К 1820-му сверчок (враль) общества гусей Арзамас приобрел титул Певца Свободы
По не до конца ясным или согласованным причинам власть отправила мелкого чиновника КИД А.С. Пушкина в командировку "на юга"
Конец осени 1823 г. Пыльная Одесса. Пушкин создает свое загадочное творение «Свободы сеятель пустынный…». Оно исповедальное, этапное в становлении истинного мировоззрения поэт-человека и явно извещает о происшедшем его переломе и исходе с первого Перекрестка Судьбы:
Изыде сеятель сеяти семена своя
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды.....
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
1.
Разбор лексики
Сеятель «пустынный»… Этим эпитетом в русском языке обычно обозначают безжизненную и бесплодную местность, подобную пустыне. Местность, не человека. Именно в таком смысле это прилагательное встречается в др. стихах Пушкина («Приветствую тебя, пустынный уголок…», «На берегу пустынных волн…». Решение проблемы дает словарь Даля: «Пустынный, к пустыне относящ.; безлюдный, отшельный, одинокий». Слово «пустынный» в смысле «одинокий» в то время употреблялось, хотя и крайне редко.
Далее ребус = «рано, до звезды». О какой звезде речь? Мн. Народы исчисляют время суток «до первой вечерней звезды». Именно до этого момента длится ритуал в авраамических культах: шаббат у иудеев, посты у христиан и у мусульман. Однако слово «рано» код, которым что Пушкин намекнул на «гелиакический восход звезды», то есть «момент первого в году появления звезды над горизонтом на восточной стороне неба на фоне утренней зари (по БСЭ). Слово «утренней» просто не влезло в прокрустово ложе строки, и его надо домысливать. Ведь в черновых вариантах остался след точной фразы: «Я вышел утром, до звезды.
Трудно тем, кто обременен незнанием стержневого принципа Пушкина на поэтической кухне его фабрики стищистой торговли: главным критерием поэтичности - нанизывание аллитераций, элегантно неброских, но отчетливых. Этим он занимался, лихорадочно перекраивая свои черновики. Это была его работа и его труд, полный ошибок нудных: «слоги «ра»и «ног» аукаются = рано, до звезды; рукою чистой и безвинной в порабощенные бразды… Точность уступила место. завораживающей звукописи. Все прочее он полагал несущественным. Пушкин пожертвовал смыслом строки ради ее мелодичности. Это был его канон его Art poetique и в этом был весь Пушкин: несуразные по мысли и слогу, простоватые, но идеально благозвучные стихи вызывают восторг потомков. Назло Еси Бродскому…
Как известно, «момент гелиакического восхода звезды зависит от координат звезды и географических координат места наблюдения». Какой же? Древнеегипетские астрономы предсказывали разлив Нила по гелиакическому восходу Сириуса. А у Пушкина это Венера, ярчайшее утреннее светило в полунощной нашей бедной стране с нашим летом – карикатурой южных зим…
И в этой отсылке к Венере есть пушкинская пикантность демониады: в христианской традиции звезда Венера однозначно символизирует Сатану: блаж.Иероним в Книге Исай, в стихе (Ис. 14:12) подыскал для еврейского слова «хейлель» («утренняя звезда») латинский аналог «lucifer» («светоносный»). С учетом эпиграфа из Евангелия стих может показаться еретическим: Пушкин смутно намекает на нечистую силу, которая загадочным образом имеет отношение к трудам сеятеля- ведь именно в южный период творчества поэт испещрил свои рукописи целыми стаями рисованных чертей, отчего в официальный арсенал пушкинистов даже вошел термин «сатанинская тетрадь». Возможно в стихотворении осознанно затеяна перекличка с притчей из Евангелия от Матфея: «Другую притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел» (Мтф., 13:24,25). Так помимо воли автора к строке примешался каверзный побочный смысл … А слов – не воробей, хотя убей.
Чтец вещает далее: «Рукою чистой и безвинной». Пушкин явно забылся – в христианской культуре недопустимо себя величать: «Я свят». «Я чист и невинен». «Я прекрасен». С учетом репутации автора такое лирическое «я» слишком приукрашено по сравнению с реальной личностью и называется позерством и некрасивой глупостью.
Третья строчка разит позой и безвкусицей - пушкинская лира слишком фальшивит.
«В порабощенные бразды Бросал живительное семя…» За простеньким тропом «порабощенные бразды» следует отягощенное неточностью «живительное». Ведь семя не оживляет, а содержит зачаток будущей жизни и семя не «живительное», а живое. . Пушкин это понимал: в черновых набросках он поначалу употребил правильный эпитет:
«В неблагодарные бразды Бросал я семена живые» . Опять Пушкин отдал дань поэтике: строка «Бросал живительное семя» безупречна ритмически, 4-хстопный ямб с пиррихием на третьей стопе гладок и благозвучен. Именно для того, чтобы избежать уродливой «гирьки» ямба с ударениями на каждой из четырех стоп, Пушкин заменил «живое» на «живительное». Авось никто не заметит нелепицы. И— не замечают.
Пушкин жертвует и смыслом, и точностью выражений ради благозвучия = свидетельство о неумелости либо нерадивости стихотворца. Настоящий мастер умеет сочетать и то, и другое.
Уже следом Пушкин предпринимает кощунственное для русского языка: «Но потерял я только время, Благие мысли и труды». Ради размера поэт изменил порядок слов, тем самым исказив суть написанного. Неуклюжая инверсия … и вместо «только потерял» получается: потеряно «только время…» и т.д. Ряд из трех дополнений, «время», «мысли», «труды» управляется сказуемым «потерял». Поэт, в частности, говорит: «я потерял благие мысли». Смысл выражен неуклюже, наперекор грамматическому строю русского языка. Выражение «потерял труды» вообще звучит не по-русски. Оплошности подобного рода Пушкин беспощадно высмеивал, правда, он замечал их только в чужих стихотворениях.
