"Моя жизнь - это поезд.
В лучшие ее моменты - я
пассажир, глядящий в окно.
В худшие - лежу на рельсах"
Л.Н.Толстой
***
Солнце коснулось длинного багрового облака над горизонтом и глядело золотым глазом с малинового кисельного неба. Море едва дышало, переливаясь перламутром из голубого в розовый, из розового в голубой. По розовому песку медленно подкрадывалась к ногам синяя тень от перевернутой дырявой лодки. День угасал, наполняя влажный воздух нежностью и печалью.
Минька обернулся и, показывая на середину груди, спросил:
— Сань, а у тебя вот тут болит?
— Это где под дых? Ну, когда ударят, болит. И дышать не можешь.
— По-научному оно называется солнечное сплетение.
— А почему солнечное сплетение? При чем здесь солнце?
— Не знаю. Наверное, там душа к телу прикрепляется, сплетается с ним. Душа-то, она от солнца, - Минька положил руку на солнечное сплетение и посмотрел на солнце, прикрывая глаза другой рукой, - чувствуешь, как тянет?
Санька тоже приложил руку к груди и посмотрел на солнце. И вправду ощутил, как что-то теплое, властное потянуло его вверх.
— Точно, тянет. Но не больно.
Минька опустил руку и смотрел на закат. У него слезились глаза.
— Не всегда оно болит. Вот когда… Как сейчас - красиво очень. Хорошо ведь, а у меня сжимается внутри. Почему так? И жалко, и больно, и хорошо - все сразу… Вот исчезнет этот день, и больше никогда-никогда так не будет. Никогда.
- Минька, но ведь завтра опять будет солнце, море, вечер. Опять все будет, почему ты думаешь, что никогда?
Минька потер глаза и, глядя в сторону, произнес:
- Будет-то оно будет, только не так, по-другому. А так, как сегодня, не будет никогда. И я такой только сегодня, и ты, и все. Понимаешь? А вдруг, вот сейчас — самое лучшее в жизни, вот сейчас, в эту самую минуту. И это уходит, исчезает, и невозможно остановить. Никому и никогда. И так жалко от этого. Весь мир жалко.
Санька затаил дыхание - впервые у него возле сердца, в этом самом солнечном сплетении, защемила непонятная, жгучая тоска.
Минька отвернулся и шморгнул носом. Откашлявшись, продолжал охрипшим голосом:
— Вот тогда и болит. Знаешь, я думаю – вдруг это от того, что душа у меня от тела отрывается? Боится чего-то. Страшно - вдруг пропаду совсем или гадом сделаюсь. Может, так не только у меня? Может, и у тебя тоже? А,может, у всех? Тебе не страшно, Санька?..
***
- Саша, просыпайся, уже семь. Саша, – жена трясла Александра Ивановича за плечо, - Турцию на карантин закрыли, слышишь? Накрылся отпуск. Саша, да вставай же!
Александр Иванович перевернулся на живот, разлепил опухшие глаза:
- Кто сказал?
- Телевизор сказал. Не идиотничай! Я думала вот-вот все это кончится, поедем в отпуск, к морю, в Турцию, и на тебе – весь мир закрыли! - жена раздраженно срывала бигуди и кидала их в коробку. В золотом лучике солнца вспыхивали искрами пылинки, брызги ее слюны, серпантины вырванных рыжих волос. Сейчас ей лучше не перечить. Лучше вообще ничего не говорить. И не слушать.
- Учти, я не собираюсь сидеть на даче, и бу-бу-бу, и та-та-та… - жена остервенело делала начес. На голове образовался золотистый полупрозрачный кокошник из волос, только на макушке проплешиной зияла слепая зона видимости жены. Александр Иванович зло усмехнулся – пусть так и ходит по своему офису. Значит, закрыли-таки Турцию на карантин…
- … И бу-бу-бу, и та-та-та, никуда не прорваться. А мне необходимо море, я просто не выживу без моря второй год! Ну что ты молчишь?
«А ведь это знак! – Александр Иванович даже подпрыгнул на кровати, - это же, черт возьми, тот самый знак, которого он ждал! Турцию закрыли, отпуск на носу, она хочет на море! Вот он – мой шанс! Если не сейчас, значит никогда. Главное не спугнуть!»
- Александр, что ты молчишь? Я в конце концов соберусь и уеду одна к черту на рога, раз ты…
Чуть направить теперь:
— К черту на рога можно и со мной. В пределах родной державы. Куда хочешь?
— На теплое море я хочу. На Черное море. Не на Белое, не на Балтийское, не на Море Лаптевых. Только на Черное море уже не попасть, все туда ломанулись. Наверное, и авиабилетов-то нет до самого ноября.
- А на Азовское море хочешь? Оно тоже теплое.
- Азов? Это в твои края?
Есть! Клюнула. Теперь подсекаем.
— Если ты хочешь… Надо посмотреть, что там с билетами и где можно приткнуться. Давай так – я гляну и скажу тебе вечером, - Александр Иванович деланно зевнул.
