Дорога жизни

 Дорога жизни (черновик)

Я писала выдуманные рассказы до тех пор,
пока не поняла, что самый лучший выдумщик
и повествователь – сама жизнь.
Надежда Кутуева

Холодной январской ночью, суровой и непроглядной, Константин неожиданно проснулся: ему почудилось,  что  за окном кто-то кричит. Ещё толком не проснувшись, словно обитая в иной реальности, сел на кровати и огляделся. Далёкая луна скупо освещала бедную обстановку деревенского дома. Рядом с Костей прикорнула его жена, она спала в неудобной позе, словно и во сне готова была вскочить и приняться за каждодневную изматывающую работу по дому. Ещё бы, где ж тут отдыхать, когда в семье  двенадцать  детей? А самые маленькие – близнецы Рая и Вера требовали особого внимания и заботы.
Их дети спали без задних ног здесь же: кто на скамейках, кто на печке, а кто и на полу. Они мирно посапывали во сне, и Костя уже решил, что этот крик ему померещился. Была глубокая ночь. Но странный крик, больше похожий на стон, повторился снова, и теперь Константин понял: это дурным голосом мычала в хлеву корова. Впрочем, это было даже не мычание, а мольба о помощи, стон, обращённый к людям, на которых была последняя надежда.
- Никак, наша Зорька мычит? – привстала на постели Настя.
Но муж, не отвечая, уже надевал старый, заношенный до дыр тулупчик. Она, схватив самодельный фонарь, заторопилась следом.
Переступив порожек хлипкого сарайчика, супруги замерли от ужаса: корова изо всех сил толкала мордой в бок новорождённого телёнка, лежащего, запрокинув головёнку, посреди хлева. Не сумев поднять малыша, Зорька принялась исступлённо  облизывать холодное тельце.
- Не досмотрели, вот и замёрз телок, - хрипло сказал Костя.
- Так ведь рано ей ещё телиться было, - подала голос Настя, - в конце января ждали, и загон уже приготовили у печки…
- Недоношенный, точно.
Супруги печально переглянулись. На Зорьку они возлагали большие надежды: коли есть корова в доме, тогда и все шансы есть пережить долгую зиму и дотянуть до зелёной травки и щедрых летних даров. И телёночек был бы совсем не лишним. Но Зорька подвела. Да и как, ей, бедной, было выдюжить, если корма стоящего не было? Прошлое лето выдалось на редкость засушливым, а в августе  дожди  шли, не переставая, и всё сено, которое Костя вместе со старшими детьми смог накосить в лугах, там же и сгнило. Осенью, когда перед колхозниками замаячил призрак голода, многие подались в город. А они не стали двигаться с привычного места – здесь и родители их жили, и вся родня, каждое деревце в лесу с детства знакомо и каждое притягивает к себе крепкой нитью привязанности к родным краям.
Раньше-то попроще было прокормить большую семью – Костя мужик хваткий, работящий, к тому же была на подворье у него справная лошадёнка. А когда лошадь во дворе, тогда и сенца привезёшь, и дров из лесу, и лесных яблок, и желудей. Но пришла коллективизация, будь она неладна, и свели со двора Буланку чужие люди. Хорошо, что хоть корову оставили, сжалились, посмотрев на стайку вечно голодных ребятишек. Вести хозяйство совместно деревенские люди не умели, да и у кого им учиться было? У большевиков, которые из города приезжали да стремились выгрести всё зерно из закромов несчастных мужиков?
Вот и Буланка в общем загоне недолго продержалась, стала чахнуть на полевых работах, а потом и сдохла прямо в поле во время посевной. Но что теперь о ней вспоминать?
Костя глянул на жену. Настя плакала беззвучно, жалея Зорьку, слёзы катились по её щекам, и она их даже не вытирала. Напрасно ждали, что  вот-вот отелится кормилица, можно будет телёночка подкормить и в колхоз  сдать – всё копейка лишняя прибавится.
Уже осенью скудные запасы сена, которое косили у речки и охапками носили под навес, иссякли. Сначала, чтобы прокормить корову,  сняли солому с сарая, а потом и с крыши дома. На Зорьку без слёз смотреть было невозможно: кожа да кости. Что ж тут удивляться, что она не выносила телёнка.
Настя принесла подойник и скамеечку – хоть молозивом порадовать ребятишек. Но смирная прежде корова забилась в угол и не подпускала хозяйку.  От бескормицы у неё пропало молоко.
Шёл январь 1933 года – того самого жуткого года, вошедшего в историю под названиями «голодный год» и «голодомор». Тогда СССР (и Россию в целом) могла спасти лишь индустриализация, осуществить которую можно было одновременно с коллективизацией, но в этом и заключалась сложность, ведь данное обстоятельство привело к печальным последствия для деревни. Ибо во всех развитых государствах мира вначале была осуществлена реформа в сельском хозяйстве, укрупнение хозяйств. Без притока миллионов людей  из деревни невозможно было осуществить индустриализацию, а крестьяне в голодный город не поедут, значит,  нужно было обеспечить город хлебом, но крестьяне и до индустриализации, при малой численности городов, не могли накормить город досыта из-за примитивности сельского хозяйства и техники. Дать достаточно хлеба городу была способна только механизация села. Но обработка крошечных наделов земли тракторами невозможна. Нужно было срочно укрупнять хозяйства, вот и началась коллективизация. Но после насильственной коллективизации  крестьяне, которые  привыкли работать на себя, не хотели работать на колхоз. Считали: пусть работает сосед, раз все общее. Не понимали, что от каждого зависит общий результат. К тому же районы Поволжья в 1932 году были поражены сильнейшей засухой. В июле  стояла жара за 30 градусов при отсутствии дождей. А в начале августа суховеи, пришедшие из Казахстана, добили урожай. Долгожданные дожди уже не помогли. Скудный урожай, собранный в 1932 году, был поражён болезнями: ржавчиной, головней и спорыньей. А потом, по воспоминаниям одного крестьянина, «в ноябре 1932 года пошли лавой мыши и ели все на свете, даже людям спать не давали».
Причины голодомора объясняются антикрестьянской сталинской политикой — принудительной коллективизацией и конфискацией хлеба в целях его экспорта, результатом чего стал острый кризис сельского хозяйства.
…Мать накрывала на стол. Поставила посредине большую миску с  мучной болтушкой-затирухой, положила деревянные, с обломанными краями и стёршимся рисунком ложки. Отец ужинал отдельно, примостившись в углу за колченогим столиком.  Многочисленная детвора понимала: отец – кормилец, и питаться ему надо лучше. Дружно хлебали затируху из общей миски и невольно косились на тоненький, почти прозрачный ломтик желтоватого сала, лежащий перед отцом. Тот ловил эти голодные взгляды и всё ниже опускал голову. Вспоминалась прошлогоднюю осень, когда зловещие стаи воронья кружились над опустевшими, за короткий срок убранными полями. Уже тогда страшный призрак голода бродил по притихшим деревенским улицам. То одна, то другая семья снималась с привычного места и бежала от голода в чужие края. И множилось число осиротевших хат с кое-как забитыми досками оконными проёмами. Они стояли, словно немые хранители памяти о прошлом, вспоминая голоса своих хозяев, и старились до срока.
Как и другие колхозники, семья Алещенко прятала скудные запасы зерна в яме, выкопанной ещё в августе в саду, чтобы спасти себя и своих детей от голода. А то приедут оперуполномоченные из райцентра  и всё подчистую выгребут, ни зёрнышка не оставят.
К весне запасы зерна стали поражаться болезнью, а по краям ямы – гнить, потому что в оттепель сюда попадала вода.
 Хлеб, испечённый Настей, ощутимо горчил. Старшие дети безропотно всё съедали, а  младшенькие, близнецы Рая и Вера отказывались от еды и плакали – у них жутко болели животы. Девочки были всеобщими любимицами. Верочка была более самостоятельная, смелая, а Раечка сильно отличалась от сестры, если не являлась её полной противоположностью. Девочка была похожа на задумчивый полевой цветок с неброской окраской, готовый, однако, при большем к нему внимании открыть свои, невидимые с первого взгляда, прелести и порадовать душу обещанием тонкой, едва пробивающейся красоты. Мать лечила детей травяными отварами.
 В марте малыши совсем разболелись. Деревенский фельдшер разводил руками и отводил глаза в сторону – никто ещё  не смог придумать лекарство от голода. 
Раечка, скромная и тихая, похожая на задумчивую лесную фиалку, ушла первой – уснула вечером и не проснулась. Верочка боролась за жизнь дольше – плакала до хрипоты и просила есть. Вызвали врача из райцентра. Высокий усталый мужчина с подёрнутым синевой лицом, отведя руку матери со скомканными жалкими бумажками, уже на пороге сказал:
- Вот что я тебе скажу, красавица, езжайте отсюда в тёплые края, где пока ещё голода нет, а то все умрёте, если здесь останетесь. Вашей девочке уже никто не поможет.
Вскоре умерла и дочка Анисьи – старшей дочери Константина и Анастасии. Тоню хоронили  в свадебном платье бабушки. Анастасию поразило, как внучка вытянулась – вот и венчальное платье ей впору стало. У Анисьи с мужем были на редкость умные дети – ходить и говорить они начинали до года, но, по суеверным деревенским приметам, такие дети долго не живут.
После смерти младшеньких Костя и Настя решились  бежать от голода в южные края - в Азербайджане у главы многочисленного семейства жил двоюродный брат, который в письмах хвалился, что хорошо устроился.
Вот и сказал отец однажды:
- Надо собираться, мать,  едем в тёплые края.
Жена хотела было возразить, но посмотрела на примолкших детей и промолчала. Надо было думать об их спасении.
Долго не спали в семье той ночью. Дети, затаясь на печке,  слушали голоса за хлипкой стенкой. Громче был слышен  уверенный отцовский, а в ответ - робкий,  переходящий на шёпот, а потом  странно взвивающийся вверх -  материнский.  Новые слова звучали в  разговоре родителей: железная дорога, коммуна, изобилие. Мать со слезами просила отца не продавать дом, чтобы оставалась надежда вернуться в родные края.
Утром отец – весёлый, с блестящими глазами, говорил детям:
- Поедем жить в тёплые края. В Азербайджане живёт ваш дядя – мой двоюродный брат. Мы с матерью вместе со  старшими в коммуну запишемся, на фабрике или на плантации будем работать. Жизнь у нас там будет райская. Есть вдоволь будем. Поедем через Армавир – город есть такой.
И отец ушёл, широко шагая и размахивая левой рукой, не сгибающейся в локте с Гражданской войны.
Глядя ему вслед, Ларион робко спросил:
- А учиться мы там будем?
Вопрос его остался без ответа, словно повис в горячем воздухе – русская печка работала исправно, хотя запасы дров таяли на глазах. Ларион,  которого все называли попросту Ларькой,  оставался с малышнёй за старшего. Было естественно, что этот вопрос смутил остальных детей. Со всех сторон посыпалось:
- Как это – зимы не бывает?
- Там и снега нет?
- А море мы увидим?
Что такое плантация, они хорошо представляли: почти всем были знакомы изнурительные летние работы на прополке овощей, где весь день трудились за миску мучной болтушки.
Вечером на мать обрушился град вопросов. Больше всего детей изумило слово Армавир, звучащее таинственно и загадочно, словно зов паровоза. После ужина, исчерпав возможный запас сложившихся ассоциаций, пятилетняя Маруся, забравшаяся с ногами на грубую деревянную скамью, пристально глядя на крохотный огонёк керосиновой лампы, задумчиво спросила:
- А этот Армавир горит?
Мать изумлённо подняла голову от шитья, а все заливисто захохотали. Не смеялся только Митя, сидевший за столом с книгой.
- Это как посмотреть, - авторитетно сказал он, присматриваясь, как будто увидел впервые, к огню лампы. Но Маруся всё равно обиделась и забралась на печку.
- Вот и не возьму вас в Армавир, - раздался оттуда её глухой голос.
Здесь и Митя рассмеялся.
Поздним вечером, управившись с домашними делами, мать присела у стола, аккуратно прикрутив фитиль лампы, чтобы зря не расходовать драгоценный керосин. На лавках и на печи, разметавшись во сне, спали её дети. Судьба сулила семье новый поворот, и там, за этим поворотов, их ждала неизвестность. Анастасия родилась и выросла в этом степном хуторе, и ей совсем не хотелось покидать знакомые до боли края. Но угроза голода была страшнее.
Начались лихорадочные сборы в дорогу. Нужны были деньги на железнодорожные билеты, но где же их взять? Колхозники работали за трудодни, и осенью получали на них зерно. Зарплаты у них не было. Первым делом было решено продать корову, и уже на следующее утро отец привёл покупателя.
- Ну, мать, покажи-ка нам Зорьку, - нарочито весёлым голосом крикнул он с порога.
- Так скоро, - ахнула мать, и туго-туго, скрывая дрожь в пальцах, затянула под подбородком узелок на ситцевом платке.
Покупатель, зажиточный мужик с соседнего хутора по фамилии Крюков, придирчиво осматривал корову и нудно торговался. Отец ему возражал, а мать молча стояла рядом, не вмешиваясь в разговор мужчин. И только в тот момент, когда покупатель, привычным движением набросив верёвку на коровьи рога, повёл Зорьку со двора, будто спохватившись, прошептала: «Продешевил». И отец, сжимавший в кулаке мятые бумажки, с досадой махнул рукой.
У ворот, провожая Зорьку, столпились дети, не было лишь старших.
Ларион бросился к матери – нескладный, в короткой рубашке, с синими васильками глаз.
- Как же мы без Зорьки будем жить, мамка? Никуда не поеду без Зорьки!
Малышня дружно заревела в голос, вторя брату.
- Развели тут комедию, - проворчал отец, ссутулившись около опустевшего сарая, - смотреть тошно!
А мать, вглядевшись в лицо сынишки, спросила:
- А ты, никак, ещё не умывался?
И Ларька виновато опустил голову, стараясь скрыть злые слёзы.
Зорька, кормилица и последняя надежда многодетной семьи, шла по узкой деревенской улице, удивлённо покачивая рогами, стянутыми верёвкой, словно недоумевала, почему это её увели с родного подворья, а хозяйка осталась у калитки дома.
- Как же мы без неё? - ахнуло материнское сердце, стремительно падая куда-то вниз.
А Зорька, проходя с новым хозяином по хлипкому деревянному мостику через узенькую речку Чёрную, всё поняла и, словно прощаясь, протяжно и жалобно замычала.
В ответ  громко, в голос, заревела Маруся, жалея любимицу Зорьку. И мать, утихомирив взбунтовавшееся сердце, положила тёплую надёжную руку на маленькую белокурую головку и голосом, обретающим былую твёрдость, сказала:
- Так надо, дети. Переживём.
Отец, ещё раз пересчитав деньги,  поехал на станцию за билетами, но вернулся ни с чем.
А вечером дети снова стали свидетелями семейного совета. Отец, видимо, не знал, как начать разговор, и долго ходил по избе из угла в угол. А мать, предчувствуя недоброе, праздно сидела за столом. Ещё красивая, но так непоправимо постаревшая за последний год и всё равно самая лучшая мамка...
Наконец отец, не найдя нужных слов, решил рубить сплеча:
- Денег на билеты не хватило. Продай Катерине швейную машинку. Она давно на неё завидует.
Продать машинку?! Дети, и без того тихо лежавшие на печке, затаили дыхание, и только Ларька, уснувший с наступлением темноты, тяжело дышал во сне.
Богатая бездетная вдова Катерина много раз, глядя на стоящую на почётном месте в избе машинку фирмы «Зингер», завистливо вздыхала:
- Продай мне её, Настя, за деньгами не постою. А ты на эти денежки столько всего своей ораве купишь!
Но мать, всплёскивая руками, удивлялась:
- Как же я без машинки обойдусь? Ну и что, что она дорогая? Зато я всю свою семью обшиваю – окупается!
И добавляла с гордостью:
- Костя мне эту машинку из райцентра привёз, когда Митя родился. Мы тогда справно жили.
Катерина  надоедливо упрашивала, ходила за матерью по пятам, но та снова говорила:
- Ни за какие деньги не продам! Я, как сяду за шитьё,  отдыхаю!
И вдова, любовно погладив светло-коричневый футляр, уходила не солоно хлебавши.
- Ладно, - вдруг коротко ответила мать, судорожно разгладив невидимую складочку на клеёнчатой скатерти. И дети вдруг дружно рассердились на мирно спавшего Ларьку. Почему его нет сейчас рядом с матерью, почему он на правах самого болезненного сына, пользовавшегося всевозможными поблажками, вскинув упрямо голову, не крикнет отцу, Катерине, всему хутору:
- Не разрешу продавать машинку, и не просите!
Но мальчишка спал, а больше никто из ребятни не смел подать голос.
На следующий день, пропалывая за мучную болтушку бесконечные овощные ряды (другой работы в колхозе уже не было), Мотя говорила Саньке:
- Как сейчас помню, мамка прошлым летом говорила, что на этой машинке нам приданое будет шить. А теперь продаёт! Не до приданого, знать, стало, раз в Армавир едем. Вот он нам сдался!
Санька, слушая сестру, согласно кивала.
Николай же, подслушав разговор сестёр, вдруг разозлился:
- Вот дуры! До приданого ли теперь? Мать согласилась на продажу машинки, чтобы вы с голоду не померли и  до своей свадьбы дожили!
Острая на язычок Мотя, ошеломлённая столь пространной речью немногословного брата, вмиг замолчала, а Санька, подёргав её за рукав, заметила:
- А ведь Колька прав, мать ради нас старается, чтоб мы выжили.
И Матрёна, устыдившись своих слов, опустила голову и уже ни слова не проронила до конца свекольного ряда.
Но вот уже закончены сборы, нехитрые пожитки погружены в подводу. Пора ехать на станцию. Мать ещё раз обошла родной дом с мыслями о том, что ждёт семью впереди, в неведомых тёплых краях. Заперла дверь, а ключ на простой верёвочке повесила на грудь, рядом с витым шнурком нательного крестика. За их жильём будет приглядывать брат Кости, подворье которого совсем рядом, а может, старший сын Иван с молодой женой поселится в нём. У Анисьи-то, замужней старшей дочери, свой дом отстроен.
Идя  за подводой, оглянулась: неприкаянно и сиротливо выглядел их дом – тоненькая ниточка, связывающая семью с родными местами.
Потом была утомительная долгая дорога, суета пересадок – всё казалось кошмарным сном, конца которому не видно.
Преодолев трудный путь почти в две тысячи километров, семья Алещенко наконец-то оказалась в городке под названием Нуха (теперь Шеки), который  находился в южных предгорьях Большого Кавказа, в 77 километрах к северу от железнодорожного узла Евлах. Этот населённый пункт  расположился в живописном горном районе, изрезанном узкими ущельями и зелеными долинами, с  множеством родников,  рек, водопадов и минеральных источников, в обрамлении густых лесов и  альпийских лугов.
На железнодорожной станции большую семью встречал добродушный коренастый мужик - дядя Яков. Когда прибыли на место, дети, даже не поужинав, уснули, утомлённые бесконечной дорогой. Мать, чуть ли не падая от усталости, помогала на кухне жене Якова – высокой неулыбчивой Дарье.
А мужчины до поздней ночи сидели за широким столом, покрытым вышитой скатертью, и разговаривали.
Настя рассеянно прислушивалась.
- Большая у тебя семья, - задумчиво басил Яков, - как же ты ребятишек  в Гражданскую сохранил, активист?
- Жену благодарить надо, это она сберегла детей, - неторопливо отвечал Константин.
Эта похвала отразилась на лице матери тихой улыбкой, тут же исчезнувшей, потому что женщина вспомнила то время, когда Костя и другие хуторяне, стоявшие за Советскую власть, услышав о приближении белых, уходили в лес, а они  с соседкой прятались с ребятишками в чужих погребах. И этот вечный страх за детей и мужа оставил свой след: в косах появились седые нити, а в глазах залегла печаль.
- А нам с Дарьей Бог больше не даёт деток, - поделился бедой Яков, - Мишенька наш помер, как сюда приехали.
- И часто мрут дети в ваших краях? – насторожился Костя, а его жена, оставив все дела, напряжённо ждала ответа.
- Мрут, - нехотя сказал брат. – У приезжих особливо. Весной идёт с гор вода,
 Вредная она какая-то, что ли. Как намочишь в ней руки или ноги, лихорадка начинается. Местным-то ничего, а пришлые её не переносят.
- Вот и приехали в благословенные места! Из огня да в полымя…– чуть слышно охнула Настя, и перед глазами у неё качнулись и поплыли радужные круги, в голове странно зазвенело. Женщина крепче уцепилась обеими руками за косяк двери, чтобы не упасть. Ещё чего не хватало – свалиться от болезни в чужом доме в то время, когда надо искать квартиру и определять детей.
К нежданной радости супругов, на новом месте они устроились неплохо. Сняли небольшой домик на окраине районного центра, которым являлась Нуха, младшую дочку Марусю приняли в детсад, Надя и Саня, Митя, Коля и Иларион собрались в школу, быстро подружившись с азербайджанскими сверстниками.
Мать и старшие дочери, Мотя и Нюся, устроились работать на шелкомотальную фабрику, их зарплата стала хорошим подспорьем для семьи. "Главная торговля Нухи состоит в шелке, - писал давным-давно Александр Дюма. - В городе есть шелкомотальная фабрика. Прекрасные деревья, окружающие нухинские дома, это, как выяснилось, тутовые деревья, листья которых служат кормом для червей, составляющих своими коконами богатство страны". С XV века этот населённый пункт известен как место производства шелка,  он является  центром шелководства Кавказа. В 1861 году  здесь была создана крупнейшая в мире шелкопрядильная фабрика.
 Отец устроился  работать на табачную фабрику, вместе с дядей Яковом.  Для производства табака и папирос необходим корень солодки, а именно Азербайджан являлся центром по переработке солодкового корня, здесь произрастал самый качественный корень солодки не только в стране, но и в мире.
Уже с первых дней проживания на Кавказе семья начала откладывать деньги на обратную дорогу, ведь возвращение в  родную Каменёвку было их заветной мечтой. Деньги – крупные бумажные купюры – мать хранила в укромном месте, на верхней полке старинного деревянного шкафа, почти под потолком.
Всех радовала буйная южная растительность, изобилие овощей и фруктов.
Наступила зима. Не было морозов, не было снежных сугробов. Втайне от других каждый из них тосковал по ясным морозным вечерам, когда сугробы вокруг  и снег ритмично скрипит под валенками, по той особенной январской тишине, когда любой звук слышится далеко-далеко. Дети вспоминали катание с огромной горки на окраине села, звук самодельных коньков, режущих лёд на речке. А как радостно было возвращаться домой поздним вечером и смотреть, как из труб деревенских домиков поднимаются вверх столбики дыма! И пахло на улице как-то особенно: это был запах берёзовых дров, запах родины.
Всё было в диковинку на новом месте: и чужая речь, и обычаи другого народа, и тёплая, почти бесснежная зима.
Потом пришла весна, ветреная и сырая. Высоко в горах таял снег, и вниз бежали мутные ручьи. Дети, как один, разболелись: кашляли, жаловались, что болит голова. Много денег уходило на лекарства. Настя, заботливая и проворная, с ног сбилась, делая компрессы и готовя всевозможные травяные отвары для детей. И только вечером, когда все были накормлены и засыпали, родители могли поговорить о своих планах на будущее, сидя за кухонным столом.  Ларион ворочался и что-то возбуждённо говорил во сне, а потом снова ровно дышал. Одеяло свесилось на пол. Настя и Костя переглянулись. Мальчишка  и раньше беспокоил родителей больше других детей. Высокий и нескладный, он был постоянно голоден,  к тому же его часто мучил кашель.  Под утро у Лариона сильно поднялась температура, начались судороги и он начал бредить. Испуганные родители вызвали врача, и Ларьку поместили в больницу. Увы, спасти его не удалось.
Уныние поселилось в убитой горем семье.  А потом и глава семьи заболел и  не смог работать, потому что у него так распухли ноги, что ходить было невмоготу.
- Похоже, не подходит вам южный климат, - сказал Косте Яков, рассматривая  синюшные ноги брата, -  наверно, придётся твоей семье возвращаться на родину.
- И то правда, - ахнула Настя, понимающая, что без зарплаты Кости – главного добытчика – большой семье не прожить.
Стали лихорадочно собираться в обратный путь. Быстро собрали нехитрые пожитки, Яков пообещал купить на железнодорожной станции билеты. Настя, заторопившись, подставила деревянную скамеечку и достала из  шкафа заветную коробку с деньгами.
И ахнула: до их неприкосновенного запаса добрались вездесущие мыши, и захватанные сотнями рук денежные купюры, ставшие лакомым кусочком для грызунов,  превратились в труху.
После горьких слёз решили, что отцу надо срочно уезжать, чтобы не разболеться совсем. Деньги на билеты одолжит Яков.  А потом и Настя с младшими детьми приедет, деньги на поездку  будут копить с зарплаты старших дочерей.
На следующее утро, пряча глаза от стыда, словно дезертир, покидающий поле боя, Костя уезжал из дома. Он шёл, опираясь на костыль, и каждый шаг отдавался во всём теле жуткой болью. Яков провожал его на вокзал.
Через два месяца и Настя с пятерыми детьми отправилась в долгий путь. Почти все деньги ушли на билеты, а надо ещё было как-то питаться в дороге. Утомительная  поездка отнимала последние силы, но надежда на скорое возвращение в родные края согревала их сердца.
…Мать развязала последний из взятых  с собою в дорогу узелок с хлебом, бережно расстелила платок на вагонном столике. Впрочем, хлеб уже был съеден раньше, остались одни крошки. Настя  аккуратно собрала их и разделила на несколько кучек. Каждый взял свою. И только перед матерью было  пустое место с неровной дырочкой на платке. Митя и Коля ели медленно,  продлевая удовольствие и  стараясь обмануть пустой желудок. Егоза Маруся быстро смела крошки в рот и прилипла к окну: там, на повороте, вдруг показался почти весь состав, который деловито тащил в гору покрытый мазутом труженик-паровоз.
Саня смотрела на пустое место на платке, на котором должна была лежать горстка крошек, предназначавшихся матери, и предвкушала вкус ржаного хлеба. Рот наполнился голодной слюной. Она бережно разделила  свою горсточку и положила половинку перед матерью. Ей показалось, что в глубине сухих материнских глаз блеснул влажный отблеск слезы.
Настя погладила Саньку по голове, словно маленькую, и девочка внутренне сжалась, откликаясь на непривычную материнскую ласку.
- А теперь идите, - отведя глаза, сказала мать детям, - по вагону погуляйте.
...Дети шли по вагону. Впереди – старшие, Мотя и Саня. Маленькая Маруся, замыкавшая шествие,  забывчиво оглядывалась назад, искала глазами братишку Лариона, худого и нескладного, в серых штанах с заплаткой. Не находила, вспоминала дни  его страшной болезни и плакала.
Нуждой в то время вряд ли кого-нибудь можно было удивить, и со всех сторон в битком набитом пассажирами вагоне сердобольные люди протягивали им то краюшку хлеба, то пирожок, стараясь угостить, чем Бог послал, голубоглазых светловолосых детишек.