Употребленная в «Сеятеле» причудливая конструкция «потерял только время, мысли и труды» в гораздо большей степени заслуживает того, чтобы ее, как выразился сам Пушкин о мадригале Родзянко, поместили «в грамматику для примера бессмыслицы».
Итак, в первой строфе из всего семи строчек содержится банк прегрешений против хорошего вкуса, здравого смысла и русского языка.
При этом вторая строфа разительно отличается от предшествующей, в ней нет никаких изъянов, впрочем, равно как нет и особых поэтических достоинств, но она «искусно прошита гулкой, чарующей звукописью: «род—дам—дар—бод». Завораживающая акустика стиха настолько сильна, что она с лихвой искупает словесную неопрятность, образную скудость и убожество содержания. По своему воздействию на читателя пушкинская звукопись вполне сравнима с магическим заклинанием. Именно это действует на психику и в этом тайна пушкинской поэтической магии
В целом же стихотворение представляет собой довольно бесхитростную аллегорию, изложенную с газетной незатейливостью. Притом главная мысль поэта, рекордная по цинизму и густопсовой реакционности, совершенно однозначна. Согласно Пушкину, все народы являются стадом скотов. Тщетно взывать к их свободолюбию и чести, они достойны лишь унизительного гнета и порки. Это публицистическая заметка. Еще до Пушкина было очевидно, что народ, бунтовавший под предводительством Разина и Пугачева, не заслужил упрека в скотском отсутствии свободолюбия. Вот некоторые факты как столь «обожаемый» Пушкиным народ рвался к свободе: 1) крестьянские протесты в Холынской и Высоцкой волостях Новгородской губ. в 1817 г., а также волнениями Бугского войска против насаждения военных поселений Аракчеева при Александре I. 2) волнения в Чугуевском и Таганрогском поселенных полках в 1819 г. 3) восстание Семеновского полка в октябре 1820 г.
А Пушкин уперся в свое желчное о триаде «народ- толпа – чернь» еще ранее в послании к Давыдову: Народы тишины хотят. И долго их ярем не треснет»…
Цявловская, Томашевский унт их легион разъясняют: «постепенно создавалось это горькое по своему содержанию стихотворение. Одновременно с «Демоном», означавшим разочарование в романтическом идеале, Пушкин направляет свой упрек народам, не пробужденным революционной проповедью революционеров-заговорщиков. Ведь для них Пушкин – революсьонер!
Хотя очевидно = Пушкин предстает в абсолютно неприглядном свете: автор «Сеятеля» гневно бичует народы, чья вольность попрана войсками Священного союза и «Певец свободы» не призывает «милость к падшим», наоборот, злорадно глумится, называя их стадом, которое заслуживает лишь ярма и кнута. Далее адвокат Л.П. Гроссман шпарит по решению парткома черным по белому: Пушкин злол из-за временного поражения рев. Сил, «нисколько не изменяя своим революционным убеждениям и не сомневаясь в конечном торжестве демократии».
Матерые пушкиноведы от казны и ее кассы в авокадно адвогадских речах с бесцеремонной нахрапистостью и лихостью кавалеристов РККА приписывают своему кумиру образцовое революционное мировоззрение, наперекор тому, что сам поэт ясно и четко выразил в стихах: Пушкин недвусмысленно разрешил «вопрос о народе как творце истории», назвав чохом все народы презренными скотами. Заодно отметая и «вопрос о возможности революционной победы», с циничным малодушием Пушкин отрекается от своих либеральных идеалов.
Сеятель стал манифестом отступника. Причина отступления проста как песнь дрозда: ТАКОЙ народ (чернь рабов) не заслуживает ТАКОГО Поэта. Пушкин явно взял пример у своего кумира дела отступников – такого же бегунка – римлянина Горация! Он разочаровался и казнил себя за беспечную веру, что на волне бунта он въедет в новый рай как Певец Свободы! Сеятель стал доком ( уликой) пылкого проявления умственного и нравственного убожества в уникальным гении и образце русскости ( по Гоголю и Достоевскому)
Но это еще полбеды. Ну протрезвел поэт и повзрослел. Ссылкой в глушь Михайловской губы ему власть грозит… Поэт опомнился … Со всеми нами, русаками, бывает. Поразительно иное = в своем Сеятеле поэт написал сущую белиберду.
II
Смысл в Сеятеле Пушкина
О чем именно идет речь в стихотворении?
Поэт, прославляя свободу, призвал народы к дебошу, но те не откликнулись на его призыв и не выдернули выи из ярма с бубенцами. Поэта проигнорировали. Обидно. Ну, тогда ой: потому человечество (совокупность народов) - скопище низких скотов, черни, равнодушной к чести, недостойной свободы. Проверено Пушкиным. Тчк, ВЧК. Это-то желчное клеймо и тавро на вые раба и явствует из содержания из двух строф «Сеятеля». Описанная поэтом ситуация такова: меньше десятка вольнолюбивых его стихов и весьма плоских эпиграмм, сочиненных на протяжении 6 лет 20-летним коллежским секретарем не всколыхнули огромную и по преимуществу безграмотную Россию, не послужили запалом для всенародного восстания.
Прим. Согласно выкладкам А.И. Рейтблата, «в 1820-1830-х гг. в России было грамотно примерно 5% населения (около 2,5 млн. душ, включая выкупленных П. Чичиковым)». Но это вообще все разумеющие грамоте люди, количество же «регулярных читателей» в середине 1820-х оценивается «примерно в 50 тыс. человек». Это около 0,1% всего населения тогдашней России! Виноват в этом мизере сам Пушкин и весь писательский цех – книги стоили безумно дорого – об этой стороне его всенародности мы потолкуем в иной раз …
Ребус №1. Стыковка чужеродных стихов 1-7 и 8 -13. Катархеза и абсурд
В академ.комментарии к Сеятелю говорится: «Стихи 8—13 настоящего стихотворения первоначально составляли заключительную часть иног8о стихотворения „[Мое] беспечное незнанье“ как стихи 30—35! Потом они существовали в качестве вообще самостоятельного стихотворения „Паситесь, мудрые народы“.
