Морская жизнь как предисловие
С Жорой Мартовым мы работали в одной редакции, какое-то время в одном отделе. Пришёл мой друг в нашу «Поморскую правду» из морской жизни. Его хождения в далёкие широты Мирового океана закончились газетной гаванью - его давней мечтой.
В этой гавани он снимал с души груз чужих судеб и своих впечатлений от романтических и драматических скитаний, начинал новую жизнь под журналистским девизом: «Ни дня без строчки».
Своё представление о профессиональной журналистике он составил по контактам с редакциями изданий, публиковавшим его опусы. Как далеко это было от реальности, выяснилось гораздо позже… Крушение иллюзий ожидало прямо по курсу к мечте, мысленно проложенному им в долгих рейсах.
А не будь той мечты, никогда бы не бросил моря, ходил на этот адский промысел рыбацкий до конца дней своих.
Рука судьбы вела его к предназначению, о котором он и сам не догадывался. После Высшей партийной школы, получив направление в партком базы «Реффлота», волею случая оказался в командном плавсоставе: на отходящем судне заболел помполит, а в резерве никого не было.
Потом, крещёный Нептуном на экваторе, удивлялся: почему до этого не осознавал, что море его стихия? Что в нём глубоко сидела влюблённость в океанские просторы, штормовые волны, ртутный блеск пляшущей на палубе рыбы, дурманящий запах машины.
Мне казалось странным, что с детства он о море не мечтал. Его отец был одним из первых капитанов – покорителей Северной Атлантики.
Дома Жорика всегда окружали посланцы морской фауны. На стене распластал здоровенные клешни блестящий красный краб. Под стеклом в серванте сверкали перламутром ракушки, затейливыми узорами переплетались кораллы, меж которыми проглядывало чучело акулы катрана. Эти отцовские трофеи с промысла до определённого времени будоражили воображение мальчика. Он то - очаровывался морской работой, то - разочаровывался в ней. Приземляли и охлаждали, подавляя в нём романтический дух, жёсткие рассказы отца об изнурительной и опасной работе средних рыболовных траулеров на промысле сельди.
Когда Мартов - старший стал капитан - директором плавбазы сын, побывав в его большой каюте, рубке, машинном отделении, задумался о мореходном училище. Не надолго: дальнейшие события в семье это намерение перечеркнули.
Дело в том, что родители жили в атмосфере взаимного недоверия. Ему запомнилось: вот отец прибивает над супружеской кроватью плюшевый ковёр с гордым красивым рогатым оленем и рядом подвешивает кинжал:
- Вздумаешь, жёнушка, рога мне наставить, знай, меч карающий твою башку снесёт!
Жорику шутка не понравилась. А мать сказала:
- Договорились, Ваня, а если ты изменишь, то поступишь как настоящий самурай!
Когда выяснилось, что капитан Иван Мартов на промысле живёт с судовой буфетчицей, и она от него беременна, он себе живот не вспорол, а унёс кинжал с ковриком в новую семью. Перед уходом на немой вопрос в глазах сына пошутил:
- Нам неудобно было спать под одним одеялом.
Жора шутку не оценил и неожиданно грубо выпалил:
-Ну, и вали отсюда!
Так первый и последний раз в жизни сказал отцу. О мореходке после седьмого класса он думать забыл. Идти по стопам отца уже не хотелось.
Но море оказалось самой яркой страницей в его биографии. Время рейсов не бежало, а тянулось, вызывая у моряков желание рассказывать о себе, семье, разных историях, пережитых лично или друзьями. Георгий записывал наиболее интересные исповеди. Дневник вёл постоянно, в нём и за собой наблюдал со стороны. Иногда ловил себя на мысли, что ходит в море набраться впечатлений для какой-то иной работы.
Однако, роль стороннего наблюдателя его не устраивала. Функции первого помощника капитана - политрука и стукача его тяготили… Кликухи «Помпа, шланг, поп», как именовали его коллег помполитов моряки, к нему не приклеились.
На БМРТ «Радищев», промышлявшем окуня на банке Джорджес он выходил на подвахту в рыбцех по два раза в сутки, мастерски шкерил тушки, обгоняя опытного рыбмастера, укладывал тяжёлые мороженые блоки в холодном трюме, оказывался всегда там, где людей не хватало. И на плавбазе, где обычно помполиты служат мебелью в кают-компании комсостава, Мартов ежедневно находил себе работу – то в машине, заменяя заболевшего моториста, то в палубной команде, помогая боцману красить надстройку… О спортивных соревнованиях и художественной самодеятельности и и говорить не приходится.
Кроме того, в каждом рейсе были какие-то приключения, аварийные происшествия, если не пожар, то грозящее оверкилем обледенение. Перед последним рейсом капитан Ковалёв, с которым раньше ходил в Южную Атлантику, где чуть не затонули, сказал:
- Жора, пойди с кем другим. Может, это просто совпадение, но с тобой всегда бюллетень инспекции безопасности мореплавания ходит, чтоб описать беду, что ты приносишь.
- Думал, ты отважный мореход , Коля, а ты суеверный , оказывается, - сочувственно улыбнулся Мартов, - Так я на твоём спасателе пассажиром до промрайона иду. Потерпи… Нептун не любит мнительных капитанов.
А на подходе к Шетландским островам, Ковалёв получил команду: срочно оказать помощь СРТ «Муссон». Траулер с намотанной на винт сетью и сдохшим двигателем несло на скалы. Они были в шести милях от него, сразу изменили курс, подошли к «Муссону», в разыгравшемся шторме стараясь держаться поближе. Только все маневры для передачи проводника с буксирным концом ничего, кроме риска навалиться на борт траулера, не давали. Уже пришла ориентировка, в какую бухту буксировать аварийное судно, сорвавшееся с якорей, а чем тянуть беспомощный траулер без буксира?
Единственный выход - передать проводник на шлюпке. Капитан объявил набор добровольцев. Откликнулось семеро моряков. Одним из первых - Мартов.
- «Семеро смелых» - кино! А за тебя, Жора, я отвечать не хочу, - сказал Ковалёв, вычёркивая его из списка.
-За добровольца с тебя не спросят. Тем более, что я не твой подчинённый. Имею право хоть за борт выброситься.
-Без тебя бы и на скалы «Муссон» не понесло, спокойно бы до промысла дотопали, - не унимался капитан, хотя понимал, что с Мартовым морякам будет спокойней. Он знал - на флоте репутация у Георгия что надо.
-Ладно, будем считать, что тебя выбрали старшим на шлюпке. Выбрали, верно ребята? - обратился Ковалёв к добровольцам. - Всё демократично - назначать и посылать вас я не имею права…
Вывалили шлюпку удачно - под уходящую волну, им удалось приблизиться к борту траулера и забросить проводник. «Славный» взял на буксир беспомощное судно и готов был принять шлюпку. Но шквал отбросил её от борта, о который она бы разбилась в щепки.
Стало ясно, пока не уляжется шторм, шлюпку ни буксир, ни СРТ не примут. Её бросало и заливало при накате зловещих, холодных, шипящих волн.
Они вычерпывали ледяную воду всем, чем можно. Промокшие и продрогшие, семеро смелых, спася других, теперь сами нуждались в спасителях. Они маячили невдалеке, но коварная стихия не позволяла идти на помощь.
Усилившееся волнение заставило добровольцев забыть о возвращении на борт спасателя. Опасно стало даже приближаться к нему
Сначала страха не было, вспоминал о происшествии Мартов: рядом два судна, выручат. Он подбодрял моряков, хрипло напевая «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!» А порывы ветра с наглой силой били в лицо иголками льдинок, захлёстывали жгучей солёной водой. Нелепо как-то, думал он, ощущая пробежавший по спине озноб от предчувствия близкой гибели, уйти на дно в ста метрах от своего судна.
Озабоченный ситуацией, начальник промысла направил СРТ прикрывать шлюпку, пытающуюся продвигаться вместе с буксиром и «Муссоном» в бухту. Только прикрывать уже было нечего. После последнего дикого наката волны, переполненная водой шлюпка перевернулась.
На воде удержались не все. В те роковые минуты, несущие гибельное переохлаждение, Мартов увидел личики своих детей… и наткнулся на спасательный круг, брошенный с борта СРТ. Откуда появился спаситель? Его будто сила небесная сюда забросила подобрать околевающих моряков. На этом СРТ он ожил и выжил, возвратился в порт приписки.
Море не обделило его экстремальными ситуациями. Кажется, на его долю выпало всё, что бывает в сражениях со стихией.
Коллеги ходят в южные широты, как на курорт. Ему же достаётся то, что их обходит стороной. Борьбой за живучесть судна занимался не только по учебной тревоге, но и и реально с варийной командой, заводя пластырь на пробоину в тех самых роковых антарктических широтах. Всё было в этой настоящей мужской работе.
Не хватало только женщин. Капитану положена буфетчица, а ему- помполиту - портрет Брежнева на переборке. Под добрым взглядом генсека из-под кустистых бровей тянуло сесть за машинку и кропать свои очерки и проблемные статьи об организации промысла рыбы в Северной Атлантике.
А без женщин Георгий долго терпеть разлуку с землёй не мог. В иностранных портах отрывался, благо помполиты могли ходить поодиночке и имели побольше валюты, чем другие члены экипажа.
«В Америке ты побывал, ты негритянок целовал», - мог он себя утешить словами любимого поэта Леонида Мартынова.
Ему надолго запомнилась ночь в Гаване с мулаткой Лаурой. Ничего подобного он не испытывал ни до, ни после неё. Да и от себя такой ответной страсти не ожидал. Это было какое-то озверение, дикое наслаждение - до боли и сумасшедшего крика. Девушка тоже поцелуями съедала его всего, присасываясь большими сочными губами и что-то хорошее шепча на испанском.
После той кубинской ночи ещё сильнее ощущалась оторванность от берега. Образ страстной мулатки преследовал, не давал уснуть.
Теперь и эта страничка его морского дневника захлопнулась. В должности помполита он ходил около десяти лет на траулерах, транспортных судах и плавбазах. Он шёл к своей главной платонической возлюбленной - журналистике.
Газета - не тихая гавань
Своё призвание Жора почувствовал ещё в школе, развил в институте, подтвердил публикациями в районной газете и областной, куда недавно его пригласили в штат. Коротким прологом к этому переходу была работа в парткоме базы рефрижераторного флота.
А до морской дороги были красные ковровые дорожки райкомов партии: должности от инструктора до второго секретаря.
Жора будто родился в рубашонке лидера, рос активным, смышлёным, притягивающим под своё влияние сверстников. Верховодил пацанами во дворе, пионерами в школе, комсомольцами в институте. Однажды он скажет с сожалением: «Всю сознательную жизнь я готовил себя к журналистике». Но до разочарования был ещё долгий тернистый путь.
Газетным наркотиком стала первая заметка, опубликованная в «Пионерской правде» под заголовком «Новые тимуровцы». От одного запаха газеты и своей фамилии под текстом закружилась голова. Вся детвора страны будет читать, как они – пионеры седьмого «Б» - помогают инвалидам, ветеранам войны. И о самих ветеранах там написал всякое героическое. Не всё, что от них слышал. Например, одна заслуженная, орденоносная бывшая партизанка, симпатизируя мальчику с умным лицом, разоткровенничилась:
- Знаешь, за что мне стыдно?Бывало, голод доводил до потери совести, грабили своих, уподоблялись немчуре …
А с пером он повенчался навсегда. Все значительные события в жизни своей отражал в публикациях и более подробно в дневниках. Временами ему казалось, что живёт и действует для такого описания.
Лучше получалось писать о событиях, где участвовал сам. Лидерская жилка вывела привела в партийные органы. И стал он образцом современного партработника. Эталон - даже по внешнему виду – краше не придумать! Сухощавый, подтянутый, с открытым лицом, всегда доброжелательной, легкой полуулыбкой, выражающей симпатию к новому знакомому, - всё в нём к себе располагало.
Познакомишься с таким партработником, сразу захочется крепко пожать ему руку, сказать: «Спасибо, товарищ!» «За что?» «За то, что такие люди в стране советской есть».
Однако стандартный функционер из него так и не вылепился. Кумиров в политбюро себе не определил, подражать местным партийным бонзам желания не испытывал. Разве что, прицепилось идиомой секретаря обкома по пропаганде - «значит так».
В память запал этот мастер-класс. После горячей дискуссии тот тряхнул головой с остатками седых кудрей, будто отбросив всё, что обсуждалось и, после паузы, сказал: «Значит так…» И, стало ясно из последовавших высказываний, что всё, прозвучавшее ранее, ничего не значит.