Старшие дочери
...На станцию поезд прибыл утром. До  родного села было около ста километров. Мать с младшими детьми осталась на вокзале, а Мотю с Санькой отправила в деревню – сообщить отцу, что добрались и надо прислать за ними подводу.
Девчатам сказочно повезло: не успели выйти на окраину Михайловки, как  подвернулась попутная подвода: пожилой мужик на одноконке (телеге, в которую запряжена одна лошадь) ехал по делам до самой Даниловки. Он согласился подвезти девушек и радовался, что симпатичные попутчицы всю дорогу весело смеялись и шутили. Майская погода радовала теплом, степь зеленела вовсю, и воздух родного края казался удивительно свежим.
До Даниловки добрались только к вечеру и сразу же отправились  к зажиточным по тем временам родственникам, чтобы переночевать. Тётя Тая сокрушалась, что девочки не успели к ужину, но зато налила им по огромной кружке парного молока, а потом определила на ночлег на сеновале.
Только поднялись по деревянной лестнице на сеновал и расстелили старенькое одеяло, как сладкий сон навалился, увлёк за собою в пропасть сновидений.
Мотя проснулась на рассвете. Хозяйка уже хлопотала в саду, у самодельной летней печки, обмазанной глиной.
- Девчата, вставайте! – крикнула она. – Дядька Петро с утра карасиков в пруду наловил, а теперь зорюет. Я уху сварила, завтракайте, пока горячая. А мне надо корову в стадо провожать.
Она ушла, а Мотя смотрела сверху на две большие миски с прозрачной жирной ухой, над которыми клубился пар. Рядом стояли кружки с компотом из сушёных яблок и груш – взваром. Глянула на сестру – Санька спала без задних ног, слегка улыбаясь во сне.
В мгновение ока скатилась Мотя по лестнице и схватила деревянную ложку. Картошки в ухе почти не было, но она оказалась такой вкусной, что Мотя мигом опустошила миску. Оглянулась на сеновал: сестра по-прежнему спала. Это казалось странным, но после съеденного девушка ещё сильнее захотела есть. Как заворожённая, смотрела она на уху, предназначавшуюся сестре. Впрочем, сомнения были недолгими…
Разрумянившаяся от сытости Мотя поднялась на сеновал и бросилась в пахучее шелестящее сено рядом с сестрой.
Девушка была обижена на весь белый свет. Уезжать из Нухи ей совсем не хотелось, и она могла бы остаться там, как и Нюся с Надей, работать и дальше на шелкомотальной фабрике. Но, повздорив из-за пустяка  со своим парнем, Виктором Алиевым, решила проявить характер и уехала домой. А теперь горько сожалела об этом…
Провожая сестёр, тётя Тая говорила:
- Идите по дороге вдоль речки,  далеко в лес не сворачивайте, а то ещё заблудитесь. Может, кто и подвезёт. Теперь вы не голодные, доберётесь быстро.
И дала им с собой на дорожку по краюшке домашнего ржаного хлеба.
- Вот скряга! Не голодные… По кружке взвара только и выпили. Хотя бы молоком угостила, - ворчала Санька, уплетая хлеб.
- Молоко она телёнку отдала почти всё, и ещё своим сыновьям в поле дала крынку, - сообщила Мотя, опустив глаза.
- Вот теперь я отцу всё расскажу, как его родственники нас привечали, - пообещала разобиженная Санька.
Но долго обижаться она не умела. К тому же в прогалы между деревьями проглядывала речка, словно напоминая о том, что совсем скоро лето, и можно будет купаться и загорать до изнеможения, а лес звенел от  незатейливых птичьих песенок. Свежая трава, пока не тронутая палящим солнцем, стелилась под ногами и радовала глаз. Девчата выбрали тенистую полянку и прилегли отдохнуть. Половина пути была пройдена, до хутора Каменночерновского оставалось километров шесть.
- Мотя, ты, наверное, скоро замуж выйдешь за своего Алиева?
- Ещё чего, - зарделась румянцем Мотя, - мы с ним поссорились на всю жизнь.
- Ещё сто раз помиритесь, - лукаво усмехнулась сестра. – Видела я, как он глаз с тебя не сводит.
 - Он даже проводить меня не пришёл, - поделилась обидой Матрёна.
- А я вот замуж не хочу. Буду учиться. После окончания школы выучусь на учителя начальных классов, - мечтательно глядя в голубое небо с редкими, истерзанными ветром облаками, проговорила Саня. – А Витька твой, я думаю, скоро тебе напишет, а потом и приедет.
Она словно в воду глядела: молодые люди вели оживлённую переписку, а потом Виктор приехал к Матрёне и они поженились. На целых четыре года их разлучила война, но в победном мае бравый сержант Алиев, на груди которого сияли боевые награды, вернулся к жене. У них родилась долгожданная дочка - красавица Оля. От матери она унаследовала красоту и добрый нрав, а от отца – чёрные глаза и копну вьющихся каштановых волос.
А потом Виктор засобирался на свою малую родину – мать с отцом звали, рассказывали в письмах о своих болезнях и невзгодах. Уехал и исчез – ни письма, ни весточки. То ли в дороге сгинул, то ли с родителями решил остаться – одной судьбе о том известно. А Матрёна работала на колхозной ферме дояркой, вырастила дочку, а потом и внуков дождалась – двух мальчиков и девочку.
Но  Сане не довелось порадоваться счастью старшей сестры. Во время Великой Отечественной войны она ушла на фронт добровольцем  и, защищая Родину,  в 1943  году погибла в бою под Смоленском. А  племянница Ольга, спустя годы,  воплотила в жизнь давнюю мечту своей тёти – стала учителем, преподавала физику и математику старшеклассникам.
…Наверное, есть высшая мудрость в том, что каждый из нас не может знать заранее, что с ним произойдёт. Сёстры торопливо шагали по пыльной дороге, и скоро, охваченные радостным волнением, увидели вдалеке, среди укрытой от ветра могучими тополями низины, крыши родного села.

