Мда-а. Вот такая девка вышла к двадцати годам. Хваткая, стервь ( прости Господи). Со здравостью не по годам.
Другой бы жизни ей при красоте видной, но уж, как судьбой прописано не исправить.
Накинула Манька на плечи шушун залатанный, затрапезой голову прикрыла, сунула шубейку, сапожки на пуговках в мешок из ряднины и, обувшись в пимки, из подвала вышла.
Так, ноги еле волоча, со двора да на улицу. Выискала подворотню потемнее, одежду роскошную обратно и, с одного проспекта на другой - гуляет вроде.
А по улицам солдаты строем, в пролетках офицеры не редко. Слышала по осени о каких-то боях, но значения не придавала – о чем ещё кавалерам беседы меж собою вести? А видать и не спроста.
"Война-то, взаправду! Глядишь, при ней и не разберутся легавые в убийстве нынешнем."
Так, в размышлениях до проститутошного дома добралась, где и поведала Владе о крахе с ювелирщиком. Всплакнули девки, носы утерли и договорились встретиться к вечеру во Владиной комнатушке, к чему Маньке указано было, где ключ взять.
К ночи расквасилось непогодно. Ветер занудно сыростью в окно стучаться взялся.
Снег лаптами грязными моросью дождливой съедается, рябит лужи дрожью не зимней.
Манька в жару мечется. Вокруг полицейские чины; и норовит каждый пламенником ткнуть. Обгорела одежда на ней до исподнего, рук не хватает прикрыться. Вот, уж голая! И сама, вдруг, вспыхнула порохом! И горит теперь в горне, а меха кузнечные дышат шумно, всё боле огня прибавляя.
Влада уксусом тело Манькино растирает, компрессы холодные в наклад, а жар лишь выше. Девка, губами сухими шевелит немо, мечется птицей подстреленной, а там и судороги.
Мда-а, вот, такая девичья натура хрупкая. Вроде телом здоровая Манька и возраст юный к болезням противотрава, а вон, как вышло.
Скажем, жила бы в деревне, каталась на санях скрипучих по снегу свеже-белому, городскими ногами не топтаному, воздухом дышала без смраду заводского, с народцем крепким водилась, из баньки жаропышущей да в прорубь нырком, глядишь и плотью, и духом крепче была .
А город, он заразен. Организм при нем, что платок шелковый: питает всяко, в грязь обращая ткань нежную. А уж, как столица на душу трепетную,девичью влияет! Особливо, когда из хорОм пышных с прислугой, где под пеньюаром тело нежное хранилось, да в подвал грязный с усатым вожделейщиком, на грубую ряднину. Как тут не слечь в болезни какой, душу и тело разом разящей.
К утру свезла её Влада на телеге в больницу для неимущих, где на третий день объявили: тяжела крайне Маня. А как в следующий раз, с посещением, лишь фамилию назвала, оказалось, схоронили подругу, как не востребованную.
Нельзя так, что бы при погоде ясной, когда солнце супротив морозу щёки теплом ластит, и смерть… Не осознать девице, как при годах юных и исход нелепый. И зажутилось девке, будто и ей нынче ко смерти.
Так, в печали к дому приблизилась и лишь в замочную скважину ключом, крепкие руки на своих ощутила. Двое в черном, без разговору в пролетку её и, молча, к полицейскому участку.
Оловянноглазый следователь, лишь в кабинет ввели, пощечину, вторую, да третью! Свалилась девка кулём, лицо руками прикрывает, а легавый волосы её на кулак и лицом в лавку тычет.
- Где подруга твоя, отвечай рвань!
А девка взаправду не поймет о ком речь и спросить боится; ответит невпопад - быть битой до смерти.
- Умерла она, - так и ляпнула.
Охолонился следователь.
- Кто умер? – в недоумении
- Подруга, - вымолвила Влада.
Как полиция на Маньку вышла, не ведомо. И что ей лучше было бы: могила холодная, иль мучения адовы за смерть легавого?
Видать сберег её Господь, прибрав заранее.
Отпустили Владу на вторые сутки, лишь выяснила полиция о кончине Манькиной.
"Мамка" выгнала её с работы на следующий день, а к концу месяца и хозяйка, узнав о скудости денежной, потребовала съехать из комнаты.
В следующий день, отстояла Влада обедню, поставила с последних денег свечку за упокой души подруги и вернулась в комнату за вещичками. Взяла узелок, дверь распахнула: свят, свят…
Стоит на пороге тень Манина. Под хламидой серой солнцем скелет высвечен, на щеке слеза застыла.
