёгкого - всё разные весёлые мотивчики себе под нос мурлыкал.
Сельсовет попросил мать взять его на сезонный постой, пока он тут на своей крылатой машине окрестные поля будет обрабатывать.
Она с весёлой охотой даже согласилась: «А чего не взять? Коттедж у нас теперь большой – на три комнаты - места всем хватит».
Варе с чего-то не понравилось это её показное радушие. Ещё больше не понравилось, когда перед постояльцем кокетничать начала; губы красить, глаза подводить, осёкшееся волосы в косу заплетать.
И квартирант перед матерью пухом стелется...
Дальше больше; недели не прошло, как внимание Анны Сергеевны переключилось исключительно на этого Николая Фёдоровича. Прибежит с элеватора, и в первую очередь о квартиранте её спрос: «А Коля что, ещё не приходил?..» И сразу смятенье в глазах: «Да где же это его черти носят?»
А Варе досадно; к ней, дочери своей, у матери всякое внимание отпало. И ещё досадней было с того, что мать с квартирантом моду взяли, вечерами в палисаднике чаи вдвоём распивать. Там у них и оживлённые разговоры, и веселье колесом, а Варя опять, как обсевок в поле.
С того ли, не с того ли начала она помаленьку капризничать - всё у них в доме не так, всё не по ней. А вот известие, что у квартиранта командировочное время вышло, в большую радость ей пришлось.
На мать опять же без тошноты не взглянуть; ходит, как тень, вздыхает, горькие слёзы льёт, собирая квартиранта вещички.
А ему, похоже, в радость её расстройство, ходит себе, держа руки в карманах и посвистывая. Прощаясь с матерью, подошёл сзади, легонько тронул за плечо, мотнул непричёсанней головой и, усмехаясь, снисходительно проговорил:
- Ну, оставайся, мой «запасной аэродром», я на следующий полетел...
Мать испугано обернулась, губы её жалобно скривились, подбородок задрожал, сухое лицо охватило жаром. Едва Николай Фёдорович вышел, как она жадно подлетела к окну, припала к раме и во все глаза принялась глядеть на дорогу. Её худенькие плечи затряслись, затрепетали, словно крылышки истомившейся птички, из груди вырвался звук, похожий на сдавленный стон.
Варю охватила и жалость, и страшная обида за мать, в висках гневно стучало: «Да он же ноги о неё вытер, как о тряпку!»
И будь у неё ружьё, она, наверное, не колеблясь, выстрелила бы в ставшую ненавистной ей мужскую фигуру, бодро зашагавшую по уличной дороге.
«Идёт и, должно, посвистывает от собственной значимости», - с ненавистью думала она о постояльце...
Но и этот случай надолго не задержался в её молодой памяти, ушёл, как всё уходит, растворяясь во времени. А вспомнился опять, когда в самой разверзлась страшная рана души, вызванная Олежекиной изменой. Ох, как больно ей было! Оставил её златоглавый Лель. Поехал на заработки в Москву и подло променял там Варину чистую любовь на столичную прописку.
Из-за этого Олежкиного предательства она и мальчишек своего бывшего класса люто возненавидела – все, дескать, они такие, одной подлой краской мазаны!..
Жить не хотелось - как мучительно ей стало!
Тогда же с великого отчаяния своего и отправилась она с Динкой на автотрассу ловить лёгкой любви и сладких утешений. Динка просто сказала: «Наплюй на всё!.. Пойдём на трассу, минет кому-нибудь устроим, на бикини себе заработаем».
Для храбрости выпили вина – портвейн «три семёрки», стали ловить подходящую фуру...
Какой минет, какие бикини? Ничего этого Варя не понимала – да и само сознание её как бы помутилось. А Динка хохочет, зараза, ободряющее похлопывает по плечу, необыкновенных удовольствий обещает: «Увидишь, как прикольно будет!..»
У матери в те дни как раз хлопоты по устройству личных отношений с Сергеем Александровичем начались. Хватилась, когда по селу нехорошие разговоры пошли. Тут и обрушила на дочь свой материнский гнев с потоками слёз, обид и укоров.
А в Варе уже вольный зверь проснулся - взрослой свободы вкусила: «Я выросла, мама, мои дела тебя не касаются... Нашла себе Сергея Александровича, вот и утешайся им».
Тогда ещё и время такое подкатило; сам мир как бы трещал и рушился, словно гнилой дедовский плетень. Оглянуться не успела, как другая эпоха постучала в окно. Сверстники разлетелись, кто куда, на сельский дом культуры амбарный замок повесили.
А ей всё кому-то чего-то доказать хотелось: ах, со мной так, а я вам вот эдак!.. Добрые слова стала принимать за пустые. И о матери думать, что она у неё, видишь ли, ретроградка, застрявшая средь предрассудков рухнувшей морали.
Сергей Александрович куда мудрее! Он так оценивал обстановку; мы, говорит, вступили на тропу, где деньги будут главнее человека – отсюда и надо танцевать.
А ещё говорил, что современная молодёжь под перелицовочный каток угодила – вот и повредила себе голову. Но время в этом винить совсем неразумно, как не можем винить мы, скажем, горбатого человека за то, что родился с горбом.
- Самое главное, - внушал Сергей Александрович Варе, - быть целеустремлённым. Не слушай глупых выдумок, будто евреи у нас всех умнее. Никто никого не умнее: ни евреи, ни армяне, ни британцы, не мы, русаки. Все определяется конкретной личностью человека. Кто он есть, замазка, раскатанная по оконному стеклу, или винт, пробивающий бетонную стену? На винте всё и держится. Вот и будь винтом!
