Лавочка стояла в парке под двумя липами. Она не знала, сколько ей лет. Сколько она себя помнила, она всегда была тут.
У лавочки были две мощных каменных ноги, а между ними протянуты семь деревянных брусков – сиденье – и пять деревянных брусков – спинка. Иногда эти бруски ломались и лавочка становилась щербатой. Потом по весне кто-то заменял негодные бруски на новые. Иногда их ещё и подкрашивали, иногда нет.
От людей лавочка слышала, что с неё открывается неплохой вид на западную часть парка, за которой миражами дрожат зеркальные высотки, виден край церковной маковки и даже кусочек железнодорожного моста, своей ажурностью похожий на ломоть голландского сыра. Но иногда кто-то говорил, что с соседней лавочки вид лучше. Это было немного обидно.
Лавочка не любила, когда ей ломают брусья. Никому не приятно, когда из тебя делают калеку. Ещё она не любила, если ей садятся на спинку и ставят ноги на сиденье, потому что это неправильно.
В некоторых местах лавочка была изрезана перочинными ножами. Она знала все свои надписи, как морской волк знает свои татуировки. Слева внизу на ней было вырезано «Лёха ДМБ-89 Чита». Посередине на спинке - «Света С. любовь всей жизни». А с дальнего края – непонятное и корявое «Цой жив!»
Лавочка не знала ни Цоя, ни дембеля Лёху из Читы, ни Свету С., но надписи были частью неё. С годами они слегка зарубцевались, утратили острые грани, зашлифовались ветром и дождями. Новых художеств не появлялось – ножиков сейчас никто не носил.
Зимой в парке было тише и скучнее. Люди пробегали мимо, закутанные в шарфы и лохматые шапки. Лавочка дремала под сугробом и на неё садились только птицы, расчерчивая снег телеграфной поступью лап.
Приближение весны лавочка чувствовала по оживлению соседок-лип. Сквозь землю она слышала, как где-то в глубине древесные корни вдруг начинали выходить из зимней спячки и неслышно шевелиться в стылой почве, словно заново пробуя её на вкус.
Весной солнце набирало силу и сгоняло с лавочки осевший сугроб с птичьими следами. Ветер сдувал прошлогоднюю палую листву и случайный древесный мусор, и лавочка становилась готова к приёму гостей.
Людей она повидала много. Она была немолодая, умудрённая лавочка. Она ещё помнила времена, когда люди разгадывали на ней газетные кроссворды, играли в шахматы, а иногда оставляли под ней бутылки из-под портвейна и теряли медные копеечные монеты.
Постепенно времена сменились. Кроссвордов уже никто не разгадывал и в шахматы не играл, но люди по-прежнему садились на лавочку. Часто в ушах у них были наушники, а в руках – телефоны.
Мусор тоже изменился. Вокруг лавочки почти не стало бумажных кульков и стеклянных бутылок. На смену им пришли яркие целлофановые обёртки и пластиковые стаканы из-под кофе. Лавочка никогда ничего не ела, ей это было не нужно, но ей почему-то интуитивно казалось, что еда в старых обёртках была вкуснее.
Какие люди садились на лавочку? Самые разные. Кое-кого лавочка помнила по голосу и в лицо. На неё усаживались кряхтящие бабушки, бредущие в супермаркет на той стороне парка. Они бросали голубям крупу. Иногда крупинки застревали между брусьев лавочки, птицы выклёвывали их оттуда, это было забавно и щекотно.
На лавочку садилась молодёжь – сиденье вмещало до пяти-шести человек. Именно молодёжь любила сидеть на спинке и писать друг другу сообщения. Иногда школьники оставляли с обратной стороны лавочки липкие комки жвачки – будто бородавки. Эти комки со временем каменели и их было ничем не отскрести, да никто и не пытался.
Временами на лавочке отдыхал священник церкви – той самой, чей купол горел из-за крон деревьев. Откуда-то лавочка знала, что его зовут отец Олег и он бывший «афганец». Он был чинным, спокойным гостем. Отец Олег был почти единственным, кто носил с собой книги. После его ухода над лавочкой ещё некоторое время висела добрая аура умиротворения и всепрощения.
После людей в военной форме такой ауры не было. Опытная лавочка знала, что в мае в парке празднуется День пограничника, а в августе – День десантника. В эти даты лавочку облепляли громкоголосые парни в беретах, проливали на неё водку, ругались и пели нестройные хриплые песни.
Очень редко, по темноте, на лавочку присаживались люди с мутным взглядом. Озираясь по сторонам, они закатывали себе рукав, а потом бросали под сиденье использованный шприц и обрывки ваты. Лавочка молчала, но слышала, как колотятся их изношенные отравой сердца, и впечатление от них оставалось как после мёртвых.
И ещё на лавочку присаживались влюблённые. Эти визиты для неё были сродни отдыху. Влюблённые приносили с собой запах духов, конфет и нежных чувств. Они были разного возраста, но всегда в чём-то одинаковы – своими сбивчивыми разговорами, сумбурными мыслями и жадностью поцелуев.
Некоторые пары появлялись на лавочке только раз или два, и их дальнейшая судьба оставалось для лавочки тайной. Другие пары навещали парк регулярно. Если на сиденье была грязь, влюблённые хмурились и проходили мимо – искать место почище. Лавочка досадовала, что предыдущие гости бросили её неряхой, но сама себя прибирать не умела.
Одна пара навещала её около года. Даже зимой пара останавливалась возле неё и говорила друг другу «встречаемся у нашей лавочки». Лавочка была горда. Это здорово – служить кому-то ориентиром, предметом воспоминаний, местом постоянного свидания!
Лавочка видела, что пара не очень молода – мужчине и женщине было лет под сорок, хотя женщина умела выглядеть моложе на десяток лет. Их ритуал мало чем отличался от других влюблённых. Они разговаривали, смеялись, целовались. Иногда молчали. Пили вино и ломали по кусочкам шоколад. Но иногда сильно ссорились и сидели надутыми, глядя в разные стороны.
Из диалогов мужчины и женщины лавочка знала, что у женщины есть другая, законная семья. Там всё было настолько запутанно и сложно, что лавочка ничего не могла понять. Да что там лавочка! Похоже, даже сама женщина не понимала, что ей делать. Она взрывалась, кляла то своего неизвестного законного мужа, то возлюбленного, а больше всех – себя.
К этим эмоциональным выплескам мужчина относился по-разному. Пытался успокоить взбешённую подругу. Называл ласковыми именами. Крепко прижимал к себе. Вспыхивал и злобно ругался в ответ. Порой посылал свою женщину к чёрту, бросал цветы и уходил. Но через неделю они снова созванивались, встречались и снова были вместе – в парке у «нашей лавочки».
Тогда лавочка догадывалась, что их общая проблема по умолчанию отложена на потом, до следующего срыва. После долгих объяснений женщина прятала лицо на груди у мужчины, бормотала что-то вроде «…вот подрастут дети…», или «…вот решится с мамой…», или «…всё равно нам пока негде жить». И они уходили прочь в состоянии хрупкого перемирия.
А потом они вдруг перестали приходить. Их не было ни через месяц, ни через два, ни через полгода. На лавочку садились другие люди, другие влюблённые, а этой пары не было.
Что с ними произошло – лавочка не знала, но в глубине души (если у неё была душа) почему-то надеялась, что они счастливы.
Она умела надеяться на лучшее, хоть и была просто старой лавочкой в парке под двумя липами.
(использована иллюстрация из открытого доступа)