fff-горг-fff
Солнце стало ярко-красным, алым, ослепительным и начало стремительно падать, сорвавшись с точки зенита. Не прошло и нескольких мгновений, как оно рухнуло и растеклось прозрачно-розовым неосязаемым океаном. В тот же миг землю объяла тьма – звёзды померкли. И пронизывающий ледяной ветер завёл свою унылую песню, кромсая пространство, словно отточенная секира палача…
Я проснулся в холодном поту и не знал то ли ещё сплю, то ли действительно проснулся… Солнце уже рисовало на подушке золотистой размытой акварелью тропические узоры. Комната была полна лёгким, ещё не совсем рассеявшимся голубоватоым туманом. Тяжёлое и влажное одеяло придавливало своей фатальной затхлостью. Ночная прохлада боролась с тепловыми инъекциями зари и не хотела уступать их размягчающему напору; она пропитывала одеяло и колола тонкими платиновыми иглами упорно и жестоко.
Постепенно грёзы таяли. Вставать не хотелось. Я сжался в комок и смотрел на покрытый розовой пудрой сад. Цвели абрикосы. Я смотрел сквозь стену и наслаждался спокойной картиной зарождающейся жизни. В этой картине открывалась тайна космогонии: застывшая почка набухает и лопается, разворачиваясь изумительным цветком. Я не оговорился – я смотрел сквозь стену, вернее стены как таковой не было, как не было и ещё одной стены – мой дом состоял из двух стен, поэтому комната часто по утрам наполнялась туманом. Крыша дома состояла из одной половины, как если у треугольника убрать одно ребро. Часто я спал под дождём – это неописуемое чувство. Иногда я просыпался ночью, переворачивался на спину и созерцал далёкие загодочные светила. Иногда мне казалось, что я побелил потолок чёрными белилами, а вездесущие мухи оставили на нём свои белые вполне естественные отметины. Но чаще мне казалось, что мой дом сгорел и от него остался один закопчённый потолок, на котором летучие мыши процарапали крылышками свои, известные только им, магические рисунки.
Иногда я видел ночью радугу – тонкую-тонкую, еле заметную, словно нимб. Она возникала и исчезала неожиданно. Её лёгкая вибрация оставляла едва уловимые следы на сетчатке глаз, но эти следы оставались там всю ночь, сплетаясь и рождая всё новые и новые сны.
Я люблю созерцать небо и землю через линзу своего воображения, которая увеличивает уменьшая и уменьшает увеличивая, которая преломляет и трансформирует любые лучи, в том числе и свои собственные. Созерцание – это ядро любого творчества… Мне не просто нравится созерцать. Я преображаюсь созерцая, я становлюсь другим, прохожу сквозь Эдем, ангельскую природу, антимиры, мистерии к глубинам своей души. Моя жизнь, бессмертие, мечты и фантазии, моё творчество – всё есть прямое следствие созерцания. А если бы в моём доме была вторая половина крыши и ещё две стены, я не мог бы созерцать, и тогда любая пища казалась бы мне крысиным ядом.
Солнце уже разорвало скорлупу облаков и лежало на верхушках абрикос малиновым лоснящимся желтком. С огромной неохотой я встал с постели, глубоко вдохнул утренний воздух и босиком пошлёпал в сад. Земля дышала небесной лазурью неторопливо и размеренно, как спокойно спящий великан, которому не просыпаться ещё лет пятьсот. Я слышал пятками как дышит земля. Я слышу землю как кузнечик – ногами. Чувствую небо как дельфин – плавником. Зеркала на подошвах. Я уже где-то слышал эти слова. А сейчас их будто произносили деревья. Чёрная земля хранила вмятины от солнечных лучей: еле заметные золотые блюдечки. Из них хотелось напиться солнечной воды или нектара, оставив на носу золотую пудру.