— Только не забудь, я тебя умоляю. И не в самую дыру. Так чтоб и море рядом, и более-менее культурный центр. И чтобы не толпы народа, и особенно чтоб подальше от детей, и бу-бу-бу, и та-та-та…
***
От вокзала пахло по вокзальному – немного шпалами, немного рельсами, немного общественным туалетом и много - горьким дымом вечной человеческой неустроенности.
Александр Иванович лет десять не бывал на вокзалах. В отпуск – на самолете, на дачу - на машине. А когда-то…
Состав подали древний, но свежевыкрашенный и с фирменным логотипом «РЖД» вдоль длинного, похожего на связку сосисок, тела. Внутри старательно закрашенная старость, салфетки, занавески, даже вазочки с печеньем. Но запах и кое-где облупившаяся краска выдавали преклонный возраст вагона. Что же было ожидать от дополнительного пятьсот веселого пассажирского.
Соседи – худосочный кадыкастый парень и молодая кудрявая женщина, весьма симпатичная и чем-то расстроенная – уже копошились в купе. Парень забросил спортивную сумку на верхнюю полку и ушел прогуляться по платформе. Женщина тоже вышла. На перроне она припала к провожавшему ее широкоплечему красавцу-майору сухопутных войск. Они долго и страстно целовались, соседка прятала заплаканное лицо в букет ромашек, прижималась к могучей военной груди, всхлипывала, и снова принималась целоваться.
Жена неотрывно наблюдала за парочкой и качала головой. Как только Александр Иванович разместил вещи под нижней полкой и уселся рядом с супругой, она больно толкнула его локтем в бок:
— Видал? Кто он ей? Неужели с мужем так прощается?
По коридору забегали проводники и пассажиры, из громкоговорителя донеслись неразборчивые речитативы. Соседка с усилием оторвалась от майора, забрала букет и через минуту уже сидела в купе, вытирая платком покрасневшие глаза. Появился и парень-сосед. Невнятно что-то буркнув, отыскал в своей буйной шевелюре уши, воткнул наушники и залег на верхнюю полку к своей сумке.
Поезд выдохнул, напрягся и плавно отчалил от перрона.
Провожающие шли за вагоном, махали отъезжающим, быстро отставали, сменялись другими провожающими, которые тоже шли, и махали, и отставали, и тоже сменялись другими людьми все быстрей и быстрей, пока не закончился перрон. «Все как в жизни – бежим, машем, исчезаем, и уже другие бегут, и машут и тоже исчезают», - грустно подумал Александр Иванович.
Майор долго шел следом, вытягивая руку с фуражкой над головой, похожий на каменного Командора своей могучей монументальностью. Исчез и он. За окном замелькали столбы, потянулись провода, бетонные ограждения, ряды рельс. Встречные поезда вздыхали, сопели и печально гудели, предупреждая, что в дальних краях счастья тоже нет. Да только кто им поверит.
«Вот и свершилось, - думал Александр Иванович, - поехали с орехами».
Где-то в районе диафрагмы, по-научному в солнечном сплетении, свернулась клубочком и заныла застарелая боль.
Поезд мягко постукивал квадратурой круга, как шутили во времена молодости, и плыл мимо бесконечных предместий столицы.
Соседку звали Аллой. Она вздыхала и нюхала свои любимые ромашки. Муж выхлопотал ей путевку в санаторий. Это он ее провожал. Сам не смог поехать - служба. Увы, они редко отдыхают вместе. У него служба, у нее работа – она акушер-гинеколог в престижной клинике. Вечная круговерть, никакого просвета. Однако, если немедленно не сделать перерыв, она просто сдохнет в родовом отделении. Просто сдохнет. Непременно надо отдохнуть, уехать, переключиться. И муж это понимает, отпускает ее одну. Но целых две недели порознь. Целых две недели! Они с мужем так редко бывают вместе, у военных же постоянно – то сборы, то командировки, то дежурства. Так ведь и у нее – то дежурства, то вызовы, то сборы. Вся их семейная жизнь на ходу, бегом, урывками, в противофазе. Она же все время одна! Господи, она такая несчастная, такая несчастная!
Жена слушала, качала головой и кидала говорящие взгляды на Александра Ивановича: «Видишь, как люди живут? А ты не ценишь!» А он смотрел на трепетную Аллочку, чувствовал ее влажную взволнованность и думал, что в счастливых браках люди тоже бывают несчастны и даже плачут. Но все равно эти браки счастливые, потому что там нет двойного дна, все по-честному, и не надо притворяться, играть в игры, чтобы поехать куда тебе хочется. Теперь и у него все будет так. Без игр, без вранья. И эта новая жизнь уже началась. Даже люди вокруг другие – искренние, честные, чистые. Как эта милая заплаканная Аллочка.
Александр Иванович переоделся в спортивный костюм, забрался на вторую полку и уставился в окно. Потянулись леса вперемешку с дачными поселками, заброшенные поля, водоемы непонятного назначения. Неустойчивая неопределенность неоформленных землевладений. Вот и у него на душе так же – неопределенно и неоформленно.
Впрочем, пока все шло по плану.