Серёгою Александровичу легко рассуждать, он со своей жизнью разобрался, давно не чувствами, рассудком мужик живёт. А в ней всё ещё молодые буйные ветры играют. Ей не до рассуждений.
Пока училась в школе, много правильных мыслей и добрых рассуждений имела. А вышла в зрелую жизнь, споткнулась на предательстве близкого человека – все прежние мечтания, вся вера в сладкое рассыпались в прах. Только и осталось радостей во встречах с новыми людьми, в песнях ветра средь бешено летящих просторов...
У матери одно на языке: «Ты девка, должна в строгости блюсти себя...»
Да что она видела, её мать, кроме стеклянных колб и пробирок своей элеваторной лаборатории? Ну, ещё тряпку со шваброй, подрабатывая уборщицей в конторе. Материно сознание безнадёжно отравлено серостью будничной жизни. Вот и ловит кайф возле своего Сергея Александровича. И пусть ловит. Ей вдовы всей Кургановки завидуют. Как же, счастливица, на излёте бабьего века добропорядочного вдовца в мужья себе залучила!..
Не понимает мать Вариной души. И никто не понимает, разве только подружки Динка. Вот с кем не соскучишься - рисковая, нигде не теряется и в импортных тряпках разбирается клёво...
И в эту минуту Варя дрогнула, сбилась с мысли и прислушалась. До неё отдалённый рокот мотора донёсся. По звуку, похоже, фура бежит. «Уж не Витя ли алтаец?» – радостно ёкнуло её сердце.
Анна Сергеевна тоже прислушалась и побледнела, молитвенно вознеся глаза к небу и шевеля губами: «Господи, избавь и пронеси!..»
И пронесло; взметая пыльный воздух, мимо самосвал пролетел с железным грохотом. И лицо Анна Сергеевна радостно посветлело. Варя увидела эту радостно проглянувшую ясность матери, обижено отвернулась и опять обратилась к своим мыслям о подружке Динке.
Жаль, что рядом её нет. Вот с кем Варе легко и свободно. Вот с кем, о чем угодно можно болтать. А как задорно они хохочут, когда вместе на трассу идут, и Динка ей говорит: «Мы же с тобой кролики, идём морковку собирать...»
Одно не может нравиться в подружке: очень уж любит Динка свей красотой упиваться. И бирюлькам, которые несут к её ногам, бешено рада.
Варя тоже не против подношений, но ей в радость и просто само знакомство со свежим человеком, умеющим что-то интересное рассказать.
А ещё со школьной поры полюбила она скоростную езду, и свой мотоцикл «Ковровец» с таким бешенством когда-то гоняла по сумеречным полевым дорогам, что кровь останавливалась в жилах.
И теперь для неё манящ и загадочен сам ток дорожной полосы, стремительно летящей под колеса. А по обочинам навстречу – деревья, опоры электролиний, забытые богом деревушки с тихими домишками; в каждом чья-то неприметная жизнь со своими радостями, большими и малыми заботами, надеждами. И всё это каким-то чудесным образом сливается в одну добрую, мечтательную сказку, где есть и могучие богатыри, и добрые волшебники; где Василиса Прекрасная ткёт свой ковёр-самолёт, а сестрица Алёнушка горюет по любимому братцу Иванушке. Именно в такие минуты неведомо откуда в её сердце и начинают натекать удивительно звучные слова и целые строки, похожие на стихи: «Вот берёза мелькнула, мне махнула листком, и лицо опахнуло дальних вёрст ветерком».
Разве можно кому-то объяснить состояние вот этого своего томления? Разве объяснишь это матери?..
Мысли Вари смешал на этот раз микроавтобус с ободранной дверцей, прогремевший по дороге. Какой-то смуглый парень из его запылённого окошка погрозил ей кулакам.
Варю, словно бы кто-то за руку дёрнул, она нахмурилась и подумала про себя: «И чего я несу, чего выдумываю? Какие стихи, какие узоры, ради чего?..»
И с досадой поняла, ради чего. Да хотя бы ради того, чтобы за пышностью своих рефлексий саму пошлость собственного существования скрыть! Кто она ныне в своей настоящей, неприкаянной жизни? Да никто! Пустая соломинка, угодившая в грязный, быстро бегущий сток...
«Ну и пусть!» - поджав губы, с упрямой досадой оборвала она свою мысль.
ХХХ
Изо всех Вариных поездок, самой худшей для неё выдалась поездка недельной давности. Угораздило её сесть к какому-то совсем мутному водителю. Появись такой у них в селе, до слез засмеяли бы за его крашеную в голубое причёску в виде петушиного гребешка, за серьгу в мочке правого уха. «В городе, кажется, панками таких называют?» - начала она припоминать, плотнее устраиваясь на сиденье и обстоятельно осматриваясь.
Обратила внимание, что и веки у водителя тоже зеленью очерчены. «Вот чудит человек!» - окончательно развеселилась она.
И, назвав своё имя, поинтересовалась:
- Издалёка будете?
Водитель и ухом не повёл; как сидел за баранкой, упёршись глазами в лобовое стекло, так неподвижно и завис, словно засушенный богомол из школьного гербария.
Попыталась ещё разговорить – бесполезно.
На вид, прикинула, водителю лет тридцать будет; в серой рубашке с закатанными по локоть рукавами, сухой, жилистый – руки наколках, какими-то змеями перевиты.
«Вот урод, надо же так измываться над собой, смотреть даже противно!..»
Крупная осенняя муха привязалась к его круглой, блестящей серьге, кружилась и надоедливо жужжала, а он, будто маска, сидит и не поморщится.