Итак, на провиантских складах кухни стишистой торговли поэта завалялась строфа, отшлифованная и хлесткая, но ее все никак не удавалось приспособить к делу. Тогда гений просто-напросто состыковал два текста, добавив новое начало к старой концовке. При этом в спешке или из-за пресловутой небрежности гения он кое-что перепутал и пропустил …
Давайте заглянем в черновик стихотворения «Мое беспечное незнанье…», из которого впоследствии отпочковались «Демон» и «Свободы сеятель пустынный…»
[Мое] беспечное незнанье
Лукавый<?> демон возмутил,
И он мое существованье
С своим на век соединил.
Я стал взирать [его глазами],
Мне жизни дался бедный клад,
С его неясными словами
Моя душа звучала в лад.
[И взор я бросил на] людей,
Увидел их надменных, низких,
[Жестоких] ветреных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких.
Пред боязливой их толпой,
[Жестокой], суетной, холодной,
[Смешон] [глас] правды благо<родны>й,
Напрасен опыт вековой.
Вы правы, мудрые народы,
К чему свободы воль<ный> клич!
Стадам не нужен дар свободы,
[Их должно резать или стричь],
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками <да бич>.
Как видим, здесь 6 последних строк органично завершали мысль автора. Их презрительная горечь порождена трезвым и беспощадным, «демоническим» взглядом на людей. Но в «Сеятеле» те же строки попали в другой контекст и, соответственно, стали непосредственным выводом, который делает из личного опыта вольнолюбивый стихотворец. Получилась ерунда. Или классический абсурд!; народы названы стадом, недостойным даров свободы, по одной-единственной причине = не отозвались на «чести клич», прозвучавший из уст гениального юноши Пушкина А.С. - русского сеятеля свободы. Абсурд состоит в том, что засеваемая пашня вдруг превращается в пасущиеся стада. Столкновение двух различных образных рядов здесь высекает искру неподражаемого комизма: сколько ни осыпай семенем скот на пастбище, толку ждать не приходится
Такова логика пушкинского стихотворения, прямо следующая из его композиции. Оплошность исходившего желчью человека привела его на авансцену театра абсурда!
В теории литературы подобная оплошность носит звучное греческое название, катахреза, то есть злоупотребление или по Литературной энциклопедии: «Катахреза [греч. katachresis, лат. abusio] — употребление слов в переносном смысле, противоречащем их прямому, буквальному значению … Как неправильный троп катахреза производит обычно непредусмотренное автором комическое впечатление логической несовместимостью соединенных образных выражений». По-латыни, это ляпсус. А ляпсус породил новый жанр пушкинистики – абсурд…
Это можно было бы списать на пушкинские неряшливоcть, лень и пренебрежение к обдуманной стройности произведения, которые постоянно и не раз ему жестоко мстили. Стихотворение «Свободы сеятель пустынный» оказалось рекордно непревзойденным по гомерической смехотворности: испанцы и пр. там греки названы скотами, поскольку не отозвались на «чести клич», брошенный знаменитым русским поэтом. А незадачливый сеятель, не дождавшись восхода звезды-Люцифера, принялся осыпать стада европейских народов живительным семенем и презрительными колкостями. Если это поэзия, то что же тогда прикажете называть ахинеей? Из-под пера классика вышла преисполненная грязного человеконенавистничества белиберда.?
Стихотворения Пушкина по традиции вообще не рассчитаны на вдумчивое прочтение, тщательное осмысление. Их читатель привык довольствоваться лишь приблизительным ощущением того, что именно хотел высказать поэт. Внешняя гладкость, стройность и звучность пушкинского стиха завораживают настолько, что даже самые вопиющие посягательства на здравый смысл оказываются незамеченными.
Вся прелесть, фра, в том, что, как бы Пушкин в 30-х не нуждался в деньгах и доходах, он эту свою ахинею не опубликовал! Это сделали те, кто им им бtспардонно кормился! Пушкинисты.
На дуэлях убивают чаще секунданты, чем сами дуэлянты! Пушкина убили пушкинисты
А может такой итог Сеятеля, ярма и бича в тех обстоятельствах публичной и личной жизни творца Сеятеля?
Об этом, фра, следом …
Часть III
Об обстоятельствах, при которых было написано стихотворение «Сеятель». Смотрим 2-ю «масонскую» тетрадь Пушкина (ЛБ № 2369) на 25-й странице и ее развороте, хаотично испещренном коричневатыми строками орешковых чернил в начале ноября 1823 г. Справа мы видим черновик второй главы «Евгения Онегина» и набросок «Сеятеля»: первую строфу и торопливую условную помету завершающей строфы «Пасит. м.», отсылающую к неоконченному стихотворению «Мое беспечное незнанье…» в другой тетради. Слева набросаны онегинские строфы, где главный герой иронически охарактеризован как «свободы сеятель пустынный). Из брошенной мимоходом легкой шуточки вдруг отпочковалось и оформилось одно из самых горестных и мрачных стихотворений Пушкина. А на предыдущем развороте красуется письмо, адресованное Ф.Ф. Вигелю: ведь перед тем, как углубиться в работу над 2-ой главой «романа в стихах», поэт сочинил веселое стихотворное послание другу в «проклятый город Кишинев», которое заканчивается такими строками:
На всякой случай, грустный друг,
Лишь только будет мне досуг,
Прощусь с Одессою, явлюся.
Тебе служить я буду рад
Своей беседою шальною —
Стихами, прозою, душою,
Но, Вигель, — пощади мой зад!