Сколько же лет он не был в родных краях? Лет двадцать, точно. После школы уехал, учился, женился, обосновался в столице. Домой приезжал сначала в каждый отпуск, потом раз в два года, потом еще реже. А как мать схоронил, так и не был в родных краях. Не к кому стало приезжать. Да и не за чем. Даже проездом не любил там бывать. Не хотелось тревожить воспоминания. Что они могут дать? Вот так наткнешься на старую пожелтевшую книгу, любимую когда-то в детстве. И содержание не ново, и краски поблекли на картинках, и переплет пахнет плесенью. Трогательно и скучно. В одну реку дважды не войдешь. Выбросить бы все это на помойку. Но… Зацепилось и ныло что-то там, в этом самом солнечном сплетении… Почему? Зачем?..
Поезд постукивал, покачивал, убаюкивал. Так непривычно – можно безнаказанно валяться без дела, никуда не мчаться, никому не звонить, не говорить, даже не думать…
***
По стальному небу быстро неслась облачная пелена, сквозь которую просвечивало белое как луна солнце. От сильного ветра темное море гудело, волны дыбились, топорщились и покрывались серебряными чешуйками. Песок змеился вдоль берега, крутился, уносился к перевернутым лодкам и там вздымался вверх настоящими маленькими смерчами. У горизонта над морем уже закипала фиолетовыми клубами будущая гроза.
Минька, Санька и Ленка носились по щиколотку в пенной воде, ловя улетевшую с веревок простыню. Они несколько раз хватали ее за скользкие концы, но, потягав в разные стороны, снова бросали ветру и снова принимались догонять, хохоча, падая и кувыркаясь в клочьях пены и брызгах.
- Саня-а-а, - орал Минька, ловя ветер открытым ртом.
- Минька - а -а, - вторил ему Санька, раздувая щеки и пуча глаза.
Они почти лежали на воздухе, пытаясь бежать против ветра, кренясь и растопыривая руки и ноги.
- Я - одноногий пират по прозвищу Билли-Миньс, - орал Минька, - я обойду все океаны на своей старой шхуне! Я стану самым великим капитаном в мире! Прощайте, меня ждут дальние страны! А-га-га-га!
- Э-ге-ге-гей! – отвечал ему Санька, - А я - знаменитый космонавт Билли-Саньс! Я облечу всю Вселенную и скроюсь в огромной черной дыре, прощайте!
- А-а-а! И-и-и! – кричала им в ответ Ленка, но ветер рвал и уносил ее слова в сторону, ничего не разобрать. Взметнув вверх тучу хрустальных брызг, она выдернула простыню из набежавшей волны, та вздулась парусом, опала, облепила Ленку мокрыми крыльями. Выпростав одну руку, Ленка махала, наклонившись навстречу ветру, не в силах сделать даже шаг. Простыня расправилась за спиной, захлопала концами, пошла волнами. «Я – птииица! Я дивная пти-и-и-ца! Я улечу в облака-а-а!» - наконец прорвалось сквозь ветер.
Саньку аж качнуло – так это было здорово! Море переливается серебряной чешуей, стальное небо, белый солнечный диск, ветер гудит, и Ленка – то ли чудо-птица, то ли парус, то ли ангел белокрылый.
Что это было? Мечта, принесенная ветром, прекрасное будущее, показавшееся вдали? Минька-капитан, Санька-космонавт, прекрасная птица Ленка, где же вы?
Где оно, это прекрасное будущее? Вечно будет маячить там, на горизонте, маня ветрами и радугами...
***
- Саша, проснись и спускайся, пора обедать, - жена дернула Александра Ивановича за ногу и принялась доставать из сумки продукты – огурцы, помидоры, помятые груши, подмокший хлеб. Развернула фольгу – жареные куриные ножки, вареный картофель. Купе сразу же заполнилось характерным духом. Аллочка достала яйца вкрутую, контейнер с покупным пирогом. Парень на приглашения присоединиться к трапезе не отзывался, видимо спал.
Потом проводница принесла стаканы с кипятком в жестяных подстаканниках, и они по-стариковски брюзжали на столе, пока заваривался чай из пакетиков. Чай был как в прежние времена - чуть горьковатый, чуть с сеном, с привкусом дорожной пыли. Он мерно бултыхался в стаканах, и надо было поймать волну, чтобы пить и не обжечься.
После чаепития женщины заворковали о чем-то неинтересном, и Александр Иванович вышел пройтись по коридору.
Покачиваясь и больно задевая боками металлические ручки купе, он прошел в начало вагона и стал изучать расписание. Мимо прошлепал высокий пассажир с полотенцем на шее и маленькой желтой дынькой в руках. Медовый дух шлейфом потянулся следом. Александр Иванович сглотнул слюну. Так… Ага – прибытие в одиннадцать тридцать. Стоянка десять минут. Выйду, похожу по родному перрону, подышу воздухом детства. И если Минька действительно там, то тогда может…
Возможно… Так ведь бывает – случайная встреча. Однажды так уже было…
***
Когда же это было… Кажется в 2009-м. Тоже тогда проездом был. Только ехал в обратном направлении - с юга в Москву. Хотел дыньку купить своим, в тех краях особенные дыньки-колхозницы. И вот, прибывает поезд к перрону, а там уже стоит шеренга продавцов с ведрами помидоров, персиков, сетками арбузов и дынь.