Варя достала носовой платок, отогнала привязчивую муху, водитель и здесь не пошевелился.
«Что за истукан? - подивилась она, на всякий случай подвинувшись к двери.
Километров восемьдесят, наверное, молча отмахали. День в самом разгаре, солнце хлещет во весь асфальт, а ей тревожно. И завертелось в мозгах: «Уж не к психу ли села? Машину гонит, как бешеный».
И тут, как с неба упало: «А что, если это маньяк? Завезёт в глухое место, тюкнет молотком по голове и разделает, как овцу...»
Тогда о Чикатило, о его лютом душегубстве, много разных разговоров ходило.
Липкий страх прополз Варе по спине. Стала успокаивать себя; «Чего, дура, выдумала? Какой из «панка» маньяк?»
А страх всё равно не отпускает. И сердце колотится, того гляди из груди вылетит; в глазах всякая чудовищная нежить лезет, картины одна ужаснее другой рисуются...
И здесь он вдруг заговорил.
- Ну-ка, ты, дорожная мочалка, возьми в ногах термос и подай мне чаю!
Сказал, не поворачивая головы, зло и повелительно; голосок тоненький, писклявый, а тон приказной.
Таким тоном с Варей ещё никто не разговаривал. Она возмущённо вздохнула, выдержала паузу и, глядя прямо перед собой, с ледяной строгостью отчеканила:
- Могли бы, наверное, и повежливей попросить. Или вас этому не учили?
О, что тут стало! Истерично взвизгнув, крашеный водитель аж под крышу кабины взлетел.
- Что?! Что ты тявкнула, дорожная лоханка?! – визжал он, жмурясь и морщась - Учить меня?!.
Лицо его стало острым, изо рта слюна выскочила, серьга в ухе, как живая, затряслась и заскакала.
– Ах, ты, тварь поганая, учить меня!.. А ну, сейчас же выметайся!..
Притормаживая, он перегнулся через её колени, вытянулся, как червяк, приоткрыл дверцу и резко толкнул Варю из кабины.
Она свалилась на обочину, быстро вскочила и встала, потирая ушибленный бок, с ужасом наблюдая, как огромная фура, тяжело скрипя и покачиваясь, проползает рядом, а из кабины несутся брань и проклятия.
- Пришибить бы тебя, сучка, да времени на тебя жалко!..
«Блин, да с чего это такой злой?! На что разобижен?» - дрожала Варя, подняв плечи и непонимающе вертя головой.
И в её мозгу с мстительной догадливостью мелькнуло: «Да это же гомик!.. Голосок, как у кастрированного петуха...»
Успокаиваясь, стала думать, как дальше ей быть.
Вокруг с обеих сторон лежало убранное поле с натерянной местами соломой. У самого горизонта елозил колёсный трактор, похожий на большого рыжего таракана.
По асфальту автотрассы с затёртыми полосами дорожной разметки время от времени пробегали юркие легковушки.
Но легковой транспорт не для неё, решила Варя, на него денег у неё нет, а бесплатно теперь и дураки не возят. Да и рискованно в чужую машину одной садиться, много мутного народа на дорогах развелось. Недавно целую банду на трассе накрыли; челночниц с товаром грабили - бывшей гаишник шайку возглавлял.
Ныне и дальнобойщики без оружия не ездят, а на ночлег для безопасности в одну колонну сбиваются.
У неё грабить, разумеется, нечего, а вот надругаться, изуродовать, в секс-рабыню превратить - это вполне могут. Теперь всё могут, и торчать одной на безлюдной обочине тоже небезопасно...
И Варя решила, самое верное в её теперешнем положении - попутной фуры ждать.
И она бросила взгляд на вишенник, вперемешку с крушинником росший по дорожному кювету и сообразила, что самое верное до подходящего случая в кустах отсидеться.
И Варя полезла в кювет.
Здесь и застал её проезжающей мимо патрульный милицейский «уазик». Он визгливо заскрипел тормозами, и с дороги повелительно крикнули:
- Куда?! Куда, девушка, полезли? А ну, обратно!.. Давай, давай, двигай живее, пока за шиворот не взяли!.. Чего вздумала прятаться?..
Кричал выпрыгнувший из «уазика» молоденький лейтенант с неуставными бакенбардами на гладком красивом лице - настоящий бубновый валет с атласной игральной карты.
За рулём машины, мешковато сутулясь, сидел сержант - тоже молодой, гладко выбритый, с толстыми губами. Он смотрел на Варю со снисходительным прищуром.
Варя замерла, растерянно улыбаясь и молча кляня себя; вот, блин, на ровном месте влипла! И сбежать невозможно, а у неё никаких документов при себе.
И она обречённо стала выбираться из кювета. Пока поднималась, хватаясь за вершинки высокой метельчатой травы, лейтенант спрашивал, внимательно оглядывая её:
- Что, из фуры вышвырнули? Не нужной стала?.. Ох, дуры! Какие же тупые дуры!.. Документы имеются?
Варя сделала удивлённые глаза, какие ещё документы, когда сама живой документ. И кокетливо повела плечиком, зная, что иные милиционеры не прочь на халяву попользоваться красотой дорожных девушек, зато и отпускают сразу без скандалов и канительных допросов.
И она наблюдала, как поедет себя этот красавец-лейтенант.
Вопреки рассказам бывалых девушек, повёл он себя деловито сухо - похоже, был из другого, чем иные его коллеги, теста.