Георгий тоже стал использовать это «значит так» для паузы на осмысливание. Иногда это выручало его в спорах с моряками, кому палец в рот не клади. Ещё больше - на берегу.
В парткоме базы «Реффлота», куда пригласили заменить заболевшего инструктора, с первых же дней его стали раздражать жалобы жён моряков. Кто - на запой мужа, кто - на побои ревнивца. Ситуации складывались мелодраматические и комические.
Последний случай его особенно позабавил… оВ партком братилась супруга механика-наставника Клюева. Ей стало известно о связи мужа с секретаршей начальника базы. К письму прилагались фотографии, сделанные с помощью телеобъектива, как в самых крутых порножурналах.
«Таких способов любви я не знаю, воспитана не так, - писала она, - а учиться мне уже поздно».
Пробежав эти строки, Мартов иронично подумал: учиться никогда не поздно… Он пригласил жалобщицу к себе и пообещал ей лично провести с её мужем и его любовницей соответствующую работу.
- Значит так, - сказал он, возвращая фотографии, - примем меры…
А с языка чуть было не сорвалось циничное: «Мужчина всегда имеет право налево.»
Сам же после этой истории, стал смотреть на секретаршу другими глазами. Когда она проходила мимо, покачивая крутыми, обтянутыми джинсами бёдрами, он обнажал их в памяти по фотографиям. Всплывала перед глазами и округлая литая грудь с торчащими, как у кормящей матери сосками… и ловил себя на мысли, что хотел бы оказаться на месте Клюева.
Профилактическую беседу с соблазнительницей провёл спокойно, деликатно, сочувственно. Посоветовал на время отменить встречи. Заверил, пока никакого хода делу не даст. Всё зависит от того, в какие инстанции поведёт ревность гражданку Клюеву.
В партийной работе его коробила от необходимости копаться в чужом грязном белье, якобы блюдя нравственность коммуниста.
В то время любовные дела товарищей по партии документально отражались в протоколах заседаний парткомиссий, собраний и бюро, а неверных беспартийных мужей клеймили позором товарищеские суды при домоуправлениях.
Секса в описываемое время в нашей стране не было. Этот термин доставили из иностранных портов рыбаки вместе с техническими пособиями - порножурналами и отдельными аксессуарами - презентами, полученными в дешёвых лавках для моряков. За такую контрабанду кара была сурова - лишение визы, запрет ходить в моря на судах загранплавания.
Но неустрашимые моряки всё запретное, включая презервативы с усиками привозили и надёжно припрятывали от домочадцев.
Наверняка и у механика Клюева есть свой секс-загашник, разбираясь с письмом его жены, подумал Мартов. Что же он не устроил ей секс-просвет? Правда, посоветовать ему такое не мог. Считалось, что советским людям чужд пошлый, искусственно-стимулируемый секс. Они предпочитают возвышенную любовь. А Жора знал, что у соотечественников это получается не хуже, чем в гамбургских лайф-шоу. Но не принято в России выставлять напоказ интимную сторону жизни. Говорят, в послереволюционные годы возникала попытка какого-то движения «Долой стыд!». Сторонники сексуальной революции нагие и счастливые шествовали по улицам и площадям городов, взывая к свободе любви, но движение это развития не получило. Не позволил Сталин, придя к власти, из большевистского знамени нарезать красные простыни.
Как выяснилось, осудив идею сексуальной революции, сами члены ЦК шалили, разврат был одной из номенклатурных привилегий.
Мартов в бытность помполитом, сформулировал для экипажа: «секс» - это близость без любви, – буржуазный онанизм, тормозящий коммунизм.
До финала служебного романа механика-наставника Клюева он не доработал. Из парткома перешёл спецкором в редакцию «Поморской правды».
Флотский красавчик, как окрестила его наша корректорша, влился притоком свежей творческой силы в редакционный коллектив. Читатели знали его по морским очеркам, отмеченным яркостью стиля, романтическим взглядом на рыбацкие будни. Один из них иллюстрировала его фотография на фоне Нью-Йорка. Ясно помню этот снимок. Я бы подписал его: «Жора, лицом к лицу с Америкой». Светловолосый, в слегка затемнённых очках, всем обликом своим выражающий мужество и доброжелательность. Он стоял, скрестив руки, на рукавах поблёскивали широкие золотые галуны.
В редакции рядовым корреспондентом задержался недолго. Диплом Высшей партийной школы надувным буйком вытолкнул Мартова наверх - заведующим отделом партийной жизни, а затем и секретарём парторганизации. Эти шапки были ему по размеру: Жора стал Георгием Ивановичем.
В переданном ему архиве ничего интересного не обнаружилось. Тут не реффлот. Зато контора отличалась таинственностью служебных романов. Бывшие военкорры, если и крутили любовь, то с высокой степенью конспиративности, действовали как разведчики в тылу врага. Правда, и тут не обошлось без ЧП, нигде не зафиксированного.
Однажды тайное стало явным. Когда редакция располагалась ещё в старом немецком здании, сотрудники отдела культуры, закрывшись в кабинете средь бела дня, в порыве страсти стали срывать друг с друга одежду. Завотделом сильно прижал свою литрабыню к двери, и германская твердыня рухнула под его напором, вывалилась вместе с коробкой в редакционный коридор.
Георгий Иванович, которого я иногда фамильярно называю Жорой, считал себя коммунистом новой волны, призванным изменить партию изнутри. Однажды он поделился своими мыслями по этому поводу. Разговаривали в библиотеке редакции. За его спиной под тяжестью многотомного собрания сочинений Ленина прогибалась полка.
- Даже дубовое дерево не выдерживает гениальных мыслей вождя, - заметил я с иронией.
- Какие вы, ребята циники, - не принял мою подачу к разговору Мартов, - Не всё так просто и понятно в идеологии партии. Многое я, например, искренне разделяю, Может, в чём-то заблуждаюсь, не исключено. Мне по душе формула: «Партия - ум, честь и совесть эпохи». После разоблачения культа личности Сталина перемены идут везде и во всём… Не так быстро и радикально, как хотелось бы. Остаётся всё тот же народ, не безмолвствовавший в годы репрессий, а остервенело на митингах требовавший кровавой кары для врагов своих - троцкистов-бухаринцев, врачей-отравителей. Никуда они не делись – люди, заражённые болезненной подозрительностью, готовые рассмотреть в друге врага всего советского народа. Они были рядом, со своей «правдой», со своей верой в гениальность продолжателя дела Ленина. Понять я их могу, а простить? Не получается.
Нет, не случайно ему доверили заведование самым ответственным отделом. Напутствовали в обкоме – быть ближе к людям, доводить политику партии до каждого читателя. А газету обязаны были выписывать все партийцы.
Жора говорил, что задавался вопросом: какой может быть жизнь без партийной власти. Ответ искал в зарубежной литературе. Но и там убеждался: жить в обществе и не зависеть от него никому не удаётся.
Мартов имел свой опыт успешного существования в той партийной жизни. Современному читателю это понятие надо растолковывать: многие даже не представляют себе, что значит жить в однопартийном государстве. Хотя, развитие общества идёт по спирали и мы, похоже, возвращаемся на тот же виток, наступаем на те же грабли.
В той партийной жизни, мой Жора искал и находил место справедливым и разумным действиям. В газете – словом. До газеты – делом.
Когда писал: «Коллективизм - не стадность, не все на одного, а все за одного», он имел в виду не только помутнение сознания многих партийцев в период культа личности, но и посткультовские рецидивы.
Много всякого - разного было в его личной партийной жизни. Незадолго до прихода в редакцию он выиграл поединок с секретарём райкома на собрании парторганизации аппарата управления базы флота.
Суть дела. На инженера отдела связи Мажарова пришла бумага из медвытрезвителя, а в райком - жалоба от соседей о частом появлении его в нетрезвом виде. Замечали и сослуживцы Мажарова под хмельком ближе к концу работы.
Ветеран войны, бывший второйсекретарь райкома партии, освобождён от этой должности за такие же прегрешения. Говорили: с катушек сорвался, узнав что дочь занялась проституцией. Теперь медвытрезвитель – последний звонок для райкома, авторитет которого Мажаров подрывает - многие помнят его руководителем этой самой многочисленной парторганизации области.
Предложение райкома об исключении Мажарова из партии бюро первичной организации поддержало. «Против» голосовал только Мартов, заявив, что сделает всё возможное, чтобы коммунисты не согласились с этим решением. Поэтому на общее собрание пришёл не инструктор райкома, а секретарь. Он не оставил живого места на моральном облике того, кто ещё по недоразумению числится в партийных рядах. Председатель собрания поспешил на этом закрыть прения и приступить к голосованию за исключение, но возник Жора – тогда Георгий Иванович и предложил продолжить обсуждение. Зная, что в тот день все были с партбилетами – платили взносы - он попросил поднять свои красные книжечки тех, кто получил их на фронте.
- Не вижу леса рук, - сказал он, глядя на недоуменные лица товарищей, среди которых ветеранов войны не было, - значит так… не от крови красны наши партбилеты. А Мажаров на передовой получил ранение... Он же заявление в партию написал в окопе под Сталинградом. Короткое, как выстрел: «Хочу умереть коммунистом». Фашисты не удовлетворили его желание! А что нам предлагают сейчас сделать? Подумайте, какое моральное право у нас лишать человека того, за что он готов был жизнь отдать, за что отдал здоровье, став инвалидом войны… Почитайте вместо персонального дела книгу Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» и до вас дойдёт, что мы сегодня хотим сделать с уцелевшим в том аду.
Тогда сработала совесть эпохи, считал Жора. Ограничились выговором.
Мажаров после собрания дождался Мартова. Прихрамывая, подошёл к нему, курящему в сторонке. Изуродованная правая нога не позволяла ходить в море, и по земле передвигаться мешала. Он придержал Мартова за рукав, сказал:
- С тобой не страшно было бы в одном окопе…
Слова эти Мартов вспоминал, когда возникала неуверенность в себе. Не часто, но вспоминал, как самую высокую оценку и награду, выше которой у него не было. Такой был фрагмент в романе Мартова с партией.
Партийный штурвал
Партийная жизнь… Кто он в ней? Существуя в гуще её, варясь и обжигаясь, он, имея склонность к анализу, боялся увязнуть в болоте ревизионизма. Временами, было приятно свободно плавать партийными фарватерами. Всевидящее око партии следило за каждым. Знал, что за ним и капитаном присматривают особые товарищи, стукачей вычислял часто. Друг–гэбэшник предупреждал: «наши информаторы есть везде, обычно это те, кому ты больше всего доверяешь».
И, всё же, несмотря на вездесущность партийной власти, Мартов-журналист пытался найти нечто живое в душноватой, ограниченной цензурой атмосфере, искал творческую возможность не потерять себя.
Не сразу до него дошло, почему в редакции считают отдел партийной жизни минным полем журналистики. По Мартову, есть стезя подобная судовому рулевому устройству, управляемому из обкомовской рубки. Тогда, выходит, сам - перо руля - пластина, дающая поворот по команде сверху. Не перо правит рулевым устройством, а устройство пером. Его отдел претендовал на то и другое. Перо же не судовое, а журналистское - острое, мыслящее. Им описывается реальная жизнь, а великий русский язык помогает переводить декларативные партийные тексты в удобоваримый газетный материал.
Авторы передовиц и прочих самоотчётных статей, обзываемых Жорой «парсунами», противились его правке, защищая большевицкую девственность своих фраз. Он убеждал амбициозных секретари комитетов партии : жизнь требует новых песен.
Вытягивая на полосу безнадёжную статью, выезжал в район, где вместе с автором - секретарём райкома, добирал нужные факты. Если статья пишется по заданию обкома, кровь с носа редактора, а ей быть.
Была в партийной работе и жизненная реальность, и имитация жизни. Райкомовцы ни свет, ни заря мотались по фермам, чтобы провести политинформации в красных уголках, вдохновляли селян личным примером, участвуя в сборе урожая. Они действительно старались быть ближе к людям. Но работали парторганы и на откровенную показуху. Он столкнулся с этим, получив задание написать о первой в области партгруппе. В тот день он услышал от коллег-курильщиков на лестнице анекдот: «Абрам, ты член партии? Нет, я её мозг!»
Вот и придумал реальный мозг партии - ЦК, новацию - раздробить первичные организации на мелкие ячейки – партгруппы. Кирпич оригинальной формы надо было обмазать хорошим пропагандистским раствором.