Несколько облачков на чисто отполированном небе были тщательно выписаны ма;стерской рукой зари. Их бордовые контуры будто продавливали лазурь. Небо, казалось, состояло из множества гигантских прозрачных шаров, сквозь которые струился чистый спокойный поток густо-василькового света. Я долго смотрел в зенит. Небо вливалось в мои глаза, как вода в две воронки, и превращалась в мою плоть. Я чувствовал, что мои руки и ноги делаются воздушными, лёгкими-невесомыми, крылатыми. Я чувствовал, что моё тело преображалось в некую едва уловимую форму, хотя и чётко очерченную лучами солнца. Я чувствовал как частицы земли под ногами исчезали и мои пятки висели над бездной. Внизу открывалось бездонье. Я будто падал в высоту. Распадался на треугольники, ромбы, трапеции, и затем вновь становился яйцевидным эллипсом, совершенным как единый космос в точке омега. Я чувствовал, что превращаюсь в кору дерева и по мне бегут весенние соки, медленно, словно движутся звёзды в своих нехоженных просторах вокруг галактического ядра. Я уходил корнями в преисподнюю и высасывал оттуда влагу остывших звёзд и слёзы падших ангелов, чтобы превратить их в фиолетовую кровь своего неостановимого сердца, которое разгоняет её по бессчётным рекам вен и капилляров, проложивших себе путь во всех недоступных пространствах. Я становился куском вишнёвого вкусного клея и слеплял небо с землёй, недра с высями, земное ядро с солнцем, глаза с луной и ноздри с логосом. Я становился водой, растекался половодьями, морями, океанами, проливался дождём, слезами, мочой, древесным клеем, Словом; округлялся лужами, омутами, озёрами; засыпал болотами, солончаками, трясинами и просыпался ручьями; застывал льдом, кристаллами, снежинками и капал сосульками, тающими в погожий день. Я становился раскалённой магмой и, выходя на поверхность планет, превращался в глыбы алмазов с розовыми и синими прожилками неземных минералов, образующих причудливую паутину. Я становился лучом и оставлял вмятины на чёрной жирной влажной земле и пил золотистую воду и вымазывал нос в золотую пудру.
Деревья сбросили с себя кору, они были белыми и влажными и пахли горькой свежестью. Я прижался к холодному вздрагивающему стволу всем телом. Я чувствовал как дерево прорастает в меня, как его соки текут по моим жилам. Я целовал скользкие зеленовато-белые ветви дерева. Его горькая влага растекалась по моему языку и становилась шафранным мёдом. Я глотал её и чувствовал как она стекает по пищеводу к корням и прозрачными бусинками повисает на их волосках. Я спал цветком розовым и беспечным, а ветер сдувал мои лепестки, пестик и тычинки. Ветер губил мой плод, но я спал спокойно и беззаботно, ибо знал, что впереди у меня вечность. Завтра, проснувшись, я начну рисовать небо и летучих мышей, пустынные скалы, овраги с переброшенными через них деревьями, опушки, чеканенные на меди осени, реки с блестящей плотвой, заводи с уродливыми сомами, пригорки с церквями, купола колоколен, женские бёдра, уснувших кошек. Завтра я буду писать стихи на листах тонкозвёздной бумаги немыслимыми иероглифами. Это будут поэмы о восходящей полной луне, о её обратной стороне, такой же белой и зеленовато-холодной и огненно-прозрачной. Это будут поэмы о той любви, над которой в жизни смеются, а в кино плачут, которую видят в снах, а на яву не замечают, о которой мечтают, но мимо которой проходят. Это будут поэмы о тонких нитях света, вплетённых в наши волосы и радужки глаз, о смутных чувствах перед расставанием, о лёгкости перед вознесением, о радости перед поцелуем, о тонких нитях света, проходящих красными нитями через ночь. А пока я дремлю цветком абсрикосового дерева, прижимаясь обнажённым телом к влажному его стволу, лишённому коры, становлюсь прозрачной неуловимой и вечной тканью универсума.