- Малолетка? – между тем, спрашивал лейтенант, щуря медовые глаза и все ещё обегая Варю придирчивым взглядом. – И откуда будешь, малолетка?
Пришлось врать, запинаясь и краснея:
- Я ничего не сделала, я к бабушке ехала...
Варино лицо зарумянилась, этот предательски выступивший румянец с головой выдавал её состояние.
- Знаем, знаем, наслышаны про ваших «бабушек», - с сердитым недоверием говорил лейтенант. - Ох, сколько же вас, таких недалёких развелось!.. Но ты, похоже, ещё не успела окончательно слететь с катушек, - прищурился он и, не давая Варе опомниться, требовательно прикрикнул: - Ну-ка живо – свой домашний адрес и адрес родителей! Где живёшь? Кто мать, отец?..
Варя не стала выкручиваться, сразу назвала свою Кургановку, имя матери, а отчима Сергея Александровича решила не впутывать. Он здесь ни при чем.
Не стала она возражать и против своего «малолетства» – с малолетки меньше спроса.
- Вот и поедешь сейчас к матери, она тебе задаст трепака, - сурово пообещал лейтенант и приказал ей лезть в машину.
Сержант открыл заднюю дверцу, Варя играючи впрыгнула во внутрь кузова и, оказавшись как бы в железной клетке, с весёлой иронией заметила, усаживаясь: «В такой, наверное, самого Пугачёва возили».
Её замечание, кажется, не понравилась лейтенанту, и он переменил своё первоначальное намерение везти её в Кургановку, повёз Варю не к матери, а завернул машину в обратную сторону, в направлении районного центра.
Решение лейтенанта не огорчило Варю, а лишь добавило ей упрямого задора и насмешливой беспечности.
Дорога была знакома и неинтересна ей. И Варя, поглядывая в зарешеченное окно, жалела об одном, что мать теперь потянут в райотдел, а она - ужас как! - милиции боится! К тому же мать не знает, что её дочка опять на автотрассу вышла...
Райотдел милиции находился в самом центре небольшого деревянного городка Поледольска и занимал полукаменное помещение с полуподвалом.
Внутри было душно, тесно и мрачновато от низких потолков и зарешеченных окон. Но Варю не пугали ни решётки, ни теснота коридоров. По рассказам знакомых малолеток, успевших здесь побывать, подобные задержания – дело обычное; и для первого раза заканчиваются они, как правило, даже не штрафом с родителей, а устной воспитательной беседой с отметкой в милицейском протоколе.
Лейтенант провёл Варю мимо окошка дежурного в самый конец узкого коридора и передал её инспекторше детской комнаты. Ею оказалась девушка небольшого росточка с ленивым взглядом серых глаз на белом курносом личике. На инспекторше была блуза из тонкого розового полотна, сквозь которое двумя медными монетками просвечивали соски её маленьких, упруго торчащих грудей. А ещё на блузу был приколот кругленький значок, очень развеселивший Варю, поскольку в насмешку для себя она его тоже представила сосочком из облитого пурпурной глазурью железа. «Это что же, она всё ещё комсомолка?! – мысленно подивилась Варя. – Ах, бедная, да и партии как бы уже нет... Ну, держись, Варька! – опять же мысленно приказала себе. - Эта пигалица сейчас заведёт такую воспитательную струну, что слушать околеешь!»
К её удивлению, никакой воспитательной «струны» не случилось. Было всё буднично просто и спокойно. Усадив Варю напротив себя и вскинув на неё глаза, «пигалица» и повела вялый протокольный допрос - всё самое необходимое из Вариных ответов, слегка помедлив и задумчиво поводив по подбородку кончиком ручки, она заносила в толстый, аккуратно расчерченный журнал.
Слова инспекторша произносила тоже вяло, с небольшой шепелявостью, отчего и сама выглядела большим, до срока выросшим ребёнком. Её шепелявость забавляла Варю, располагая к уюту и спокойствию. Она окончательно осмелела и начала плести что-то про романтику дорог, задор скоростей и мужественную верную руку. Но инспекторша не была расположена её слушать и быстро осадила, сухо заметив:
- Оставь эти словесные узоры для своих подружек, глупышка! Сама-то где их почерпнула, у дорожных развратников, небось? Это же унизительно и недостойно для девушки, свою распущенность возводить в степень возвышенной романтики. Выбрось и забудь!..
Варя обижено поджала губы и стала отвечать только на конкретно поставленные вопросы.
Забавляли Варю и дамские часики с циферблатом под малахит на руке инспекторши; уж слишком подозрительно часто девушка посматривала на них, и у Вари возникло предположение, что это, должно быть, подарок очень близкого ей человека. И ещё она поняла, что инспекторше не до неё; и предположила, что думы её сейчас не об исправлении жизни какой-то распутной девчонки, а своём возлюбленном.
Записав с Вариных слов всё, что полагалось в подобных случаях, инспекторша быстренько отложила в сторону журнал, включила аппарат внутренней связи и принялась с кем-то мило болтать, а в конце болтовни игриво спросила:
- У нас в сторону Кургановки случаем никто не едет?
Мужской сочный голос в аппарате ответил тоже игриво:
- А вот «случайно» и едут.
Инспекторша обрадовано зашепелявила:
- Как это прекрасно, Вадим Петрович! Тут одну кургановскую малолетку надо бы отправить. – И, остановив на Варе взгляд, кокетливо пояснила: – С фуры снята, из теперешних заплечных... Ой, что вы, бог с вами! – иронично продолжила инспекторша в ответ на неразборчиво прозвучавшую реплику в аппарате. – У нас теперь нет проституток, у нас теперь одни путаны. Улавливаете, как это благозвучно: пу-та-а- на! Даже повторить хочется! - рассмеялась инспекторша, машинально трогая значок на своей блузе.