Вздохнуло приведение, и стекло каплей по стене на пол.
Смотрит глазами, словно взаймы взятыми, губы улыбкой наметились, и шепотом: - Живая, я, тёплая.
Добралась до кровати, дух перевела, кивнула на голландку: «Со вьюшки кисет достань».
Влада сама тенью к печи. Достала кисет, подруге в руки уложила.
- Вот, - Манька серебряную брошь достала, - заложи у мелких скупщиков, к богатым не ходи, за полцены соглашайся. Нынче комнату попроще снять надобно. Чую, легавые меня ищут, - и в обморок.
К вечеру, на окраине дешевую комнатёшку подруги нашли.
Манька окрепла чуток, на щеках румянец скудный, глаза влажные, губы розовым взялись, говорит не задыхается:
- Не помню каким днем, лишь в себя пришла, вижу, стоят у моей кровати две белые тени. И вроде спиной ко мне, и темно, а лица их вижу. Одна длинноносая, губы тонкие, жердью до потолка тянется. Другая, ростом не велика, круглая, что колобок, подбородок раздвоенный.
Тощая и говорит: - Давай биться о заклад, кому из этих двух на тот свет вперед, - и на меня кивает, - или эта, - на соседку пальцем.
- А что ставить будем? – та, что колобком, спрашивает.
- Душу, - длинноносая отвечает.
- А ежели кто проиграет из нас, как быть?
- Из запасов своих отдадим чьё-нибудь прожитие.
- А вдруг обе живые останутся? – круглобокая захихикала.
Рассмеялась жердина: - А мы на что, подруга?- да и ухватила меня за ноги и в мертвецкую потащила. Бросила на пол, я и кричать!
Тут предо мною два чёрта объявились. Перегарищем от них…
- Архип, ты че ж живую бабу притащил?
- Попутал, я, Фрол, не разобрал. Ща, поправлюсь…
Вернули меня на кровать. А как домой сегодня, глянула бумагу - в ней не я прописана.
Ладно, хоть имя прежнее, остальное запомнится.
Вот, как девке поменяться пришлось! Видать на роду написано собой не быть. А кем, нынче и самой неведомо.
Холодно в квартирешке. Дров лишь печь протопить и хватило. Жмутся девки друг к дружке, под шубейками носы греют, на заслонку печную поглядывают.
- Урлу собирать нужно, людишек верных. Найдешь таких? – Манька шепотом, к уху подружки.
- К чему? – удивилась Влада.
- Брильянты сбыть запросто не выйдет. Никто из Питерских ювелирщиков не возьмется. Продать за бесценок – дурой быть. За заграницу ехать, там и обратить в деньги. Есть у меня восковщик*, но ухо с ним держать востро. Охмурёжа не боюсь, а с людишками, что при нем, не справлюсь. Думается, сведет меня с каким богатеем из неметчины, когда поймет, что за мной сила имеется, глядишь и сговорюсь, а там, в Париж, с богатством.
- К чему в Париж, Маня, неужели здесь, места не хватит?
- Я, здесь, уж всё поизведала, подруга. Не будет мне в краю родном ни счастья, ни спокойной жизни. Лишь сболтнет ювелирщик о сделке головокружительной и жизни, и мильонов лишусь, - вздохнула Маня, щекой сухой к Владиной прижалась.
- Есть, человек с людьми отъявленными, что тебе вернее пса будет,- румянцем щеки Влады зашлись, - давно свидания желает.
- О ком, ты?
- Петруха, Маня, Петруха… Свезли его тогда с пулей в груди к реке, а он, смертельно раненный и выжил. Как в Питере оказался не ведаю. То ли от гнева Филаретова схоронился, или же сердце, любовью раненное, как у кота брошенного, к хозяйке привело? – и улыбнулась смущенно, - с кодлой своей гопничает по предместьям Питерским.
Манька шубейку сбросила, с кровати соскочила. Кровь взыграла в теле обмогающем*, застучало сердце часто, постройнела вмиг. И худоба болезненная, лишь красит теперь.
- Завтра же, с утра, встречу мне устрой, дело править будем, - кулачки сжала, к стене спиной. Из окна свет лунный в глазах отблеском синим, тень тощая верстой по полу пролегла.
И показалось Владе, подруга и есть та из двух, что видением в лазарете, умирающей являлась. Задрожала телом, как в прорубь её окунули, заледенела и лишь тронь - рассыплется осколками мелкими.
Восковщик - торговец, золотых дел мастер.
обмогаться — оправляться от болезни, поправляться, оправляться, выздоравливать
Пр. следует.