Разрезвившийся Пушкин подтрунивает над мужеложцем Вигелем. А уже на следующей странице Пушкин предпошлет трагичному «Сеятелю» эпиграф из Евангелия от Матфея (13:3): «Изыде сеятель сеяти семена своя». Поразительный внезапный перепад настроения: веселый вольнодумец-атеист сыплет скабрезностями и вдруг тяжко задумывается над строками Нового Завета, впадает в ярость и, подражая «умеренному демократу» Христу, адресует гневные обличения стадам «мирных народов». Заканчивая письмо другу-педерасту, Пушкин снабдил, ерничая стихи прозаической припиской: «У нас холодно, грязно — обедаем славно — я пью как Лот содомский и жалею что не имею с собой ни одной дочки. Недавно выдался нам молодой денек — я был презид<ентом> попойки — все перепились и потом поехали по борделям». Тем же пером на следующем листе выведены проникновенные строки о сеятеле, который разбрасывал семена свободы «рукою чистой и безвинной».
Казалось бы, у поэта нет причин для отчаяния. Кишиневский кризис разразился в 1822 г. и уже миновал. Жизнь стала налаживаться, Пушкину в «европейской» Одессе нравилось гораздо больше, чем в «молдаванном» Кишиневе. Ближе к концу года Пушкин все так же бодр и весел. А в это время его терзает глубокий душевный и духовный кризис!
По Ю.М. Лотману, игривый поэт на самом деле преисполнен «беспримерной мрачности», поскольку перед ним «открывалась подлинная бездна реального административно-полицейского демонизма». И в глубине души он изнывает от безысходного горя и циничной ярости, выплеснувшихся в «Сеятеле».
Для внимательного взгляда в «Сеятеле» вдруг открываются прихотливые напластования смыслов. Вот что пишет об этом произведении С.Г. Бочаров:
«Пушкин придал ему насмешливый комментарий, посылая его в письме А. Тургеневу 1 дек.1823 г. Стихотворение лирически серьезно — автокомментарий усиленно ироничен, а “И. Х.”, как он прописан в письме, нарочито политизирован. Пьеса представлена как “подражание басни умеренного демократа И. Х.”. Ирония здесь двойная — в самом, во-первых, определении проповеди Христа как политической программы, но и также в оценке ее как умеренной. Это звучит насмешливо в устах поэта — недавнего пылкого радикала в целом ряде политических стихотворений предшествующих двух лет. Однако от этой веселой революционности он теперь уходит. “Сеятель” замыкает ряд радикальной лирики южного Пушкина и представляет собой исход из нее. Там он играл с христианской образностью и враждебно-весело перелицовывал ее на либерально-революционный лад, — здесь подражает притче Христовой всерьез».
При всем том исследователь чувствует странноватость «Сеятеля»: «несомненна дистанция между эпиграфом и речью стихотворения. И если это и самое сильное из подобных самоотождествлений, то и самое проблематичное и даже сомнительное» . Почуяв, но не распознав окончательно аромат фальши, ученый делает осторожный вывод: «это стихотворение представляет, пожалуй, особенно сложный случай: пушкинское подражание Христу 1823 года — подражание с дистанцией и тянет на «ролевое» стихотворение». Интуиция С.Г. Бочарова : «Сеятель» в корне противоположен духу Евангелия.
Но этим не исчерпывается «особенно сложный случай». Если судить не сугубо по тексту стихотворения, а также и по соседним страницам тетради, бросается в глаза как пушкинское разудалое глумление над Библией и Святой Троицей вдруг сменяется взлетом на вершину профетического отчаяния.
В естественность такого перепада трудно поверить.
Фокус в том, что стихотворение создано по вполне конкретному поводу и с четко сознаваемой целью. Правда, тонкий замысел Пушкина пока сумел оценить один-единственный читатель на свете – тот его современник, ради кого и был написан «Сеятель»! А ключ к загадке в одном = стихотворение «Свободы сеятель пустынный…» является частью письма к А. И. Тургеневу от 1 декабря 1823 г.
Надо уловить важный подтекст, заложенный в письме, которое начинается так:
«Вы помните Кипренского, который из поэтического Рима напечатал вам в С.<ыне> От.<ечества> поклон и свое почтение. Я обнимаю вас из прозаической Одессы, не благодаря ни за что, но ценя в полной мере и ваше воспоминание и дружеское попечение, которому обязан я переменою своей судьбы. Надобно подобно мне провести 3 года в душном Азиатском заточении чтоб почувствовать цену и не вольного Европейского воздуха. Теперь мне было бы совершенно хорошо, если б не отсутствие кой-кого. Когда мы свидимся, вы не узнаете меня, я стал скучен как Грибко и благоразумен как Чебатарев…»
Проводя параллель между собой и Кипренским, Пушкин ясно дает понять, что также совершает воображаемое путешествие в Петербург и мечтает о возвращении. Столь же красноречива и приведенная далее в письме цитата из И.И. Дмитриева, где поэт просит друзей извинить его исчезнувшую «прежнюю живость», «молчаливость» и «уныние». Четыре строчки взяты из написанного в 1800 г. стихотворения «К друзьям моим (по случаю первого свидания с ними после моей отставки из оберпрокуроров Правит. Сената)».
Хитросплетение пушкинских намеков о возможностях А. Тургенева распутывается однозначно: благодаря «дружескому попечению» высокопоставленного вельможи состоялся переезд Пушкина из опостылевшего Кишинева в Одессу; следовательно, он способен выхлопотать у властей и полное прощение, которого Пушкин, по собственному мнению, теперь вполне заслуживает. Бывший «певец свободы» надеется на скорое свидание с друзьями в столице и всячески дает адресату понять, что решительно изменил свое поведение, утихомирился и благоразумно держит язык за зубами. Предосторожность далеко не излишняя, поскольку Тургенев, при всем своем истинно христианском доброхотстве, отличался осторожностью умудренного царедворца4 и часто бранил юного поэта за «площадное вольнодумство».