Шура

Шли годы, и быстроногая задира Санька, по-мальчишески проворная и шустрая, превратилась в миловидную ясноглазую девушку, и теперь уже все ласково называли её Шурой.
И теперь мне хочется  рассказать о подвиге моей тёти, Александры Константиновны Алещенко (1922-1943), которая погибла, защищая Родину,  в годы Великой Отечественной войны.
Она родилась в хуторе Каменночерновский Даниловского района  Сталинградской (Волгоградской) области.
Когда началась Великая Отечественная война, Шура, как и многие её сверстники, решила идти на фронт добровольцем.
 Окончив курсы регулировщиц, она приняла участие в обороне Сталинграда. За короткое время девушка в совершенстве овладела техникой порученного ей дела и была удостоена звания "младший сержант". Имела благодарности от командования, была награждена медалью "За оборону Сталинграда".
Об этом написал в письме родителям Шуры старший лейтенант Филиппов, в подразделении которого служила девушка.
Комсомолке Александре Алещенко суждено было погибнуть под Смоленском.
Справка с сайта «Неизвестные страницы войны»:
«2 октября 1942 года группа фашистских армий «Центр» начала наступательную операцию под кодовым названием «Тайфун». Главной целью наступления германских войск стала Москва. Фашистское командование наносило двумя группировками своих войск из районов Ярцева и Ельни удары по направлению к Вязьме с тем, чтобы у этого города замкнуть кольцо окружения. Советские войска в ночь на 8 октября под угрозой окружения оставили Дорогобуж.
Отступление наших частей велось от Дорогобужа по Старой Смоленской дороге. По ней двигались сотни машин, роты и полки, толпы беженцев, а над всем этим людским морем безраздельно властвовали фашистские самолеты. Тысячи людей шли к Вязьме с надеждой на спасение, не зная, что Вязьму уже захватили германские войска и впереди только окружение, плен, гибель".
С 28 августа по 6 сентября 1943 года войска Западного фронта проводили Ельнинско -Дорогобужскую операцию, в ходе которой 30 августа овладели Ельней, а правым крылом форсировали Днепр и 1 сентября освободили Дорогобуж, продвинувшись  на 35-40 километров.
В тот роковой августовский день регулировщица Шура Алещенко стояла на своём боевом посту на одном из участков Смоленской дороги, и не покинула его даже тогда, когда налетели фашистские самолёты.
"Шура пала смертью храбрых в борьбе против фашистской погани, она, как и полагается каждому воину, погибла на боевом посту при исполнении задания командования", - написал в своём письме старший лейтенант Филиппов.
Ещё он сообщил, что Александра была похоронена со всеми воинскими почестями в селе Старо-Потапово Дорогобужского района Смоленской области. Над её могилой позже был установлен памятник с бронзовой табличкой.
После войны родители Александры ездили в Смоленскую область - поклониться праху дочери.
К сожалению, я не смогла найти в Интернете никаких сведений ни о захоронении Александры Алещенко, ни о селе с таким названием в Смоленской области.
В Книге памяти Даниловского района Волгоградской области указано, что Александра Константиновна погибла в 1942 году, в то же время письмо старшего лейтенанта Филиппова, которое бережно хранится в семейном архиве,  датировано 27 августа 1943 года.
Я держала в руках и читала это письмо с фронта...Помню, что тогда меня поразило, что фиолетовые химические чернила с годами не выцвели, не потеряли чёткость, и только в некоторых местах побледнели, на бумаге остались маленькие пятнышки – по-видимому, от слёз матери или сестёр.
Героической судьбе  Александры Константиновны Алещенко
 посвящено моё стихотворение "Подвиг Шуры"

Память долгая, немая
Бередит войны осколком.
Я всё чаще вспоминаю
Подвиг Шуры-комсомолки.

Ясноглаза и красива,
Пусть и маленького роста,
С довоенных фотоснимков
Смотрит весело и просто.

Медсестрою стать мечтала,
Как другие добровольцы,
Только фронту, оказалось,
Нужен взвод регулировщиц.

Оборона Сталинграда,
Её первые медали.
А потом - поля, ограды
Да леса Смоленской дали.

...Налетели самолёты -
Вражьи, с чёрными крестами.
Но нельзя бежать в окопы,
Невозможно пост оставить.

В центре бурного движенья,
Среди взрывов, стонов, шума
До последнего мгновенья
На посту стояла Шура.

Шли бои. Не до оваций
И речей хвалебных, звонких.
Тихо спит в могиле братской
Ясноглазая девчонка.

То письмо комдива с фронта
Вся родня твоя читала,
Вишни цвет срывался томно
На заре, привычно алой.

Письма прошлого столетья.
Но не выцвели чернила,
Стали там бледнее цветом,
Где слезинку уронили

То ли мама, то ли сёстры,
То ли лучшая подруга.
Долгий стон от боли острой
Заглушает голос вьюги.

В год суровый к обелиску
Мать седая приезжала,
Шелестели клёнов листья,
Словно за руки держали.

Не стара, но вмиг согнуло
Горе худенькие плечи.
Вспоминала дни июля,
Дочкин смех, прощанья вечер.

Память вечная, живая
Прорастает, как подснежник.
Шура словно оживает,
Дарит всем улыбки нежность.

Митя

Дети росли, взрослели, влюблялись. Мать не задумывалась о том, как их воспитывать, понимая, что они всё равно вырастут похожими на них с Костей. Тяжёлая жизнь диктовала свои условия: надо было прежде всего заботиться о хлебе насущном, о пропитании думали чаще, чем о пище духовной. И когда учителя хвалили её за хорошую успеваемость и за прекрасное воспитание детей, мать смущалась:
- Это они сами по себе такие выросли, а умные от природы.
Она не видела своей заслуги  в их хорошей учёбе, сама ведь была малограмотная. Постигала науку с помощью старших детей. Как увлекательную сказку слушала по вечерам их рассказы о том, как рождаются реки и откуда берётся молния.
Мать вымыла посуду после ужина и присела  отдохнуть. На столе лежали учебники Мити и раскрытая тетрадь. Настя вытерла руки о передник и подвинула тетрадь поближе. Шевеля губами, она прочла надпись на обложке тетради: «Дневник Дмитрия».
Их сын Митя втайне писал стихи и постоянно переживал из-за их соответствия правилам стихосложения, потому что был крайне застенчив. Вся семья знала о его страстном увлечении, но деликатно  щадила его самолюбие. И только однажды, когда стихи Мити опубликовали в школьной стенгазете, младший братишка Колька переписал их на лист бумаги и приклеил фотографию виновника торжества. А Шура с гордостью вывела сверху красивым почерком: «Это Дмитрий – наш знаменитый поэт!»
Все с нетерпением ждали, когда придёт брат. Когда Митя вернулся домой и заметил висящий на видном месте лист со стихами, то, ни слова не говоря, отвернулся и отправился на кухню. Он решил, что над ним подсмеиваются. Мать  пошла за ним следом. Митя присел у окна, разрисованного замысловатыми морозными узорами и светившегося тихим голубоватым светом.
- Мама, - спросил он, не отрывая задумчивого взгляда от окна, - а почему, даже если день холодный и пасмурный, окна по вечерам синими становятся? Откуда берётся эта синева, ведь снег белый, а деревья чёрные стоят?
- Не знаю, сынок, - ответила Анастасия, а сама подивилась:  сколько раз рассматривала она  зимние вечерние окна, светящиеся от синевы, и ни разу об этом не задумывалась.
- Ты не думай, что братья и сёстры над тобой смеются. Они гордятся твоим талантом. И мне твои стихи тоже понравились, - сказала она, присаживаясь рядом с мальчиком.
Митя обнял мать и прижался головой к её плечу. И здесь уже вся ребятня подбежала с объятиями и загалдела громко и весело…
Наморщив лоб, Настя  открыла тетрадь Мити.
Её сын делился с дневником своими размышлениями: «Самое счастливое время в жизни каждого человека – время, когда он влюблён. Пусть даже любовь у него несчастливая, но каждый день наполнен ясным, чистым светом, каждая клеточка души полна скрытой энергии, чувствующейся на каждом шагу, готовой по первому зову вырваться наружу и заполнить всё вокруг. Эта энергия позволяет жить ярко, смело, без оглядки на мнение окружающих. О скуке не может быть и речи.
Без любви жизнь подобна серенькому осеннему дню, и всякая попытка внести в неё разнообразие подобна потугам одной-единственной свечи осветить огромное пустынное помещение с высоким, теряющимся во мраке потолком».
Мать подняла голову и задумалась. Ей вспомнились пустынные улицы родного села, цветущая черёмуха в соседском саду, аромат весенних цветов и то благословенное время, когда они с Костей, забыв о времени и о наказах строгих родителей, гуляли у реки до рассвета. Она, их любовь, и сейчас была с ними, хотя о ней не принято было говорить. Как благодатный дождь уходит в землю, чтобы дать жизнь растениям, так их любовь ушла в заботы о благополучии детей, растворилась в каждодневном труде и хлопотах.
Мать открыла следующую страничку.
«В жизни всё уравновешено. Доза твоей безответной любви обернётся страданиями другого человека, имевшего неосторожность в тебя влюбиться безответно. Дорога жизни, какой бы она короткой не была, полна значимыми для тебя событиями. Неслышно падают росы с освещённых солнцем листьев, молодо скрипит под ногами январский снег, улыбаются дети. А ты живёшь и забываешь благодарить судьбу  за это чудо.  Ходишь хмурым,  когда всё у тебя прекрасно.  Беспричинно веселишься, когда над твоей головой собираются тучи. Не замечаешь бесцельности уходящих лет и спохватываешься,  вспомнив, каким чистым и восторженным ты был раньше. Встречаешься мысленно с самим собой прежним, словно с младшим братом, знакомым внешне, но похожим на незнакомца. Живёшь одним днём, не сумев оценить его по достоинству в масштабе всей своей жизни, бездумно тратишь драгоценные минуты, будто тебе суждено жить вечно, а потом спохватываешься. Заботишься о мелочах, а теряешь главное…»
Мать подошла к зимнему окошку и долго смотрела на пустынную деревенскую улицу. А потом, задумавшись и немного постояв у стола, бережно закрыла дневник Мити и задула огонёк керосиновой лампы.
Позже повзрослевший Митя начал печатать свои стихи, как говорили в семье, «в толстых журналах». Получал гонорары, на которые, к радости малышни, покупались санки и коньки, пряники и конфеты.
Когда началась война, вслед за сестрой Шурой Дмитрий ушёл добровольцем на фронт. После ранения  долго и безуспешно лечился в госпитале. Был комиссован, и с воспалением лёгких вернулся домой, где вскоре умер.