Пассажиры спрыгивают, разбегаются вдоль платформы. Крик, гвалт, мелькают руки с фруктами, руки с деньгами. Александр Иванович вприпрыжку передвигается вдоль шеренги, уперев взор только в эти вытянутые к нему руки. И – вот! То, что надо! Прозрачный пакет, в нем штук пять желтых дынек. Его держат навесу худые жилистые руки смуглой некрасивой женщины. Светлые бороздки морщин на темном лице, выгоревшие брови, потрескавшиеся бледные губы. Смотрит прямо на него тревожными выцветшими глазами.
Перекрикивая шум толпы, Александр Иванович кричит ей:
- Почем ваши дыни?
Женщина смотрит, не отвечает. Брови только вверх ползут. Еще громче:
- Дыни, говорю, почем ваши?
- Саня! Ты? Не узнал? Это я, Лена, - женщина морщится, щербато улыбается, растерянно протягивает ему пакет с дыньками. Александр Иванович смотрит, не понимает, не узнает. Кто такая?
Вдруг что-то щелкает в громкоговорителе.
Толпа вокруг останавливается, замирает, превращаясь в единое настороженное ухо – трескучий голос объявляет посадку: «Скорый поезд номер семьдесят девять сообщением Новороссийск - Москва отправляется с первого пути».
Враз выдохнув, многорукая толпа оживает, загомонив, бросается к вагонам, на ходу ругаясь, торгуясь и расплачиваясь. В толчее плывет не то поезд, не то перрон. Очнувшись, Алесандр Иванович разворачивается, бежит, запрыгивает на ступеньку вагона.
- Саша! Держи дыни! – некрасивая женщина подбегает к вагону, размахивается и бросает ему пакет. Александр Иванович хватает его свободной рукой, пакет переворачивается, падают на асфальт, катятся желтые колхозницы. Их поднимают, отгоняют от поезда ногами торговцы. Все кружится, мелькает. Только смуглая некрасивая женщина неподвижно стоит, вытянув руку к уходящему поезду. Ветер срывает с ее головы косынку, треплет светлые выгоревшие волосы, белую блузку. А она все стоит и смотрит, стоит и смотрит, и рукой машет.
Кажется, когда-то он уже видел что-то похожее… Белое солнце, стальное небо, ветер, да-да, сильный ветер, рвущий прочь одежду, и девочка машет рукой. Ах ты! Ленка! Ленка – белокрылый ангел и вестник прекрасного будущего из его детства…
***
От грубого толчка Александр Иванович припал к перегородке, скривился от боли.
- Встанут на самом проходе и стоят, живот выпятят. Как я должна тут проходить? – дородная проводница в форме и с пустыми стаканами в руках беспардонно протиснулась мимо, двинув широким боком.
Вот она реальность, вот связующая субстанция между прошлым и будущим. Да, меняется все – пейзажи, люди, времена. Не меняются только проводницы в поездах. Несомненно, именно с этими тетками Александр Иванович когда-то уехал из родных мест. С ними же и возвращается. Бессмертные демоны железных дорог. Стража суетных судеб! Ну хоть что-то постоянно в этом мире.
Идти в купе не хотелось. Александр Иванович плотнее прижался к оконному стеклу, стараясь не загораживать проход. Снаружи проплывали серые домики, старые неухоженные сады. Толстая тетка несла, покачиваясь, ведро. Вдоль насыпи бежал, спотыкаясь, мужик в черных калошах. Куда бежал, зачем? Бежал, наверное, и думал: «Куда они все едут? Зачем?» Суета сует…
Начался дождь. Большие прозрачные капли разбивались об оконное стекло и ветер сносил их в сторону, оставляя дорожки. Александр Иванович смотрел на свое отражение и видел Санькино лицо, по щекам которого бегут косыми ручейками слезы. О ком плачешь, Санька? О себе? Обо мне?
В купе было тихо и скучно. Жена читала журнал в свете тусклого фонарика над головой. Аллочка густо, словно масло на хлеб, намазывала крем на лицо. Смущенно улыбнулась:
- Извините. От этих масок так портится кожа.
Парень на верхней полке посапывал во сне.
Александр Иванович пожелал дамам спокойной ночи, забрался на свою полку, повернулся к стенке.
Спать, спать! Завтра трудный день. Бог даст, что-то решится. Бог даст, все получится.
Качался вагон, мелькали тени на стене, стучали колеса, отматывая назад время...
Про Миньку он узнал в «Одноклассниках».
В этих дурацких соцсетях Александр Иванович давно ни с кем не общался. Так, изредка со скуки смотрел на фотки старых знакомых, читал новости. Но писать самому – нет. Даже отвечать на чьи-то вопросы – ну что вы, зачем? И вот полгода назад прочел, что Минька теперь инвалид. Без ног. Ему сразу представилась киношная картинка - безногий калека ездит на дощечке с колесами по вокзалу, побирается. Никак не отделаться от этой картинки. Сам-то Минька никогда ничего не писал. Как пропал лет тридцать назад, так и не было о нем вестей. И вдруг такое. Вот тебе и Билли-Миньс.