Пушкин в письме оказывает А.И. Тургеневу приятную любезность: в письме следуют четыре строфы из оды «Наполеон» с комментарием: «Эта строфа ныне не имеет смысла, но она писана в начале 1821 года — впрочем это мой последний либеральный бред, я закаялся, и написал на днях подражание басни умеренного Демократа И. Х. (изыде сеятель сеяти семена своя)».
После чего приводится стихотворение «Свободы сеятель пустынный…», которое здесь выглядит, если разобраться, не просто лестным подарком поэта своему поклоннику. Текст безусловно включен в общую композицию письма и наделен важнейшей смысловой нагрузкой. Пушкин старается смягчить впечатление от «либерального бреда» оды Наполеону, где говорится о пробужденном от рабства мире и царском трупе, лежащем во прахе на площади мятежной. Презрительное отрицание народной революционности в «Сеятеле» создает благовидный идейный противовес шокирующе крамольным строфам.
Переписывая для А.И. Тургенева целиком новое стихотворение «Сеятель», Пушкин стремится подтвердить данную в начале письма игривую самохарактеристику, согласно которой отринувший «прежнюю живость» поэт «стал скучен» и «благоразумен». . Это намек: теперь высокопоставленный придворный покровитель может смело выхлопотать у царя помилование для вразумленного и бесповоротно исправившегося Пушкина.
Следует учесть, что перед этим шла переписка о дошедших до Пушкина слухах по поводу щекотливой ситуации вокруг «Кинжала», написанного им в нарушение данного Н.М. Карамзину честного слова. Если Тургенев так или иначе помянул в своем письме эту историю, пусть даже в успокоительном ключе, соответственно, возникла настоятельная необходимость заверений в том, что впредь поэт не подведет своего нового ходатая. Пушкин в письме Тургеневу не скупился на тонкие намеки касательно своей полной благонамеренности.
В успехе своей интриги Пушкин не сомневался. 16 ноября, за две недели до того, как приступить к тщательно продуманной эпистолярной композиции для А.И. Тургенева, он пишет А.А. Дельвигу: «Друзья, друзья, пора променять мне почести изгнания на радость свидания. Обеспечить ему «радость свидания» в столице мог, по всей видимости, лишь один человек. Тот самый вельможа, чьими стараниями Пушкина перевели в Одессу из Кишинева.
Доппаёк: ряд дополнительных, подкрепляющих эти выводы соображений.
Вторая строфа «Сеятеля» ранее завершала черновик стихотворения «Мое беспечное незнанье…» (датируется 13 июня — 1 ноября 1823 г.), и она отдельно распространялась в списках. До наших дней строфа дошла в шести экземплярах благодаря рукописным собраниям Алмазова, Вяземского, Каверина, Щукина, а также собранию Зимнего дворца и донесению жандармского полковника Н.П. Бибикова Бенкендорфу. Соответственно, И.Н. Медведева выдвинула предположение, что эти шесть строчек «по-видимому были выделены Пушкиным в самостоятельное произведение» Однако Пушкину совершенно несвойственна манера распространять выхваченную из черновика строфу, которая очевидно не дотягивает до полноценного стихотворения.
Послав кому-то стихотворный отрывок подчеркнуто антилиберального звучания, он таким образом дал пищу для слухов о произошедшей с ним перемене, о том, что наказанный поэт «образумился» и «ведет себя отлично». Именно такое мнение о Пушкине потом муссируется как отрадная новость в переписке его друзей в 1823-1824 гг. Так кн. П.А. Вяземский в письме от 30 апр.1823 г. сообщает Тургеневу примечательные новости про «Беса-Арабского Пушкина»: «Он скучает своим безнадежным положением», «пишет новую поэму», «а что еще лучше, — сказывают, что он остепенился и становится рассудительным» . Кстати, А.И. Тургенев именно после этого постарался смягчить участь неблагонадежного поэта.
Под предложенным нами углом зрения также раскрывается важный смысловой оттенок и евангельского эпиграфа к «Сеятелю». Имеется много свидетельств тому, что на всем протяжении южного периода Пушкин вовсю козырял своим атеизмом и, в частности, глумливым презрением к христианству. И вдруг впервые в его лирике прозвучал евангельский мотив, тут же сменившийся возвратом к прежнему циничному вольтерьянству. В концовке «Сеятеля» перефразирован известный афоризм Вольтера: «Народ всегда несдержан и груб, — это быки, которым нужны ярмо, погонщик и корм» . Здесь явственна полемика с традиционным христианским образом народа как стада кротких овец, возглавляемого жертвенным агнцем. Подобный выверт невозможно приписать характерной для Пушкина внезапной смене настроений. По отношению к мировоззренческим стержневым вопросам Пушкин однозначно занимал крайне жесткую и неуступчивую позицию. А происходившие с ним духовные перемены всегда носили постепенный и необратимый характер.
Обилие религиозных реминисценций именно в переписке с А.И. Тургеневым наталкивает на мысль, что новозаветный зачин «Сеятеля» далеко не случаен, а предполагает все того же конкретного адресата. По своему обыкновению Пушкин не удержался от плоской шуточки насчет «басни умеренного Демократа И. Х.», зато «Сеятель» вполне серьезен. Кроме того, возвышенный тон стихотворения безусловно подводит к отрадной для Тургенева мысли о том, что теперь поэт черпает вдохновение из Евангелия, значит, уже не столь рьяно исповедует завиральные вольтерьянские идеи.
Что интересно, впоследствии в пушкинской лирике новозаветные мотивы зазвучат лишь спустя 6 лет в качестве довеска к эстетическим и эротическим восторгам мужа «косоглазой Мадоны».
В «Сеятеле» прослеживается один интересный пласт аллюзий = масонский.