Не прошло и десяти минут, как за Варей пришёл немолодой, затянутый в ремни портупеи и при кобуре с оружием, капитан со скучным, дряблым лицом и глубокими залысинами на пегой голове.
- Эту, что ль, малолетнюю шалавку доставить? – морща люб, недовольно спросил он и без раздумий заученным приёмом подхватил Варю под локоть.
Она хотела воспротивиться, попыталась было вывернуться, но капитан так больно сдавил её руку, что хрустнуло в плече, и Варя покорно сдалась, потащилась рядом.
А инспекторша на прощанье им вдогонку крикнула:
- Ещё раз попадёшься, в детскую колонию загремишь!
Во внутреннем дворике райотдела с широко распахнутыми воротами, капитан усадил Варю в красные «Жигули», стоявшие здесь же в одном ряду с другими машинами, и они тронулись.
Дорогой капитан недовольно сопел и приглядывался к каждой встречной машине, как приглядывается, должно быть, добрая охотничья борзая к подозрительному следу зверя, оставленному на мокром осеннем песке.
Варя, не смела пошевелиться, и, сидя рядом с капитаном, каждой клеточкой ощущала его сердитое недовольство, которое исходило не только от него самого, но и как бы от ремней его портупеи, пахнущей машинным маслом.
За дорогу он только один раз и спросил, скосив на неё глаза:
- Нравится?
- Что нравится?
- Такая жизнь?
Варя не ответила. Она и сама не знала, что сейчас ей может нравиться в её теперешнем положении деревенской брошенной невесты, у которой только и остались мечтательные думы в девичью подушку...
В Кургановке остановились подле сельсоветского здания из красного кирпича, капитан опять крепко подхватил Варю под руку и молча повёл к участковому Алексею Михайловичу Решетникову, кабинет которого находился здесь же за дверью, обитой, как и большинство государственных учреждений, рыжим дерматином.
Первое, что увидела Варя, войдя в небольшое квадратное помещение с единственным мутным окошком, свою мать Анну Сергеевну. Подобрав ноги, она по-сиротски смиренно сидела возле стеночки в двух шагах от облезлого письменного стола участкового Решетникова, и, при появлении дочери в сопровождении милиционера, привстала с испугано вытянутым лицом.
Напряглась и Варя, никак не ожидавшая встретить здесь мать именно сейчас, в разгар рабочего дня. И она виновато опустила глаза, подумав: «Должно, отпросилась, а у них директор строгий».
Особо неловко было то, что предстала перед матерью как бы в роли арестантки. На участкового же она посмотрела с полным безразличием и поздоровалась с ним небрежным кивком головы.
- Ждёте? А мы вот прибыли, - вместо приветствия, не отпуская Вариного локтя, с сердитым недовольством произнёс капитан, косясь на Анну Сергеевну и, видимо, догадываясь, кто она и зачем здесь. – Вот принимайте вашу малолетнюю жрицу любви... Родителей хорошенько бы вздрючить за такое её доброе воспитание! – сурово добавил он, поедая Анну Сергеевну глазами, отчего её сразу же прошиб пот, и она ещё плотнее прилипла к стулу.
Появление капитана с Варей сам хозяин кабинета принял с лёгкой усмешкой в свои чёрные, аккуратно подбритые усы под тонким хрящеватым носом.
- Ошибаешься, капитан, Круглова у нас не малолетка, - всё так же легко усмехаясь, поправил он гостя. - Она у нас вполне зрелая девица, а посему право-ответственная перед законом. Ещё в апреле ей торжественно был выдан полноценный российский паспорт!
Капитан окатил Варю презрительным взглядом и удивлённо отпустил её локоть.
Варя виновато пригнула голову, а капитан возмущено воскликнул, растопырив руки:
- Вот как! А она этого скрыла. И Лазуткина ничего не сказала... Чего же мне голову морочили, сговорились, что ль?.. Эх, знать бы прежде, - пожалел он, - дорогой высадил бы к чёртовой матери! Пусть пешочком бы шлёпала...
- Лазуткина мне звонила, - пояснил участковый. - Я ей объяснил положение вещей. Она и сама обманулась.
И он остановил свой взгляд на Варе.
- Как же так получается? – спросил её.
- Сами так записали, - недовольно фыркнула Варя глазами, придавая лицу невинно обиженное выражение. – А мне-то что? Мне всё равно...
Решетников неторопливо повозился за столом и заметил, обращаясь к капитану:
- Зачем же пешочком? У них на то фуры имеются. Теперь никаких моральных ограничений... Насмотрелись «Маленьких Вер» да заморских «Эммануилов» – и повело на подвиги. Только, боюсь, как бы не рыгнулись им эти их дорожные катания...
- Ну, это вы тут сами разбирайтесь со своими катаниями, - не поворачивая головы, с безразличным нетерпением отозвался капитан, поворачиваясь к двери. - Мне велено было доставить, остальное меня не касается... Своих забот - только успевай поворачиваться! Вон в Дергуновке опять магазин подломали....
С этими словами он и вышел, не попрощавшись. После чего Варя почувствовала себя совсем свободно. Она облюбовала стул рядом с матерью, смело на опустилась на него и с уставилась на участкового, как бы говоря ему: ну, вот я перед вами, и что дальше?..
Решетников в Кургановке был своим человеком, здесь он вырос, отсюда ушёл на армейскую службу, сюда вернулся, выйдя в запас, когда нужда в самой армии как бы отпала.