Как они живут

Им так и не довелось дождаться собственных внучат, но с незапамятных времён в селе их величали дедом и бабушкой. Дмитрий Петрович – ветеран Великой Отечественной, грузный и не по-стариковски подвижный, был, как в молодости, насмешлив и категоричен.  И  только глаза за толстыми стёклами очков смотрели с еле заметной печалью.  Его побаивались.
Бабушка Анисья, маленькая и проворная, была любимицей односельчан. Она часто бродила по лесу, собирала ягоды, грибы, лекарственные травы. Порой она пела, и местные рыболовы и охотники, оказавшиеся поблизости, забывали о своём промысле, требующем тишины,  и с улыбкой слушали её негромкий, словно надтреснутый, но удивительно приятный голос. Когда от слёз и старости у неё катастрофически начало портиться зрения, она горько сетовала, что не может пойти по своим любимым тропинкам на ягодные поляны, прячущиеся в лесном просторе. Она уже решилась на операцию, но врачи были категоричны: сердце не выдержит.
Сначала она видела все предметы размытыми, потом различала вместо людских силуэтов тени, затем и они пропали.
Тем не менее она старалась выполнять все домашние обязанности, как и прежде. Особенно соседи  удивлялись тому, что все её грядки с помидорами и огурцами содержались в идеальной чистоте. Опустившись на колени перед грядкой, она выпалывала на ощупь все сорняки, и её тонкие сухие пальцы двигались проворно и ласково.
Жизнь менялась и была полна событий, и только в этом маленьком домике на краю села, затерянного вдали от крупных городов, она словно остановилась.
Старенький телевизор давно вышел из строя, но покупать новый не было смысла, потому что и у деда глаза болели нещадно.
По этой причине они любили слушать радиоприёмник, попутно горячо обсуждая всё, что происходило в стране.
- Новые храмы строят, а где же истинная вера? – спрашивал дед.
- Мало желающих следовать Божьим заповедям, - подхватывала его жена.
Тот одобрительно хмыкал в ответ, глядя на её огромные голубые глаза, неподвижно и пристально смотревшие куда-то вдаль.
С годами он становился всё мягче, и даже непрошеная слеза порой набегала на его глаза. Он научился видеть в жене  бессменную подругу и чуть ли не главный смысл существования, хотя на протяжении всей семейной жизни его трудно было назвать идеальным супругом.
Старики получали неплохую пенсию и считали себя обеспеченными людьми, но не переставали заниматься огородом и даже выращивали поросёнка и курочек.
По издавна заведённой привычке вставали рано и копошились по хозяйству. Надо было жить, и у них была великая цель, которая и была смыслом их существования.
 В послевоенном сорок шестом Бог послал им дочь. Она была девятым ребёнком в их семье, но все дети, родившиеся прежде, умирали в младенчестве.
 - Такие смышлёные долго не живут, - суеверно говорили односельчане, наблюдая, как рано начинали ходить и говорить эти детишки.
А вот Люба выросла всем на диво статной и красивой – не было мужчины, который не оглянулся бы ей вслед. Только вот красота не принесла ей счастья. Учиться дальше после школы она не слишком хотела и, доучившись до третьего курса, оставила учёбу в педагогическом институте, пошла работать в торговлю. Быстренько выскочила замуж – как потом оказалось, за нелюбимого, чтобы досадить тому, которого любила. Брак распался через полгода, и Любаша уехала в город, искать лёгкую жизнь.
Но о родителях не забывала, каждое лето приезжала в отпуск. И тогда старенький дом около речки наполнялся шумом и весельем, и  на лицах родителей расцветали  счастливые улыбки. Любое дело спорилось в руках у ненаглядной доченьки, и броская внешность Любочки привлекала окружающих, но всё не задавалось женское её счастье, видно, заплутало оно в дремучих лесах да никак не могло найти оттуда дорогу. Когда она вторично вышла замуж, старики были вне себя от радости и великодушно прощали  дочери ставшие редкими приезды. Они привыкли отказывать себе во всём, копили деньги для дочки – ведь у молодых так много желаний!
Но и этот брак оказался недолговечным – детей не было, а новый муж Любы страстно мечтал о ребёнке.
А потом у дочери началась весёлая жизнь – приезжая в гости, она рассказывала о посещении ресторанов и о многочисленных поклонниках. Родители, качая головой и сокрушаясь по этому поводу, пытались наставить единственное дитятко на путь истинный, но дочь никого не слушала. В последний свой приезд она появилась в родительском доме необычно тихая и без обычной косметики на лице, рассказала, что в магазине, где она работала, обнаружилась крупная недостача. Когда была названа сумма, которую надо было погасить, старики обомлели. Они и так во всём себе отказывали, копили деньги для дочери, но их сбережений для погашения недостачи не хватало.
Нужную сумму собирали всем селом – авторитет супругов был настолько незыблем, что им давали взаймы без расписок, под честное слово.
Повеселевшая дочка горячо расцеловала любимых родителей и уехала в город ранним автобусом.
И пропала…
Бабушка, которая никогда не осмеливалась  поступать вопреки воле мужа и поддерживала все его решения, впервые с осуждением высказала ему свои обиды: он был слишком жесток с дочерью, незаслуженно бранил за растрату казённых денег,  вот она и обиделась, теперь и не приезжает домой.
- Приедет, куда денется, - возражал тот. – Вот закончатся денежки, и снова прикатит лисонька наша.
Но дочка не приезжала. Они совсем упали духом и заметно постарели, предполагая самое плохое, но года два спустя  кто-то из односельчан принёс радостную весть: Любу видели в городе на рынке с каким-то мужчиной, который был явно старше её по возрасту. В ходе короткой беседы она сообщила, что находится в гражданском браке,  новый муж очень строгий и не разрешает никуда отлучаться из дома, даже родителей в деревне нельзя навестить, к тому же у него двое детей от прежнего брака, которым тоже надо угодить.
- Она так поправилась, ещё больше похорошела, а муж, видать, сердитый, да ещё  выпимши был,  в сумках у них полно продуктов, и в руках у Людочки был пакет с селёдкой, - взахлёб рассказывал очевидец встречи.
Родители воспрянули духом и решили ждать -  ведь когда-нибудь дочь всё равно приедет, и они выскажут ей все обиды, накопившиеся за долгие годы ожидания, а потом приголубят, как могут только родители, и помогут – и добрым советом, и деньгами.
Эта великая цель, ради которой они жили, оправдывала смысл их существования и помогала жить. Иногда боль, которую они постоянно носили в себе, прорывалась наружу, и бабушка, неизменно улыбчивая и приветливая с окружающими, но все ночи напролёт плачущая от тоски по дочери, вопрошала:
- Да что же это она всё не едет, хочет со свету нас прежде времени свести, что ли?
Дед в ответ молчал. Он уже давно, тайком от жены, вёл поиски дочери, но родственники, которые искали Любовь Дмитриевну  через паспортный стол в городе, сообщили, что та замешана в какой-то криминальной истории, и лучше её пока не разыскивать – авось, всё наладится, и она объявится сама.
Домашние дела становилось вести всё труднее, вот и с хозяйством управляться не было сил, к тому же весной у стариков украли всех кур, прямо из курятника. Виновных в краже так и не нашли.
В январе бабушке исполнилось девяносто лет, а в ноябре в тихий чистенький домик на пригорке пришла беда.
…Их было трое, самому старшему не исполнилось и двадцати. Что объединяло этих юнцов, таких разных и по воспитанию, и по социальному положению? Наверное, нежелание трудиться и жажда всё новых и новых развлечений, требующих денег. Их родители почему-то не хотели помочь им жить весело и красиво, заставляли учиться и работать, но ведь это было так скучно и примитивно! А по телевизору показывали совсем другую жизнь, которая манила яркостью и вседозволенностью. Это они по весне украли у стариков кур, приехав из райцентра поздним вечером. Без труда сломав запоры, заботливо изготовленные хозяином, годившимся им в прадеды, они, давясь от смеха, снимали с нашеста сонных кур и любовались собою, и радовались лёгкой наживе.
Вот и сейчас они оставили свой автомобиль на окраине села, почти у речки, где его  не  было видно среди кустарника, и отправились на добычу.
Они знали, что ветераны войны получают хорошую пенсию и что «гробовые деньги», не доверяя сберегательным банкам,  все старики хранят дома.
Подступала хмурая ночь, накрапывал стылый дождик. Всё было на руку молодым негодяям. Тихонько постучали в хлипкую дверь, и бабушка, отличавшаяся отменным слухом, приподнялась с постели. Муж её уже был глуховат, и она не стала его будить – мало ли кому из односельчан что понадобилось! Спросив для порядка: «Кто там?» и услышав приготовленный ответ: «Откройте, помощь нужна», она открыла деревянный засов. Когда её грубо схватили за плечо, она всё поняла и ещё успела крикнуть: «Митя!» - то ли просила мужа о помощи, то ли предупреждала об опасности. Она даже не пыталась бороться за свою жизнь, которая едва теплилась в тщедушном теле.
А вот с дедом им пришлось повозиться: бывший танкист, встретивший победный май в Берлине, не раз раненный во время боёв и горевший в танке, и в старости был силён, недаром долгие годы вплоть до пенсии работал в колхозной кузнице молотобойцем.
Но и он не смог сладить с троими: молодость и подлость сделали своё дело, и старик, оглушённый сзади железным прутом, обмяк и осел на деревянный пол в коридорчике дома, который всю жизнь холил и ремонтировал.
Оказалось, что добыча была не так уж велика: в старинном фанерном чемодане под кроватью перекатывались бутылки с водкой и лежали в старой сумке деньги – их было мало, гораздо меньше той суммы, на которую рассчитывали ночные грабители.
Всё-таки они решили отпраздновать свою победу и  уселись за деревянный кухонный стол, покрытый старенькой клеёнкой. Клеёнка эта была тщательно вымыта руками слепой старушки, привыкшей содержать жилище своё в чистоте. Они откупорили бутылку, затем вторую. Пили, не закусывая и отчего-то не глядя друг другу в глаза.  И почему-то не пьянели.
Потом решили замести следы преступления: облили бензином неуклюжий коричневый диван, обитый дерматином, и подожгли кучу тряпья, лежавшего на нём. Они думали, что старый дом будет полыхать, словно факел, и пожар скроет следы их преступления.
Но просчитались: пожара не получилось, потому что диван медленно тлел и огонь никак не хотел разгораться. Преступники уже подъезжали к райцентру, когда односельчане, поднявшиеся на утреннюю дойку, почувствовали запах гари.  Они  бросились к жилищу на окраине села, где и обнаружили тела погибших  стариков.
…Убийц нашли быстро и, как водится, наказали. Теперь они уже отсидели положенный срок – двоим его скостили из-за несовершеннолетия – и вышли на свободу.
 Но как они сейчас живут с такими воспоминаниями?

Секрет счастья

Пожалуй, самым счастливым среди маминых братьев и сестёр оказался  дядя Коля. Счастье заключалось в том, что он был безоговорочно уверен:  его жена Катя – самая лучшая из всех женщин на планете. Думаю, что если бы ему представился  шанс обручиться с королевой, дядя этот шанс не использовал бы – ведь у него была Катя! Его жену  я видела лишь однажды – она почему-то не любила, как другие  родственники, приезжать к нам в деревню. Хвалёная Катя оказалась обычной полноватой тётенькой с вьющимися волосами и спокойным лицом. Больше в гости она не приезжала, зато  мужа великодушно отпускала к нам на целое лето – наверное, для того, чтобы он весь свой долгий учительский отпуск рассказывал нам о её достоинствах. Вместе с ним всегда приезжал их сын – мой двоюродный брат Генка.
Дядя любил за ужином рассказывать о своей  семейной жизни. Особенно мне  запомнилась  история  о том, как тётя Катя варила суп.
- Лежит она на диване вечером и говорит: «Ну-ка, Коля, ставь на плиту кастрюлю с водой. Поставил?  Вот и молодец.  А  сыночек пусть почистит картошку, её надо порезать кубиками. Когда вода закипит, бросайте в кастрюлю картошечку, а потом лук и морковку". Так Катя у нас варит суп, - и заливался радостным смехом.
Тётушки, у которых семейная жизнь сложилась не слишком счастливо, внимательно слушали брата и завидовали Кате, которой так повезло с мужем. А мама  завидовать не успевала – ей надо было успеть прополоть огород, подоить корову Зорьку,  вкусно накормить престарелых родителей, мужа, собственных детей и гостей с их детьми.
Ещё дядя Коля любил давать советы окружающим. Советы носили дипломатичный характер. Например, заглянув рано утром на кухню, где готовился завтрак, он глубокомысленно изрекал, глядя на груду накопившейся невымытой посуды и на многочисленные пакеты с вермишелью и крупой: «Много у вас лишнего, надо избавляться от него. У Кати всё рационально». Когда мои весёлые тётушки  шили яркие шёлковые платья и без конца примеряли их, брат перечёркивал все их старания единственной фразой: «Катя такой фасон не одобрила бы».
Я до сих пор не знаю, что послужило первичной основой счастья: горячая любовь к жене или тщеславие, позволяющее дяде считать, что у него в жизни всё складывается лучше всех? Надо ли говорить о том, что и единственный сын дяди Коли был самым-самым: он лучше всех играл в шахматы, ходил на лыжах, а круглым отличником не стал только из-за непонятных придирок школьных учителей, не заметивших, к сожалению, его исключительности.
 Только единственный раз Гена не оправдал надежды  родителей, решив после окончания вуза самовольно жениться на девушке, которая не была ему под стать ни образованием, ни внешностью. Огорчённые родители, втайне надеясь, что послушный прежде сын опомнится и выполнит их волю, гордо заявили, что на свадьбу не приедут. И  остались бы верны своему слову,  но случилось так, что  вечером накануне свадьбы к ним заглянул троюродный брат Кати – лысый, грузный, любивший выпить  и не пользовавшийся по этой причине у добропорядочной семейной четы должным авторитетом.  Мужик был навеселе, и поэтому море  было ему по колено. Вот он и брякнул сгоряча то, что думал: «Вы чего, придурки, совсем спятили? Или у вас десять сыновей? Так ведь теперь и единственный сынок от вас откажется!»
Опомнившиеся родители быстренько собрались и отправились на свадьбу сына. К слову сказать, их сноха, и на самом деле не отличавшаяся красивой внешностью и не имевшая высшего образования, сумела быстро наладить отношения с родителями мужа – дарила подарочки, выполняла маленькие пожелания и, самое главное, полностью разделяла мнение  дяди Коли, касающееся его супруги и сына. К тому же она быстренько подарила им прелестных внучат – девочку и мальчика, в которых Николай и Катерина тут же рассмотрели черты своего горячо любимого сына и окончательно растаяли. Теперь они целиком и полностью  жили заботами о молодой семье, выполняя всё, о чём просила их сноха.
И ощущение счастья снова воцарилось в их маленьком доме и не покидало его обитателей вплоть до преклонного возраста. Уже в  глубокой старости дядя Коля писал в очередном письме моей маме о том, что они с Катей сильно болеют, но и здесь чувство гордости снова проснулось в нём, и слабеющей рукой он дописал: «Да и как можно оставаться здоровыми  в таком возрасте?» Катерина  ушла из жизни, совсем немного не дотянув до 90 лет, а  вслед за нею последовал и Николай, не сумевший пережить такую потерю.
Это были люди, разгадавшие секрет счастья.

