К утру дождь барабанить взялся.
С окошка, что под потолком, влага тонкими струйками. Зиме еще морозами пройтись, да вот, весна нарисовалась.
Зябко в углу сыром, от печи холодом веет, да ветер в трубе волком.
В полдень дверь пискляво распахнулась, на пороге мужик в бородище окладистой, глаза зеленью блещут. Тулуп до пят враспах, щеки румяные, алые губы за усищами прячутся.
Глянул на Маньку – сердце у девки и замерло от вида ухаря великанистого.
- Звала, Мария Петровна? – голосом раскатистым.
- Петя? – только и вымолвила.
Зтуманилось в голове у девки, комнатешка кругом пошла, Петруха верхтормашками на скамье восседает, а треух и не свалится. Так и в обморок.
А лишь глаза открыла, голова мОлодца на груди её, к сердцу ухом.
Обняла она головушку бедовую, в копне волос пшеничных утонула, забилось сердечко часто, заструилась из глаз влага обильная.
- Петруша, Петруша, - шепчет. Пальчиками тонкими кудри белокурые перебирает, дрожит былинкой в жарком дыхании юноши, - прости, меня, прости непутёвую, не забывала тебя ни на минуточку, и глаза, и дыхание твоё помнила, - губами горячими в бисере слезном, его, пылающих коснулась, затрепетала телом нежным.
Петруха слезы с ланит её бархатных ладонью ласково утирает, самому бы не разреветься.
Подхватил Маньку на руки
.
- Едем, едем, у меня жить будешь, - к двери шагнул.
- Постой, Петенька, не так скоро, дай нам с Владой вещички собрать. К вечеру заберешь, - и прижалась к его груди широкой, - к вечеру, к вечеру, милый.
Сборы недолгие: два узелка, да состояние немалое, что в девичьей ладони и уместится.
- Поведаешь Петрухе о богатстве мильённом? - Влада на кисет указала, что Манька на грудях прятать взялась.
- Не о всех Влада, не о всех. Расскажу, мол, камни дорогие имеются, объясню, как из них деньги делать собираюсь, укажу в чем задача Петрушина с отъявленниками . Ох, и заживем подруга!- глазища вспыхнули пламенно, щеки румянцем горят.
Вот, и к выздоровлению девка, от ожидания ли денег не малых, иль от любви молодца, что сердце бабье взгорячило.
Так и поселилась она на выселках в избенке, при Петрухе с лихими людишками.
А лишь телом окрепла, повелела полюбовнику дом поприличнее снять на въезде в столицу. Приоделась, Петьке бороду стричь приказала, запретила кодле его воропом промышлять. А как увидела, наконец, в зеркале красоту свою писанную, так и к делу.
***
Кузьма Саватеич, ювелир средней руки, с началом войны немалые утраты денежные ощутил. И возжелал присовокупиться к иному доходному делу, тайно прикупая у знакомых аптекарьщиков морфину, да кокаинового порошка по сходной цене.
Снедь эта к зиме в неимоверно почтении оказалась у расплодившихся эвтерпистов, и иных служителей муз, осязавших приход «развратных дев», лишь поотведав бодрящего порошку.
Распустил Кузьма щупальцами своих людишек по городу с товаром.
Доставлять «радость» клиентам к их квартирам и домам подвязялся, в проститутошные сунул, да у салонов поставил, где крикуны-поэты собираться взялись.
Дело ладно пошло и, теперь, взалкалось старому аптечный магазин открыть, но, здесь незадача вышла. От чего, лишь представлялась неисбыточно прибыль немалая, да в руки по закону и не давалась.
От денег, что лежат под ногами не взятые никем, когда поднять их лишь и суметь а не выходит, в организме болезни страшные случаются, от коих избавиться, они же, бумажные, иль звонкой монетой и позволяют.
От таких забот утратил к шестому десятку своему Кузьма спокойствие и понесла его нелегкая, повязав с уголовщиками, от чего прежняя прибыль, теперь, богатством казалась.
Вот, к таким делам его и появилась Маня, дёрнув за шнурок колокольчик у парадного подъезда.
Слуга, красавицу разглядев, бросился к хозяину в опочивальню и, с мордой кобеля, узревшего по весне ароматную левретку, доложил барину о прекрасном явлении.
Кузьма Саватеич тут же галстук селёдкой к шее примостил, в сюртук с отливом влез и велел слуге гостью в приёмную звать.