Сначала Александр Иванович страшно расстроился. Хоть и не виделись, не общались они, а только жил Минька в его душе, где-то там, в солнечном сплетении, все знал и все понимал про него. Только Минька и понимал. И заныло, засаднило в груди так, что ни вдохнуть, ни охнуть, ни пожаловаться.
«Надо ехать, - решил Александр Иванович, - срочно ехать, найти Миньку, что-то предпринять, как-то помочь». Даже деньги на карточку перевел с депозита. Даже заявление написал на отпуск за свой счет. А потом… Как-то все не сложилось. В отпуск его не отпустили. Деньги потратились на ремонт машины. Мысль о бедственном Минькином положении притупилась, замылилась. И вообще, может, это все не правда. Мало ли что пишут. Да и не ездит сейчас никто на таких дощечках. Надо узнать основательно, собраться, продумать. Но в «Одноклассниках» больше ничего не писали, а спрашивать самому как-то… Решил тогда, что… Да ничего не решил. Стал ждать. Чего ждать? Случая, знака какого-то. Если Миньке он нужен, должен быть знак какой-то. И вот – Турцию закрыли. И он сразу, он сразу же… Почему-то казалось, что главное – попасть на родную станцию, а уж там все произойдет само собой. Главное – выйти, а там уж все и решится. Все решится само собой, в назначенное время, в установленном месте, в полном соответствии с утвержденным расписанием.
Спать, спать! Все завтра, завтра.
Вскоре мерное постукивание и покачивание раздробило мысли на отдельные слова, картинки на фрагменты, реальность на сны…
На утро болело все тело. Извертевшись ночью на узкой полке, Александр Иванович проснулся вялым и раздражительным. Жена перед зеркалом на двери сноровисто делала начес, но на затылке, как всегда, оставалась некрасивая примятость от подушки. Начес просвечивал и делал супругу похожей на рыжего клоуна в плоском парике. Александр Иванович злорадно наблюдал, как супруга удовлетворенно провела рукой по начесу, поправила прядь на лбу и, сверкнув плоским затылком, повернулась к нему:
- Саша, чай уже принесли. Слезай завтракать. Надо все доесть. Мы прибываем в четыре? Вставай же!
Ее губы еще беззвучно подергались, не в силах остановить артикуляцию, и замерли наконец, сложившись гузкой.
- Сейчас. Схожу умоюсь.
В туалете за ночь сделалось грязно – по стенам надрызгано воды, грязная лужица на полу, мыло исчезло. Наскоро умывшись, Александр Иванович поскреб щетину на щеке и решил не бриться. Лучше сделать это вечером в санатории, в человеческих условиях. Кто его тут увидит?.. Разве только Минька?
Из зеркала на него вопросительно смотрели мутные испуганные глаза. Помятое серое лицо, морщины, залысины. Красавец! Александр Иванович похлопал себя по щекам, покусал немного губы – так делала его жена – и растянул их в искусственной улыбке: «Ты такой красивый в небритой бороде, что слова застыли у меня во рте»… Да может, и не будет там никакого Миньки…
За завтраком, чтобы отвлечься, Александр Иванович разглядывал Аллочку. За ночь с ней произошли явные метаморфозы. Если вчера это была уставшая, хоть и трепетная, страдалица, то сегодня зеленый глаз уже горел, румянец розовел, пышная грудь вздымалась. Что это? Ах молодость, молодость! Как мало времени тебе надо для утешения.
За окном пестрели южные пейзажи. Пирамидальные тополя с побеленными стволами выстроились вдоль железнодорожной насыпи. За ними мелькали поля кукурузы, арбузные бахчи, плантации с помидорами.
Замелькали белые мазанки. Надо же, в наше время люди все еще живут в таких домиках. А почему нет - летом не жарко, зимой не холодно. Дышится хорошо, землей и хлебом пахнет. Запах детства. Большой кухонный стол, крытый старой клеенкой, засыпан мукой. Сноровистые руки взбивают тесто. Мама… Больше никогда и никем не был Санька любим сильнее. Любим просто так, без встречных обязательств и ожиданий. Зачем было так долго жить, так далеко уезжать, если ничего лучше тех мгновений в его жизни не случилось?
Зачем он уехал тогда в Москву? Зачем не вернулся после учебы? На что променял эти тополя, море, маму, Миньку? Интересная работа? Знаменитый покоритель Вселенной Билли-Саньс превратился в рядового менеджера рядовой оптово-розничной конторы. Ха-ха-ха! Жена? Чем она лучше Ленки? Отдельной двушкой в Кузьминках? О, Господи… Культурная столичная жизнь? Я вас умоляю. В кино и то перестали ходить. Самое увлекательное – пивняк по пятницам с сослуживцами. А когда-то казалось, что без Москвы ни жить, ни дышать невозможно. А теперь… А что теперь? Что его теперь там держит? Что мешает бросить все к черту и сойти с этого поезда навсегда? Что? Невозможность преодолеть горизонт событий? Сбылось все-таки – засосало в беспросветную черную дыру, не вырваться.