Пушкин вступил в масонскую ложу «Овидий под эгидой «Великой Ложи Астреи» в СПб, принадлежавшей к иоанновской ветви масонства. А.И. Тургенев принял посвящение в иоанновской масонской ложе «Полярная звезда». Лозунг иоанновского масонства звучал так: «Сейте семена царского света». Следовательно, «Сеятель» содержит символику, с первого взгляда ясную для российского вольного каменщика. То есть это стихотворение прямо адресовано влиятельному столичному масону от бедствующего собрата.
Версия Гуденца: стихотворение «Сеятель» написано с заведомой целью, специально для А.И. Тургенева, в качестве веского свидетельства о благонадежности Пушкина.
Обрадованный А.И. Тургенев сообщил кн. П.А. Вяземскому 22 января 1824 г., что получил от Пушкина письмо, которое «исполнено прекрасных стихов и даже надежды на его исправление». Уловка сработала как надо, и высокопоставленный сановник уже начал хлопотать за своего любимца: «Здесь все еще в черном теле его держат; но я заставил приезжего чиновника, в присутствии его начальника, описывать Пушкина и надеюсь, что эта сцена подействует на бездушных зрителей». Тургенев разгадал все подтексты письма и прекрасно уразумел, зачем прислано свежее стихотворение.
Тонкий замысел Пушкина увенчался заслуженным успехом.
IV
Степень Объяснительной силы версии Гуданца Ник. по его же доводам
В естественных науках (в отличие от математики) нам нужна истина, обладающая большой объяснительной силой, т.е. логически невероятная истина». Это предложенный Поппером для научных теорий критерий оценки: степень объяснительной силы.
Попробуем разобраться, какой объяснительной силой обладает выдвинутая здесь гипотеза о «Сеятеле».
Соседство черновиков «Евгения Онегина», письма Ф.Ф. Вигелю, стихотворения «Сеятель» и письма А.И. Тургеневу в одной тетради далеко не случайно.
В первой главе «Евгения Онегина» Пушкин предпринял своего рода мысленное путешествие в столицу, снедаемый ностальгией по вожделенному городу. Письмо Тургеневу начинается с аналогичного воображаемого странствия. Ф.Ф. Вигель уехал в Кишинев, где начат «Евгений Онегин», в город, откуда Пушкина вызволил влиятельный А.И. Тургенев. Цепочка ассоциаций замыкается: почему бы теперь не попросить его превосходительство выхлопотать для Пушкина и разрешение вернуться в СПб?
Единственным препятствием тут могли стать тургеневская осмотрительность и пушкинская репутация неисправимого вертопраха, который уже подложил изрядную свинью Н.М. Карамзину. Стало быть, письмо нелишне украсить поэтическим свидетельством отречения от бунтарства. Хотя бы коротеньким, кое-как состряпанным из подручного чернового материала. А если подпустить в стишок евангельские бредни, столь милые сердцу человеколюбивого Александра Ивановича, выйдет вообще замечательно.
Теперь мы видим, что в поведении Пушкина нет загадочных противоречий. Возникает возможность объяснить неправдоподобно резкий эмоциональный перепад между разухабистым письмом к Вигелю и преисполненным гневной скорби «Сеятелем». Но Пушкин все так же пребывал в благодушном веселом настроении, сочиняя стихотворение на заданную тему и глумливо посмеиваясь над святошей Тургеневым вместе с его «Демократом И. Х.», не предавая значения этому мировоззренческому кульбиту от ернического безбожия к самоотождествлению с Христом.
Не подозревая, до какой степени доходили расчетливость и цинизм лукавого «солнца русской поэзии», Сурат И.З. в «Сеятеле» усмотрела «начало пушкинского Пророка». Также Сурат без тени сомнения считает «Сеятеля» результатом «личного проживания библейских сюжетов».
Как ни странно, до сих пор никого не смутило то, насколько пушкинские инвективы в «Сеятеле» идут вразрез со здравым смыслом. Ведь народы Европы никак не могли откликнуться на «чести клич» русского поэта, да и в тогдашней России насчитывался лишь один регулярно читающий человек из двухсот. Вдобавок по ходу стихотворения земледелец из первой строфы вдруг становится животноводом, поскольку засеваемая пашня превращается в пасомое стадо.
Такую нескладицу можно объяснить не только свойственной Пушкину и в жизни, и в творчестве неряшливостью. Возможно, заметить логические оплошности ему помешал однозначно нацеленный ход размышлений. Хотя письмо А.И. Тургеневу тщательно продумано и выстроено, мысль Пушкина двигалась отнюдь не по руслу разочарования «в народе, как в недостойном носителе свободы» (Г.П. Федотов). Поэта обуревали вовсе не «трагические размышления о слабых сторонах передового сознания и о пассивности народов» (Ю.М. Лотман), а личные мечты о себе любимом - о прекращении опалы.
Исходя из того, что «Сеятель» написан ради чисто прагматической уловки, мы обнаруживаем еще одну вескую причину, по которой очевидная нелепость ускользнула от внимания поэта. Он видел в этом стихотворении не обоснование происшедшей с ним перемены, а лишь иллюстрацию своей благоприобретенной лояльности!
Например, Г.П. Федотов отмечает: «Жестокие слова, срывающиеся из-под пера (снова срыв) — не проклятие свободе, а проклятие рабам, не умеющим за нее бороться». Рассматривая стихотворение «Сеятель» как «горькое и сильное выражение» пушкинского кризиса, Г.П. Федотов даже не пытается объяснить, с какой стати поэт обличает лишь покорных рабов, но воздерживается от проклятий по адресу их угнетателей. Впрочем, напрашивающееся недоумение разрешается с легкостью, если учесть, что Пушкин усматривал в этом стихотворении «не проклятие свободе», а личный пропуск на свободу.
«Отрицание свободы для Пушкина равносильно с клеветой на Провидение», — замечает Федотов. Наблюдение в принципе верное, только философ упустил важнейшие уточняющие эпитеты: свобода своя, собственная. Ради этой безусловной ценности Пушкин панически отверг и растоптал модный «либеральный бред».