Земляки не дали отставному офицеру долго бездельничать, быстренько наладили его в школу преподавать начальную военную подготовку. А год назад, когда прежний участковый Чугунов на мотоцикле разбился, Решетникова уговорили занять его место. Оно и верно, кому ещё, как ни ему, кадровому военному, привыкшему к дисциплине, в родной округе порядок наводить?
Варя знала Решетникова со школьной поры, сдавала ему нормативы на значок «ГТО». Сказать по-честному, и сама она, и девушки её класса предмет Алексея Михайловича считали не обязательным для себя, и сам преподаватель не был для них авторитетом. Они его почитали как «клёвого» дядьку с усами, гоняющего мальчишек строем. И прозвище ему у них было: «Ать-Два». Завидев Алексея Михайловича, браво шагающего в школу, девушки, усмехаясь, говорили: «А вон и наш «Ать-Два» на плац чешет».
И никаких особых причин для робости перед Решетниковым у Вари не было. И теперь она думала, с какой стати перед ним робеть? Какие к ней вопросы? На фуре прокатилась. А кем это запрещено? Всё остальное - бабьи домыслы, о которых Динка так выражается: «Пусть верблюда нам не лепят. За ноги нас никто не держал...»
И сейчас у Вари была даже мысль: не пойти ли ей домой? Пусть повесткой вызывает, если имеются к ней вопросы.
Останавливала лишь то, что этим своим поступком она мать сильно расстроит. Её и без того приезжий капитан напугал до страсти; вон прилипла к стулу вроде сухой щепки, сидит, ни жива, ни мертва - руки дрожат, губы трясутся, что-то сказать хочет, а не получается, с мыслями никак не может собраться.
Выручил Решетников, приняв инициативу на себя; пошуршал бумажками, бессмысленно подвигал по столу пластиковый стакан с торчащими в нём карандашами, вздохнул и произнёс, с грустной озабоченностью поглядывая на Варю:
- Вот полюбуйся, Анна Сергеевна, на свою блудную овечку. Прибыла, как говорится, во всей молодой красе и гордости. Только есть ли чем гордиться, девонька?..
Варя тревожно дёрнула уголками губ, нахмурилась и промолчала. У неё слегка шумело в голове, утомили её всё-таки переживания нынешнего дня. Особенно этот крашенный «петух», чтобы ему сдохнуть! И с чего он так озверел?..
После вступления участкового, и Анна Сергеевна осмелела, подхватила начатый им разговор.
- А что я могу, Алексей Михайлович? – произнесла, роняя руки себе на колени. - Сами знаете, одна растила... На двух-трёх работах всё время, бьюсь, как рыба о лёд, а всё не в честь. И все мы нынешней молодёжи не в честь! – выпалила гневливо, и скулы её порозовели. – И что с ними подеялось? Какая бешеная собака укусила? Извертелись, иссобачились - на заграничный манер обезьянничать стали. Избаловали мы их, а чем, опять же, не знаю...
«Как это чем? – мысленно иронизировала Варя. – Да своим старческим занудством».
И она поняла, придётся основательней устраиваться на стуле, что завелись теперь надолго: ничего нового, разумеется, не скажут, соберут всё прежнее в один свой клубок и будут ей на уши наматывать.
Все их правильные слова ей со школы ещё известны. Она и сама была горазда их говорить. Да ещё как говорила, будучи комсоргом класса! Динка восхищённо ахала: «Ну, Варька, ты прямо, как секретарь ЦК чешешь! Откуда столько слов у тебя?»
Она поощряюще фыркала в ответ: откуда, откуда, от слона да верблюда! Книжек надо больше читать. И в правоту своих комсомольских убеждений крепко верить.
И ведь верила! А теперь вот отпало, отлетело, как цвет, убитый морозом...
И Варе стало досадно, что отпало; от собственных мыслей досадно, от вздыханий матери, от казённых внушений Алексея Михайловича.
От неприятных досад и суровых назиданий она научилась спасаться тем, что погружалась в саму себя, уходила в свои мысли и думы, порой нелепые и даже бредовые. И выдумывала их с такой горячей девичьей вольностью, что и сама быстро ими увлекалась.
Вот и сейчас, щуря глаза и пугаясь собственной выдумки, мысленно гадала: «А что, если и мир наш - всего лишь обочина какого-то вселенского праведного круга? Только вот где он - этот праведный круг? – И сама же возмутилась: - А нет его, и ничего нет – одно притворство кругом. И мы сидим тут, притворяемся. И мать притворяется».
Она скосила глаза на Анну Сергеевну и почувствовала, как опять все тошные и не тошные чувства стали выползать из потёмок её растревоженной души. И первой выползла опять горесть о её рухнувшей любви. Следом и остальное потащилось; покойный отец, когда-то назвавший её маленькой проституткой; бывший материн ухажёр Николай Фёдорович с его мужской самонадеянностью, и даже теперешнее позднее материно замужество - и всё это в дурном свете, в недобром тоне, искривлённом её обидами.
«Ишь, одна растила! – возмущался в ней какое-то существо, неистребимо цепкое, как ползучий пырей. - Забыла, как по Николаю Фёдоровичу убивалась!.. Да и к Сергею Александровичу что-то очень скоро прилипла!..»
- Нет, ты вот скажи нам, как намерена дальше строить жизнь? – донёсся до неё голос участкового, далёкий, как солдатская застава.
Он и перебил Варины мысли, заставив её очнуться. А тут и мать ему в угоду торопливо залепетала:
- И не знаю, Алексей Михайлович, чего ей не хватает. Сами, наверное, помните, какой примерной была в школе. А теперь, ровно сглазили...