Воображение, образ и Слово – вот на чём покоится моя Душа. Мир покоится на трёх Химерах, Химеры на Китах, Киты плавают в Вечном Океане. Когда я плыву по этому Океану на своём утлом судёнышке и вижу вокруг себя безбрежную водную пустыню, моё сердце наполняется трепетной и таинственной радостью, глубоким восхищением, потаённой печалью и неиссякаемым светом. Меня переполняют неведомые чувства и не могут переполнить, как воды не могут переполнить вездесущего Океана. Фантазии, чудесные мысли, невероятные озарения, смутные предчувствия, необычные догадки, радостные непонимания кружат меня вихрем над неохватной бирюзовой гладью, топят меня, прижимая к самому бездонному дну, возносят меня над синей равниной, и я, как альбатрос, парю над, разлившимся голубыми расплавленными стеклянными сферами, раем. И снова падаю на поверхность вод, и иду по водам, целуя пятками прохладные волны и в прекрасном сиянии плеромы целую покоящуюся на Химерах Землю.
Я плыву между бездонностью небес и бездонностью океанского дна. Меня окружают русалки, океаниды, протеи, ихтиандры, нереиды, электрические скаты и дельфины. Их спины, бёдра, ягодицы. Плечи, плавники, хвосты, груди, глаза и губы как Острова Блаженных. Их флюиды как ладан, как Счастливая Аравия. Я плыву к подводной Луне. Она покоится на дне Океана. Каждое утро она падает в лазурные воды и ждёт меня. Каждое утро я спускаюсь по рогам и наростам Химер, по спинам и фонтанам Китов в Океан и плыву в её загадочные чертоги. Каждый раз меня сопровождает эксорт её любимцев. Каждый раз я перечитываю «Мистическую сексологию», написанную Андрогином и Гинандрией ещё до Потопа.
За любыми тучами есть солнце. Я лежу на спине в Океане и гляжу на мягкие ватные тучи. За ними солнце, но тучи тоже прекрасны. Серыми перевёрнутыми горами они смотрятся в ртутное морщинистое зеркало Океана. Как клубы отвердевшего дыма они неподвижно висят над голубоватой водой, серой от громоздкой плоти, излучающей свинцовое сияние. Безветрие шлифует тончайшим абразивом своих нежных пальцев углубления и выступы туч, их крутые бока, отливающие синевой, их позолоченные кудри и пухлые щёки. Ветер вытесал облака из небесного мрамора, из лунного гранита, из звёздного иридия, из галактического льдистого молока, из чёрной плоти открытого космоса. Хвосты комет своим наждаком, растрёпанные волосы болидов своим бархатом, сгорающий эпидермис падающих звёзд своим шёлком отшлифовали лабиринты туч, а безветрие довершило работу нежностью замершего дыхания. Тучи, как груди античных кариатид, висят возле моих губ и едва касаются своими налитыми горячим мрамором соска;ми моего рта. Тучи тяжелеют от океанского испарения и вот-вот обрушатся на меня мягкой женской плотью и тишиной воскресшей воды.
Я лежу в открытом безмежном Океане. Вокруг ни одного существа. Водная пустыня и ни одного острова, ни одного материка, ни одной скалы. Лишь где-то три Кита и три Химеры и на них Мир. Я лежу на спине в прохладных ласковых водах Океана. Я не умею плавать и не хочу уметь. Если надо, я иду по воде. А сейчас я лежу. Я обнажён. Иногда я забываю о своём теле и становлюсь Океаном. Подо мной – бездна. У Океана нет дна и быть не может. Надо мной тучи: прекрасные, химерические, онерические, а за ними – солнце!
В саду я нашёл странный глобус – в форме ягодиц. На нём были изображены только Африка, Австралия и Новая Зеландия, а также некоторые острова: Мадагаскар, Эпиорнис, Маврикий, Тапробана, Кергелен, Зондские и некоторые другие. Ближе к Северному полюсу была обозначена страна гипербореев, ниже страна амазонок, а чуть западнее страна океанид. Ближе к Южному полюсу лежала Terra Incognita. Глобус был сапфирового цвета с толстой рубиновой линией экватора, с топазовыми очертаниями материков и двумя-тремя меридианами и параллелями. Дельта копчика являлась Полярной звездой. Я сидел на лёгком лиловом облачке ещё не рассеявшегося тумана и долго-долго вертел в руках этот удивительный глобус, вспоминая свои странствия по Океану и по Уснувшей пустыне.