Маруся

Когда Маруся (моя будущая мама) была совсем маленькой и ходила в начальную школу, слухи о  её необыкновенной одарённости бродили по селу. Убелённые сединами старожилы приходили на уроки и садились за последнюю парту. На вопрос удивлённой учительницы о цели посещения уроков они отвечали, что пришли послушать, как Костина девчонка будет отвечать по истории.
В годы войны в соседнее село Лобойково было эвакуировано Михайловское педагогическое училище. Именно тогда Маруся вслед за старшим братом Николаем решила стать учительницей. Но завершить учёбу в Лобойково ей не пришлось: после разгрома фашистов под Сталинградом училище вернули в Михайловку. Твёрдый и решительный характер моей мамы проявился уже в ту пору: она заявила родителям, что продолжит учиться. Повздыхав, Анастасия сняла с подушек две наволочки и сшила дочке замечательный костюмчик – надо же было в чём-то ехать на учёбу!
До Михайловки она добиралась на перекладных: сначала ехала с попутной подводой в Даниловку, ночевала у родственников, а наутро отправлялась к месту учёбы. Благо, родственников у семьи Алещенко было много, и юной студентке не отказывали ни в ночлеге, ни в скудном угощении.
После досрочного окончания учёбы (учебный план был сокращён из-за войны) шестнадцатилетнюю Марусю направили работать в Калмыкию,  в село Садовое.
Добросердечные сельчане, как могли, подкармливали юную учительницу, ведь ещё шла война, все жили трудно и скудно.
По утрам на крылечке домика, где квартировала Маруся, чудесным образом оказывалась банка с парным молоком, и никто не знал о том, кто её принёс, - соседи только недоумённо пожимали плечами.
На следующий день Маруся ставила на крыльцо вымытую банку, и посудина благополучно исчезала.
До конца войны девушка работала в Садовом. В  1943 году под Смоленском погибла её старшая сестра – регулировщица Шура, ушедшая на фронт добровольцем, в 1944 году – старший брат Иван, бывший лётчиком.  Стареющие родители всё настойчивее в своих письмах звали младшую дочку домой, и вскоре Маруся вернулась в родные края, устроилась на работу в Даниловский райком комсомола вторым секретарём.
Она скучала по родительскому дому, и при любой возможности в выходной день старалась навестить родителей. Попутки случались не всегда, и часто Маруся шла домой пешком. До Каменно-Черновска было восемь километров, и особенно трудно было добираться в заметённое снегами село зимой. Дорога эта была опасной. Однажды февральским днём, который  она запомнила на всю жизнь, девушка после работы решила навестить родителей. Она надеялась, что кто-нибудь из односельчан будет добираться до села на лошадях и подвезёт её.
Но этим планам не суждено было сбыться. Маруся и половину пути не прошла, как стемнело. Заснеженная дорога шла через лес. И вдруг неподалёку раздался волчий вой, пробирающий страхом до пяток. Замирая от страха, девушка брела по санному следу. Вой приблизился, и этому одинокому звериному голосу ответила с другой стороны дороги целая стая. Почуяв лёгкую добычу, волки окружали одинокую путницу. В памяти девушки вдруг всплыли воспоминания о том, что волки не питаются мертвечиной. Недолго думая, она, обхватив голову руками,  упала лицом вниз в снежную колею и притихла. Вкрадчивые шаги смерти раздались совсем рядом. Волк, принюхиваясь, обошёл вокруг неподвижного человеческого тела и снова завыл. Марусе казалось, что она и на самом деле умерла, так страшно ей было. И вдруг волчьи шаги стали удаляться, и вой раздался уже поодаль.
Маруся не знала, как долго она лежала в обжигающей холодом снежной колее, боясь подняться. Но вскоре  почувствовала, что согревается, ей стало тепло и радостно. Проваливаясь в мягкий сон, окутывающий  уютным пуховым одеялом, она вдруг явственно вспомнила прочитанные где-то слова: если человек в мороз согревается и засыпает, то он замерзает. Встрепенувшись, она вскочила и с ужасом поняла, что не чувствует ступней ног. Хотелось бежать из всех сил, но вместо этого она кое-как ковыляла по санной колее,  двигаясь вперёд. Вдруг впереди раздалось конское ржание – это мать, почувствовав неладное, попросила соседа запрячь лошадь и встретить дочку. Дома она растёрла ноги Маруси спиртом и гусиным жиром, но мизинцы на ногах девушки так и остались чёрными на всю жизнь.
В ту суровую зиму ей довелось ещё раз встретиться с голодным волком. Смеркалось, и Маруся торопилась засветло пройти лес. Оглянувшись, девушка ахнула: из-за куста вышел крупный волк и затрусил по её следам, словно собака. Она знала, что убегать нельзя – хищник мигом её настигнет. Остановившись, дрожащими руками она вытащила из старенькой сумки взятую с собой на выходные книгу и спички. Волк тоже остановился поодаль. Маруся вырвала книжный лист, скомкала его и подожгла. Она знала, что животные боятся огня. Волк, увидев всплеск пламени, заскулил и отпрыгнул в сторону. Девушка ускорила шаг.  Но волк, помедлив,  снова продолжил преследование. Так они и шли в сторону деревни: Маруся зажигала новую страничку, и волк, испугавшись, останавливался. Когда в руках у Маруси осталась только книжная обложка, невдалеке показались огоньки хутора, и волк сначала присел посреди заснеженной дороги,  а потом скрылся в лесу.
Успокаивая плачущую дочку, Анастасия строго-настрого наказала ей больше не отправляться одной в такой рискованный путь.
В Даниловке Маруся  познакомилась с комсомольцем-активистом Володей, секретарём комсомольской организации одного из колхозов.
- Приеду в райком, а она сразу же перчатки белые надевает, уходить куда-то собирается, - с улыбкой вспоминал после отец.
Но от судьбы, как говорится, не уйдёшь.
В районе ощущалась острая нехватка педагогических кадров, ведь в годы войны многие учителя погибли на фронте, и вскоре Марусю направили на работу именно в то село, где жил со своей матерью Володя.
Заведовала  начальной школы  Зина, Зинаида Ильинична, с которой Марусе предстояло работать. Зина была замужем, но отношения в молодой семье были далеко не безоблачные. В день зарплаты заведующая прибегала к Марусе, которая жила в небольшой комнате прямо при школе, и просила приютить её на время. Пьяный муж с топором рвался в дверь комнатушки, где спряталась его супруга, требовал отдать ему деньги и грозился убить обеих. Зинке, привыкшей к его фокусам,  эти угрозы были не страшны, а вот Маруся тряслась от страха. Так повторялось из месяца в месяц, а весной Маруся почувствовала, что её постоянно клонит  в сон, она стала засыпать прямо посреди уроков. В больнице констатировали нервный срыв.
Именно в это время она поняла, какой щедрый подарок преподнесла ей судьба: Володя всегда был рядом, и на его бескорыстную помощь она могла рассчитывать. На  долю юноши тоже выпало немало испытаний:  в 1937 году умер его отец, работавший учителем. К гибели молодого жизнерадостного мужчину привёл приступ аппендицита. Везли в районную больницу на лошадях, спасти не успели, Василий Михайлович  умер в дороге. В трудные военные годы  тяжело заболела мать, так и не сумевшая оправиться после известия о том, что под Сталинградом пропали без вести старшие сыновья, Семён и Василий, а потом  та же участь постигла и сына Николая. От неизлечимой  болезни в тяжёлое военное лихолетье умерла и младшая дочь Валя. Зоя Васильевна  была учителем начальной школы, и по сравнению с колхозниками, работавшими за трудодни, семья жила обеспеченно. Как потом вспоминала Маруся, в доме у Зои Васильевны и Володи были ковры – неслыханная, по тем временам роскошь, ведь учителя получали зарплату. Но за время болезни матери всё пришлось продать, чтобы покупать лекарства. Похоронив мать, Володя остался совсем один. Но теперь у него была Маруся.
…Они поженились снежной зимой  1952 года. В семье до сих пор сохранилась фотография родителей, на ней они уже после свадьбы – молодые, смущённые,  и невыразимый свет счастья исходит от их лиц.
Этот дар счастья и любви они пронесли через всю жизнь, и этим незримым светом были щедро согреты и мы с братом, и многочисленные родственники, что гостили в нашем доме, и престарелые родители Маруси, доживающие свой век в семье младшей дочери.
Больше Маруся не изменила учительской профессии: в Каменской начальной школе она работала сначала учителем, а потом заведующей до самой пенсии. До сих пор представители разных поколений сельчан с благодарностью вспоминают свою первую учительницу, которая не только научила их читать, писать и считать, но на всю жизнь стала примером доброты и ответственности.А учителя-предметники, восхищённые уровнем подготовки пятиклассников, передавали слова благодарности их любимой учительнице - Марии Константиновне. Летом, во время отпуска, бывшие ученики часто заглядывали в гости к маме, а мне доставались незамысловатые игрушки и шоколадные конфеты "Озеро Рица".
Я была поздним и желанным ребёнком. Моё  появление на свет совпало с трудным периодом жизни родителей. Своего жилья у них не было, потому что старенький родительский домик, в котором Володя жил со своей мамой, перекосился и стены обрушились, так что жить в нём было невозможно. Мне не довелось увидеть мою бабушку Зою Васильевну, работавшую учителем начальной школы. Остались только старые фотографии и письма, написанные её крупным каллиграфическим почерком. Ещё до Великой Отечественной  войны она потеряла мужа, умершего от аппендицита. Её старший сын Николай пропал без вести во время боёв под Сталинградом, потом умерла от  болезни маленькая  дочка Валя. Жуткие потери обрушились тяжким грузом на хрупкие женские плечи. Зоя Васильевна  не справилась с последствиями инсульта и умерла.  И старенький дом постепенно пришёл в негодность.
 Молодой семье отвели комнату при школе.  Мама оставляла меня в маленькой комнате и шла в соседнюю комнату   проводить уроки. Так я и росла, зная, что мама совсем рядом –  за бревенчатой стенкой.
Новый дом было решено строить на месте старого: для Володи это было важно. В летние дни родители пропадали на стройке, оставляя меня одну. Помню, как однажды я проснулась одна в пустой комнате, заревела от страха, а потом отправилась искать маму и папу. Шла по деревенской улице и хныкала, а соседка, бабушка Катя, угостила меня большим спелым помидором и за ручку отвела к родителям. Эти воспоминания до сих пор живы в моей памяти, хотя мама позже утверждала, что те   дни я не могла помнить, потому что была слишком мала.
- Когда строились, жили так скудно, что конфеты покупали только дочке, - вспоминала она позже.
А память тут же подсказывает мне ещё одну картинку из раннего детства: мы с папой выходим в полутёмный  коридор нашего дома, и он – молодой и красивый – весело допытывается у меня:
- Купим кило конфет или полкило?
Мы собрались посетить наш сельский магазинчик, чтобы купить конфеты «Золотой ключик», которые я очень люблю. Я ещё не понимаю разницы в весе: что больше - килограмм или половина килограмма, и папа надо мной смеётся.
Из-за нехватки средств родители построили сначала небольшой дом, в котором было всего две комнаты, а позже, когда я уже была пятиклассницей, достроили ещё две комнаты, и добротный дом, срубленный из дерева деревенским плотником дядей Степаном, радовал нашу дружную семью долгие десятилетия.
Дом приветливо смотрел с пригорка на неширокую улицу, на дорогу, что вилась мимо, на магазинчик с товарами повседневного спроса, за которым открывалась привольная даль с широким лугом. За лугом красовался густой лес, растущий по берегам широкой реки Медведицы, где в жаркие летние дни мы, дети,  купались до посинения, а потом грелись, лёжа  на чистейшем  ярко-жёлтом песке.
Я знала, что за этой полноводной речкой, за мрачноватым  лесом с огромными деревьями, в живописном хуторке под названием Каменночерновский, живут мои дедушка с бабушкой – мамины родители. Когда я родилась, бабушка Настя поселилась у нас, чтобы присматривать за мной, потому что мама вышла на работу, едва мне исполнилось два месяца.
Хорошо помню поездки на мамину малую Родину. Можно было ехать на лошадиной упряжке по дороге вокруг, через Даниловку, но это был дальний путь, и все предпочитали переправляться через речку. В определённом месте находился  так называемый брод – место, где было относительно мелко. Дна во время переправы не было видно, и поиск мели полностью доверялся лошадям. Ехали мы на телеге - двуконке, то есть в упряжи были две лошади. Умные животные, осторожно перебирая ногами и  борясь с сильным течением, безошибочно выбирали верный путь. Телега скрипела и резко кренилась, на её дно просачивалась вода. Дети (летом к нам постоянно приезжали в гости мамины сёстры и брат со своими детьми)  подбирали ноги и визжали от переизбытка чувств, когда вода подходила к самому краю телеги. А потом лошади, шумно дыша, взбирались на крутой противоположный берег и резво бежали по песчаной лесной дороге, вьющейся между старых деревьев с тенистыми кронами. Это было незабываемое время безоблачного счастья, когда казалась значительной каждая мелочь, и радоваться жизни было так же естественно, как просыпаться утром.
Полноводная река Медведица и дремучий густой лес, росший по её берегам, были моими друзьями с раннего детства. В зимнюю пору мы ходили сюда с подружками, чтобы покататься на льду. Весной мы с мамой обязательно ходили смотреть, как начинается половодье. Толстые льдины, увлекаемые течением, ломались, взбираясь друг на друга, а потом эти обломки плыли куда-то вдаль. Вода в речке поднималась и заливала пологий луг и огороды у близлежащих домов. Медведица, спокойная и миролюбивая в летнюю пору, показывала свой крутой нрав, подмывая высокий противоположный берег, выворачивая с корнями толстые деревья, растущие на берегу. А летом тенистый лес манил зарослями цветов и земляничными полянами. Крупная садовая клубника никогда не сможет сравниться по вкусу и запаху со сладкой и душистой лесной земляникой. В поход за ягодами принято было отправляться рано утром, когда особенно хотелось спать. Мама и её старшая сестра тётя Анисья были заядлыми сборщицами грибов и ягод. К слову, тётушка была старше мамы на 22 года, но не уступала ей в завидном рвении добывать дары леса. Когда углублялись в лес и находили уютную полянку, где у кустов росли кустики земляники, тётя никогда не принималась собирать вкусные ягодки сразу. Она обегала эту полянку всю, стараясь отыскать самые крупные ягоды. Когда ей это удавалось, она споро принималась за работу и  даже не откликалась на наши окрики. В лесу было принято время от времени окликать друг друга, чтобы не потеряться. Меня подхваливали, и я старалась побыстрее наполнить земляникой своё лукошко. Солнышко поднималось всё выше, становилось жарко, и усталость подкрадывалась к нам. Уютно устроившись в тени старого дуба, мы хвалились своей добычей, а потом неспешно перекусывали захваченной из дома едой. И возвращались домой, гордо неся плетёные  из хвороста корзинки со спелой  земляникой.
И только осенний лес в дни увядания навевал уныние своим пустынным промозглым неуютом.
В детстве – примерно до пятого класса – я ужасно любила играть в куклы, причём играла исключительно с мальчишками. Они же привили мне любовь к игре в ножичек, и вскоре я к ужасу  моей мамы и многочисленных тётушек наловчилась  ловко бросать ножичек в песочную горку и с колена, и с плеча, став в этом деле виртуозом.
Когда я училась в пятом классе, в моей жизни произошло ещё одно событие, значимое для меня. Однажды в ноябрьский ненастный день я сидела за большим письменным столом и выполняла домашние задания. Этот стол, также изготовленный умелым плотником дядей Степаном из натурального дерева, сохранился до сих пор. Он складывался, и если поднять тяжёлую крышку, то открывался небольшой тайник, где было много интересного. Мне нравилось потихоньку читать письма, которые папа писал моей маме во время учёбы в техникуме и лечения в санатории. Это были послания, пронизанные заботой и доверием, письма о настоящей любви, не угасшей с годами.
Уроки уже были выполнены, и я с тоской смотрела за окно. Выходить на улицу не хотелось – настолько было зябко и пасмурно. В нашем палисаднике росли молодые деревца, по тоненьким веткам которых по-хозяйски прыгали крупные чёрно-белые птицы – сороки. Я всегда удивлялась, почему таких красивых и бойких птиц называют так некрасиво? То ли дело – вороны, звучит необыкновенно красиво, хотя сами птицы выглядят мрачновато.
Вздохнув, я пододвинула к себе школьную тетрадочку в клеточку – мне всегда нравилось делать записи именно в новенькой тетради – при этом даёшь себе обещание писать красиво и не делать ни одной ошибочки! – и записала:

 Осеннему дереву так одиноко,
На ветках дерева сидят сороки.
И дереву грустно, и дерево плачет,
А ветер по голым ветвям его скачет,
А ветер смеётся, а ветру смешно,
Он быстрой рукою стучится в окно.

И вдруг, замерев от изумления, я поняла, что произошло чудо, ведь я написал первое в своей жизни стихотворение!
Гордость от того, что я стала поэтессой, не давала мне покоя, и было грустно, что поделиться ею было не с кем, ведь дома никого не было.
Воспоминания о поре детства приходят к нам на протяжении всей жизни, заставляя улыбаться и грустить. И почти всегда в моих воспоминаниях присутствуют бабушка и дедушка.
…Маленькая сгорбленная старушка сидит на скамеечке у ворот нашего дома. Это моя бабушка Настя. Она ждёт к завтраку своего зятя Володю. Ни свет ни заря уехал он в поле и даже не успел позавтракать. Летом у агронома хлопот невпроворот. Бабушке хочется издали увидеть, что Володя возвращаетсяя домой и побыстрее разогреть для него завтрак. Солнышко поднимается всё выше, и старушка потихоньку засыпает, сидя на скамеечке. Такой я запомнила её: вечно хлопочущей по хозяйству, пекущей пироги со всевозможными начинками. Не отставал от неё и дедушка, который ухаживал за плодовыми деревьями в саду и плёл из молодого хвороста всевозможные корзины: маленькие, с ручкой – для того, чтобы собирать землянику; большие – чтобы хранить в них запасы фасоли; большие с узкой каймой – для сушки яблок на зиму. Чтобы заготовить хворост, дедушка отправлялся с раннего утра к реке и выбирал там самые гибкие и длинные прутья хвороста. Домой возвращался с огромной вязанкой, и я не раз слышала, как тяжело, с присвистом,  он дышал, поднимаясь со своей ношей в гору.
Моя бабушка Настя (мамина мама) обожала рукоделие. Она была хорошей портнихой. Швейная машинка всегда красовалась в избе на видном месте, и это немудрено, ведь в семье росли 12 детей.
Свою любовь к шитью бабушка передала  дочерям. Тётушки, словно соревнуясь в умении рачительно вести домашнее хозяйство, делились своими швейными навыками друг с другом. Надо сказать, что они были редкостными мастерицами. Каждое лето, когда они приезжали погостить, наш просторный и прохладный деревенский дом превращался в швейную мастерскую. Я до сих пор помню красивые мамины платья, сшитые из натурального  шёлка и шифона, а мы с двоюродной сестрой щеголяли в модных летних сарафанах и платьицах с оборками и рюшами.
Когда родился брат, к нам приехали вездесущие тётушки – шили пелёнки, подгузники, распашонки. Как только я собралась замуж, они тоже приехали, постаревшие и торжественные. И снова стрекотала швейная машина, подшивались шторы, из добротной бязи шились весёлые наволочки, простыни, пододеяльники.
Мама, самая младшая из сестёр, вышивала гладью, плела кружева, вязала варежки и носки нам с братом. И если бы не учительская работа, отнимающая много времени, и бесконечные домашние хлопоты, она  посвящала бы рукоделию все  долгие зимние вечера.
Под вышитой салфеткой на маленьком столике стояла швейная машинка марки «Зингер», ещё бабушкина. Но вот, повинуясь  веянию моды, мама решила приобрести ножную швейную машинку. А старую уговорила продать своей сестре её подруга.
Потом мама не раз жалела об этой непродуманной продаже: новая машинка часто ломалась, «капризничала», а старая – уже в другой семье – служила новым хозяевам исправно.
В юности и меня не обошла стороной страсть к рукоделию: в десятом классе я даже собственноручно сшила себе платье из бордового, модного в то время вельвета.
Конечно же, мама решила, что семейное увлечение не обойдёт меня стороной и купила мне  в подарок на восемнадцатилетие  ручную швейную машинку «Зингер» в коричневом фанерном футляре, украшенную золотыми узорами.
Все мои швейные умения свелись в конце концов к прострачиванию швов и подшивке штор, а вот моя двоюродная сестра Миля  стала закройщиком.
Машинка до сих пор хранится в нашем доме. Иногда я открываю футляр и смазываю её машинным маслом – так делала мама.
Не раз находились покупатели на этот раритет, но я не решаюсь на продажу: это ведь память о маме.
Кстати, верите ли вы в приметы? Думаю, что не каждый человек сможет ответить на этот вопрос отрицательно, потому что житейский опыт сразу извлечёт из памяти собственные примеры сбывшихся примет.
Помню, как бережно в  нашем доме  хранилось старинное зеркало, принадлежавшее когда-то Зое Васильевне.  Папа очень им дорожил, ведь это была память о его безвременно ушедшей из жизни маме.
Конечно же, лучший способ сохранить какую-нибудь вещь – положить её подальше и любоваться издали. Но тяжёлое старое зеркало в металлической подставке-оправе  пользовалось успехом у всех обитателей дома, оно было таким  загадочным оттого, что хранило в своих тайных глубинах образ нашей бабушки, которую я могла видеть только на фотографиях.
Каждое лето к нам в гости приезжали мамины сёстры с мужьями и детьми. Зеркало было не единственным в доме, но именно перед ним в то злополучное воскресное утро решил побриться дядя Гера, муж нашей тёти Нюси. Он установил зеркало на большой стол и положил перед ним все бритвенные принадлежности. И вдруг, неловко повернувшись,   нечаянно столкнул зеркало на пол. Оно тяжело упало со стола, разбившись на мелкие неровные  осколки. Все замерли. 
Наш вежливый  и добродушный папа резко вскочил с дивана, с негодованием глядя на незадачливого гостя.
А тот, покраснев от досады, лепетал что-то о том, что купит новое зеркало, гораздо современнее и красивее.
- Но это же была не просто нужная вещь, это была память! – воскликнул папа.
Но мама, чтобы как-то разрешить неловкую  ситуацию, погладила его по плечу и сказала:
- К сожалению, зеркала  часто бьются.
Можно верить в приметы, а можно не верить, но именно после этого злосчастного эпизода в нашей семье началась череда несчастий.
Сначала разболелась бабушка. Она ушла из жизни в 81 год, поздней осенью, в неприветливое ноябрьское утро. Уснула вечером и больше не проснулась. До сих пор помню, как, стоя у притолоки, рыдал отец. Рано потерявший собственных родителей, он всей душой привязался к родителям жены, окружившим его искренней любовью и заботой.
Три года спустя этот мир покинул и дедушка. Он чистил снег, которого в ту зиму было видимо-невидимо. Выронил тяжёлую лопату и упал. Его широко открытые глаза смотрели в холодную синеву неба, а на губах бродила  улыбка.
Мама приехала за мной в школу.  Хорошо помня, как я рыдала во время похорон бабушки, она не решалась сразу сообщить мне печальное известие. Но, переступив порог нашего дома и увидев маминых сестёр в траурных платьях, я всё поняла сама.
Маленький брат, увидев мои слёзы, ушёл в соседнюю комнату, и я услышала его милый голосок:
- Я сестрёнку не обижал, а она плачет…

