Вещи были сложены наспех и всё время падали из рук. В сумке помещались разнообразные заметки на клочках бумаги, вырезки и газет и журналов, фотокопии страниц пятидесятилетней давности. Материалы для книги, которая хорошо продумалась, ясно осозналась, но никак не писалась. Сумку невозможно было закрыть, листки вылетали и мокли в лужах.
Улицу почистили несколькими днями раньше, но она уже покрылась мокротой и кое-где ледяной коркой. Чёрные мокрые деревья гудели вершинами.
- Здравствуйте! – нагнала меня худенькая женщина лет сорока, незаметной внешности, невысокого роста, темноволосая, в элегантном пальто. Все звали ее Гауляйтершей. Я знала Гауляйтершу совсем мало, встречала редко, но была с ней всегда очень вежливой. – Вам обязательно нужно пойти со мной, у вас там обнаружены неправильные записи за 1942-й год, вам придется это объяснить.
- Как 1942-й? Вы имеете в виду хотя бы 1992-й?
Гауляйтерша не грубо, но твердо взяла меня за локоть:
-Пойдемте, пойдемте.
Еще несколько бумажных полосок из сумки выпало на асфальт. Они тут же потемнели.
Гауляйтерша быстро шла дворами, а потом мы оказались у склона холма и стали спускаться. Туфельки Гауляйтерши вязли в мокром снегу и темной, жидкой грязи.
- Как же вы идете в таких туфельках? Тут сапоги нужны!
Гауляйтерша промолчала, не останавливаясь. Я еле поспевала за ней, продолжая ронять то то, то это. Брошюрка из кармана шлепнулась в черную жижу. Уже не поднять.
Постепенно возникли большие, темные здания, и мы быстро пошли по тротуарам. Разглядеть подробности на ходу было невозможно. Там и сям мелькали по сторонам скверы, чугунные ограды. Где мы? И тут я заметила написанный на стене портрет Бетховена в голубых тонах, и, хотя я прежде его никогда не видела, догадалась:
- Мы в Риге?
- В Риге, - кивнула Гауляйтерша, глядя вперед. – Быстрее.
На улицах стояли и ходили патрули в черной форме. Людей было не видно. Гауляйтерша втащила меня в фойе, передала гардеробщикам и быстро скрылась в коридоре.
-Снимайте пальто, сдавайте. Шапку тоже. Почему у вас две шапки?
Я не знала, почему у меня две шапки. Скорее всего, в спешке запасную было некуда втиснуть, кроме как тоже напялить на голову. Не помню.
- Проходите в приемную, запишитесь. Вон туда.
Приемная была средних размеров комната с большими креслами, почти все занятыми людьми, разглядеть которых я была не способна. Какая у них была национальность, на каких языках шептались и думали – понять невозможно. У всех были чемоданы, рюкзаки, сумки, коробки, свертки. Пахло потом и грязью тела. Втиснулась между узлами из старых одеял двух толстых, сисястых баб в больших клетчатых платках. Быстрый взгляд определил: молодухи, и не совсем и толстые - просто на каждой было напялено как минимум три пальто. У обеих были до того простецкие, обветренные, сугубо славянские лица, что я рискнула спросить ту, что справа:
- Вы откуда?
- С Киева.
Ну, не знаю, с какого такого Киева, ведь вид у нее был – из дальней деревни. Из той, где глухие леса и мужья-сыновья отсиживаются в чащах. В схронах.
Бабу невнятно позвали. Она грузно поднялась и скрылась за дверью. А вещи?
Кто-то ответил: За ними придут.
В углу приёмной, на полу, валялась толстая книга: Л.Н.Толстой, "Война и мир".
Но ведь я не записалась! Я открыла дверь, и секретарь взглянул на меня:
-А, это у вас 1942-й год? Так-так. Всё неправильно у вас там. Разберёмся. Ждите, вас вызовут.
И так я сидела и сидела. Наконец, спросила у второй бабы:
-А вы откуда?
-С Киева, - звонко ответила баба, подвинув бесформенный узел к себе поближе.
Ааааа.... Баба... С Киева... Слёзы полились у меня из глаз.
-А чому вы плачете?
Чому я плачу, чому?... Заливаясь слезами, я поняла: я плачу от смеха. Я смеюсь со всхлипами, меня трясёт от смеха, и скоро этот смех меня задушит, убьёт, остановит моё сердце.