Жизнь человеческая словно капля росы. Распустившийся цветок и на нём капля росы. Она переливается всеми цветами радуги, в её прозрачной глубине виден Океан, её сферическое зеркало отражает солнце и небеса. Она скатывается по алому лепестку и падает. Её падение можно измерить длительностью вечности. Её падение – краткая вечность.
Тайна срезания колоса. Нет, из этого колоса не выпекут хлеб – он вознесётся к солнцу, но тайна его срезания останется неразрешимой. Бронза серпа касается тонкого золотого стебля – что происходит с ним? Он обретает иную жизнь? Что бы ни происходило, весь смысл в срезании. Что-то происходит, но что? Это миг тайны, длящийся вечность. В этой тайне, за пределами жизни и смерти, за пределами потустороннего мира длится творение непостижимого, и ты есть его творец.
Хорошо когда идёт дождь. Хорошо сидеть под одной половинкой крыши и смотреть на дождь воочию и через оконное стекло. Капли стекают по стеклу, которое отделяет тебя от мира, и в тоже время ты можешь, вытянув руку, ощутить на ней приятные холодные слёзы богов. Когда идёт дождь, всегда грустно – ведь боги плачут. Но от этой грусти на душе становится необычайно светло.
В темноте я ничего не видел. Мошонку холодила свежесть бездны. Я не знал что будет впереди – бездна или стена. Неведомые переплетенья тел, как плоды диких майтхун, висели над головой и иногда слегка касались ресниц и бровей. Моё дыхание висело чёрным зеркалом передо мной и я проходил сквозь его зазеркалье к поворотам онерических лабиринтов. Я шёл рядом с собой и вёл себя за руку, смотрел на свою макушку и мои следы становились глубокими узкими колодцами. Я трепетал и радовался тому, что прокладываю новый лабиринт под Океаном, что теряюсь в нём, запутываюсь, блуждаю в нём, становлюсь им. Я рассыпа;лся на тысячи лабиринтов и становился вновь одним, прокладывая лабиринт. Я останавливался и лабиринт петлял вокруг моих химер. Я вновь двигался, тысячью образов расходясь по лабиринтам. В темноте я ничего не видел и видел больше чем при свете.
Идёт дождь и падают листья. Непрерывно падающая вода навевает абсолютно нюирреальные мысли, тартарические сновидения, химерические галлюцинации, цирцеические грёзы. Мой рот над Океаном. Слово рождается. Слово течёт как дождь. Непрерывно, вечно, ирреально. Потоп над Океаном.
Я чувствую бездну. Она шевелится подо мной как гигантское хтоническое чудовище. Каждое мгновение я чувствую, что оно хочет сожрать меня. Каждое мгновение я хочу сожрать его. Двойной параноидальный садомазохический каннибализм сплетает нас в какого-то сексуального монстра, перекрещивает нас ангельски танаталогическим крестом. На моих щиколотках вырастают крылья горгон, и я лечу вниз, в небеса преисподен. На моём фаллосе вырастают крылья фиолетовых ангелов, и он устремляется в гущу чудовищ. Я вхожу в межножье Ламии как в чертоги плутонических левиафанов. Я прохожу под сводами Йони. Я теряюсь в морях Лилит. Я погружаюсь в озеро Танатоса как король Эльдорадо. В гиперхаотической оргии океанид я становлюсь двойным зеркалом подземной Луны. Я парю в лоне Тиамат как крылатые волны Океана. Я соткан из снов. Они пронизывают меня как наитончайшие лунные лучи. Сны поглощают меня как левиафаны. «Вокруг этого островка на его пологих берегах, там, где разбиваются волны, на мягком иле растёт камыш».