Крёстная

Мамина семья отличалась редкостным жизнелюбием, даже тяжкие испытания не смогли сломить маминых братьев и сестёр. Больше других мама общалась со своей старшей сестрой Анисьей – скорее всего, потому, что жили они в одном селе. И только в преклонном возрасте Анисья с мужем решились на переезд в Каменночерновский – там проживали племянники Дмитрия.
Я тоже была недовольна их отъездом, потому что понимала: теперь я очень редко буду видеть свою двоюродную сестру Любу. Красивая, жизнерадостная, яркая, она была для меня идеалом, и я слепо копировала все её привычки и пристрастия. Когда Люба, студентка педагогического института, рассказала о том, что они на первом курсе изучали мифы, я, в то время пятиклассница, взяла в библиотеке нужную книгу и с восторгом перечитала все древнегреческие  мифы. Когда Любаша расчёсывала свои длинные тёмно-русые волосы, я,  замирая от восхищения, говорила:
- А у меня, когда  вырасту, тоже будут такие косы!
Сестра обязательно привозила мне из города какие-нибудь маленькие подарки: то модный платок, то сладости, то книги. Она была старше на девять лет, и её забавляло моё обожание.
Помню чудесный майский день, когда Люба, приехавшая на праздники из города, вдруг решила взять меня на прогулку в весенний лес. Это было настоящее счастье! Ради такого случая я нарядилась в курточку-ветровку лососевого цвета и новые гольфы. Мы бродили сначала по изумрудному росистому лугу, потом по лесной полянке и собирали жёлтые лесные тюльпаны и тюльпаны-рябчики. Среди зарослей травы я внезапно услышала, как неподалёку раздалось шипение, а потом увидела огромную чёрную змею. Надо ли говорить, как я испугалась! Но сестра объяснила, что это не змея, а уж: у него на голове были жёлтые пятнышки.
После долгой прогулки мои гольфы были в затяжках, сандалии – в грязи, но настроение оставалось прекрасным несмотря ни на что. И казалось, что ничто не может его испортить.
Уставшие после длительной прогулки и умиротворённые, с букетами слегка увядших цветов, мы уже подходили к нашему дому и предвкушали праздничный обед, когда вдруг на нашем пути посреди тихой деревенской улицы предстал местный сердцеед – кареглазый электрик Толик. С Любой их связывали давние отношения. По малолетству  в подробности этой печальной истории я не была посвящена, но обо всём догадывалась по рассказам взрослых, которые замолкали при моём появлении и по сплетням досужих подружек.
- Здравствуй, Любаша!
_ Здравствуй, коль не шутишь! – каким-то сразу изменившимся голосом ответила сестра.
- Да какие уж тут шутки, жизнь шутит хуже иногда, - сказал Толик, опытным взглядом окинув точёную фигурку девушки и её праздничный наряд.
Я стояла чуть поодаль, не зная, что мне делать – то ли убежать стремглав, то ли остаться рядом, спасая тем самым сестру от посягательства злодея.
Люба была из тех девушек, о которых говорят, что они «за словом в карман не полезут». Но теперь она стояла молча и чертила каблучком  на песке замысловатые фигуры. И вдруг я  по-детски остро почувствовала её боль, и словно другими глазами увидела и  нарядное платье, и эти неуместные для прогулки в лесу модные босоножки на шпильке, и красиво уложенные волосы сестры. Вот, оказывается, кому это всё предназначалось...
Сестра вдруг резко повернулась ко мне и небрежно сунула в руки растрёпанный букет цветов.
- Беги домой, я скоро приду.
И я убежала.
Толик был принцем  девичьих грёз и виновником  первых страданий Любы. Молодые люди давно встречались, и в селе их называли женихом и евестой. А  добросердечная тётушка Анисья именовала парня не иначе, как «наш зять».
Но жизнь и на самом деле порой непредсказуема и любит жестоко пошутить.  Не знаю до сих пор, что произошло между молодыми людьми, но Толик вдруг скоропалительно женился на пышнотелой продавщице сельмага Валентине. А Люба бросила учёбу в институте, приехала домой и вскоре тоже вышла замуж за парня из соседнего села. Помню утро того зимнего дня, когда состоялась свадьба  сестры. Много лет спустя оно ожило в моём стихотворении.

Сестрёнка шла за нелюбимого -
Любимый сгинул до поры.
В то утро белоснежным инеем
Зима украсила дворы.

Лихими вороными тройками
Да перезвоном бубенцов
Кичилась свадьба. Гости бойкие
Ввалились шумно на крыльцо.

Мне было важное поручено:
За так сестру не отдавать,
Лишь с Лениным купюру лучшую
Просить - традиция права!

Я, шестилетняя, старательно
Стучала скалкой по столу,
Но ловко мне газету мятую
С портретом нужным подают...

Жених весёлый торжествующе
Обнять красавицу спешил,
Звучал раздольно смех ликующий,
А я ревела от души.

Любаша плачу тихо вторила:
Дни прежней воли сочтены.
Как будто знала: слёзы горькие
В семейных буднях суждены.

Смиряет осень реки синие.
О днях весенних не пою,
И жду, когда нарядным инеем
Украсит радость жизнь мою.

Гораздо позже, когда и я собралась замуж, вечером накануне свадьбы в мою комнату зашла тётя и сказала:
- Ты должна знать, что ты крещёная. Мы с бабушкой окрестили тебя в   подойнике, тайно от матери, а то бы её из партии исключили. Крёстного твоего уже нет в живых, а я - твоя крёстная.
Изумлённая этим неожиданным известием, я даже не спросила имени крёстного и не узнала подробностей этого события, а теперь  и спросить не у кого...


Забытая фотография

Как опустел старинный дом!
В покоях пыльных бродит эхо,
Живут воспоминанья в нём,
Теперь уже не для потехи.

Здесь нежилой витает дух,
Ведь гости больше не приедут.
Добротный кованый сундук
Обосновался у соседей.

Трёхстворчатый зеркальный шкаф,
Что помнил ласковые взгляды,
Другие взоры приласкал,
Чужие он хранит наряды.

Над покосившимся столом,
Где ждал семью горячий ужин,
Упорно украшает дом
Картина, ставшая ненужной.

Там с тёплой нежностью в очах
Меня любили и прощали,
И лишь во сне родной очаг
Я со слезами навещаю.

Раз в год – чаще не получается – я приезжаю в родное село, чтобы посетить могилы родителей на тихом маленьком кладбище. Брат живёт поближе и бывает здесь чаще. И всякий раз поражаюсь тишине, царящей на сельском погосте. Умиротворённо лепечут листья на высоких деревьях, защищающих от ветра последний приют местных жителей, кичатся пышностью разноцветные венки на могильных холмиках. 
После посещения кладбища мы обязательно заходим в родительский дом. Покупателей на него не нашлось. Да и кто теперь будет приобретать жильё в крохотном заброшенном посёлке, в котором нет даже начальной школы? Зато внизу, под горой, плавно переходящей в низменность, неподалёку от спокойной широкой речки с чистейшей водой и естественными песчаными пляжами, словно грибы-скороспелки, один за другим растут двухэтажные красавцы-особняки с яркими крышами из металлочерепицы.  Это недвижимость  администрации кирпичного завода, что располагается в сорока километрах отсюда. Не отстают от них и нефтяники – тоже строят здесь дачные дома и приезжают сюда летом, словно на курорт. А почему бы не отдохнуть в первозданной деревенской тишине, на лоне почти не тронутой цивилизацией природы?
Местное население тоже приспосабливается к новым условиям: многие устраиваются за небольшие денежки присматривать за элитным жильём в зимнее время. Надо ведь и за отоплением приглядывать, и дорожки от снега расчищать – а вдруг хозяева на выходные в гости нагрянут подышать свежим воздухом и покататься на санях с горки.
Работы в маленьком посёлке нет. Когда-то здесь располагалось отделение крупного совхоза, окрестные поля, засеянные пшеницей и подсолнечником, радовали глаз. На окраине села, за оврагом с затейливым названием Вертухляевский располагался крупный животноводческий комплекс. Комбайнёры и трактористы, доярки и скотники всегда были в чести. В каждой семье подрастали ребятишки, их можно было встретить повсюду. Летом они до посинения купались в Медведице, а потом загорали, лёжа на берегу. Зимой катались с горок на санках до позднего вечера, разрумянившиеся от мороза.  Совхоз не успевал строить новые дома: кроме местных жителей, сюда ехали и переселенцы из дальних краёв, привлечённые красотами природы и хорошей зарплатой.
Теперь на месте прежних ферм и телятников – только холмы, поросшие буйной травой, цепко захватившей в плен места  ухоженных прежде  совхозных помещений. Кое-кто из местных разводит личное подсобное хозяйство. Держат по несколько коров, сдают молоко перекупщикам или едут продавать масло и сливки на рынок в близлежащий город. Луга и пастбища с вольной травой захватили в аренду дагестанцы, которые выращивают стада овец. Теперь уже местным жителям, идущим поутру на рыбалку, они преграждают дорогу с ультиматумом: ходить, мол, здесь нельзя, земля наша. И так – по всей России.
В старом доме, ветшающем день ото дня, время словно остановилось. Та же мебель, та же люстра под потолком, подаренная нами родителям к юбилею совместной жизни. Картины на белёных стенах помнят то счастливое время, когда мы собирались все вместе за праздничным столом. Теперь родители смотрят на нас со старинных  портретов, висящих на стенах.
Я прохожу по всему дому со смешанным чувством печали и благоговения. Эти комнаты помнят меня маленькой девчушкой с тоненькими косичками, они знали все тайны домочадцев и были немыми свидетелями нашего счастья.
В просторной комнате, в которую попадаешь из коридора, ещё сохранился небольшой посудный шкаф, который уважительно именовался «сервантом». Открываю скрипучую дверцу и сразу же вспоминаю тот горький вечер, когда маме стало плохо и я трясущимися руками доставала лекарства из этого шкафчика. Потом приехала скорая, была заснеженная дорога в районную больницу и неутешительный диагноз – инфаркт. Мамы не стало позже, уже дома, после выписки из больницы. Думаю, что она просто не смогла жить без папы, который не перенёс инсульт тремя годами раньше.
Теперь шкаф пуст. Я машинально открываю ещё одну дверцу и вдруг замечаю в глубине полки случайно забытую  старинную фотографию. И воспоминания с новой силой берут меня в свой прочный, одновременно и сладкий, и тягостный плен.
Фотография запечатлела летнее утро в нашем саду. В центре фотографии чинно сидят на стульях бабушка с дедушкой. Она – маленькая, в ситцевом платочке и тёмной одежде, он – в старомодном строгом костюме, всё ещё сохранивший молодцеватую осанку. Рядом с ними их дочери - моя мама и тётя Нюся.
За ними стоит дядя Коля в лёгкой летней шляпе, чуть сдвинутой набок. Это придаёт ему  шкодный вид. К его плечу прислонилась горячо любимая супруга Катя.  Рядом с ними  папа,   сумевший в разгар уборки вырваться домой ради приезда гостей. С краю – моя двоюродная сестра Люба, студентка педагогического института. Ей 18 лет, и она знает, что красива. Почему-то на фото нет её родителей, тёти Анисьи и дяди Мити.
Младшим детям отведено место у ног бабушки и дедушки, на заботливо расстеленном  коврике. Гена сидит в центре, а мы с Милей – по краям. Я – самая маленькая, худенькая и светловолосая. Все улыбаются, и эти улыбки – свидетельство жизнелюбия и добросердечия, которые всегда царили в нашей семье.