Просуммируем наши выводы:
Кишиневский кризис 1822 года был сделкой с совестью, и созданный впоследствии «Сеятель» стал недвусмысленно предъявленной распиской в отступничестве от борьбы за свободу всех ради личной свободы.
Ошибочно принимать «Сеятель» за центральное произведение пушкинского кризиса, поскольку перелом произошел годом ранее.
Композиция письма Тургеневу тщательно продумана, и стихотворение «Сеятель» занимает в ней ключевое место.
Тонко приправленные новозаветной цитатой и масонской символикой стихи Пушкин сочинил вовсе не в порыве скорби, задыхаясь от горя, не в «метафизическом отчаянии», по выражению С.М. Бонди. Его пером водил абсолютно трезвый лукавый расчет, поэт хотел отослать вельможе доказательство своей благонадежности.
Стихотворение невозможно рассматривать в отрыве от биографии Пушкина. Собственно, тут возможны лишь две точки зрения. Это либо стихотворение, в котором выплеснулся гневный протест гения, истерзанного беспросветным отчаянием. Оно может послужить красивым оправданием для малодушных и боязливых, а также стать козырным аргументом в устах циников, глубоко презирающих русский народ. Или же «Сеятель» представляет собой вставленную в письмо стихотворную поделку к случаю, лишенную внутренней логики, состряпанную кое-как ради того, чтобы засвидетельствовать высокопоставленному покровителю свою благоприобретенную лояльность. Тут имеется «дьявольская разница»
Мы никогда не узнаем, сознавал ли Пушкин в полной мере, что употребленное им в «Сеятеле» выражение «чести клич» является самой изощренной и циничной остротой за всю его жизнь.
В результате, как это ни прискорбно, важнейший, поворотный пункт в биографии поэта оказался на редкость неприглядным.
Недостаточно лишь признать, что «Пушкин капитулировал перед самодержавием», как выразился Д.П. Святополк-Мирский. Следует разобраться, почему такое случилось, какие плачевные следствия с неизбежностью повлекло. Пушкин вовсе не пребывал под гнетом суровых и непреодолимых обстоятельств. Он оскопил в себе гражданина сам, из малодушной боязни властей и приверженности к мизерным удовольствиям вроде посещения итальянской оперы или объятий столичной проститутки.
О той поре Пушкин писал в черновике второй главы «Евгения Онегина» «Мне было грустно, тяжко, больно…». Да, все было именно так. Но в строке не хватает одного, стыдливо пропущенного, самого главного слова: «боязно». Лишь это слово дает ключ к происшедшему в Бессарабии перелому. И оно разом проясняет все загадки так называемого «метафизического кризиса».
Пойдя на сделку с совестью, Пушкин от стремления «воспеть свободу миру» с перешел к рабскому самоутешению и стремлению «себе лишь самому служить и угождать» . Такое даром не проходит. Начиная с осени 1822 г, он щедро выплескивает на окружающих мрачность и ернический цинизм. Дело тут не в романтическом маскировочном демонизме, а в том, насколько болезненной и унизительной оказалась его вынужденная капитуляция. Снедаемый жгучей потребностью залечить раны самолюбия, поэт инстинктивно употребил слишком дорогое и горькое лекарство. Как водится, за мнимое исцеление пришлось уплатить стойким душевным вывихом.
Д.П. Святополк-Мирский по этому поводу резюмирует, что «примиряться с действительностью Пушкин был большой охотник, но это примирение всегда отражалось в его творчестве пониженным тонусом жизнерадостности. Примирение есть акт двухсторонний, и Пушкину слишком скоро приходилось чувствовать, что он-то мирился с «действительностью», да она с ним не мирилась».
Конечно же, каждый вправе сменить свои взгляды, избавляясь от заблуждений, тут нет ничего зазорного. Но добровольная перемена мировоззрения не сопровождается муками совести, не требует самооправдания. Похоже, Пушкин поначалу остался при своих прежних убеждениях, судя по тому, какую мучительную духовную ломку перенес «певец свободы», преображаясь в циничного приспособленца.
Стоит задуматься всерьез, чему нас может научить уже не столько сам Пушкин, сколько миф о Пушкине. Говоря по самому большому счету, дело тут не в поэте, а в нас самих.
В статье И.А. Ильина «Пророческое призвание Пушкина утверждается: «Пушкин есть чудеснейшее, целостное и победное цветение русскости», он «национальный воспитатель», а также «основоположник русского слова и русского характера». Если слова Ильина справедливы и Пушкин воистину является квинтэссенцией русской ментальности, нам всем впору призадуматься. Тогда, выходит, в сердцевине нашего национального характера заложено лукавое и опасливое приспособленчество. Может статься, именно здесь коренятся чудовищные российские катастрофы двадцатого столетия. Но мы всё так же лукаво и опасливо помалкиваем об этом.
Цитата:
«Рабство выражается в наших нравах, обычаях и учреждениях. Впечатленные от колыбели примером безусловного повиновения, мы утратили нравственную силу, отличающую человека и составляющую гражданина. Мы не страшимся смерти на поле битвы, но не смеем сказать слова в Государственном совете за справедливость и человечество. Оттого мы лишены светильника рассудительной оппозиции, которая, освещая стези правительства, способствовала бы исполнению его благотворных намерений».
Эти злободневные строки написаны не сегодня, а более полутора веков тому назад декабристом Михаилом Сергеевичем Луниным, которого не сломили ни каторга, ни ссылка. Его письма из Сибири в списках распространялись по России, за что в 1841 г он был арестован и брошен в Акатуйскую тюрьму, где умер спустя 4 года, хотя отличался богатырским здоровьем. Позже акатуйские узники рассказывали, будто его убили по тайному приказу царя. Человек поразительной духовной силы, Лунин не был рабом. Он не дрогнул, не отступился, не предал свой народ. А впрочем, да кто ж теперь о нем помнит…
V
РСЛ. Беглые замечания в заточении самоизоляции от вируса
Небо темней; не глаза, но грабли
первыми видят сырые кровли,
вырисовывающиеся на гребне
холма – вернее, бугра вдали.