С партгрупоргом они встретились в поле. Пожилой тракторист оказался старым знакомым по морям. Над ним - добродушным полуграмотным матросом подтрунивали ребята, видя как он старательно выписывает буквы своей подписи: «Ты, Афоня-антихрист, три крестика поставь!»
Радость узнавания мелькнула в его глазах и сменилась напряжённостью. Он обтёр ветошью руки, достал из-под сиденья дневник группы - чистый, видно рукой райкомовца, обладающего красивым почерком, заполненный за месяц. Записи выступлений коммунистов, протоколы… Георгию оставалось записать в свой блокнот несколько цитат и поблагодарить партгрупорга. Но ему сразу стало понятно устроенное для газетчика представление.
Глаза их встретились. Механизатор в замасленном комбинезоне не знал, куда руки девать с чёртовым дневником, который не влезал в грязный карман. От неловкости и волнения на лбу его выступила испарина.
-Вы уж извиняйте нас, Георгий Иванович, - сказал он, беря и на себя вину за райкомовский маскарад.
Мартов казнил себя, негодовал… На что он так бездарно тратит время? Рассыпать бы злой корреспонденцией этот карточный домик нового почина, да кто позволит? Член бюро обкома редактор Мерзликин задробит такой материал на корню.
Бесполезная трата времени всегда его угнетала до головной боли. И тут Жора почувствовал обычный при таком расстройстве стук в висках. Это надо ж? В редакции тьма неотложных дел, не обработаны оперативные плановые материалы, не сдана обязательная информация.
И какая же тут журналистика? Нужно же было пылить по ухабистой грунтовой дороге, отбивать себе задницу, глотая пыль, чтобы попасть в эту придуманную партийную жизнь в колхозе, зафиксированную чистописанием.
А он, здесь, в поле, должен записать в блокнот выдумку об активной фиктивной работе партгруппы. И недосуг всмотреться в небосвод над лесным краем у горизонта, попытаться 8прочитать, что там пишут облака синими чернилами. Не всегда стоит сказки делать былью. На этот раз Мартов не станет оживлять мёртворождённое дитя.
Из разговора с трактористом он понял - тут люди в курсе дел, скрываемых от них местной властью. Начальство даже не подозревает, какой тонкий слух у народного уха, как работает сарафанное радио. Селянам уже стало известно о готовящемся рекорде района по валовому сбору зерна и, грядущем награждении за достигнутый успех тружеников хозяйства и руководств районного масштаба .
Новость не самая свежая. Удивление вызвала разгадка - из чего сложится победа во всесоюзном социалистическом соревновании.
Где, как, кто выудил такую информацию, Мартов не стал уточнять, хотя она и была из ряда вон выходящей: о нелегальных, нигде не учтённых, гектарах.
Афоня сам, в поте лица, пахал скрытые от учёта земельные угодья. Урожай с них, включая площади аэродрома и других, принадлежащих министерству обороны, приплюсуют к колхозным гектарам для получения рекордных показателей.
- Партию хотят надуть, - сказал Афоня. Он с надеждой посмотрел на корреспондента, - Может, чего про это напишете? В Москве прочитают - нашим по башке настучат!
- Значит так… Приписки не пройдут! Разберёмся, проверим, - ответил, стараясь придать голосу уверенность, Георгий.
А приписки, всё-таки, прошли. Прошли, несмотря на бучу, поднятую Мартовым. С его подачи фактов, командировалась в район мастер глубокой вспашки аграрной темы Небалуева. Она всё прорыла и подготовила разоблачительную корреспонденцию. Обком притормозил публикацию, заверив, что соответствующие меры будут приняты: не нужен шум в прессе. В хозяйствах района суетились разные комиссии, кроили - перекраивали планы полей, перетасовали агрономов, наказали специалистов. Но, как потом Мартов понял, вся суета была для отвода глаз.
По осени, под фанфары всех СМИ - местных и центральных - чествовали победителей всесоюзного соревнования хлеборобов. Среди них, символизирующий роль организатора и вдохновителя побед на колхозной ниве, секретарь райкома Бобровский, удостоенный звания Героя Социалистического труда.
- Даю вам всю вторую полосу на интервью. Начнём с первой, сто строк под фото, - сказал Мартову Мерзликин, не поднимая бессовестных глаз. Всё-то он знал о рекордсмене, всё понимал, принимая к исполнению игру очковтирателей.
Глаза Георгия полыхнули гневом. Глядя на вальяжного Мерзликина, ему захотелось плюнуть в номенклатурную рожу, перекрыть его трёхпалубным рыбацким матом
Увольте, - сказал он сдавленным обидой голосом, - хоть из газеты увольте, но с таким героем я даже срать на одном гектаре не стану! Вы что, не помните, откуда у этой награды ноги растут? И залился краской от несвойственной ему грубости.
«Гюрза» - Мерзликин извивался, не обращая внимания на реакцию собеседника, пропуская мимо ушей его реплики:
- Не могу же я к Бобровскому направить рядового корреспондента, да и в обкоме нас не поймут. Кстати, секретарь по идеологии считает, что интервью должны взять именно вы.
- Если я ещё нужен редакции, переведите меня в любой другой отдел, закрыл тему Мартов.
Лицо Мерзликина, отличавшееся свойством ничего не выражать, вдруг исказилось гримасой удивления.
«Ссылка» в культуру, возвращение в идеологию
Редактор перевёл Жору в отдел культуры, чем нисколько его не огорчил. Здесь можно вспомнить и реализовать свою любовь к литературе, театру, вдохнуть в свои публикации кислород духовности. После первых же рецензий труппа театра признала в нём своего критика. Дальше - больше, решил писать творческие портреты, обзоры культурной жизни, интервью со звёздами театра и кино, приезжающими на гастроли.
Не обходилось его творчество без вдохновения романтическими фрагментами за кулисами, но там их и оставим закрытыми от зрителей и читателей. Ограничусь только одной цитатой из откровений Жоры. В столовке типографии, где обычно мы вместе обедали, получая премиальные порции от симпатизирующей ему толстушки–раздатчицы, он заметил:
-В том долбаном отделе партжизни все страсти-мордасти свои я сублимировал в статьи о съездах, а здесь почувствовал сексуальное возрождение…
Но отдыхать от долбаного отдела пришлось недолго. Его назначили заведующим идеологическим отделом. Там ему удавалось продвинуть на газетную полосу кое-что живое на темы внутрипартийной жизни. Не пощадил даже некогда родной партком базы «Реффлота», защищая принципиального коммуниста, - второго механика, списанного на берег по инициативе помполита и наказанного парткомом за правдоискательство - огласку факта продажи рыбы в инпорту. Принципиального механика Зимбаева окрестили клеветником товарищи – участники криминальной сделки. Статья называлась «Пятна на мундире». После публикации все, причастные к этой истории в море и на суше, были строго наказаны.
- Газета, как партийное оружие, хорошо стреляет. Задницы надрали всем до цвета партбилета,- сказал мне тогда Жора.
Редактор в тот день дал ход Жориной инициативе вместо кондовых передовых статей публиковать «Воскресные беседы» на темы морали, нравственного долга коммуниста. В редакции их прозвали воскресными проповедями. Для своего времени это была продвинутая публицистика.
Он писал, избегая догм, сделал темы морали ведущими в отделе. Завёл рубрику «Мораль и право», одарённую журналистку уговорил попробовать себя в жанре судебного очерка с акцентом не на детективную сторону дел, а на нравственный аспект.
Мерзликин, держа нос по ветру преобразований в партийной печати, отслеживал происходящее в областных и республиканских газетах, Жору поддерживал.
- Знаете, Георгий Иванович, - сказал ему как-то после летучки, - вам бы очередную воскресную беседу посвятить проблеме семейным ценностям социалистического общества, формированию здоровой его ячейки.
Жоре стало не по себе: шеф наступил на больную мозоль, вот уже год не дающую покоя. После развода бывшая жена Нина написала «телегу» в обком.
С ней он не собирался разводиться, Настояла она сама, ревнуя по поводу и без…
Жора отбивался:
-Не слушай кумушек своих. Я тебе не изменяю. Люблю тебя и детей люблю. Случайные женщины мои чувства к тебе не перебивают. Ты это можешь понять?
Она же не способна была спокойно поговорить о взаимоотношениях, срывалась на крик:
-Изменщик коварный! Кобелина с умной башкой. Хочешь подписать меня на шведскую семью? Не получится!
Когда-то они хорошо понимали друг друга. И на самом деле, вроде, отвечал он себе, не было у него серьёзной, постоянной другой любви. Да, соглашался с ревнивой Ниной, занимался любовью на стороне. Именно, «занимался» и не испытывал неловкости, возвращаясь к ней.
Так, довольно часто, он ощущал себя артистом, вжившимся в роль героя-любовника. Только в отличие от настоящих мастеров сцены, из роли выходил сразу, закрывая дверь после свидания, как занавес после сыгранного спектакля.
Рецензией жены на его игру и был развод в сопровождении жалобы в обком.
Члены парткомиссии - старые коммунисты, умудрённые опытом расследования персональных дел на военной службе и гражданке, решили номенклатурного кадра хорошо проработать, глубоко прощупать, как встарь, при чистке партии.
Ему дали ознакомиться с письмом. По мере чтения у него глаза на лоб лезли, удваивая морщины. В бреду, что ли, она всё это писала? Издевался, избивал, таскал по дому за волосы, пропивал зарплату…
- Что, всё неправда? Вы не способны руку поднять на женщину, - с нескрываемой ехидинкой вымолвил председатель комиссии, упреждая ожидаемую реакцию Мартова. Чуть прищуренные глаза излучали при этом саркастический блеск.
- Меня не волнует, что вы думаете об этом письме, - сказал Георгий, несмотря на предупреждение друзей не возражать старцам, а только кивать головой, со всем соглашаясь.
- Меня сейчас беспокоит здоровье матери моих детей. Она не могла написать весь этот вздор в здравом уме.
«Следователи» по делу ответственного работника печатного органа обкома, как опытные рыболовы, готовясь подсечь шуструю рыбку на крючке, оторвались от садистских грёз, в удивлении подняли головы.
- Что ж, мы тут по пояс деревянные, ничего человеческого не способны понять, - сказал бывший флотский политработник, воспоминания которого Георгий готовил к печати в прошлом году. Смотрел он на него, а слова, скорее, предназначались членам комиссии,
-Поймём вас… Расскажите лучше о супруге и ваших прежних взаимоотношениях.
Мартов беспристрастно описал свою семейную жизнь с Ниной, заключив монолог признанием:
- Она отличная жена и мать. Всё дело во мне, из-за меня всё распалось.
Жора попросил брата Нины устроить ей консультацию психиатра. И тут выяснилось, что произошло.
- Никакого затмения у сестры нет, - сообщил он обеспокоенному бывшему зятю по телефону, - просто Нина придумала тебе такое наказание, такую месть. Она уже сама сожалеет об этом…
А в парткомисии всё поняли и простили, закрыв персональное дело.
- Не мне писать на тему семьи, нет у меня морального права на это, - пытался убедить Жора редактора, - разве что по-Маяковскому могу предложить увязать жизнь мужчин и женщин словом, нас объединяющим, «товарищи»! Может пролетарский поэт так пошутил, но, предваряя свой вывод, он уточнил: «Я не за семью: в огне и дыме синем выгори и этого старья кусок».
- Вы имеете в виду его стихотворение «Весеннее»? – спросил редактор, - Так там поэт советует «голос поднимать за чистоплотность отношений наших и любовных дел». Надо понимать и «семейных дел».
Но в мерзликинской редакции цитата не подвигла Жору на новую проповедь. Любовные и семейные дела - не его тема в газете. Умом, теоретически - он за чистоплотность любовных дел. На жён и подруг друзей у него табу. На незнакомые пары ограничители не включаются.
Женщин любил он хороших и разных, красивых и невзрачных - с возбуждающими формами.
Красивые линии женского тела его, мечтавшего стать скульптором, волновали с детства.
-Только дальше пластилина я не пошёл, - говорил мне, вспоминая свои ранние творческие порывы, - а вот зажигаться огнём желаний, прикасаясь к девичьим манящим местам, особенно там, где у них изгибы бёдер, начал в четырнадцать лет. С той поры женские биотоки воспринимаю мгновенно кожей. И сам, по отзывам, излучаю «любовное электричество». Ну, ты помнишь, у Алексея Толстого, то, электричество, что передаёт шёлковое бельё в «Хождении по мукам».
Пацаны его дразнили «бабским угодником», девчонки из-за него ссорились: знаками своей влюблённости он одаривал не одну из них, а параллельно нескольких. Такой вылепился юный Дон-Жуан и Казанова в одном флаконе.