А как вошел, от ароматов дамских голова и вскружилась.
Перед ним красавица стройности чудной. За вуалью глаз не разглядеть, губы в блеске алом улыбаются мило. Ручку ему в тончайшей перчатке протягивает.
Коснулся шаромыжник губами лаптастыми ткани чудной, а сознание бесстыжее под неё и просится. Так и пробежал бы губами по дивной ручке далее.
Вскинула Манька вуаль, гречник кокаиновый в кресло и рухнул.
- Вы ли, Мария Петровна?- глаза плошками желтыми на выкате, рот в удивлении округлился и бледнее смерти Кузьма сделался. Так и застыл, хоть статую с него лепи.
- Не отдайте Богу душу, Кузьма Саватеич, - усмехнулась Манька, - я и есть, и не с того свету.
А Кузьма руками разводит немо, язык отнялся и в голове шумит, будто просо из мешка сыплют. Кое как, с Манькиных рук из стакана воды хлебнул, глаз круглых с неё не сводит, закашлялся, отдышался.
- Так ведь вы.., - голосом потусторонним начал и пальцем тычет куда-то.
- Оставим, Кузьма Саватеич. Я не о судьбе своей рассказывать к вам с посещением. Дело есть, денежное, для вас доходное, - и перстенёк платиновый протягивает.
Отдышался Кузьма, бородёнку потирает.
- Знакомая вещица, - кашлянул в кулак, - сам произвел на свет это диво, по просьбе Якова Самуилыча, - и в руку перстень не взял, - нынче в безденежья я, Мария Петровна, отчего никак у вас его приобрести не смогу.
- А вы, на камень гляньте, иль вам, нынче порошок разглядеть проще? – глазенки у Маньки сузились хитро.
- К чему глядеть, сам и вправлял стекло в каст. Жадный, жадный Яков Самуилович был, прости Господи.
- А вы гляньте, гляньте, ведь случиться может и не вернете, бедной девушке маркизу, отимите.
-Эх, к чему его разглядывать, - недовольно проскрипел ювелирщик, достал лупу и глянул лишь, застыл вновь каменно.
Нос, что картошкой был, вытянулся, губы обвисли и не сморгнёт.
Ну-у, - Манька из пальцев Кузьмы перстень ковырнула, - стоило глянуть?
А Кузьме-то, в себя не прийти ни как. За секунды посчитал сколь за адамант взять можно, коли его будет. И слова от зависти жадной, теперь, не вымолвить.
- Быть того не может, - ухватил стакан с водой один, второй залпом, дышит шумно, пот с редкой шевелюры на лоб крупными каплями.
- Сколь хотите за редкость эту, Мария Петровна? – еле выдохнул.
Хохотнула зло Манька, глазенки щелями блещут
- А хватит ли состояния твоего, Кузьма Саватеич?
Кадык у Кузьмы трясется, пот глаза застит, трет он лысину платком душистым, с бровей влагу смахивает. Глазенки моргают часто, слезятся, чихнул раз, другой и «завелся» - не остановится.
С приступом эдаким о приличиях забыл, брызжет слюной, с носа капли длинные свисают. Краснее рака вареного. Манька колокольчиком медным прислуге звонить.
Набежала челядь, хозяина под руки и, суетясь, скоро в двери вывела.
Вот, как бывает, от зависти!
Вскоре лакей вышел. Бакенбарды ушами собачьими, волосенки редко ершатся, поклонился, вымолвил: « Кузьма Савтеевич, извинения просют за оказию неприятную. К завтрему отобедать вас ждут».
Приступ эдакий, Саватеич спиртом медицинским изгнал с организьму в четверть часа, пригубив полстакана граненого. И не спьянел, вроде, как воды глотнул. Перед глазами камень в свете чудном гранями блещет.
- Хитер, хитер упойконик был, прости Господи, обвел в ту пору меня, стекляшку представил. Думал я, от безделья он, никчемность огранил богато, а оно вон как! И девка видать цену правильную знает, хитра бестия! К чему она представила его, коли сбыть не желает? Закавыка, однако! И откуда взялась? Урядник баил, померла после убийства пристава, а она вот, и воскресла, чертовка! Знать обнесла старика Самуилыча. Однако, странно, сестра-то его, по сей день молчит о пропажах. Знать и не было их. А адамант воды чистейший, при девке!
Пр.http://proza.ru/2022/04/10/646