Поезд разгонялся все больше. В утренних лучах быстро мелькали хатки, тополя, серые элеваторы посреди желтых полей, рвы и перелески. Все оставалось позади. Только тень от поезда неотступно гналась следом, словно хвост воспоминаний. Вот так настоящее тянет за собой прошлое, которое никак не догонит его, и никак не оставит в покое. Поезд повернул, и тень оказалась уже впереди. Что это? Теперь воспоминания тащат нас за собой, устилают темной дорожкой путь в будущее. И не свернуть с этой дорожки, не вырваться из цепких ее границ. Потому что тень воспоминаний – это и есть ты, твой след в жизни. И если он однажды исчезнет, то исчезнет вместе с тобой…
Александр Иванович посмотрел на часы – одиннадцать. Сердце ухнуло - осталось полчаса.
Он суетливо причесался, сменил тапочки на сандалии, положил в барсетку паспорт, бумажник, телефон и вышел в коридор.
Поезд набрал приличную скорость. Наверное, опаздываем. Дрожь и лихорадочная нервозность разогнавшегося состава передались Александру Ивановичу.
А если и вправду взять, и сойти? Вернуться к себе, стать снова честным и чистым Санькой, каким когда-то уехал отсюда? Найти Миньку, Ленку, устроиться на работу. Ведь он же инженер, он же технарь, а не менагер-бумагомарака, в которого его превратила столица. Ведь он же дышать начнет, уважать себя начнет, он же пользу будет приносить! Он же наконец заживет так, как хочет, так как тянет его вверх изнутри это самое солнечное сплетение, будь оно неладно! Господи, да как же все просто! Он же наконец счастлив будет!
Александр Иванович запрокинул голову вверх и засмеялся в голос от этой шальной мысли. Пьянящая легкость от собственной отваги вскружила голову. Как, оказывается, все просто! Делать-то ничего не надо, все уже произошло само собой. Это же судьба его сюда привела. Ему и брать-то ничего не надо – все необходимое с собой. Надо просто сойти. Сойти. И что тогда?
«Что тогда – что тогда – что тогда» отстукивали колеса. В такт стальной чечетке у Александра Ивановича подрагивали колени, словно он собирался пуститься в присядку.
Стоило только сойти, вдохнуть горячий степной воздух, почувствовать ногами с детства знакомую вибрацию родной земли, и его уже будет не удержать. Он это точно знал. Сделать всего один шаг, а там - через пути к вокзалу, к автобусам, к морю! Жене смс – прости, подробности потом. На работу заявление по собственному, расчет на карточку. Деньги пока есть, пока продержимся. Столичный специалист будет нарасхват. К черту столичного специалиста – море, лодка, сети, солнце и ветер! Тот самый ветер! Господи, как просто!
Глаза заслезились.
Может быть, ему удастся вернуться? Может быть, это прекрасное будущее из детства ждет его в той самой точке, откуда он когда-то уехал, и где оно давным-давно наступило?
Он нервно прошел из одного конца вагона в другой. Потом обратно. Сильно качало. Желтые занавески боевыми знаменами развевались у открытой форточки рядом с туалетом. Жарко. По спине и вискам побежали струйки пота. Надо бы умыться.
Мимо прогарцевала проводница с желтым флажком. Подъезжаем?
Александр Иванович вошел в туалет, прикрыл дверь, не стал запираться.
Раскачиваясь и ударяясь о стены, без конца хлопал по металлическому язычку рукомойника, умывался, растирал теплой водой шею и грудь. Смотрел и смотрел в глаза взъерошенного мужика в зеркале. Ну что, мужик, решено? Мужик ты или не мужик? Раз в жизни ты можешь поступить как настоящий мужик? Другого шанса не будет. Ну хоть попробуй! Сейчас, или никогда! Глаза мужика в зеркале загорелись решимостью.
Вдруг ручка в туалете задергалась, а из-за двери раздался резкий голос проводницы:
- Марина, ты закрыла уже туалеты? Нет? - дверь чуть приоткрылась, Александр Иванович вжался в стену, - Ладно, я закрою. Подъезжаем! Иди открывать.
Дверь захлопнулась, в замке что-то щелкнуло, повернулось. Поезд дернулся, осел и стал тормозить. Приехали.
Александр Иванович толкнул дверь. Заперто. Попробовал повернуть защелку – не поворачивается. Подергал ручку. Чертова баба его закрыла! Воистину, всемогущий демон РЖД властен над людскими судьбами! Ну вот что теперь делать? В панике выглянул в дырочку в закрашенном окне – перрон, люди бегают, ветер гонит по платформе рваную газету. Вот она – родина моя. Приехали, что называется, с орехами!
Александр Иванович занес кулак, собираясь забарабанить по двери, но глянул в зеркало и застыл. На него смотрел давешний взъерошенный мужик с глазами, полными отчаяния:
- Что мне делать? Что делать? Что?
Зажмурился. Глубокий вдох.
Стучать, кричать, растолкать всех, вырваться, спрыгнуть на перрон. Прочь от поезда, прочь от прошлой жизни, от постылой работы, от нелюбимой жены.