С годами он не угомонился. Напротив, в многолюбстве стал более изощрённым. Только лицо его иногда подводило, выдавало чувства - не владел он им. С другой стороны, оно тоже было оружием соблазнения.
Какую волшебную силу источали его глаза, какие искры, импульсы? Мне неведомо. Может это одна из загадок природы… Секретарша редактора в новогодний праздник, захмелев, созналась:
- Я с Георгий Ивановичем в одном лифте ездить боюсь. От одного его взгляда можно забеременеть! Что уж говорить, если к нему прижмут.
- Будет двойня, - отозвался Жора.
Обычно в конторе он, превозмогая тягу к обворожительным сослуживицам, держал себя в узде. Первое время после развода он свободно плавал по адресам прежних пассий и ,случайно встреченных, новых. Увидев в автобусе секретаршу начальника базы «Реффлота», пользуясь теснотой, страстно нашептал ей на ухо куплет шуточной песенки про турецкого султана: «Разрешите, мадам, заменить мужа вам, если муж ваш уехал по делам». Муж её и любовник ушли в море на одной плавбазе.
Разыгрывался очередной спектакль - банальный, пошловатый, где Жора драматург, режиссёр и исполнитель главной роли. В неё вошёл сходу, как в дверь автобуса, подарившего героиню. Можно сказать, письмо жены механика Клюева с порнофотками обернулось сюжетом многоактной пьесы. Правда, монологи героини – её звали Марина - были примитивными, говорить с ней было не о чём, зато в сексуальных мизансценах она была неповторима, превосходила своей фантазией всё, отражённое снимками соперницы. Поговорить с умными женщинами он мог и в своей конторе…
Больше месяца Жора заменял мужа и любовника Марине, примерял на себя роль турецкого султана. Чалмой служило красное полотенце. В Маринином любовном гнёздышке всё было красным - от простыней до унитаза.
«Наружная слежка-консерьержка» - постоянно сидевшая на лавочке у входа в дом пенсионерка, однажды обратилась к нему:
- Что-то ты зачастил к нам, сынок. В какую квартиру ходишь?
Отшутился:
- Резидент я, мамаша, встречаюсь тут со своими агентами!
Все его похождения этого периода описывать не стану: они потянули бы на новый «Декамерон».
Приостановила его блуд вторая женитьба с усыновлением двоих детей школьного возраста, которым он стал ближе родного отца.
С будущей женой его познакомила мама, полюбившая хорошо воспитанных деток из соседнего двора. Они, узнав, что бабушка с книжкой в скверике, преподавала литературу, стали часто консультироваться у неё. Познакомили со своей мамой - научным сотрудником, океанологом, увлекающейся поэзией Серебряного века. Встречи переросли в дружбу.
- Нас пригласила на день рождения очень приятная женщина. Я тебе о её детях рассказывала. Зовут её Нина. Она кандидат наук и в литературе глубоко разбирается… По уму она тебе очень подходит, - заявила его мама. Раньше она никогда не вмешивалась в личную жизнь сына.
- Хватит мне одной Нины! И своих деток хватит, - раздражённо сказал сын, обычно очень сдержанный, - Ну, если так нужно, куплю подарок.
Знакомство с новой Ниной оказалось приятным и полезным. Они говорили на одном языке: то на морские темы, то - на литературные. Нина оказалась просто находкой. Она читала его рукописи глазами образованного интеллигентного человека, не приемлющего прописных истин в красивых фантиках, и Георгию Ивановичу, как в первое время его называла, не стеснялась деликатно показать на видимые ею огрехи.
- Потянулся я к ней не только духом, но и телом. Ты же знаешь - в большинстве случаев - я сразу телом тянусь, а тут наоборот, - откровенничал со мной Жора. Наша дружба к тому времени окрепла. Обсуждали наболевшее, советовались после планёрок и на перекурах, под рюмку после работы. Понимали друг друга, как моряк моряка, журналист – журналиста.
После женитьбы на Нине он мог бы писать с себя образ прекрасного семьянина, ублажая редактора, так и не нашедшего перо, способное поднять тему семьи. Мерзликин часто сетовал: «Ну, почему, только выйдя из запоя, журналист сразу берётся за антиалкогольную тему. Что, двойная мораль, цинизм - Муза газетчика?» Принципиальный Мартов в эту схему не вписывался. Газета, хоть и женского рода, но ей изменять он не мог.
Жора себя хорошо знал, а потому предчувствовал: вот-вот бес прикусит ему ребро. Из его ребра Евы бы не получилось точно. Говорил: «Моя фамилия пошла от мартовского кота». Иногда подшучивал над своими похождениями и, сюжетно их излагая, прикреплял заголовки типа: «Встреча бойцов идеологического фронта».
Сюзанна
С майором Горлиным - политруком ансамбля песни и пляски военно-морского флота он познакомился на семинаре лектора ЦК. Охотно принял предложение посмотреть генеральную репетицию новой танцевальной программы.
После репетиции майор познакомил его с солистами, и Жора сразу запал на танцовщицу Сюзанну.
С каждым её выходом в нём нарастало волнение. Почувствовал, что начинает понимать язык пластики, в её движениях стал читать обращённые к нему слова любви - лёгкой, искромётной. Он ёрзал на стуле, желая, чтобы танец продлился ещё и ещё.
- Вы удвоили мою любовь к балету, - сказал Мартов Сюзанне, придержав её за локоть своими чувственными пальцами, - Я словами не могу выразить то, что вы говорите языком тела. Для меня это поэтическая метафоричность пластики. У меня есть книга о народных танцах и я с удовольствием её подарю вам при следующей встрече.
О встрече договорились уже без свидетелей на выходе из зала. Сюзанна назвала номер своей комнаты в общежитии ансамбля и день, когда у неё будет свободный вечер.
Мартов явился на встречу с обещанной книгой, к которой прилагалась бутылка рома, грузинское вино, сыр и конфеты. Странное сочетание напитков развеселило Сюзанну:
- Вы решили меня подпоить и соблазнить, да?
- Так точно, - сознался Жора, хотя на лёгкий успех не рассчитывал, настраивался на вечеринку в богемной компании артистов. посидеть, побалдеть, как в студенческие годы.
Сюзанна смотрела на него смешливыми и, вместе с тем, доверчивыми глазами (я бы переписала):
- Чего лукавить! Вы мне сразу понравились…
И в момент признания, когда их руки сплелись в предчувствии порыва страсти, раздался условный стук в дверь. Вошёл балалаечник Чумкин со своей трёхструнной подругой под мышкой.
- Арривидерчи, Рома, - пропел он, уставившись на бутылку пиратского пойла.
Неровная походка выдала в нём большой перебор, разумеется, не струнный.
Сюзанна молча, налила полстакана рома. Он осушил его до дна и вырубился, рухнув в глубокое кресло.
- Ему много не надо, пару рюмок - и готов, проспит до утра, где бы ни оказался, - пояснила она, накрывая балалаечника с головой пледом, чтобы не мешал им, не портил картину. Георгий смекнул, если кто-то из общих знакомых видел его в общежитии, он скажет Нине, что допоздна слушал игру виртуоза Чумкина, оторваться не мог от его потрясающих вариаций.
Они выпили и рома, и вина, слегка и сами задурели от этой странной смеси. Сюзанна включила проигрыватель, но движения пошли не в такт медленному танго и привели к кровати. Сюзанна обвила руками его шею, тихо, задушевным тоном произнесла:
- Ты мой, пусть только сегодня - не знаю о тебе ничего и не хочу знать.
И снова их полёт остановил громкий, настойчивый стук в дверь. Сюзанна обнажила голову Чумкина и повернула ключ. Вошёл майор Горлин. Увидев Мартова, смутился и оправдывающимся тоном произнёс:
- Вот, решил посмотреть, как в общежитии молодёжи живётся…
- Полночь - самое время для заботы о молодых талантах, - съязвил Георгий, - пожелать счастья в личной жизни.
Горлин сделал вид, что реплика его не обидела.
- Мы с вами, Георгий Иванович, бойцы идеологического фронта. Всегда поймём друг друга, - сказал он, извлекая из «дипломата» коньяк, лимоны, шоколад. Скользнув взглядом по пустующей кровати, Горлин спросил Сюзанну, - А где наша Чита-Маргарита?
- Пошла в кино, потом собиралась зайти к подружке. Наверное, скоро вернётся, - последовал ответ.
- Понятно, создала вам условия для эксклюзивного интервью под одеялом, - отомстил идеологический боец коллеге.
Тот за словом в карман не полез:
- У меня такие интервью хорошо получаются и без одеяла.
Потом пошли примирительные тосты. Чтобы занять правильную позицию на их общем фронте, Георгий предложил майору штрафную дозу. Бойцом он оказался стойким и на алкогольном фронте - вырубить его, как Чумкина, не удалось.
Выход нашла Сюзанна:
- Я провожу вас, Георгий Иванович. Знаю тут короткую дорожку через стройку.
Когда они вышли из дома, она сказала:
- Чита с ним быстро разберётся, если дождётся он её. У неё не заржавеет и вице-адмиралу позвонить!
Они шли по дорожке, где чёрт ногу сломает, но давно знакомой ногам танцовщицы. Стояла сырая, прохладная ноябрьская ночь. В слабом свете редких фонарей, освещавших контуры стройки, Жора искал, куда бы прислонить свою спутницу, почувствовать её нежные руки, отброшенные вторжением помполита. Внимание привлёк ковш экскаватора, формой обещающий комфорт. В куртке случайно оказался фонарик.
«Это Бог послал мне, атеисту», подумал Мартов, в ноябре наполнившийся весенними чувствами. В ярком луче высветилась, будто свежевымытая, поверхность ковша, видно, отполированного самой землёй. И лежал он в тени, образуя укромное место.
Жора решил холодный металл ковша взять на себя. Он лёг крепко прижимая к себе тёплое трепещущее тело девушки. Звёздное небо опрокинулось над ним, став морем в искорках… Это был высокобалльный шторм страсти в экстремальных условиях. Его ягодицы не чувствовали холода металла и царапин от заусениц. Воспаление седалищного нерва и травмированная задница - всё это было потом. А тогда чувства победно вышагивали по рассудку и, по пути в семейное гнездо он утешал себя: не каждому дано такое испытать, придумаешь - не получится.
Около месяца мучил его радикулит. Царапины на бёдрах от ногтей страстной Сюзанны, обнаруженные Ниной при наклейке на поясницу перцового пластыря, объяснил он придуманной с ходу аллергией, от которой сам себе раздирает кожу.
Выздоровев, Жора снова встретился с Сюзанной, после концерта пригласив её в ресторан.
Нина ушла накануне в Антарктику на научно-поисковом судне.
Всякий раз, отправляясь на свидание с Сюзанной, он волновался, как в школьную пору, когда видел девочку Риту - свою первую любовь, и душа его улетала в омут её большущих голубых глаз.
Сюзанна встретил его так, будто они только вчера расстались: за месяц Жора никак не обозначился, ни разу не позвонил. На извинения его отреагировала смешком:
- Я девушка без претензий!
С ней он чувствовал себя в другой жизни, где фильмы Тарковского и стихи Вознесенского важнее быта, нужнее сегодняшних газет и радиопередач.
Совпадающие свободные дни и вечера они отдавали концертам органной, симфонической и джазовой музыки, умудрились слетать в Москву на спектакль с участием Высоцкого в театре на Таганке.
Жора ловил себя на мысли, что дорога на концерт иногда ему так же интересна, как сам концерт. Они любили ходить по заранее оговоренным маршрутам, любимыми Сюзанной улицами, аллеями и парками.
Для неё всё вокруг было пропитано музыкой, поэзией, живописью.
У неё своё восприятие окружающей среды - художественное, образное.
Вот идут они по Тенистой аллее. Смотри, смотри, - говорит она, - как они переплелись в объятиях!
Он никого рядом не видит, впереди тоже никого. Только вглядевшись по направлению её протянутой руки, он увидел дивный рисунок природы, будто действительно рябина к дубу перебралась. А на закате дня спрашивала его:
- Как ты думаешь: это красный или кровавый глаз солнца?
Жора на концертах Сюзанны уже не только видел её, но и слышал: она всем телом с ним разговаривала.
- Как это у тебя получается, - допытывался он, желая понять происходящее в ней во время танца, чем достигается такая выразительность, такая образность? – Ну, движения, отдельные элементы, понятно, отрабатываются, становятся делом техники. А восхитительная пластика как высокая поэзия, где только тебе принадлежащие метафоры, откуда?