Участковый оживился, двинул плечами, заговорил торопливо, как о чем-то приятно, необыкновенно восхитившим его:
- Как же, как же не помнить, Анна Сергеевна? Очень даже хорошо помню! На всех педсоветах только доброе о ней слышал. И отличница, и чудная рисовальщица, и стишки в стенгазету писала, и в спектаклях выступала недурно, а ныне...,
Голос его осёкся и потускнел, и он брезгливо покривился.
- А ныне даже не верится, в такую грязь влезла...
Перечисление Вариных добродетелей, и саму её всколыхнули. Глаза её заблестели, она почувствовала приятное свербенье в голове, почти такое же, как было в самом раннем детстве, когда, уложив её в кроватку, мать нежно перебирала и гладила её волосики.
Много ещё чего наговорили участковый с матерью и, кажется, сами устали и от разговора, и от своих назиданий. Перешли, наконец, к заключительной стадии своего воспитательного круга, и Решетников потребовал от Вари обещание, что больше не пойдёт она на обочину. В ожидании дочернего слова, Анна Сергеевна даже слегка привстала.
А Варя в ответ лишь рассеянно улыбалась и неопределённо молчала, и мать, не выдержав этого её неопределённого молчания, мученически взмолилась:
- Милое дитя моё, ты можешь плюнуть на меня! Но неужто тебе самой хочется дурной славы о себе?!
Решетников, словно бы только и ждал этого Анны Сергеевны восклицания, сразу подхватил за ней:
- Думай, Варя, крепко думай! О жизни думай! И знай, на всякий окоп свой снаряд найдётся.
Варя не поняла, к чему сказал про снаряд, но опять вспомнила этого крашеного водителя, вышвырнувшего её из фуры, и её нехорошо стало. И чтобы не думать об этом, она перекинулась на Витю–алтайца, представила его доброе лицо, открытую улыбку и мягкие волосы в русых колечках. Вот кто милый человек. Он и утешил её, когда из-за Олежкиной измены она с ума сходила...
После некоторого молчания, она все-таки дала участковому слово; оно успокоило всех, и Анна Сергеевна повеселела.
На улицу они вышли, когда уже первый закатный багрянец плескался над сельскими дворами. На белой башне элеватора он играл жёлтыми бликами, а по рубероидным крышам сараев рассыпался уныло и серо.
Дома их ждал Сергей Александрович, на ужин он сготовил суп с гренками. Анна Сергеевна похвалила мужа за стряпню, а Варя промолчала.
ХХХ
И опять для Вари потащились дни её бесцветной затворнической жизни, тошной и бездеятельной. И мысли её крутились на одних и тех же переживаниях с воспоминаниями светло пролетевших школьных дней, с думами о бывших подругах, разъехавшихся в поисках лучшей доли.
Опять был телевизор с киношной, бесконечно страдающей «Рабыней Изаурой», была тихо сосущая боль души.
А ещё были сумасшедшие мечтания о красиво выдуманной жизни, где Варя и себя начинала представлять рабыней; будто бы её выкрали ужасные бандиты для утех своего главаря-атамана. Он в представлении Вари был, конечно же, красив и благороден, совсем, как пушкинский Дубровский. И жить они с ним стали где-то среди девственно дремучих лесов в роскошном тереме, украшенном алмазами. Атаман страстно влюбился в Варю, исполнял все желания и клялся сурово покарать Олежека за его коварную измену.
И однажды подручные атамана исполнили-таки замысел своего вожака, схватили подлого изменщика и, связанного, словно ягнёнка, бросили к Вариным ногам.
Жалкий и несчастный Олежек, обливаясь слезами, раскаянно просил у неё пощады, и она, проявляя великодушие, милостиво простила его.
Рыдая, он благодарно целовал её колени, и они в конце концов пришли к доброму согласию; его московская женитьба забыта, у них опять любовь и верность...
«Что за бредятина?!» - держась за голову, в иные минуты спохватывалась она, и опять тосковала.
А тут мать ещё со своими деревенскими премудростями; «Как оборванной нити, дочка, не наставить, так и насильно любить никого не заставить...»
Больше недели тянулась эта тошная канитель, пока однажды не заглянула к ней её школьная подруга Динка, словно полевой ветер, ворвавшаяся в её комнату и заставшая Варю несобранной на диване.
При одном только появлении подруги, чем-то лёгким и вольным повеяло на Варю. И сама Динка, вся моднющая из себя, благоухающая, словно утренний цветок, в малиновой обнове – на этот раз в итальянском мохеровом костюме, сидевшем на ней красиво и ловко, представилась необыкновенно дивной, вроде сказочной феи.
А по-другому Динка представиться и не могла. Она всегда выглядит дивно, на ней и сидит всё ловко и красиво; ещё в школе подруга задумала стать модельером - с того и пошло, что во всякой одежде она мила и пригожа.
Обняв Варю, гостья похвасталась своим костюмом; сказала, что дорожный обожатель подарил. Оказывается, Динка со своим дальнобойщиком побывала в Москве, только вчера вечером вернулась из рейса.
- Мой красавчик высадил меня, а сам за новым грузом в Новороссийск погнал. Через неделю должен вернуться. На этот раз обещается в Питер взять, - докладывала Динка, радостно играя глазами.
Они у неё и без теней, будто маслом писаны. И сама она, высокая, статная, с длинными ногами, натянет на себя под коротенькую юбочку блестящие лосины, пройдётся по улице в туфлях-лодочках, парни готовы шеи себе сломить, оглядываясь на неё.