Выдох. Вдох. Ветер. Уши заложило от гула.
Чьи-то руки крепко хватают его на платформе, он чувствует их шершавый холод. Седой безногий старик на дощечке крепко держит его, разевает в крике беззубый рот:
- Санька!
За ним – некрасивая женщина прижимает желтые дыньки к груди, смотрит отрешенными больными глазами:
- Саня!
Ветер рвет ее крик, треплет платье, путает волосы.
Тот самый ветер из детства! Это - их мечта, их будущее?
Минька, Ленка! Что же с нами сделалось? Как все исправить, как вернуть?
Осознание разрывает грудь, не дает дышать: "А кто тебе сказал, что можно что-то вернуть? Что здесь все осталось прежним? Нет больше того, что тянуло тебя сюда. Ничего больше нет. И никогда не будет".
- Саша! – стучит по стеклу взволнованная жена. Машет желтым флажком проводница, медленно отчаливает от перрона поезд.
Катятся по платформе желтые дыньки, падают под колеса уходящего поезда. Не вернуть. Не остановить. Уходит из-под ног земля.
- Что же делать, что? - Санька прижался лбом к грязному забрызганному зеркалу. Зажмурился, - Что?!
Бухнуло молотом сердце.
- Не надо ничего делать. Не надо стучать. Не надо бежать. Никуда выходить не надо.
Не надо?
НЕ НАДО.
…
Александр Иванович качнулся и открыл глаза, когда поезд дрогнул, лязгнул и медленно покатился прочь от станции. Как только дверь туалета открыли, он выскользнул в тамбур, прислонился мокрой спиной к подвижной холодной стене. Стоял, глядя на металлический крашенный пол, качающийся под ногами. Стоял, качался и не мог поднять глаза на окно, в котором проплывали родные места, как провинившийся ребенок не смеет посмотреть в глаза матери.
«Не надо – не надо – не надо», - выстукивали колеса.
Поезд набирал ход.
Александр Иванович вернулся в купе.
- Саня, ты где был-то? – супруга гневно сверкнула глазами, - я уже думала, что ты отстал.
- Почему отстал? Вышел подышать.
- Да я тоже выходила. Смотрю – нет тебя. Вдруг, думаю, встретил кого – это же твоя станция была, да?
- Да. Нет, не встретил. Кого я там мог встретить? – Александр Иванович с показным равнодушием пожал плечами и торопливо запрыгнул на верхнюю полку. Теперь уже можно смотреть. За окном тянулись городские окраины, прополз большой железнодорожный мост, дворики в густых зарослях шелковиц, старенький переезд. Чем дальше от родной станции отъезжал поезд, тем легче становилось на душе у Александра Ивановича, тем спокойнее билось сердце, тем ровнее дышалось.
***
Море заснуло первым. Оно мерно дышало, уткнувшись в песок, плотно укрытое ночным небосклоном. Санька с Минькой лежали голова к голове, раскинув руки и ноги, на теплом еще ракушняке. Огромное черное небо внимательно разглядывало их миллионами крошечных звездных глаз. Санька с Минькой смотрели, не отрываясь, в эти глаза долго-долго, до головокружения, до невесомости, до полного растворения в черноте.
- Сань, а ты замечал, что ночью уже не страшно?
- Чего не страшно?
- Ничего не страшно. Ну, когда солнце садится, когда вечер, и скоро стемнеет, бывает так жалко чего-то, даже страшно, что вот сейчас все закончится, и больше ничего уже не будет. Помнишь, мы говорили?
- Да, Минь, помню. Страшно и жалко. В солнечном сплетении.
- А когда все случилось, когда уже ничего нет – ни солнца, ни дня вчерашнего, когда все уже прошло, то и страх тоже прошел. Нечего уже жалеть. Нечего уже терять. Вот – ночь, вот - тьма. Пусто. От этого спокойно. Даже спать хочется. Наверное, так было, когда еще ничего не было. Наверное, так будет, когда больше ничего не будет.
- Перестань, Минька! Мне страшно такое думать.
- Нет, Сань, это не страшно. Надо только настроиться. Просто смотри в небо, смотри глубже и глубже, между звезд, в самую его пустоту. Смотри и думай: «Ничего нет. И дальше ничего нет, и дальше, и дальше… Ничего и не надо…»
Санька слушал Миньку и смотрел, смотрел, смотрел в черную высоту… И думал, думал, думал, пока мысли не ослабели, не разбрелись и не растворились в этой глубинной черноте. В груди обмякла и растаяла тревога, оставив после себя контуры пустоты. Слабость и нега наполнили его доверху, до самой макушки. Веки тяжелели, дыхание замедлялось, и его личная внутренняя темнота медленно соединялась с огромной внешней тьмой…
- Ну как, больше не страшно, Санька?
- Нет… уже нет…
Больше не страшно… Ничего и не надо… Спать... Только спать…
***
- Саня, ты что, спишь? Пора потихоньку собираться, - жена чем-то шуршала внизу.