Первое путешествие

Время часто стирает из памяти минувшие годы и события, но своё первое большое путешествие я до сих пор помню в мельчайших подробностях.
Ещё весной мама сказала, что летом мы всей семьёй поедем в гости к её родственникам на Кавказ. Можно, конечно, было оставить меня дома с дедушкой и бабушкой, которые жили с нами, но мама решила именно так: едем вместе! Папа её решения никогда не оспаривал,  выполняя все мамины планы с удовольствием.
На Кавказе жили мамины старшие сестры. Бабушка рассказывала мне  о том, как они там оказались. В страшные тридцатые годы прошлого века  в Поволжье свирепствовал голод, унёсший, по статистике, восемь  миллионов человеческих жизней. Вымирали целые деревни.  В их  семье  младшие дети, близнецы Рая и Вера, в то страшное время умерли от недоедания и болезней. Чтобы спасти старших, в голодном тридцать третьем бабушка с дедушкой решились  бежать от этого бедствия  на Кавказ – там зим суровых не бывает и овощи с фруктами растут чуть ли не круглый год.
Так и нашли в благословенных южных краях их старшие дочери  свою судьбу – вышли замуж. Муж тёти Нади, азербайджанец Мустафа, погиб в годы Великой Отечественной войны, но в родные края она не вернулась, жила со свекровью в собственном доме и воспитывала единственного сына Тофика – судя по фотографиям, мальчика редкостной красоты.
Место, где они проживали, именовалось загадочно: станция Евлах, почта Халдан. Именно так было написано в обратном адресе на почтовых конвертах и посылках, которые мы получали регулярно. Эти долгожданные посылки в фанерных ящиках я помню до сих пор. Тётя стремилась порадовать престарелых родителей и семью младшей сестры грецкими орехами, айвой, гранатами, фундуком и прочими южными вкусностями. Никогда не забывала преподнести какой-нибудь приятный сюрприз и мне: присылала кукольную мебель, баночки с  леденцами, а когда я увлеклась рисованием (в своих длинных письмах мама подробно рассказывала сёстрам и брату обо  всех делах нашей семьи), прислала настоящие профессиональные краски.
Не отставала от неё и другая мамина сестра – тётя Нюся, но она чаще присылала баночки с кизиловым вареньем, индийский чай в жестяных коробочках, детскую одежду. Они с мужем и дочкой Милей жили на квартире – снимали частный дом в окрестностях города Мингечаура, и своего приусадебного участка у них не было.
Каждое лето мамины сёстры приезжали к нам погостить,  и нас в гости приглашали. Вот, наконец-то, родители взяли отпуск и решили их проведать.
На железнодорожный вокзал в Волгограде мы прибыли заранее, поэтому время, проведённое в зале ожидания, казалось  бесконечным. Я уже позже поняла эту особенность времени: когда мы счастливы, оно летит, словно птица, а когда грустно или скучно – тянется долго. Папа время от времени куда-то уходил и возвращался то с бутылочкой холодной газированной воды, то с  мороженым в вафельных стаканчиках. Эти приятные мелочи скрашивали ожидание. Родители познакомились с молодой красивой женщиной, сидящей рядом с нами на деревянной скамье. Они разговорились. Оказалось, что мы едем в Ростов  одним поездом. И, когда наконец-то объявили посадку и толпа измученных долгим ожиданием пассажиров с чемоданами, корзинками и рюкзаками бросилась к подземному переходу, я быстренько устремилась вперёд за этой знакомой тётенькой, стараясь не упустить её из виду.  Родители с тяжёлыми чемоданами за мной не поспевали, а тётенька с маленькой дамской сумочкой почти бежала вверх по лестнице, не оглядываясь. В конце концов папа бросил вещи и догнал меня. Заняв свои места в плацкартном  вагоне, родители, обычно спокойные и улыбчивые, дали волю своему негодованию.
- Ты же могла потеряться! – возмущались они.
А я искренне удивлялась: я ведь шла за нашей попутчицей. Мы же едем в одном поезде, в один и тот же город!
Потом  пришла проводница с постельным бельём и предложила чай. Мне особенно запомнились стеклянные стаканы в серебряных – так я думала – подстаканниках. Потом я отвоевала верхнюю полку и забралась на неё. За окном плыли бескрайние поля, редкие сёла с праздничной июньской зеленью. Колёса мерно стучали, поезд неуклонно мчался вперёд, укачивая меня. Потом вдруг резко затормозил, и я тут же удачно свалилась вниз, прямо на руки подоспевшему папе.
- Кто-то рванул стоп-кран, – возбуждённо переговаривались пассажиры. А я понимала одно: всё, прощай, верхняя полка!
После пересадки в Ростове мы продолжили путешествие, и через день, нагруженные чемоданами и сумками с домашними гостинцами, уже стояли на окраине пустынного азербайджанского посёлка, у подворья тёти Нади.
Тётя была на работе, а её свекровь – пожилая сгорбленная женщина с платком в виде чалмы на голове и в тёплой изношенной кофте -  не хотела открывать нам калитку. Проблема была в том, что она не знала русского языка и не могла понять, почему незнакомые люди так требовательно стучали в калитку. С особенным недоверием, даже с испугом, смотрела она на высокого светловолосого мужчину – моего папу. Она уже давно вдовствовала, а её сын, муж нашей тёти, погиб на войне. Наверное, поэтому повсюду были такие прочные запоры.
Переговоры вела мама. Запас русских слов у её собеседницы, по-видимому, был невелик. У нас появились реальные шансы провести весь день прямо на зелёной травке у запертой калитки.
Длинная дорога, грохочущие поезда и пересадки, сонная тишина жаркого июньского дня, нарушаемая журчанием воды в узких арыках, пышная зелень незнакомых деревьев и чужая непонятная речь – всё смешалось в моём сознании и кружилось пёстрым калейдоскопом.
И вдруг  мама, исчерпав запасы красноречия, слегка отступила назад,  грациозным движением слегка приподняла подол своего шифонового платья и потрясла им.
- Вот, посмотрите, у меня такое же платье, как у вашей снохи. Прошлым летом шили вместе.
«Шили вместе» - это было громко сказано. Да, у мамы была шикарная по тем временам швейная машина «Зингер», но служила она для того, чтобы подшить шторы или прострочить что-нибудь. Настоящей мастерицей была тётя Надя, и когда она приезжала к нам в отпуск, сёстры собирались все вместе и принимались за работу. «Девчата» - так до самой старости называла мама своих старших сестёр -  сначала  тщательно выбирали ткань, а потом и фасоны будущих обновок. В прошлом году всем дружно понравился шифон благородной расцветки с оранжево - красными листьями на сером фоне. Так и получилось, что у мамы и тёти Нади появились платья из одинаковой ткани, но разного фасона.
Как ни странно, это обстоятельство  сыграло свою роль: старушка, изобразив подобие улыбки на сморщенном лице, похожем на печёное яблоко, наконец-то распахнула перед нами калитку. Мы шли за ней по песчаной тропинке, усыпанной недозревшими грецкими орехами, осыпавшимися с деревьев. Потом я узнала, что руки после них становятся ядовито-коричневыми и долго не отмываются. С левой стороны от тропинки располагался огромный сад, а с правой – также впечатляющий своими размерами огород.
Азербайджанка  жестом пригласила нас на просторную веранду в доме и принесла горячий чай. Потом мы долго сидели за деревянным столом, наслаждаясь покоем солнечного яркого дня,  пили чай из непривычных для нас глубоких пиал и ели бутерброды с колбасой, предусмотрительно припасённые мамой. И переговаривались вежливым полушёпотом.
А вечером приехала тётя – громкоголосая и подвижная, несмотря на полноту, в ярком цветастом платье, с  волосами, выкрашенными хной в рыжий цвет.
Она горячо обнимала всех по очереди, быстро задавая вопросы, не требующие подробного ответа: «Как доехали? Как там родители? И когда ты успела так вырасти?» И сокрушалась, что мы не сможем увидеться с её сыном Тофиком, потому  что этой весной его призвали в армию.
Потом был долгий ужин с уже неспешными разговорами и обстоятельными расспросами и ответами.
...Я пишу эти строки, и словно заново окунаюсь в безмятежный мир детства, и труженица-память даёт мне возможность на несколько мгновений оказаться рядом с дорогими мне людьми, которых я помню и люблю. И от этого я счастлива.
Тётя жила в большом доме, где разместили и нас. Её свекровь располагалась в небольшом приземистом строении напротив, которое называли летней кухней. К слову сказать, мы эту женщину  потом  видели редко, скорее всего, она целыми днями занималась в этой кухоньке домашними делами, и выходила на подворье только вечером, когда  возвращались с пастбища степенные неповоротливые буйволицы. Их надо было подоить и загнать в просторный загон на ночёвку.
На следующее утро за тётей приехала служебная машина, и мы отправились к ней на работу, в плодопитомник. Значение этого слова было мне не слишком понятно, но когда я увидела стройные ряды невысоких деревьев с побелёнными извёсткой стволами, то воскликнула:
- А, вот почему плодопитомник! Вы здесь выращиваете деревья и питаете их, они ваши питомцы! А потом у них будут детки, то есть плоды.
- Так и есть, - блестя золотыми зубами, широко улыбнулась мне в ответ тётя. А дяденька, который нас сопровождал в этой экскурсии, посмотрел на меня странным взглядом. Всем своим сослуживцам тётя радостно рассказывала, что к ней в гости приехала младшая сестра с семьёй.  Они приветливо улыбались и старались угостить меня конфеткой. Совсем скоро  эти конфеты, которые я сжимала в ладошке, растаяли и превратились в серо-коричневое шоколадное месиво. Я стала оглядываться по сторонам, размышляя, куда их выбросить.
- Ну, что там у тебя стряслось? – потихоньку спросила мама, наблюдавшая за мной.
Я разжала руку.
Мама тихо засмеялась и тоже оглянулась по сторонам. А потом выбросила злосчастные конфеты в траву. И мы с ней вымыли руки в близлежащем арыке.
Мне уже стало скучно. Было жарко и хотелось пить. К тому же панамка, которую меня заставила надеть мама, была велика и постоянно падала с головы. Я её за это ненавидела. Не маму, конечно, а панамку.
- Так жарко…Хочу домой, - захныкала я. Мама дёрнула меня за руку, и пришлось замолчать.
А тётя Надя, видно,  решила похвастаться перед нами тем, в каком замечательном месте она работает. На территории плодопитомника располагался огромный плодоносящий сад с ровными рядами ухоженных деревьев. Дяденька, который был с нами, разрешил собрать ранние яблоки и груши, упавшие с деревьев и лежащие на земле в приствольных кругах. И ушёл по своим неотложным делам. Тётя весело подмигнула родителям, и они принялись дружно рвать яблоки и груши прямо с деревьев. Предусмотрительно захваченные с собою сумки наполнялись быстро – папа еле успевал относить их в машину, которая, к счастью, находилась неподалёку. Эти ярко-жёлтые, с мелкими тёмными крапинками груши, бережно упакованные в бумагу,  мы привезли домой, и только там я оценила их неповторимый вкус.
На следующее утро родители уехали по делам, и  я  могла сколько угодно бродить по саду, рассматривая диковинные деревья и кустарники. В ту пору на участке тёти буйно цвёл гранат, и можно было  долго, запрокинув голову, рассматривать  его ярко-алые цветы. Кстати, вопреки расхожему мнению, плоды граната относятся не к фруктам, а к ягодам – скорее всего, потому, что внутри много семян, как, например, и в ягодах клубники.
На подворье никого не было. Я осмотрелась и для начала отправилась к арыку. Эта  небольшая и не слишком глубокая канавка с водой проходила через весь участок и была частью оросительной системы. Климат-то жаркий, без воды никак не обойтись. По берегам арыка прыгали маленькие ярко-зелёные лягушата. Я принялась их ловить, а соседские дети с изумлением смотрели на меня сквозь штакетник старого забора. Они что-то говорили на своём языке, но я ведь не могла понять ни одного слова!
Во дворе, рядом с домом, величественно ползали огромные черепахи. Поднатужившись, я переворачивала их на спину и с любопытством ждала, когда они смогут возвратиться в прежнее положение. Одни поджимали толстые лапки и прятали свои серые головы, похожие на змеиные, в панцирь. А другие, наоборот, лихорадочно перебирали короткими ножками, но это ни к чему не приводило, и они тоже застывали без движения, словно засыпая под лучами палящего июньского солнца. Взрослые возмущались, когда я так играла с черепахами, поэтому я всё-таки помогла им перевернуться.
Потом  отправилась в сад. Тётя была великая труженица. Чтобы содержать сад, огород, хозяйство и дом в таком порядке, надо было приложить много усилий. Ещё она занималась выращиванием шелкопряда. Это был дополнительный заработок. В отдельной комнате в больших картонных ящиках лежали противные белые гусеницы. Они ничего не делали, только ели и ели целыми днями и ночами листья тутовника. В рамках программы по развитию шелководства  государство после закупки шелкопряда из Китая и культивирования в инкубаторе передавало его бесплатно людям для выращивания коконов, таким образом стимулируя производство шёлка в республике. Личинки эти удивительно чувствительны: в помещении не должно быть сквозняков, посторонних запахов и громких звуков. При несоблюдении требуемых условий гусеница не станет свивать кокон и умрет, и все старания шелководов окажутся напрасными.
 Я сорвала красивое бело-розовое яблоко, но оно оказалось недозревшим, просто скулы свело от кислоты. Пришлось его выбросить. И вдруг  поблизости послышался  какой-то странный шелест, похожий на звук пересыпаемого песка. Обернувшись, я  остолбенела от ужаса: прямо ко мне по песчаной дорожке с шипением ползла толстая змея странного оранжево-жёлтого цвета. Я понимала, что надо было бежать отсюда изо всех сил, но  не могла пошевелить ни рукой, ни ногой от страха. Может быть, именно это меня и спасло: неподалёку  от моих ног  змея, вильнув хвостом, повернула направо и скрылась среди камней. И тогда ко мне вернулась способность передвигаться: с громким рёвом я бросилась вон из сада. И только в доме почувствовала себя в безопасности. В комнату  заглянула встревоженная азербайджанская бабушка, которой, по всей видимости, поручили за мной приглядывать. Но я нашла в себе силы улыбнуться, и она успокоилась.
Об этом происшествии я родителям не рассказала, иначе моя свобода закончилась бы очень скоро. Зато после возвращения домой удивила библиотекаря просьбой подобрать мне книгу, где рассказывается о ядовитых змеях. Выбрав подходящую картинку с изображением особи, увиденной мною в саду тёти, я  прочитала: «Один из широко распространённых представителей фауны территории Северного Кавказа,  желтобрюхий  полоз,   славится своими размерами, и относится к категории наиболее крупных змей Европы. Средние размеры взрослых особей часто превышают 2,5 метра. Вид отличается оливковой или желтоватой кожей, выпуклыми глазами, оранжевым брюхом и достаточно задиристым поведением. Эта змея характеризуется агрессивностью и способностью наносить довольно болезненные укусы человеку, но яд желтобрюхого полоза для людей абсолютно безопасен».
Это приключение запомнилось мне на всю жизнь.
На Кавказе я встретила свой восьмой день рождения. Тётя Надя сшила мне восхитительное платье: белое, в крупный зелёный горошек, с широкой юбкой и короткими рукавчиками под названием «крылышки». Я бегала и прыгала в этом платье по всему двору так, что его подол развевался, и все смеялись.
- И ещё у меня для тебя будет другой подарок, подарок-сюрприз, на долгую память обо мне, - загадочно улыбнулась тётя.
В субботу мы отправились на автобусе в Мингечаур, где жила ещё одна моя тётя. От автовокзала к её дому  идти было далековато, к тому же  пришлось заходить в разные магазины, которые то и дело встречались некстати на нашем пути. Мама и тётя Надя  рассматривали какие-то товары и оживлённо их обсуждали, а мы с папой стояли в сторонке,  вели себя смирно и скучали.
Своего жилья  у дяди Геры с тётей Нюсей не было, они снимали небольшой домик в частном секторе неподалёку от побережья реки Куры. Дом хозяйки находился рядом, а  небольшой участок между двумя строениями был сплошь усажен розовыми кустами. Я просто ахнула, увидев это великолепие! Здесь  не было ни привычной кудрявой картофельной ботвы, ни грядок с помидорами, луком и огурцами. Одни розы, гордо несущие свои бутоны красного, алого, розового и жёлтого цвета. Это было очень необычно и очень красиво. Мы чинно шли по дорожке, а с обеих её сторон благоухали гордые розы. И вдруг я увидела  на веранде дома свою  двоюродную сестру Милю, которая была старше меня на один год, один месяц и один день. Она стояла, опершись на деревянные перила.  Я  со всех ног бросилась к ней. Ведь мы не виделись целый год!
На просторной веранде уже был накрыт стол, глядя на который, я  подумала, что столько еды мы точно не сможем съесть, но ошиблась: мы справились.
Дядя Гера работал механиком в автомастерской и хорошо зарабатывал. А тётя Нюся занималась воспитанием дочери и домашним хозяйством. В доме было много красивой посуды и дорогих безделушек. Чистота была идеальная, а приготовление пищи для тёти было не просто обязанностью, это было каждодневное творчество. Повсюду: на полу, на стенах, на кровати и диванах были яркие ковры и коврики.
За обедом тётя Надя торжественно подарила мне набор серебряных чайных ложечек. Все захлопали в ладоши, а тётя Нюся удивлённо поджала губы: она посчитала  подарок не подходящим для такой маленькой девочки.
Устав от обилия еды и взрослых разговоров, мы с Милей ушли в комнату и расположились на большом ковре прямо на полу. Сестра показывала мне свои игрушки.
- А вот это матрёшка, - сказала она, доставая с полки  деревянную куклу с голубыми глазами и в  пёстрой шали, - если её раскрутить, то внутри будет ещё одна, а потом ещё.
Я изумлённо вскрикнула: на ковре перед нами оказались шесть матрёшек, выстроившихся по росту.
- Нравится?
Я закивала головой и захлопала в ладоши, восторгаясь такой красотой.
- А хочешь поменяться?  Я  тебе отдам матрёшку, а ты мне – чайные ложечки.
- Конечно, хочу! – с радостью согласилась я.
Потом в комнату заглянула тётя и позвала  пить чай с пирогами. Вечером мы гуляли в саду, и хозяйка хотела срезать самые лучшие розы для русской девочки, приехавшей в гости. Но я отказалась: пусть они растут и радуют всех своей красотой и изысканным ароматом.
Так и прошёл этот замечательный субботний день. Перед сном дядя Гера предложил всем по очереди рассказывать смешные истории из своей жизни. Но я слушала не слишком внимательно, потому что лихорадочно искала в своей памяти такую историю. Но не находила. К  счастью, до меня очередь не дошла: все утомились и начали дремать.
На следующее утро я встала пораньше  и сразу же выбежала на улицу: хотелось посмотреть, как просыпаются розы. Волшебное тихое утро ласкало их нежные лепестки, осыпанные, словно жемчугом,  крупными росинками, и каждый бутон раскрывался навстречу солнечным лучам.
Мне не удалось вдоволь налюбоваться этой  чудной картиной: надо было завтракать поскорее, потому что нам предстояла поездка в Баку, к дальним родственникам тёти Нади.
- Баку – столица Азербайджана, город нефтяников, к тому же изумительно красивый, - рассказывала по дороге тётя, но я её почти не слушала, потому что хотела спать.
У меня до сих пор хранится общая фотография, сохранившая  память об этой поездке. Фотография, запечатлевшая наши счастливые улыбки.
В Баку нам с Милей не понравилось. После похода в фотоателье взрослые отправились  на прогулку по магазинам, а нас оставили в душной квартире с многочисленными детьми родственников. Присматривала за нами старшая девочка, которой было лет 14. Устав от духоты, мы вышли во двор многоэтажного дома  погулять, но прогулка не удалась. Смуглые дети играли в свои незнакомые шумные игры, а мы с сестрой сиротливо стояли в сторонке. И все  на нас оборачивались, особенно их внимание привлекали мои льняные косички и светлая кожа, к которой совсем не прилипал загар.
Зато  вечером, когда вернулись довольные родители  с удачными покупками, нашей радости не было предела. Всю обратную дорогу я спала, и в посёлок, где жила тётя Надя, мы вернулись поздней ночью.
Утром я проснулась от  жуткой жажды. Было жарко и ничего не хотелось: ни вставать с постели, ни завтракать, только пить. Потом стало холодно, и я попросила дать мне тёплое одеяло.
- Заболела, - грустно сказала мама, трогая прохладной рукой мой горячий лоб.
Вскоре пришла строгая женщина-фельдшер, которая долго меня осматривала.
- У неё малярия, - объяснила маме тётя Надя после разговора с докторшей.
О малярии мне и раньше приходилось слышать. У тёти Нади над каждой кроватью висел марлевый полог, она говорила, что это защита от малярийных комаров. Где-то поблизости ещё оставалась болотистая местность, где они разводятся. Но спать  было душно, и ночью я потихоньку открывала этот полог, похожий на балдахин из восточных сказок.
Потом потянулись дни болезни, скучные и однообразные. Мама старалась приготовить мои любимые блюда, тётя привозила конфеты и пирожные. Приходили соседи, и каждый старался принести  какой-нибудь гостинец. Но есть не хотелось.
Соседский мальчик, черноволосый и черноглазый, каждое утро приносил мне  букеты роз. Я смотрела на них подолгу. Казалось, что они помогают мне выздороветь, словно делятся своими силами, жизненной энергией. Не то, что эти горькие жёлтые таблетки, которые я пила с отвращением. Папа и мама выглядели понуро и целыми днями не отходили от моей кровати. Тётя Надя, наоборот, пыталась действовать: приводила каких-то загадочных женщин, знающих толк в лечении нетрадиционными методами, готовила отвары из полыни и других лечебных трав.
Не знаю, что  в конце концов помогло  победить болезнь, но вскоре я выздоровела.
Жаль, что память не умеет оживлять запахи, но мне отчего-то кажется, что я и сейчас различаю в предзакатной тишине вечера  волнующий тонкий  аромат умирающих чайных роз...
Мама стала собирать вещи в обратный путь, и вдруг вспомнила про серебряные ложки  - подарок тёти.
- Давай-ка сюда ложечки, я положу их в чемодан.
- А у меня их нет.
- Где же они? – удивилась мама.
- Мы с Милей поменялись, я ей отдала ложечки, а она мне - матрёшку. Смотри, это кукла не простая, а с секретом: внутри у неё сестрёнки. Или дочки.
И добавила:
- Ложечек было шесть, и матрёшек тоже шесть.
Мама с тётей переглянулись.
- Что ж, будем считать, что обмен равноценный, - заметила тётя Надя. - Шесть на шесть.
И сёстры засмеялись.
Обратную дорогу домой я  помню смутно, но полностью согласна с мыслью о том, что самое приятное в каждом путешествии – возвращение домой.
Лёжа на безраздельно принадлежащей мне теперь  верхней полке плацкартного вагона (после тяжёлых дней болезни каждое моё желание выполнялось беспрекословно), под  мерный стук колёс  я думала о том, как теперь заждались меня дома дедушка с бабушкой, мои любимые подружки и кот Мурзик, и улыбалась.
Через несколько лет, когда Тофик надумал жениться, мама с папой снова отправились на Кавказ, на  свадьбу племянника. Но меня с собой не взяли – наверное, в их памяти ещё жива была история с малярией.