- Наверное, это происходит тогда, когда я сама становлюсь музыкой,- отвечала она, искренне стараясь выразить свои ощущения, - улетаю, теряю своё тело, становлюсь то мелодией, то высокой нотой в прыжке. А тело? Может из нот, как из букв, оно пишет слова, а ты этот язык пластики хорошо читаешь.
Сюзанну не смущало обручальное кольцо на руке Мартова, не интересовало его семейное положение.
- Живём сегодняшним днём. Зачем угнетать себя мыслями о непредсказуемом, - говорила она, - Не хочу дотянуть до возраста, когда считаешь дни по таблеткам…
О коротком веке … Как у Высоцкого: «В гости к Богу не бывает опозданий» размышляли они иногда, скорбя по уходящим кумирам. Вечной казалась своя жизнь – она, уже на двоих стала одна.
Трагедия произошла на тропинке близ стройки, где они впервые заключили друг друга в объятия. Сюзанну сбил автокран…
На следующий день после похорон в редакционной столовке за дальним столом мы с Жорой втихаря разлили водку в чайные чашки. Закусывали какой-то неопределённой рыбой. Жора тихо плакал.
Потом вышли покурить. И он выговорился, высказал то, что не мог произнести на поминках. Мы скорбно помолчали несколько минут. Потом он заговорил о себе:
- Пятый десяток пошёл, а я всё молодым стрекозлом порхаю. Помню, пацаном ещё увидел наколку на руке «урки»: «Женщина - гибель твоя!» мне бы эту татуировку эпиграфом к своей автобиографии поставить. Переключиться надо, не тем курсом иду, галсами виляю не теми.
- Пиши повесть о себе, рассказы пиши, у тебя получится, если победишь в себе газетчика, - посоветовал я то, что с собой не мог сделать.
Похоже, Мартов себя приговорил к аскетизму на несколько лет.
В этот период вошли и полгода отсутствия Нины, изучающей в Антарктике район промысла ледовых рыб.
Писем она не присылала - оказии не было, никто так далеко в высокие неистовые широты не забирался тогда. Радиограммы присылала редко. Поначалу - тёплые, со словами «люблю, скучаю, крепко целую». Потом всё реже и суше, как цитаты из судового журнала. Последняя, перед приходом в порт, вызвала недоумение и тревогу: «Не встречай тчк так надо».
В день прихода Нины они с мамой сделали генеральную уборку, накрыли праздничный стол, принарядили детей.
Нина открыла дверь своим ключом, поцеловала маму, детей и как-то формально, не поднимая глаз, слегка прижалась к мужу.
Застолье, меж тем, было оживлённым от восторгов детей подарками, приобретёнными мамой в Санта-Крусе на Тенерифе.
Нина рассказывала об экспедиции, вспоминая бесстрашных полярников прошлого, о встречах с китами и пингвинами, показывала фотографии, сделанные профессионально, с удачными ракурсами.
Жора выпытывал детали, надеясь описать её антарктический рейс.
В полночь Жора направился в спальню. Нина остановила его:
- Пойдём на кухню, надо поговорить.
Сели, закурили. С пепельницы на них, глазами полными любопытства, смотрела черепаха.
- Жора, я полюбила другого, влюбилась… Я ухожу от тебя, надтреснутым голосом сказала Нина.
Он воспринял признание жены, не испытав шока: какое-то предчувствие уже было у него Несколько минут молчал, собираясь с мыслями. Потом спокойно сказал:
- Значит, так…
И ещё несколько минут помолчал.
Нина стала всхлипывать, жалея то ли его, то ли себя.
А на него опустилось «Облако в штанах», он заговорил словами Маяковского:
- Что-ж, уходите - ничего, покреплюсь. Видите, спокоен как, как пульс покойника.
- Никто меня не поймёт, кроме тебя. Ты о любви знаешь больше моего скромного опыта, знаешь каково женщине в море, - она намочила под краном платок, вытерла лицо, взбодрилась, - как трудно устоять, когда все мужчины тебя желают и проявляют свои лучшие качества. Не знаю, может он меня просто соблазнил – старпом Виктор Обручев. И всё будет, как в книжонке «Тэсс из рода Д, Эбервилей», как в главке «соблазнённая и покинутая». Но я поверила, верю – это по-настоящему, это любовь. Правда, у него тоже семья, дети. Но всё там не ладится, собирается разводиться…
- Нина, мне всё это неинтересно, - прервал Мартов её монолог. Мог сказать: все женатые любовники морячек так говорят, как её старпом. Но сказал о другом. – Дети пусть будут с нами, пока ты разберёшься, пока устроишь свою судьбу сама.
Ночевать она ушла к подруге. Обручев обещал снять квартиру, где они будут жить после его развода. Сам он уехал в свой райцентр для окончательного решения семейного вопроса. Обо всем этом Нина информировала Жорину маму во время посещения детей. Мама, естественно, Жору, хотя он ей и говорил, что роман жены ему до фонаря.
И мне, поведав эту историю, сказал:
- Странно, но никакие переживания меня не тронули. Всё воспринял отстранённо, будто я тут не при чём… Всё ещё душа по Сюзанне болит. Смотрю на её фото, прошу присниться. Не приходит во сне. Как-то в Москве снял в гостинице «Россия» похожую чем-то на неё проститутку. Неудачно. Начисто мне отбила интерес к любви за деньги. Оставила впечатление подобное посещению процедурного кабинета. Может так мне отомстила Сюзанна за измену её памяти.
А два месяца спустя к нему вернулась Нина. Её Обручев сразу по приходу пропал, на судне не появлялся, взяв отгулы. Никакой квартиры он не снял, на звонки не отвечал. Наконец, один из его друзей передал ей устное извинение Виктора и его слова о том, что с женой помирился, жалея детей. Но, видно, из уважения к ней и сострадания честно сказал, что с женой Обручев и не ссорился, разводиться не собирался.
-Бедная Нина, её надо простить, - сказала Жоре мама.
- Ты перепутала её с «Бедной Лизой», - съязвил он, - но я честно должен признаться, близко к сердцу её роман не принял. Если она перегорела, всё переоценила, будем считать – ничего не произошло, всё на прежних местах.
- Сынок мой, какая же ты умница, - с восхищением сказала мама, - ты настоящий, ты великодушный, ты современный мужчина!
Ветер перемен в мартовских парусах
Шла перестройка. Ветер перемен вызвал у Мартова желание развернуть опущенные накануне паруса любви. Они окрыляли его полёты в новых условиях, когда по стране загуляли раскрепощённые сексуальные ветры.
Впрочем, моё впечатление, что его донжуанское возрождение связано перестройкой возможно, домысел. Всё мог вызвать к жизни господин Случай.
Жора, сам того не сознавая, входил в служебный роман, ставший его последним любовным приключением. Осторожно, опасаясь впасть в банальность, и я в него вхожу. Служебные романы возникают везде, где есть мужчины и женщины и даже в однополых коллективах. Описывать их – занятие безнадёжное: на ум сразу приходят анекдотические ситуации, сюжеты с комическими кульминациями.
Роман Жоры развивался в журналистской среде и этим фоном интересен. Это же особая атмосфера – информационный настой времени на гуще событий, характеров и способностей людей, отражающих хаос эпохи.
Когда мы работали вместе, мои творческие устремления не простирались дальше газетной полосы. Текучка, строчкогонная система, жёсткий график сдачи материалов в номер, не допускали и мысли проверить свои репортёрские способности в литературе. Не мог я в то время подумать о своём друге, как о прототипе героя повести.
Осмелев после издания книг очерков, я принялся за этот труд. Особенно отпугивала тема любви, исчерпанная классиками всех времён и народов. Куда там соваться с затупленным журналистикой пером? Но подумалось о многозначности самого понятия «роман».
Тем более, что не только с женщинами были романы у моего друга. Вспомним его любовь к морю, журналистике, увлечённость политикой…
От меня он ничего не скрывал. А теперь я понимаю, что известное мне - сухой остаток пережитого, детали, которые с помощью воображения помогают создать его образ.
Подчёркиваю: «образ». Не ищите знакомого вам журналиста в Мартове. Это не документальный слепок. Вы с ним ещё не знакомы. Только я о нём могу рассказать, даже то, чего он сам о себе не знает. Ведь всё о себе никто не знает.
Итак, Мартов входил в служебный роман, не чувствуя глубины нового омута.
Всё складывалось наперекор прежним принципам. Ведь зарекался, не заводить в конторе шашни, не посягать на жён друзей.
Но, «суждены нам благие порывы», заметил Некрасов, любивший женщин более избирательно, нежели мой герой. Эту крылатую фразу Поэт с досадой закончил словами: «да свершить ничего не дано».
В один ясный перестроечный день, наполнивший жаждой обновлений кабинеты редакции, Мерзликин вручил Мартову новую сотрудницу, выловленную им в молодёжной газете.
- Вот, Элеонора прекрасная, - представил он голубоглазую молодую журналистку, - будет корреспондентом в вашем отделе. Надеюсь, её способности ещё лучше проявятся при вашем наставничестве.
Редактор никогда не обращал внимание на тела и лица женщин- журналисток. В эпитет «прекрасная», понятно, вкладывал оценку её профессионализма.
На публикации Элеоноры Мартов и сам давно обратил внимание. Они отличались свежим взглядом на события, которые сухо освещала его «взрослая» газета. Отмечал лёгкий стиль, отсутствие штампов. Собирался предложить редактору её кандидатуру при появлении вакансии. Но Мерзликин сумел выбить в обкоме несколько дополнительных ставок.
Мартов знал её мужа - поэта Ивана Лесина. И это сразу отсекало грешные мысли. В тот период арсенал наработанных годами приёмов соблазнения был временно позабыт - позаброшен. Популярному тогда психологу Леви, внедрявшему «искусство быть самим собой», он мог подкинуть свой опыт управлять собой.
«Только деловые отношения», - сразу приказал себе, знакомя новую сотрудницу с тематикой, планами и задачами отдела.
С первыми заданиями она справилась легко и, поработав два месяца, стала сама предлагать новые рубрики, связанные с «ускорением» и «гласностью».
- Георгий Иванович, разве вы не чувствуете, как отстают от времени часы нашей газеты? Стрелки слиплись! Мы бьём по хвостам событий и не заглядываем вперёд. А есть у нас «ясные разумом Ньютоны» в экономике и политике, но они чаще выступают у себя на кухне, чем у нас, - Элеонора, с оттенком назидательности, произнесла заранее продуманную реплику при обсуждении плана на очередной месяц.
- Чувствую, не догоняем, хоть и бежим, задрав штаны, за комсомолом, - согласился он, -Со стороны, конечно, виднее, если мнишь себя стратегом… А чтобы стрелки сдвинулись с мёртвой точки, ты должна предлагать конкретные темы и авторов.
К такому повороту она, оказалось, хорошо подготовилась. Выложила на стол несколько листов с перечнем тем, авторов и даже объёмов и сроков публикаций.
Знакомые имена и должности, секретари парткомов, директоры ведущих предприятий, известные передовики производства, новые «саженцы» перестройки - кооператоры. Все имена ему до боли знакомы. Многие из них рогом упирались на приглашение выступить в газете - не желали светиться. Отвергали даже предложения помочь, записав беседу, практически написать за них, Отказывались под предлогом чрезмерной занятости. Среди «завербованных» были имена доселе недоступных прессе секретарей обкома и других персон из числа тех, к кому на кривой козе не подъедешь.
Элеонора заверила: всё с ними согласовано, осечек не будет.
Как ей удалось уломать деловых мужей? Догадаться не трудно. Достаточно представить себе встречу погружённого в проблемы, затурканного вопросами подчинённых руководителя с умной и красивой журналистской. Убедительность с очарованием в одном флаконе.
Они-то мужики тёртые, крепкие хозяйственники, осторожные политики, прагматики - старались выглядеть лучше, чем были на самом деле. Примерно так размышлял Мартов об успехе сотрудницы. А ведь она тоже прагматик! А что в этом плохого? Как он это не просёк?
Ему бы самому с разумным эгоизмом действовать. Недавно, с его подачи Элеонора получила направление редакции на курсы английского языка.
- Оковы падают, мы открываемся миру, мир открывается нам, - красиво мотивировала она желание углубить знание английского, - потом попробую одолеть шведский. Манят меня страны проклятого Запада.
Коллеги обращали внимание на её увлечение работами перестроечных экономистов, статьями зарубежных авторов о рыночной экономике, которые она отыскивала в отраслевых и научных журналах.