Каждую ночь я вижу сны. Если я ложусь вздремнуть днём – я их вижу и днём. Редкий мой сон обходится без сновидений. Сон без сновидений это всё равно что тело без души. Каждый мой сон насыщен сновидениями как тёплая майская лужа насыщена одноклеточной живностью. Децилионы сновидений тайфунами проносятся сквозь меня каждое мгновение, бесформенными хаотическими мегагалактиками накатываются они на меня. Иногда из них формируются неустойчивые цепи со звеньями эллипсоидных онейроидов. Иногда они становятся эфемерными цветами, красивыми, как эйдонические тела, и текут узенькими глубокими ручьями в лоно парафаллических протуберанцев. А иногда они застывают огромными незыблемыми сооружениями Стоунхенджа, и я лечу в их тени невидимый, забытый и галлюцинирующий. Блуждаю как кровяной шарик по артериям и капиллярам оживающих великанов, излучая сновидения в свои собственные сны.
Я смотрю на затмение луны. Этот лунный минет напоминает мне сон во сне. Один сон своей тенью укрыват другой. Этот двойной анальный экстаз указывает путь к тайнам чёрных озарений и мистериям проктоктеических снов.
Тайна сновидений никогда не будет разгадана и никем. Как тайна фантазий и тайна любви. Никогда не постичь их вечнопульсирующие глубины.
Это была древняя и заброшенная галерея. Все стены в трещинах – в тоненьких, как нити паутин, и огромных, как тёмно-синие вены на ногах у великанов. Белая и зеленоватая плесень наглыми размашистыми пятнами завоёвывала пространство. Потускневшие изодранные картины в изломанных рамах напоминали выколотые глаза. Обрушившаяся штукатурка валялась везде бледными агонизирующими звёздами. Я шёл тихо в распахнутом пальто. О том, будет ли конец этой галерее, я не думал. Я вообще ни о чём не думал. Я шёл. Двигался. Но не так как двигаются планеты, тараканы, автомобили, роботы, ионизированные частицы, фотоны, воздушные потоки или морские волны. Я двигался как-то иначе, будто стоя на месте и проваливаясь под себя. Я шёл как две спирали мрака. Я двигался как две сферические тишины.
Когда я распахнул тяжёлые пыльные двери, передо мной открылась площадь – до горизонта. Она была усеяна обломками мраморных колонн, булыжниками, головами статуй, железобетонными плитами и гигантскими кубическими предметами то ли стеклянными, то ли алмазными. Был полдень. Небо голубое, глубокое, чистое. Но солнца я нигде не видел. Я сбросил пальто и присел на обломок мрамора. На какое-то мгновение мне показалось, что рядом со мной сидит женщина и я ощутил её теплое и мягкое бедро. Я совсем не удивился, что на небе не было солнца, я. скорее, удивился тому, что рядом сидела женщина. Потом мы спали вдвоём в галерее на каком-то заплесневелом шедевре. Вокруг грудами валялись мои пожелтевшие рукописи, сгоревшие и наполовину сгоревшие, измятые, разорванные. Мы спали, укрывшись одним пальто. Пепел падал как снег. Из голубого глубокого неба без солнца.
В кармане я нащупал её трусики. Они были маленькие и шёлковые. Я долго мял их в руке. Стоял не двигаясь. Сколько я простоял не знаю. Когда я вынул из кармана руку, она пахла бальзамами промежности. Нюхать её было не просто удовольствие или неудовольствие – это было кодирование тайны. Я сжёг всю свою одежду. Вместе с нею сгорели и трусики.
Когда я разжигаю в своём полудоме огонь, мне всегда становится немного радостно – я разжигаю его своими рукописями. Впрочем пищей для огня служат не только мои рукописи, но и рукописи других поэтов, писателей, философов. Среди них попадаются уникальные и старинные. Одна была написана ещё до Потопа на плотном сером холсте. Она сгорела вчера. Снег завалил её. Я неподвижно лежал под снеговым склепом и смотрел на огонь.
В правой голени муравьи устроили себе гнездо. Это был не муравейник, а именно гнездо, как осиное. Маленькие твари шныряли вверх-вниз. Было интересно наблюдать за ними. За их глупым существованием. Их целью было сожрать мою ногу. Периодически я совал ногу в огонь. Выгорала внешняя часть гнезда. Внутри оставалось несколько особей и всё начиналось сначала. Я называл это Содомом. Муравьи упорядоченные твари, но им ни за что не понять почему горящие рукописи вызывают чувство меланхолической радости.