Три версты еще будет с лишним.
Дождь панует в просторе нищем,
и липнут к кирзовым голенищам
бурые комья родной земли.
Осень в Норенской, Бродский Иосиф. Конеец 60-х… конец…
Сеятель как ничто требует системного подхода в исследованиях :
а) истории создания
б) места в хронотопе южных творений в конце командировки чиновника КИД «на юга»
в) текста стих-ния и его источников и истинного смысла (пародии)
г) цели создания и адресат
1. История создания. Осень 1823 г. Одесса. Пушкин вышел со своего второго Перекрестка судьбы 1820-1822, пережив духовный кризис и смену мировоззрения. В 1821 г он написал оду Наполеону и обозначил его как «мой последний либеральный бред». Пушкин отвергнут «тайниками». Он покинул разочарованным и обиженным либеральный лагерь (республиканцем он и вовсе никогда не был), окончательно утвердился в своем афеизме (шире атеизма) и в него вселился злобный гений по его признанию — Демон. Из духовного южного кризиса взросления и мужания поэт вышел с Демоном
2. Место Сеятеля в поэтике Пушкина. Поэт обрисовал свое мировоззрение конца 1823 своей демониадой — стихотворениями о Демоне и отношениях с ним в такой их последовательности: Кто, волны, вас остановил = Бывало, в сладком ослепленье = Демон = Свободы сеятель пустынный. Сеятель стал в этом хронотопе, в этой связанной череде мыслей о Сущем и Смерти, о Свободе и Воле, о воинствах Бога и Сатаны итоговым и никогда им самим не публиковался (!)
Идея этих творений одна = Пушкину явился Демон, он захватил его душу и поработил его дух (волю). Это злобный по его выражению гений в его душе поселился, соблазнил её обаянием Зла, зарегистрировался и прописался… Навеки. Это мефистофелизм.
3. О смысле своего стихотворения поведал сам автор: Я…написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа, – писал Пушкин А. И. Тургеневу 1 декабря 1823 г., посылая ему стихи «Свободы сеятель пустынный…». Это означает, что написана пародия на басню Христа. Эта «басня» имеет имя = Благая Весть! Пушкин пародирует умеренного демократ, а не радикала. Он уверяет: он не революционер и не радикал. Он во всех своих виршах позволяет лишь умеренную философию размышляет и вовсе не занимается политикой.
4. Цель создания. Смысл стихотворения и его источник — главнейшая притча Христа о Сеятеле в трактовке евангелиста Матфея (13:1-58). Это означает, что сеятель суть послание. Это послание вопит об одном — о благонамеренности автора! Покончившего с либеральным бредом и готового покориться и благонадежно сотрудничать с властью. Это манифест сломленного отступника. Он свободен, ибо свобода не стала для него необходимостью. Необходимостью стала покорность власти и её милость. Он готов стать милостником.
5. Адресат послания. Стихотворение Сеятель стало рапортом Пушкина властям и специально написано как приложение к письму к А.И. Тургеневу, которому доверяют, которого просят о содействии и которому намекают о возможности ходатайств перед Двором Полновластного для прощания автора послания и его возвращения в столицу … Сеятель как приложение к письму явилось рапортом о благонадежности и благонамеренности автора о смене им взглядов и настроений свободолюбца и дебошира на слугу тех, кому народ - стадо быков и/или баранов, которым нужны только ярмо, погонщик и корм (хлеб и зрелище, желательно казн), которых как бесчестных должно лишь резать или стричь, ибо наследство их из рода в роды одно = ярмо с гремушками да бич (т. е. они пролетарии — те, наследство которых только их простое стадное потомство с неизбежными атрибутами их бытия — ярмом, жратвой, стимулом владельца и бичом погонщика)
6. Важный нюанс: последнее шестистишие
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич
уже было написано Пушкиным до Сеятеля как поэтическое толкование ювелиром политического афоризма Вольтера «Народ ..., — это быки, которым нужны ярмо, погонщик и корм» (см. Г.Ф. Шершеневич. История философии права, 1906г — есть в сети) или формулы масона и гностика Гёте «Народ больше всего ценит силу». Для письма о своей перелицовке и послания властям через Тургенева поэт воспользовался Притчей о Сеятеле евангелиста Матфея, которая имеет особый смысловой фон — ненужность свободы для веры и потребность непротивления Цесарю! Ибо Богу — богово, а Цесарю — цесарево!
7. В своем Сеятеле пустынном Пушкин упаковал две пародии на :
1) христианский культовый текст — центральную Притчу евангелиста о Сеятеле
2) вольтерьянство - на мысль Вольтера о народе, как стаде быков, требующих лишь ярмо, погонщика и корм (пищу для скота)
8. Практикуемый упорнолобыми миф о том, что Пушкин поспел Свободу, но отказал в праве на неё народу, столь же стоек у мало читающих и еще меньше рассуждающих, как и пушкинский миф, связанный с ошибочным партийным толкованием текста пушкинского Пророка или с понимаем причины и истинного смысла его фраз типа «Ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!» после завершения пиесы «Б.Г,» или «Бывают странные сближения» после завершения «Графа Нулина»
9. Темный вопрос. В 1 случае из 100 некий вопрос обсуждается потому, что он действительно «темный»; в остальных 99 случаях он становится темным потому, что без конца усиленно обсуждается недорослями и ленивыми недоучками, находящимися в плену Глупости по Эразму Ротер-даммскому.
Сообщая свое мнение о правоте власти, поработившей, угнетающей и унижающей народ, и полном согласии с ней в отказе ему как стаду скотов в праве на свободу, Пушкин уверяет самодержавную власть крепостников и феодалов в своей лояльности и отказе от либерализма, необдуманного свободолюбия и бунтарских демаршей смутьяна.