Дининым глазам Варя не завидует, у неё и у самой глаза хорошие, васильково-туманные, про них говорят. В остальном ей с Диной, увы, никак не сравниться - до того она изящна, что обнять хочется!
Приход подруги, разговоры с ней не только расшевелили, но и раззадорили Варено мечтательное сердце. А Дина, как только узнала, какой дурью она тут мается, с такой страстью накинулась на неё, что и сама раскраснелась – всё кричала, указывая на телевизор:
- Чего влепилась в этот электронный утюг, дурёха?! Чего всё в дурацких печалях загибаешься!? Брось думать о своём паразите! Совсем засохнешь, кобыла. Смотри, подружка, молодость пролетит, и моргнуть не успеешь!.. Кончай кваситься, давай полной грудью дышать! – И засмеялась, тронув свои высокие груди. - А знаешь, - лукаво прищурилась, - я тебе самого главного ещё не сказала: мой казак на Кубань собрался меня увезти – вот так-то! Скоро прощаться будем, казачкой стану! А ты, что, так и будешь ловить мух в нашей деревенской дыре?.. Шевелиться надо, подруга, пока сама в сухой репей не превратилась.
Помни, милая, дома ничего ты ни высидишь - ни верного друга, ни доброго коня. И мани-мани никто на блюдечке тебе не принесёт...
И Динка засмеялась, пошевелив тонкими пальчиками с крашеными ногтями, собранными в щепоть.
С час, наверное, так болтали; очень растревожил Варю этот трёп, растревожил и вывел из мечтательного ступора.
Подруга ушла, а Варю ещё тоска прямо-таки заела. Родная квартира сделалась чужой, телевизор с этой бесконечно страдающей рабыней до того опостылел, что плеваться хотелось.
А ещё бывали такие раздумчивые минуты, когда вдруг начинали течь мысли здравые, разумно-складные; и она принималась корить себя, рассуждая, что Динка, конечно, права, чего законопатила себя в четырёх стенах? Матереного звона наслушалась? Решетников с его милицейско- протокольными наставлениями тоже счастливой не сделает. Им легко наставления читать, их жизнь состоялась, с них, как с гуся вода. А у неё только всё начинается... Если встала на крыло, значить, пора лететь. Только вот куда?..
«Как это – куда? – возмущённо корила сама себя, глядясь в зеркало и прихорашиваясь. – Конечно же, на Алтай! Звал же Витя...»
И о Динке думала; «Вот сволочь, взмутила сердце, запалила завистливый огонь!.. Надо же, её дальнобойщик на Кубань собирается увезти!.. Ну, это мы ещё посмотрим, подруга, кто из нас первой уедет! Мой алтаец, не из трепачей, тоже грозился в Бийск забрать... А чего ему не забрать? Армию отслужил, работа в руках –з самое время жениться. Вот и решим, как будет с грузом из Китая».
И Варино сердце начинало стучать беспокойней и громче: на автотрассу, только на автотрассу! Там движение, там жизнь!.. Мать, конечно, расстроится, если совсем уехать. А ничего, у неё Сергей Александрович... Главное, Витю-алтайца не упустить. Его фура по их с Витей подсчётам должна в субботу быть...
И Варя с вечера начала настраивать себя на дальнюю дорогу.
Встала ни свет ни заря. Хотела тайком слинять, а не вышло - мать почуяла, увидела в курточке, подаренной Витей-алтайцем, и в одно мгновение все Варины планы разгадала:
- Ты это куда, дочка, навострилась, опять на трассу?..
- Мне по личному делу надо, - отговорилась Варя, выскальзывая за дверь.
Анна Сергеевна и чулки не стала натягивать, надвинула стоптанные башмаки на голую ногу и - рысью следом. Нагнала Варю в конце села и давай умалять: «Не ходи, доченька, прошу, милая, воротись! Не губи своей молодости!.. Ты же участковому слово дала?» - напомнила Варе. «Как дала, так и назад беру», - решительно отмахнулась дочь.
И вот уже больше часа обе стоят они на обочине дороги; мать хлюпает, не переставая, вернуться домой умоляет. Варе и больно слушать её, а не в силах оступиться.
Да ведь тоже не железная, уже и колебаться начала, уже сломиться была готова, и тут, в этот самый момент, и выплыла из-за тополиного поворота желанная фура, именно такая, какую Варя ждала – большая, песочного цвета с красными лебедями, намалёванными по кузову.
«Алтаец!» - дрогнуло её сердце, и приятный холодок потёк по низу Вариного живота.
Здесь в одно мгновение и свернулась в ней вся её дочерняя любовь, обратившись в холодную ледышку.
Варя с тревожной радостью шагнула к дороге и высоко подняла руку. Анна Сергеевна влепилась было в неё трясущимися руками, но дочь с такой решимостью стряхнула её с себя, что она сразу и отступилась.
Водитель фуры ещё издали приметил Варину оранжевую курточку и стал притормаживать. Остановился прямо против её ног, услужливо распахнул дверцу и весело крикнул, смеясь глазами:
- Влезай смелее!
Варя оглянулась на мать и проговорила, жалостливо улыбаясь:
- Ну, я поехала, мама. Вернусь, не знаю, когда...
Дверца кабины захлопнулась, фура решительно рявкнула, пустив густой клуб дыма. Ноги Анны Сергеевны подломились под ней. Она опустилась на колени и, задыхаясь от невыносимо охватившего её бессилия, бессмысленно уставилась на курган. И он медленно потёк в её глазах, сливаясь в одну черную точку...