Солнце поджаривалось на сковородке моря как гигантская глазунья. Оно было похоже на взбудораженный сосок матерой лесбиянки. Опять море мастурбирует мои глаза. Волны перекатываются через моё тело. Я лежу лицом вниз и смотрю в пучину. Мои ягодицы излучают галлюцинации. Мой анус втягивает небо и творит химеры. Это и есть та бездонная неисчерпаемость химер, в которой я черпаю своё вдохновение и не могу вычерпать. А мой член и моя мошонка свободно и приятно болтаются над пучиной, которая также бездонна как мой анцс и также неисчерпаема… Мой член и моя мошонка созерцают в пучине химеры, небо химер, химеры небес и солнце похожее на алое яблоко алой эдемской мираклии и луна походая на каплю спермы. Мой член и моя мошонка и пупок с взбудораженными как у ведьмовской шлюхи соска;ми вместе с параноидально-эллиптическим ртом бисексуальным носом и жадными словно похотливые вагины глазами созерцают химеры… И нет конца этому созерцанию… Химеры неисчерпаемы… Они будут неисчерпаемы даже если неисчерпаемость «исчерпается». Мои химеры – это я сам в своей неисчерпаемости. Я предстану хоть завтра перед Господом Богом или Сатаной, или даже перед кем угодно и скажу, что я неисчерпаем… Делайте со мной что хотите: казните, пытайте, режьте, жгите, развевайте по ветру, аннигилируйте, не обращайте внимания, предавайте анафеме и забвению, а я неисчерпаем. И с этим ничего не поделаешь. Хоть топай ногаим от отчаяния и грызи землю. И меня даже могила неисправит. И в посюстороннем и в потустороннем мире я всегда буду неисчерпаем… онеричен… химеричен…
Вы живёте во времени и пространстве, а я понятия не имею что это такое. Для вас существуют определения, категории, упорядоченность, а я не представляю себе что это такое. Я знаю что такое фантазии, сновидения, галлюцинации, грёзы, химеры… Но знаю их лишь как безвыходный лабиринт неизвестного… Для меня это твердь и небеса. Я не знаю что это такое, но я не называю это иллюзией.
Наука и религия думают, что они всесильны. Но там, где сны образуют одну из оболочек тверди, а химеры – небеса, о них и не слыхивали. Наука? Религия? Я уже неговорю обо всём остальном. Там о них и не подозревают. И не хотят подозревать.
Я лежу в эонах химер, в эдемах химер, в эребах химер, в эзохаосе химер, в экстазе химер, в эякуляте химер, в эхо химер, в эрокосмосе химер, в этне химер, в ээи химер…
Я вошёл сюда чтобы не выйти отсюда
Какое мне дело до того графоман я или гений. Мне не нужны определения и оценки. Я не только вне человечества, космоса, хаоса, имматериальной бездны, я ещё и вне литературы. Моё письмо онерично… Ло-эротично и нюаэллично. ФФ-Виртуальный текстоид. ЛЛ-ОО-текст. ДН-текст. ЯТ-текст. Биантропический, сексокентаврический, эовербальный, омфалопараболический, даддактеический, каллипигический, неомифический, оддоодический, альфасюммистический и панапокрифический текст. Текст Великих Мистерий Богини… Небесно-хтонических зазеркалий… Ангелов Плеромы… Недифференцированный. Неориентированный. Не поток сознания или бессознания или всерхсознания, а скорее антипоток лабиринтности, зэт-трансформации и трансаэллирующей левитации (или транслевитирующей аэлляции).
Лучшее что можно делать – это вообще ничего не делать. В бездействии гораздо больше смысла, чем в каком бы то ни было действии. Бездейственный текст приближается почти вплотную к этому идеалу. Почти, потому что слиться с идеалом бездействия уже слишком действенно.