Брат

Я хорошо помню тот день, когда  впервые увидела своего новорожденного брата. С утра все члены нашей дружной семьи были в приподнятом настроении, потому что  маму с малышом должны были выписать из роддома. Особенно радовался папа, гордый тем, что в семье появился наследник.
Накануне вечером к нему в гости приходили друзья, и во время ужина  он им гордо сообщил, что мальчика  назовёт Владимиром,  в свою честь.
Но я, тихонько игравшая на диване с любимой куклой, страшно удивилась такому эгоизму, и потом, пользуясь правами старшей сестры, назвала брата сама.
Когда мы приехали в больницу, я мало обращала внимания на ярко-голубой свёрток, время от времени издававший странные звуки, и  льнула к маме, которую не  видела  целую неделю.
На обратном пути мы остановились и вышли из машины, и я,  пользуясь случаем, нарвала для любимой мамы букетик ярких июльских цветов – ромашек и цикория. Мама поблагодарила меня, понюхала цветы, а потом, осмотревшись, незаметно, как ей показалось, выбросила их. Я страшно обиделась. Конечно, папа тоже подарил ей невообразимо красивый букет, но ведь мои цветы были ничуть не хуже и сияли от свежести!
Дома свёрток положили на широкую кровать и развернули. Взрослые обступили кровать и застыли в благоговейном молчании. Из-за спины бабушки я увидела красное тельце младенца, беспорядочно размахивающего ручками и ножками.
Волна прежде незнакомого смешанного чувства ревности, обиды и изумления охватила всё моё существо.
- Какой красный…будто рак, - каким-то странным, совсем непохожим на мой голосом, воскликнула я, и неестественно засмеявшись, выбежала из комнаты.
Папа догнал меня в саду и начал горячо говорить, что это мой брат, что теперь нас двое, что я буду его любить и играть с ним, когда он подрастёт.
Последнее обстоятельство меня успокоило, потому что я давно с завистью смотрела на подружек, у которых были братья и сёстры.
Но не буду кривить душой, утверждая, что приступы моей ревности на этом завершились. Мне казалось, что брат прочно занял первое место в нашей семье, а обо мне все просто-напросто забыли. И одна только мысль об этой несправедливости терзала моё детское сердце.
Но папа, как всегда, сумел меня успокоить. Когда я в очередной раз высказала все свои обиды по поводу того, что братишку родители любят больше, он сел рядом со мной на диван и серьёзно, глядя мне прямо в глаза, сказал:
- Вот посмотри на свои пальчики  и скажи: какой тебе дороже, какой из них ты любишь больше?
Я по очереди рассмотрела свои пальцы, размышляя, какой же мне больше по нраву: может быть, безымянный? Или большой? Средний?
- Выбрала? Который из них ты любишь больше? Может быть, указательный? – снова спросил папа.
Я покачала головой:
- Все люблю. Они же мои!
- Вот так и с детьми, - серьёзно заметил отец.
С тех пор я успокоилась, понимая, что мы с братом – дети наших родителей, и так же им дороги, как пальцы одной руки.
Удивительно, что брат, росший в атмосфере всеобщего обожания, никогда не был эгоистом. Он жил с убеждением, что все люди вокруг – добрые, и сам всегда стремился помочь окружающим.
Когда брат перешёл во второй класс, с ним приключилась беда: стали болеть ноги. Сначала все подумали, что он накупался в нашей быстрой студёной речке. Конец мая выдался холодным и ветреным. Простудился – с кем из детей не бывает… В то лето, поручив заботу о своей семье  старшей сестре Анисье, мама уехала на курсы повышения квалификации в областной центр. Папа целыми днями пропадал на работе – он был агрономом в совхозе.
Заботливая тётушка каждый день говорила, что болезнь скоро отступит, и Витюшка выздоровеет. Но болезнь не отступала, и скоро мой голубоглазый хорошенький братик  уже передвигался с трудом, даже ходил на полусогнутых ногах. Мне приходилось водить его за руку, и я хорошо помню то сложное чувство щемящей жалости, беспомощности  и страха, которое возникало у меня при взгляде на подвижного прежде мальчишку.
Наверное, женское чутьё  подсказало маме, что дома не всё в порядке, и она, оставив свои курсы, вернулась к нам.
Брата вместе с мамой положили в больницу, и начались бесконечные анализы. Наверное, именно с той поры брат люто возненавидел все больницы и приёмные покои. Официальный диагноз его болезни звучал так: неврит лицевого нерва и конечностей. Неофициально маме сказали, что, скорее всего, ребёнку дважды сделали прививку от полиомиелита.
Через месяц Витю выписали из больницы, и коварная  болезнь на некоторое время затаилась, но напоминала о себе время от времени.
Время шло, и вот уже брат после окончания школы поступил в лесной техникум. Рыбалка и фотография были его страстными увлечениями.
Впереди была служба в армии. Служить Вите довелось в Узбекистане, в городе Чирчик. Однажды ночью часть, в которой он служил, подняли по тревоге. Солдат  ждали самолёты. Во время перелёта однополчане терялись в догадках: куда их везут? Боялись, что в Чечню, где проходили военные действия. Но нет, оказалось, что в Газли, где надо было ликвидировать последствия страшных землетрясений.
Газли;  — город (в то время – ещё посёлок) в Ромитанском районе Бухарской области Узбекистана, который расположен в южной части пустыни Кызылкум.
Посёлок был основан в 1956 году как один из центров добычи природного газа.
22 марта 1958 года Газли получил статус рабочего посёлка, который был практически полностью разрушен серией сильнейших землетрясений 17 мая 1976 года в 7 часов 58 минут  по местному времени. Население было предупреждено сейсмологами и предварительным землетрясением 8 апреля, поэтому больших жертв удалось избежать, ведь  большая часть населения с 8 апреля жила в палаточном лагере.  Сейсмический эффект в эпицентре достиг 9-10 баллов по 12-балльной шкале сейсмической интенсивности. Следующий сильный подземный толчок возник 20 марта 1984 года в том же очаге, сместившись немного к западу; в поселке вновь произошли значительные разрушения зданий и сооружений. Трёхкратное повторение землетрясений с магнитудой более 7 в течение 8 лет — редкий случай в мировой сейсмологической практике. Тогда, в 1984 году,  и пришлось брату побывать в этом далёком от нас городе.
После Газли Виктор  долго лечился в госпитале, потому что на его ногах от тяжёлой работы по ликвидации завалов  образовались трофические язвы. Сказалось и нервное перенапряжение.
Я рассматриваю армейские фотографии брата – он, голубоглазый и белокурый, явно выделяется своим высоким ростом и славянской внешностью среди низкорослых и черноглазых однополчан.
После службы в армии брат продолжил учёбу в Арчединском лесном техникуме. Именно там у него появился друг, сыгравший судьбоносную роль в его жизни. Артём  был родом из Донецка, и однажды на майские праздники молодые люди отправились погостить в его родной город. Там Витя познакомился с голубоглазой хохотушкой Мариной – троюродной сестрой Артёма. Наверное, так и выглядит любовь с первого взгляда, потому что из гостей брат вернулся с твёрдым намерением жениться. Тактичные намёки родственников на то, то жениться надо на девушке, которую хорошо знаешь, не возымели действия, и скоро новоиспечённая невеста приехала в гости знакомиться, а потом и мама отправилась в Донецк в гости к будущим сватам. Кстати, этого Артёма я ни разу в жизни не видела ни до, ни после свадьбы, он словно испарился после выполнения ответственной миссии по знакомству друга и сестры.
Хорошо помню солнечный июльский день – день бракосочетания молодожёнов. После ЗАГСа мой брат, сияющий от счастья, подхватил на руки красавицу-жену и на руках нёс её на крыльцо родительского дома.
Начинался новый этап его жизни, полный радости и огорчений. Через год молодая семья пополнилась: родилась голубоглазая и белокурая дочка Галя, ещё через год – Люда. И родители, и дедушка с бабушкой души в них не чаяли. Но не всё складывалось благополучно. Марину, словно магнитом, тянуло в Донецк, на родину. И хотя она не работала, домашнее хозяйство и воспитание детей её тоже мало заботили. Гале было семь лет,  когда родители развелись.  Мать  увезла девчат в Донецк. Нашего папы тогда уже не было в живых, а безутешная мама не находила себе места от переживаний. Инфаркт настиг её в  1995 году и через три месяца её не стало. А Марина писала Вите слёзные письма, умоляя о примирении и восстановлении семьи. Брат, тяжело переживавший разлуку с детьми, ответил согласием. Помню, что на годовщину смерти мамы  донецкие внучки, увидев приготовленное на поминальный обед мясо, с изумлением спрашивали, что это такое. Похоже,  вдали от бабушкиных борщей и пирогов они питались исключительно колбасой и полуфабрикатами.
Брату приходилось много и тяжело трудиться, чтобы растить дочерей и содержать жену, которая по-прежнему нигде не работала.
Попытка воссоздать давшую трещину семью окончилась плачевно. Через несколько лет Марина снова собралась уезжать, но подросшие дочки теперь уже имели собственное мнение и не поехали вместе с матерью.
После окончания школы они быстренько вышли замуж, и отец остался один.
Но судьба наконец-то ему улыбнулась: в 2007 году он встретил свою Наташу, с которой ему довелось прожить 14 лет в любви и согласии.
Дочки, отличавшиеся завидной внешностью, рожали таких же красивых деток. Домашними хлопотами они, как и их мамаша, себя не любили обременять, поэтому ссоры в семейном кругу были неизбежны. Красавицы бросали не устраивавших их мужей и снова – в очередной раз! - выходили замуж. Отец наблюдал со стороны за их жизнью и молча переживал. О своей душевной боли он никому не рассказывал, держал её втайне,  и она, словно змея подколодная, грызла его душу.
И  сгорел от коварной болезни за полгода, словно тоненькая восковая свеча, стоящая на поминальном столе. Устав от страданий, он почти не боролся с онкологией, но до последних минут радовался, что дожил до весны и строил планы на будущее.
…Теперь мне всё время кажется, что я их предаю: маму и папу, дедушку и бабушку, последний приют которых я посещаю всё реже, потому что живу далеко. Брата, который в марте 2021 года нашёл вечное успокоение на том же самом благостном деревенском кладбище, что и родители. Родной дом в центре маленького села, который сложно продать и племянницы просто-напросто не хотят этим заниматься и ждут, когда я возьму инициативу в свои руки. Крохотное вымирающее  село на берегу полноводной реки Медведицы,  каждая тропка которого до боли знакома и любима мной, и которое всё чаще мне снится... Но я знаю, что все они живы до тех пор, пока воспоминания о них хранятся в моей благодарной памяти.