Когда над полкой показалась ее голова, Александр Иванович протянул руку и поправил ей примятый затылок. Хорошая она баба. И двушка в Кузьминках у них хорошая. И вообще, все у них хорошо. И Москву он любит, и работу свою, и все он сделал правильно.
Где-то в районе диафрагмы, по-научному в солнечном сплетении, что-то дрожало и таяло, как ошпаренный снег. И жалко, и больно, и сладко до слез. Все. Проехали. И нет возврата. И не будет возврата никогда. Все кончилось, отвалилось, как старая болячка, оставив лишь легкую слабость и головокружение. Все, Александр Иванович, нет больше Саньки. А как же Минька? Единственный друг его Минька, на дощечке с колесиками? Нет больше и Миньки. Нет и не было на этом перроне. Остался он с Санькой там, в другом мире, куда нет возврата никому и никогда. Точка. Вот и славно, вот и хорошо, вот и гора с плеч.
За окном по-прежнему мелькали платформы, полустанки, поля и тополя. Мелькали и мелькали себе. Больше эти пейзажи не вызывали у Александра Ивановича ни воспоминаний, ни чувств.
По радио заиграла веселая музыка. Казалось, весь мир с облегчением оставил позади свое прошлое. Впереди был отпуск, впереди было море, впереди была привычная спокойная жизнь. Теперь все будет хорошо.
Только кудрявая Аллочка почему-то нервничала. Раскраснелась, без конца пудрила носик и поглядывала на себя в зеркальце. Ее явно что-то мучило. Когда до прибытия оставалось минут десять, напряжение достигло такого градуса, что она уже не в силах была молчать. Закатывая повлажневшие глаза и махая на них ладонями, она громко шептала супруге:
- Они давнишние друзья. Они всегда вместе - вместе служат, вместе отдыхают. Все вместе. Ну и так получилось… Точно и не помню, когда это началось… Я их даже путаю частенько, оба Леши. Они вообще очень похожи. Ну вы увидите – Леша второй будет меня встречать. Ему как раз дали отпуск. Он уже там, уже снял нам квартиру. Боже мой – целых две недели вдвоем! Мы ведь так редко видимся – как назло у них одновременно дежурства, учения, сборы. Я все время одна! Боже мой, зато теперь – целых две недели вместе! Ах, я так счастлива, так наконец счастлива!
Александр Иванович сочувственно кивал головой. А что такого? Жизнь – сложная штука. Наконец бедная одинокая Аллочка будет счастлива. Природа не терпит пустоты - у всех браков есть свои счастливые стороны. Весь мир таков – ложь в нем самый простой путь к успеху.
Дверь в купе с визгом отлетела в сторону, показалась кудрявая голова проводницы:
- Пассажиры, сдаем белье! Молодой человек, вставать пора, не задерживаем, собираем белье.
Сосед на верхней полке промычал что-то нечленораздельное и поглубже зарылся головой в подушку. Только в молодости можно вот так спать сутками, не отвлекаясь даже на физиологические надобности.
Поезд, по-собачьи радостно виляя хвостом и повизгивая, причалил к перрону. В коридоре зашумели, затолкались пассажиры. Аллочка ухватила свой саквояж и первой рванула к выходу. В окно было видно, как бурлящая толпа на перроне разбивалась, как волна об утес, о величественную фигуру красавца-майора сухопутных войск с букетом ромашек в руках. Увидев Аллочку, он снял фуражку и приветственно помахал ею над головой. Своей монументальностью майор напоминал каменного Командора. Аллочка легко выпорхнула из вагона и упала в его могучие объятия. Они долго и страстно целовались.
- Завяли совсем, - жена смущенно поправила поникшие ромашки в стакане и многозначительно посмотрела на Александра Ивановича: «Видишь, как люди живут. А ты не ценишь».
Александр Иванович шумно вздохнул, с трудом поднялся, растирая спину, похлопал спящего соседа по плечу:
- Молодой человек, подъем!
Тот вздрогнул, повернулся, вытащил из шевелюры ухающий наушник и ошалело уставился в окно на Аллочку с майором.
- А это мы где? – юноша перевел округлившиеся глаза на супругу, - Мы уже приехали, или…
- «А приехал я назад, а приехал в Ленинград», - пробурчал Александр Иванович и усмехнулся. Действительно – будто и не было этой дороги, ничего не было между пунктом А и пунктом Б, просто сон. Странный, бессмысленный и ненужный сон. А теперь явь, такая, какая была, есть и будет. И должна таковой быть! А все эти фантазии пусть остаются за линией горизонта событий, там, откуда никогда ничего уже не придет в его жизнь, не отзовется болью в солнечном сплетении. Все. Отболело.
- Приехали, молодой человек, приехали - конечная станция, - жена наскоро рисовала ярко-красный рот, глядя в маленькое зеркальце, - Надо же всю дорогу проспать, прямо завидно.
С треском захлопнув пудреницу, она выглянула в коридор:
- Кажется, толпа рассосалась. Ну, и нам пора! Прощайте, молодой человек, всего вам хорошего. Александр!
Подхватив сумочку, она направилась к выходу. Александр Иванович с двумя тяжелыми чемоданами послушно последовал за супругой…
***
В Москву возвращались Аэрофлотом.