- Зачем тебе эта головная боль, - сочувственно проговорил Мартов, заметив, как она мучается с переводом какой-то статьи с замысловатыми формулами.
- Грядёт капитализм, - серьёзно сказала Элеонора, - надо потихоньку готовиться.
Он рассмеялся:
- Есть пророчицы в родном отечестве!
Постепенно деловые отношения заведующего отделом и корреспондентки стали перерастать в творческий союз.
Всё началось с одной её корреспонденции, которую он переработал, обогатив новыми фактами и, по сути, композиционно всё изменив. Тогда она предложила публикацию подписать двумя фамилиями. Затем, набрав довольно сложный материал на тему хозрасчёта и необходимости его изучения партийными пропагандистами, она предложила старшему коллеге соавторство. Получилось качественно и интересно.
- Твоя фактура, моё мастерство - коктейль «Публицистический», - радовался Жора, - обком от него балдеет!
А контора восприняла творческий альянс, как мартовское пробуждение кота Мартова. Подтрунивания коллег он считал полным абсурдом:
- Моя дочь её ровесница! У неё двое пацанов и великолепный муж-поэт… Крыша у нас ещё не поехала!
Между тем он стал обращать внимание на кокетливые позы сотрудницы, когда бросал взгляд в сторону её стола. Наряд её никак не вязался с деловой обстановкой редакции. Серебристо-бирюзовый велюровый костюмчик очень гармонировал с её золотистыми волосами, а плотно облегающая юбка, приподнятая немного выше колен, подчёркивала их прелестную округлость. Жора всё это не связывал с желанием понравиться только ему: есть много мужчин за пределами конторы, и её привлекательность идёт на пользу общему делу, казалось ему.
Но ошибался...
Дело было после условного окончания рабочего дня, никогда не заканчивающегося в урочное время. Он подошел к её столу, положил перед ней статью со своими правками и, убирая руку, вдруг почувствовал на своих пальцах тепло нежной женской ладони. Элеонора вскинула на него широко распахнутые голубые глаза, горящие желанием близости. Её влажные, краснокровные губы приоткрылись в ожидании поцелуя.
Кто-то бы растерялся, но только не Жора. Весь законсервированный в нём арсенал чувств, пробудился вулканом, чуть не выплеснув мужскую лаву. Полетел в сторону стул, накренился стол, идеологический отдел слился в объятиях. Мой Жора, закалённый опытом экстремальных сексуальных ситуаций, даже не подумал о незапертой двери кабинета, предавшись вспыхнувшей страсти.
А жизнь конторы ещё бурлила. Без кипения, как в праздники, а буднично- мелкими пузырями из рутины повседневности.
На сей раз им повезло: никто не полюбопытствовал, чем заняты газетные энтузиасты. И бряцающая цинковым ведром уборщица не дошла до кабинета сверхурочного творчества.
Что произошло, спрашивал себя утром Мартов, завязывая модным узлом галстук перед зеркалом. Держался, сдерживался, стоял чистым хрустальным бокалом - и вот, оказался на краю стола, разбился вдрызг. Одно лёгкое прикосновение Элеоноры перевернуло его мир, ненадолго обретший невинность. Что же это? Блуд или влюбленность? Роль в водевиле драме или…? Из влюблённости выходить легко: дунул - и свеча погасла.
Начало, вроде, банальное, но на душе почему-то тревожно. Другая тяга поутру в контору: увидеть Элеонору, встретиться взглядом, вдохнуть её запах. Оказывается, волна её тонких духов всегда ему была приятна, как и мелодичность голоса, и походка.
Экая сентиментальность, остановил он ход своих мыслей, назвав их слюнявыми. Только в нём уже Леви пробуждал то самое искусство быть самим собой, оттесняя его способность собой управлять.
Журналистский образ жизни не оставляет много места самоанализу, скорее, заставляет забывать о себе. Зачем же я стал в себе копаться, сетовал он в диалоге с собой, и, глядя в зеркало на первые морщинки, пока только подчёркивающие мужественность, приходил к выводу, что на мыслях его, как и на внешности, сказывается возраст. Чёрт те что! Ощущение, будто потерял девственность. Да как можно потерять то, чего не было, не унимался в нём внутренний голос. А если она у тебя когда-то и была, говорил он, то ты её терял многократно.
В конторе он появлялся в восемь, одновременно с Мерзликиным. Успевал до планёрки обработать почту и вычитать материалы сотрудников. Элеонора из далёкого Балтрайона едва успевала к девяти. Она вошла в кабинет тихо, обволокла его тёплым взглядом, ямочки на её чуть розоватых щеках придали ещё большее обаяние улыбке.
- Георгий Иванович! А можно я в неофициальной обстановке буду называть вас… тебя Гера, - спросила она своим тихим мелодичным голосом.
- Почему нет, меня никто так не называл, - согласился он, не уточняя, какое отношение имя Гера имеет к Георгию. Звучит, как какое-то кодовое слово, да пусть, если ей нравится, решил он.
И закрутился их роман, набирая обороты. Жарким летним днём, не опасаясь наткнуться на знакомых, они отправились в электричке к морю. Зайдя подальше от «лежбища пузогреев», как обозвала Элеонора загорающий люд, они предались страстям на залитой солнцем сковородке.
Смывая с потного тела прилипшие песчинки, она сказала бросающему на неё горсти морской воды Жоре:
- У нас всё, как в книге «Женщина в песках»…
- Нет! Романтичнее, чем в яме, из которой не могут выкарабкаться герои Кобо Абэ. Нас жизнь ещё не засыпает так бесконечной текучестью песка… И вообще,- некорректно сравнивать нашу близость с тем совокуплением отчаяния, да ещё и описанным с философским подтекстом, - возразил он.
Вскоре выдалась командировка в Польшу. Ничего не подозревавший редактор отправил в поездку по городам соседнего воеводства вместе с завотделом и его сотрудницу. Задание: организовать обмен полосами с воеводской газетой, набрать материал для своей.
Всё складывалось удачно. Привезенные с собой статьи коллеги перевели и опубликовали. Получив приличный гонорар, они с радостью двинулись его тратить.
Элеонора сразу застопорилась у магазина мужской моды. Предложила Мартову примерить костюм с витрины модной коллекции. Он начал упираться: «Да у меня их дома целая куча!»
- Это не для тебя, Гера. Просто у вас с Лесиным один размер, - успокоила она.
Костюм сидел на нём как влитой, подобно тому, что на манекене. Серебристо-синий, слегка поблескивающий, модный, шёл к лицу молодцу.
Вот смотрит она на меня, а видит своего Ивана, считывал с её глаз Мартов. Привезёт мужу костюм - знак супружеской заботы и верности. Голубка его, многолюбка.
Потом была женская одежда и совет купить что-то его жене.
Элеонора поинтересовалась, какой она любит цвет. Выяснилось, он никогда не обращал внимания на наряды Нины, только по наводящим вопросам, вспомнил полутона её выходных платьев - бежевые и зелёные.
- Ей понравится, Гера. У нас таких вещей нет, - заверила, откладывая шерстяную югославскую кофту.
В отель они возвращались, навьюченные пакетами с одеждой для своих половин и подарками детям. Шопинг, посвящённый их семьям, прошёл в атмосфере взаимопонимания. Оба не испытывали никакого угрызения совести от того, что приобретали вещи для обманутых супругов.
Георгий уже сам в мыслях называл себя Герой, удивляясь, что не ощущает раздвоения и неловкости от участия в четырёхугольнике. Возвращение с дарами в семейные гнёзда снимало с грешников вину. Считали себя свободными, верность – предрассудком, семейные узы - уздечкой. Этим ограничивалось совпадение мнений о взаимоотношениях полов.
Тем не менее, его коробило её понимание женской свободы: переспать с мужчиной - факт малозначащий, никого ни к чему не обязывает.
– Не современный ты мужик, Гера, - высмеивала высказанную им тезу: «Постель сближает и роднит». Утверждала: - Любовь - иллюзия, самообман или болезнь с помутнением разума, биохимия, когда чувства убивают здравомыслие. Говорят, любовь придумали русские, чтобы не платить денег.
Современное понимание Элеонорой отношений мужчин и женщин его не устраивало. Годами, веками любовь правила миром и людьми. Общественный строй изменялся, а тело и душа человека пребывали в том самом дуализме, над которым ломал свои мозги Людвиг Фейербах, чьи работы он подростком с интересом читал, пытаясь осмыслить. Понятнее всего были простые сравнения того, что прикрывается фиговым листком у статуи Аполлона в спокойном состоянии с тем же, обозначенным латинской фразой «в состоянии жизненного наполнения».
Нырять вглубь этой темы для полемики с Элеонорой опасно. Вслед за философами придётся подтянуть поэтов. Однажды он процитировал ей лирические стихи Гейне, а у неё в ответ на проникновенные строки нашлись озорные, его же: «Та же вещь мочу изводит и потомство производит. В ту же дудку дует всяк - и профессор и босяк. Грубый перст и пальчик гибкий, оба рвутся к той же скрипке». Так что поэзия в диалоге о любви ему не помощник. Элеонора с головой засыплет его ироничными, циничными цитатами лириков.
Как же, при таком раскладе несовпадающих мыслей, она к нему относится? Без иллюзий, как?
Однажды, увидев у неё шрамы на запястье руки, спросил:
-Хотела к Богу без очереди прорваться?
Она созналась:
- Память о первой любви… ещё в школе. Лезвием «Нева»… Дурочкой была сентиментальной и отчаянной…
С тех пор у неё рассудок контролирует чувства, решил Жорж. Иногда, копаясь в себе, он находил в своей крови примеси французской, вкрапившейся через литературу - от Золя и Стендаля. Отдельные штрихи их героев видел в воображаемом автопортрете.
Вот, третий год они никак не оторвутся друг от друга. Вся контора смирилась с открытой, служебно-семейной связью. В неведении пребывали лишь Нина да Иван. «Доброжелатели» не спешили звонить и писать им про измену коварных супругов. Когда-нибудь это случится: моча в голове сплетников долго не держится, понимали герои служебного романа, но остановиться не могли, конспирировались слабо, если не сказать, небрежно.
День за днём, год за годом, его всё сильнее тянет и тянет к ней, хочется .слышать её голос, размышлять вместе о литературе, политике, журналистике. На многое у них взгляды совпадают, во многом мнения сходятся.
Всякий раз в пути на «явочную квартиру», он испытывает лёгкое волнение от предчувствия близости.
Долгие разлуки тяготили, но куда от них денешься. Тем более, если инициирует их сама Элеонора.
Так о возможности двухнедельной практике в шведской газете она узнала раньше редактора из своих источников. Важным условием было свободное владение английским языком. До окончания курсов у неё оставалось больше месяца, но она убедила друга Геру рекомендовать её. Можно сказать Мерзликину, что завкафедрой считает её готовой к самостоятельной работе по уровню владения языком. Редактор поверил на слово заведующему отделом, подписал командировку в Кальмар.
Перед отъездом Элеонора призналась: Швеция – страна, где ей хочется жить постоянно. Поэтому, используя свои скромные знания английского, начнёт овладевать шведским. Неизвестно, куда повернёт жизнь, но, если думать о будущем детей, то они должны учиться за границей.
Такие планы казались ему нереальными. Но её рассказ о шведской жизни, социальных благах, высоких технологиях, развитой настоящей демократии, основанный на информации, почерпнутой в англоязычной прессе, воспринял с иронией. В своё время там, в Гётеборге, три месяца простоял на ремонте и видел эту жизнь изнутри. Дослушав её, подначил:
- А ты бы смогла из лапши, навешанной на уши, суп сварить?
-Смогу, если мясом будут твои уши, - нашлась она.
-Моё сердце не хочешь потушить? И не только в кулинарном смысле…
- Тушить не хочу, мой Данко. Пусть горит, освещая наш путь.
Она не застряла на его подначке, не впервые от него услышала оборот в флотском духе. А её путь к мечте он освещал как надо, сам того не осознавая.
В редакционной суете время её командировки пролетело незаметно. Не успел соскучиться, как она вернулась из Швеции, переполненная восторженными впечатлениями с подаренным коллегами ноутбуком – первым в нашей конторе. Рассказала Жоре о поездке из Кальмара в Копенгаген в сопровождении репортёра городской газеты, знакомстве с Данией, скрытой от туристов. Заметила, что ради экономии пришлось поселиться с репортёром в одном номере. У Жоры от этого откровения зашевелился червячок ревности. Но когда она сказала, что её родители уехали на недельку и оставили ей ключи, успокоился. Зачем слова, если заботишься о встречах наедине.
