Вместе с подоспевшими ремонтниками починили и натянули разбитую гусеницу. Вечером, возле малюсенькой лампочки радиостанции (Лавенецкий пообещал прибить – аккумулятор же садится!), дающий слабенький рассеянный свет Женька начал читать бумаги из сумки погибшего танкиста и не смог оторваться от чтения до самого рассвета. Это была толстая тетрадь и отдельные листы. На последних, какие-то неумелые попытки стихосложения, а вот в тетради – настоящая, с большой буквы поэзия! «Башнёр» чуть не плакал, когда читал – всё было написано про него:
«Девятый класс окончен лишь вчера.
Окончу ли когда-нибудь десятый?
Каникулы – счастливая пора.
И вдруг – траншея, карабин, гранаты.
И над рекой дотла сгоревший дом,
Сосед по парте навсегда потерян.
Я путаюсь беспомощно во всём,
Что невозможно школьной меркой мерить…»
Юный танкист поэзию знал плохо, но в последний предвоенный год учительница по литературе Зоя Николаевна начала отмечать мальчишку, наверное, за спокойный незлобивый характер и вечно грустные светло-карие глаза. Подумала, что парнишка влюбился. Тогда, как без поэзии? В мир прекрасного чувства без неё нельзя. О нищете, в которой пребывала семья, - именно она не позволяла полноценно воспринимать жизнь и быть на равных со сверстниками – добрая учительница не догадывалась. Но озаботилась познакомить мальчика с шедеврами мировой и отечественной поэзии. Он не стал любить поэзию больше, но многое в литературе начал понимать по-другому, глубже.
В тетрадке, в основном были стихи о войне, о том, что юноша пережил, прочувствовал сам. Как они попали к убитому? До сих пор настоящими мужскими стихами парень считал стихи Константина Симонова. «Жди меня», которые были не то, что многократно повторяемы и заучены многими наизусть, а просто «выжжены» в сердцах каждого. А тут свой, фронтовик, танкист! Но нигде не оставил автографа. Кто автор? Наверное, откуда-то списанные стихи:
«Зияет в толстой лобовой броне
Дыра, насквозь прошитая болванкой.
Мы ко всему привыкли на войне.
И все же возле замершего танка
Молю судьбу:
Когда прикажут в бой,
Когда взлетит ракета, смерти сваха.
Не видеть даже в мыслях пред собой
Из этой дырки хлещущего страха».
Женька уже знал: он не трус! Справляется с волнением, и, даже со сполохами паники. Но, бояться-страшиться так и не разучился. Вернее, со сверх осторожностью какой-то, которая накрывала его иногда. И потом, экипаж! Весёлые матюки Лёни, интеллигентный юмор Лавенецкого и подчёркнутое спокойствие Саныча не позволяли расслабляться и подставлять своих ребят.
«Воздух вздрогнул.
Выстрел. Дым.
На старых деревьях обрублены сучья.
А я ещё жив.
А я невредим.
Случай?»
Или вот ещё:
«Ни плача я не слышал и ни стона.
Над башнями надгробия огня.
За полчаса не стало батальона.
А я все тот же, кем-то сохраненный.
Быть может, лишь… до завтрашнего дня».
Это же всё про них написано. Всё про них! Женька видел сегодня эти «надгробия» не один раз! Это он сохранённый! Он. Кем-то… Так и просидел «башнёр» до «первых петухов» по «доброму совету», отключив лампочку и тайком возжёгшего НЗ-шную свечку. Как можно спать после такого…
«Мой товарищ в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит…».
Аккуратные строки чужих рифмованных мыслей подняли в душе юного танкиста такой шквал неведанных доселе эмоций, что хоть буди всю роту, весь батальон – вот оно – откровение, вот оно – Женька и сам не знал что… Володька, скорчившийся на своем боевом посту, крошечном сидении стрелка-радиста, очнувшись от тяжёлого и короткого сна (не приведи Господь ночевать в танке, зимой, да ещё в поле) долго таращился в темноту, не понимая – где он? с кем он? «Смотри, смотри что я нашёл – у убитого с тридцатьчетвёрки», - горячо зашептал Евгений… «Лучше б ты у хохлов тулуп реквизировал или матрас», - отрезал Лавенецкий и отвернувшись, опять завязался морским узлом на своём «рабочем» месте.
«На фронте не сойдёшь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали
Всё, что в могилу можно закопать.
Комбриг упёрся подбородком в китель.
Я прятал слёзы. Хватит. Перестань.
А вечером учил меня водитель,
Как правильно танцуют падеспань».
Между тем, наступило сырое туманное утро. Парнишка высунулся по пояс из люка, осмотреться. Остатки бригады были разбросаны по пологой лощине. Из разговоров знал, что им нужно будет спуститься к ручью и, преодолев его, в лобовой атаке, взобраться на немалый величины холм, ощетинившийся противотанковыми орудиями. По данным авиаразведки, немцы укрепили оборону и закопали там в землю ещё немало танков, оставшихся без горючего.
Ох уж эти последние минуты перед боем!
«Туман. А нам идти в атаку.
Противна водка.
Шутка не остра.
Бездомную озябшую собаку
Мы кормим у потухшего костра.
Мы нежность отдаём с неслышным стоном.
Мы не успели нежностью согреть
Ни наших продолжений не рождённых,
Ни ту, что нынче может овдоветь.
Мы не успели.
День встаёт над рощей.
Атаки ждут машины меж берёз.
На чёрных ветках,
Оголённых,
Тощих,
Холодные цепочки крупных слёз…»
Тоскливое чувство одиночества и неминуемости конца, вот - сейчас, вот - здесь сжимало сердце. Перед глазами вдруг всплыла картина из любимой книги «Война и мир», где Николай Ростов, которого «так любят все», во время атаки пережил страшные мгновения близости и обыденности смерти. Женька любил «создавать образы» - придумывать ситуации и ставить себя на место выдуманного героя. Но, когда дело доходило до смерти…
И ещё заряжающий подумал о том, о чём нельзя было говорить никому, ни при каких обстоятельствах! О том, что воевал он, без ненависти к врагу. Без той, высочайшего градуса, лютой, которую требовали от бойцов командиры и политработники. До самой-самой войны руководством страны в обществе создавался-лепился образ немецкого друга, товарища, рабочего… Правда, и тогда в это уже мало кто верил.
У юного фронтовика, пока не было личных причин жаждать тотальной смерти фрицев: мама жива, друг Володька рядом… Чужое горе и беда ещё не оставили надрыв в его сердце. В нём ещё не было страсти мщения и «личного счёта», как у многих фронтовиков бригады. Хотя он видел, что творили фашисты. Смотрел хронику. Слушал выступления пропагандиста. Но это были немцы вообще. А бить надо было конкретно каждого. И «башнёр» исправно подавал снаряды, старался метко стрелять из пулемёта выполняя все обязанности воина, защищающего свою Родину. И постепенно начало прорисовываться рыло оккупанта, насильника и убийцы. Он хорошо запомнил плакат, висевший на стене клуба в учебке 14 запасного полка:
«Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятие. Отныне слово «немец» разряжает ружьё. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты не убьёшь немца, немец убьёт тебя. Он возьмёт твоих близких и будет мучить их в своей окаянной Германии. Если ты не убьёшь немца пулей, убей немца штыком. Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину… Не считай дней. Не считай вёрст. Считай одно: убитых тобой немцев. Убей немца! – это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей».
Илья Эренбург, писатель, журналист, общественный деятель.