Итак, они качались на волнах служебного романа. Снова Польша с заданием подготовить в Варшаве всё для проведения дней газеты.
Гера плюс Нора равняется?
На новом витке дружбы в девяностые годы у нас с поляками складывались уже более близкие связи. Соседи, имевшие в социалистическом мире репутацию ушлых спекулянтов, махнули ручкой экономическому содружеству СЭВ и поплыли по реке рыночной экономики, опережая нас.
Дорога в Ольштын была усыпана свидетельствами новой жизни. Грибами после дождя выросли объекты предпринимателей – шляпками - крышами, ножками - стенами торговых домов, складов. Чуть ли не в каждом дворе появились теплицы.
Друг Лешек, доставлявший их в столицу воеводства на своём «Мерседесе», предложил отклониться от маршрута, поколесить по туристским дорогам в районе озёр. Дивные пейзажи всегда заманивали сюда туристов, но теперь у местных жителей появилась возможность обустроить озёра, на берегах - свои отели, бары, ресторанчики, просто открыть свои дома для полного ощущения того, как здесь жили встарь. И рестораны оформляли свои интерьеры предметами быта вековой давности, найденными у жителей Мазур.
Всё это пробуждение предприимчивости людей приозерья стало возможным благодаря разумной политике государства, низким налогам, широким правам гмин, местному самоуправлению.
Параллельно с организационной работой в Ольштыне планировались встречи с известными политиками и деятелями культуры, государственными деятелями. Дорога подсказала много вопросов к интервью. Блокнот Мартова пополнялся деталями для путевых очерков. Лешек предложил делать обменные рекламные полосы с воеводскими газетами. Но начали не с этого... Решали, где остановиться, что делать в выходные, совпавшие с приездом. И тут Лешек предложил отдохнуть на его даче.
Дача – с сауной и камином. На фоне советского быта, когда после «хрущёвок» они въехали в панельные дома улучшенной планировки, эта дача казалась роскошной. Рядом озеро, отражающее зелень соснового бора. Близ дома журчит прозрачный хрустально-блестящий ручей. В него врезается глянцевый жёлоб, вмонтированный в площадку перед сауной. С другой стороны ручья на эту же площадку выходит переходной мостик.
Разогретые сухим жаром, они со страшной скоростью соскальзывали по жёлобу в обжигающий холодом ручей и выныривали к лестнице на мостик, по которому возвращались в сауну.
- У меня от обалдения душа улетает, все грехи испаряются, - сказал Жора.
- Это от контраста температур, - опустила его на землю Элеонора, - Умеют жить поляки! Нам пример разумного эгоизма. Что делать они знают и без Чернышевского… А насчёт грехов, Гера, ты зря заморачиваешься. Они-то появляются, когда о них думаешь. Меньше думай перед сном.
- Это так, попутные мысли. Просто завелась во мне привычка делиться с тобой всем, что в голову придёт... как послесловие к интиму.
- Знаешь, Гера, не всё, что чувствуешь, надо проговаривать. Выскажешь признание в любви – и самой любви в тебе не останется… Это, конечно, моё теоретическое предположение, - сказала она, передавая ему сухую простынь.
Он это воспринял по-своему: значит, она боится озвучить свои чувства к нему. Вслух согласился:
- Тютчев сказал: «Мысль изречённая – есть ложь». Говорят об этом, как о логической ловушке, но твоя мысль совпадает с поэтом-мудрецом.
Что ж, пусть всё будет, как есть. Общение на одной волне, забота о газетных материалах, заныривание в гущу событий, - переплелись пальцы их рук на пульсе времени.
В своей стране, вроде бы, всё было просто и понятно. Родной язык, знакомые лица, предсказуемые изменения во внутренней политике. Вода чистая, местами мутная с засасывающими воронками, но это своя вода, в ней можно чувствовать себя рыбой.
Другое дело соседка Польша – знакомая и загадочная, чужой язык, чужие нравы.
«Польша – шампанское, танки, палящая Польша!» - напомнила Элеонора о стране пребывания строчку из Вознесенского.
- Какой-то строй у них другой, не красный, - размышляла она в зале абстрактной живописи картиной галереи, - Не страдают они соцреализмом. У них государство для людей…, а не для лозунгов.
- Когда я ходил в моря, встречал польских рыбаков в Гамбурге, на Канарах, в Африке. Они и в инпортах не такие, как мы: свободные, карманы оттопыриваются валютой. Никто их не неволил ходить группами. Выглядели стильными европейцами, - развил тему Мартов.
- Уйдут они из нашего социалистического концлагеря, - пророчествовала Элеонора, взявшая накануне интервью у лидера профсоюза «Солидарность» Валенсы.
- Слышу голос радиостанции «Свобода». У них подслушала? Но я не в упрёк. Может, это и верный прогноз. Польские диссиденты мне говорили об особом многоцветном социализме… Пусть резвятся, конечно. Главное, чтобы не дошли до коричневого социализма, - заключил Жора .
Завершалась командировка приёмом для журналистов в посольстве России. Пришли аккредитованные в Варшаве советские корреспонденты и польские коллеги.
Дружеский вечер душевным пением под гитару у камина скрашивала исполнительница русских романсов. Гости посла Юрия Кашлева свободно с ним общались, расхаживали по залу с бокалами вина, объединялись в небольшие группы по интересам, встречались со старыми знакомыми, заводили новых.
В посольстве молодую журналистку Элеонору и её шефа - вдвое старше. восприняли как коллег, без подозрения на отношения, далёкие от деловых. И на приёме они держались поодаль друг от друга. Элеонора была захлёстнута вниманием польских журналистов-мужчин.
Мартов больше общался с соотечественниками, хорошо знающими польскую действительность, но свою боевую подругу из поля зрения не выпускал.
По возвращению в гостиницу сказал ей:
- Они съедали тебя глазами, горящими оргазмом!
- Лучше бы ты, Гера, выкачивал из поляков нужную информацию, чем ревностью томиться, - осадила его она.
- Тебе надо дезинфицировать руки до локтей - от слюней с панских губ, - не унимался Гера
- Да, поляки эмоциональны… - последовал спокойный ответ, - но ухаживать за женщинами они умеют галантно, не чета нашим сраным кавалерам!
Размолвка – не размолвка, а осадок упал на души. Элеонора задерживаться в его номере не пожелала, холодными губами коснулась его щеки:
- Спокойной ночи, балтийский Отелло!
- Постой! Не успел тебе сказать. Знаешь, на какую мысль меня натолкнули вопросы забугорных корреспондентов в Варшаве: нужна новостная газета нашего региона на английском. Она будет востребована в Европе, - продолжил он разговор, в котором Нора уже поставила точку, - можно назвать газету «Балтик ньюс». Концепцию такого издания я себе представляю, проект могу разработать, не откладывая в долгий ящик.
Она встрепенулась, глаза заискрились внезапным интересом:
- Браво! Супер-идея! Я подписываюсь и подписчиков в Швеции навербую… Всё реально. У моей подруги-переводчицы есть англичанин-филолог – такой газете не обойтись без носителя языка. Так что вперёд и с песнями - флаг тебе в руки!
По возвращению в родной город параллельно с творческим отчётом на газетных полосах, они всерьёз занялись новым изданием. Привлекли к работе над первым номером переводчицу Елену Ульянову и коллег в Литве и Латвии.
Новостных материалов было выше крыши. Шла работа по созданию в регионе свободной экономической зоны. К ней сразу проявили интерес в Германии и Швеции, хотя пока она была в чернильнице у разработчиков концепции. Но западные бизнесмены смотрели далеко вперёд, вдохновлённые горбачёвской политикой. Они уже видели прибалтийский российский регион в дверях общеевропейского дома. Говорили о региональной интеграции, возможности бывшей части Восточной Пруссии войти в Европейский Союз.
В «Балитикньюс» нужно было давать информацию осторожно, чтобы не заполучить репутацию голоса сепаратизма. Понимая это, Мартов старался освещать события сдержанно. Вспоминая очарованных Горбачёвым поляков, он цитировал его, где уместно. Мнение поляков о Горбачёве он разделял.
Сам был безмерно благодарен ему за Булгакова, Платонова, Солженицына, освобождённых из застенков цензуры гениев.
Лешек считал, что Михаил Сергеевич первый лидер советского государства, который ищет за рубежами страны не врагов, а друзей.
Кто бы мог подумать в то время, что эту дружбу станут называть предательством, а всю его внешнюю политику недальновидной, самоубийственной… Вчерашний Бог, оказывается, лох! Говорят, время рассудит. Думается, время осудит и сегодняшних судей, власть предержащих, не ведающих, что творят… Нам не дано предугадать …
А тогда мы, вдыхая озон свободы, верстали газету на западный манер, нарисовав макет по образцу «Московских новостей», привезенных мной из Кёльна.
Жора пригласил меня в в своё издание корреспондентом-волонтёром. Гонорар – известность в странах Балтийского моря. На коммерческий успех своего издания на первых порах он не рассчитывал. Благо, нашёлся издатель, поверивший в успех проекта, напечатал рекламный тираж. Двести экземпляров увезла переводчица Ульяновав Швецию, двести они взяли с собой в Германию.
После польского вояжа, редактор, высоко оценив результаты их работы, не возражал против восьмидневного тура по городам Германии, предложенного другом Мартова Дитрихом Гофманом.
Дитрих появился в городе в числе первых немцев, допущенных в закрытый до этого регион. Бывшие жители Восточной Пруссии не могли найти в столице родной земли многое из того, что хранили в памяти. Что разрушила война, что взорвали или разобрали на кирпичи. Но уже шла реставрация отдельных объектов культурного наследия, область оживала после затянувшегося на несколько десятилетий моратория на объективную историческую память. Сказалось в том числе и опасение, что земля эта отторгнута от Германии не навсегда.
У Дитриха никаких иллюзий о возвращении города, где он родился, не было. Реваншистские идеи его голову обходили. Он воспринимал их как бред стариков-нацистов.
Открытый город вдохновил его на перспективный проект. Сюда потянутся туристы- соотечественники на своих автомобилях, мобилях. А тут ни кемпингов, ни оборудованных стоянок нет.
Администратор гостиницы помог ему найти переводчика, а переводчик - владельца загородного отеля, к которому примыкает свободный участок земли, очень подходящий под кемпинг.
- Замечательная идея, - воскликнул тот, выслушав Гофмана, - И как я сам до этого не додумался. Будем компаньонами. Ваш проект, моя забота получить участок в аренду. Проект, я думаю, вы профинансируете наличными.
- Да, конечно, только надо всё оформить договором. Мы его уже подготовили, - Дитрих раскрыл папку и передал листки переводчику, - Прочитайте, пожалуйста, русский текст.
Гофман с одной стороны, Григорий Фраерман с другой… Всё было составлено юридически грамотно. И сумма, полученная компаньоном, указана прописью.
Получив деньги Гофмана и нескольких других доверчивых западных бизнесменов, Гриша через полгода смылся в неизвестном направлении.
Обескураженный Дитрих пошёл за правдой в газету: там помогут - посоветовали ему русские друзья, дав телефон Мартова.
Жорин фельетон взбудоражил читателей. Он писал, что образ жизни Григория Фраермана отражён его фамилией. Она предостерегает немцев: «Мужики, не будьте фраерами!» Это по-немецки «фрайхайт» - свобода, а по-русски фраер - лох, пижон, доверчивый тип.
Фельетон- кстати, первая публикация Мартова в этом жанре – помог. Был объявлен международный розыск, Гришу-афериста повязали.
Так они подружились с Гофманом, получившим моральную компенсацию от заточения Гриши за решётку.
Дитрих несколько раз предлагал Мартову поездку по Германии, но всё не складывалось, не давал «добро» редактор. На этот раз он согласился, учитывая потепление отношений наших стран.
Планировалась проехать от Берлина до Мюнхена на гофмановском БМВ.
В отелях они с Элеонорой занимали разные номера, изображая коллег по работе. Дитрих делал вид, что верит.
Сложнее становилось, когда они с другом оказывались в одном номере. Но это были временные трудности: Дитрих знал - Мартову по ночам надо писать, старался ему обеспечивать одноместный номер.
В дороге Элеонора на автозаправках звонила своему шведскому знакомому, некоему Питеру Свенсону – человеку, с её слов, одинокому, нуждающемуся в её моральной поддержке. Говорила о пережитой им драме, связанной с бросившей его женой. Неуклюжий, толстый Питер напоминает ей Пьера Безухова. Когда она Питеру это сказала, он стал искать «Войну и мир» в переводе.
- Трогательная история, - заметил Жора с кривой усмешкой, раздражённый её звонками в Швецию, - Несчастный Пьер! А почему не Васисуалий Лоханкин? Ты что – спасительница брошенных мужей, Нора?
Норой он стал её называть в поездке в ответ на часто звучащее - Гера.
Дитрих предложил внести в намеченный ранее маршрут Гамбург. Без этого города Германию не понять, считал он.
Мартов в Гамбургском порту бывал не раз, даже завёл там знакомство с продавщицей секс-шопа. Его тогда вдохновил сам сюжет флирта с партнёршей на фоне аксессуаров любви. За её спиной сияли многоцветные плоды сексуальной фантазии - из кожи, пластмассы, ткани и металла. Хлысты, наручники, резиновые надувные куклы в рост человека.
Русский моряк в форме с большими золотыми галунами ей понравился. Клиентов эта красавица определяла сходу: она прочитала на лице вошедшего праздное любопытство, а не желание искусственно усилить оргазм. Секс-шоп в тот день закрылся рано. А за дверью первый помощник капитана советского судна попирал все нормы марксистско-ленинской этики и коммунистической морали.
Какая фантазия, какая сила толкала его на эти «подвиги»? Вспомнить, сам себе не поверишь - будто не с тобой это происходило. Внешне серьёзный взрослый человек, а что вытворял?! В самолёте, на высоте нескольких тысяч метров, он убалтывает соседку - артистку оперетты, и она не сбрасывает его руку ни с груди, ни с колен. После стаканчика, выпитого на брудершафт, он «случайно» проливает вино ей на платье. И до начала снижения лайнера в Севастополе, они надолго запираются в туалете.
Проницательной Элеоноре и не нужно было открывать все карты. По деталям и штрихам, флотским байкам и рассказам о друзьях, в которых угадывался Гера, она давно нарисовала его портрет.
В Гамбурге после посещения музея восковых фигур и картинной галереи любопытство повело её на Рипербан - в центр сексуальных развлечений.
- Вот где, Гера ты мог бы развернуть свой талант продюсера или режиссёра лайф-шоу, - сказала она с усмешкой.
Дитрих познакомил их с бывшим бургомистром города, коллегами из журнала «Шпигель» и популярной газеты «ДиЦайт». Им открывался Гамбург малоизвестный, неформальный, нелакированный.
Распухали блокноты, накапливались кассеты диктофонных записей. На расшифровку записей для путевых заметок времени оставалось немного. Перед возвращением в контору они просидели над рукописями несколько ночей. Отсыпались в дороге на задних сиденьях. Благо, Дитрих по-немецки чётко соблюдал время труда и отдыха, ему не знакомо было русское слово «аврал». Да и знал он всего слов десять, из них пять матерных.
Вспоминая Фраермана, выдавал сначала нецензурную идиому про его маму и заключал:
-… Жюлик, жюлик, а их бин турак унд жопа!
Знай Жора получше немецкий, мог бы от Гофмана почерпнуть ещё больше информации о его стране. Но и так копилка впечатлений тяжелела.
Всю поездку над головой дамокловым мечом висел вопрос: что нового они скажут читателям? Как скажут? Они будут говорить своим голосом, какой есть - такой есть. Важно без словесной эквилибристики передать свои ощущения чужого в сравнении с родным, как поняли душу другого народа, что в ней нашли схожего со своей.
Хороша страна Германия! Для немцев хороша. Могли бы они здесь остаться на всю жизнь? Она – да, он – нет. Жора же мне говорил, вернувшись из Германии:
- Жить там очень интересно, пока всё узнаёшь и познаёшь. Что ни сравниваешь - всё не в нашу пользу. Такое ощущение, что мы создаём трудности, чтобы их преодолевать, а они работают, чтобы трудностей не было. Так программируют жизнь в стране. Но нам бы так жить было бы скучно… А Норе всё это нравится. Она, я чувствую, в Швецию лыжи навострила.
Швеция Элеоноры
По возвращению им ещё не удалось толком отписаться, как пришло персональное приглашение Георгию и Элеоноре войти в рабочую группу российско-шведского проекта по профилактике наркомании и СПИДа. Сработали контакты Лесиной, налаженные в прошлогодней командировке. Предстояло вместе со шведскими специалистами изучить опыт города Мальмё и донести его до России.
Они добирались до места назначения через польскую Гдыню, оттуда паромом в Копенгаген и дальше коротким путём в этот шведский город, куда от Дании рукой подать - всего несколько часов.
В рабочей группе оказались знакомые земляки – врач-нарколог, педагог и представитель международного отдела администрации города. Так что пришлось Мартову изображать заведующего отделом, которого связывают с журналисткой только служебные отношения. Никакой фамильярности, полная конспирация, договорились они.
Выдержать это, разумеется, не смогли. Следующей же ночью, созвонившись и выглянув в коридор, нет ли свидетелей, Мартов тихо перебежал в номер Норы.
А днём начиналась познание той другой стороны шведской жизни, что за фасадом. По проекту Евросоюза обобщался опыт этой страны в преодолении болезней общества - алкоголизма, наркомании и СПИДа.
На первый взгляд всё было просто и понятно. Какое там открытие в том, что лучшие помощники в борьбе с алкоголизмом сами алкоголики - те, кто желает покончить с пристрастием к рюмке. Как им помогают в Мальмё?
Мартова и Лесину пригласили в гости к выздоравливающим от этого недуга. Коммуна из шестерых мужчин обосновалась невдалеке от центра города в выделенной муниципалитетом трёхкомнатной квартире. Каждый из них был обречён на одиночество: кого бросила жена, от кого отвернулась родня, кто потерял работу и друзей – у всех сломана жизнь по одной причине.
Вместе их свела благотворительная организация. Теперь это своеобразная семья, из которой одни уходят в новую жизнь, окончательно выздоровев, другие приходят за пониманием и поддержкой.
Мартова удивила открытость этих людей. Никого не смутило желание русских журналистов рассказать о жизни в коммуне, принципах её организации, о шведском подходе к проблеме. Самый старший, представившийся Йозефом, сказал:
- Такие люди, какими мы были, есть везде. Падать легко. Трудно подниматься, ещё труднее после падения идти вместе со всеми. С нами это было, мы можем помочь тем, кто в тяжёлом пути. А если твой опыт помогает другому, значит, ты не зря живёшь.
- А кому помог твой опыт, Гера, – со смешком, переключаясь на несерьёзный разговор, спросила Нора, когда они вышли из коммуны на оживлённую улицу.
- Намекаешь на моё прелюбодейство, - сказал он, вспомнив, как однажды после близости, она вдруг стала расспрашивать, как у него это происходило с другими женщинами. Ему не хотелось об интимном распространяться. рассказал забавные случаи из юношества: как начиналась у него половая жизнь в четырнадцать лет. Но, заключил он, ведёт его по жизни голова. Не в многолюбстве его призвание.
– Только, Нора, не о сексуальном опыте в связи с визитом в коммуну надо говорить. Полистай подшивки нашей газеты за десять последних лет – там найдёшь мой ответ на свой вопрос.
Сколько было статей в защиту обиженных, униженных и оскорблённых? К нему за поддержкой приходили правдоискатели, оживившиеся после поднятого флага гласности. Партократы старой школы стали выставлять борцов за справедливость «больными на голову». Одного такого «больного», прозванного районным Валенсой, письмо которого Георгий опубликовал, раскритикованные районные руководители упекли в психушку. Он умудрился оттуда переслать записку, и Георгий выдал такой острый материал о зажимщиках критики, что после публикации они потеряли свои должности и партбилеты.
Местечковый Валенса на полированной доске выжег портрет Ленина и подарил его тому, для которого, по его убеждению, это станет иконой справедливости. Потому и написал на тыльной стороне: «Он бы так сделал, как Вы, по журналистской совести».
Это последний пример из ряда подобных. Когда он делал только первые шаги в газете, мама дала ему простой наказ: «Пиши так, чтобы мне за тебя и тебе за себя не было стыдно».
- Не один день живёт ежедневная газета, - напоминал он Элеоноре всякий раз, исправляя допущенные в спешке неточности, - Надо помнить, что написанное пером не вырубается тупым для бумаги топором. Думать надо, чем твоё слово отзовётся.
Наверное, это наставление всплыло в её памяти при мысли о том, как доводить до своих земляков шведский опыт. Как он будет воспринят, чем отзовётся.
Элеонора вздохнула:
- То, что возможно здесь и сейчас, к нам, дай Бог, придёт лет через двадцать.
- Тут же твой любимый шведский социализм тоже проявился. Всё тут, куда не сунься, говорит о реальной заботе о людях, - стал развивать её посыл Мартов, - Давай представим, что наш врач-нарколог Рейзин предложит организовать подобную коммуну в городе, где люди десятками лет стоят в очереди на жильё. А тут - дайте вне очереди трёхкомнатную для алкашей! В горисполкоме ему самому посоветуют лечить голову.
- Да, Гера, вот и ты дуреешь от аромата загнивающего мира, - поддержала его Нора, - И всё же, я уже пишу главку «Мама проституток Мальмё». Не думаю, что кто-то из наших гинекологов пойдёт по её стопам, а, если и пойдёт, то до первого милиционера. Это тут можно договориться с полицией о разрешении принимать на профилактический осмотр девушек легкого нрава без легального учета. Я уж не говорю об обучении школьников пользованию презервативами на муляжах… Разве что на фоне лидерства в стране по СПИДу начнут и в нашем городе бесплатно, как в Мальмё, выдавать наркоманам шприцы.
Не в ущерб работе над международным проектом, они провели несколько полезных для популяризации «Балтик ньюс» встреч. Нора предложила в свободный день проехать вКальмар к её другу Питеру, нашедшему там подписчиков на газету и распространившему её рекламный номер.
Питер просиял, завидев Элеонору и, слегка напрягся, пожимая руку сопровождавшего её коллеги. Георгий, рассмотрев его вблизи, отметил выдающийся из-под пиджака несоразмерный фигуре живот и одутловатые щёки, добрые глаза под густыми бровями. Мешковатый, неуклюжий швед своим внешним видом являл далеко не лучший образец викинга.
Он сразу же решил - этот швед ему не соперник. Представить Нору в его объятиях можно только в страшном сне.
Питер жил в двухуровневой квартире на окраине города. Район такой же невзрачный, как и его обитатель. Квартира его была далека от образца благоустроенности и аккуратности. Небрежно разбросанные вещи говорили о холостяцком быте хозяина.
Элеонора, готовя закуску, обращалась с холодильником, как со старым знакомым, зная, где что Питер хранит.
Пили сухое красное вино, закусывали сырами разных сортов - свежими и подсохшими. Питер - известный, по словам Норы, в провинции политик, рассуждал о недостатках местного самоуправления.
- Переведи ему, - попросил Георгий, - мы не знаем, с чем такую демократию едят, нам всё пережёванное падает сверху. Не так давно в «Правде» была статья одного профессора. Так он сравнил нашу экономику с пирамидой, перевёрнутой основанием вверх. А они свой бюджет расписывают снизу… И ещё чем-то недовольны!
Питер от его замечания ещё больше вдохновился. Стал рассуждать о местном самоуправлении, как о светлом будущем, возможном и для России в ближайшем десятилетии, если там удержится на своём посту Горбачёв. Говорил он на английском, переводя отдельные термины для Норы на шведский – зная, что она изучает этот язык самостоятельно.
Мартов одобрительно кивал головой после каждой переведенной фразы. Но, когда Свенсон обратился к нему: «Йес, Гера?» возмутился:
- Какого хера я ему Гера!
Питер по сердитому выражению лица гостя понял, что сказал что-то не то, извинился по немецки, полагая, что русскому этот язык ближе.
- Ну, не называть же мне при нём тебя Георгий Иванович, - сквозь смех сказала Нора, - Не выговорит он это, да и не принято у европейцев приставлять отчество.
Спать расходились по разным комнатам. Начальнику Элеоноры хозяин определил лучшую спальню, которую, привыкший к чистоте и порядку, Мартов по достоинству не оценил. В конторе всем была известна его аккуратность: у него каждый карандаш и скрепка своё место знали, любой документ, рукопись, письмо доставал за секунды. Так что шведский порядок у Питера, на его взгляд, был просто бардаком.
Нора принесла свежее бельё и большой пакет с торчащим из него зелёным шерстяным рукавом.
- Тут хороший армейский свитер, - сказала она, - Питер просил тебя примерить, ему он маловат. По размеру должен тебе подойти.
- Не надо мне его гуманитарных шмоток. У меня ещё с морей свитера есть.
- Тогда заберу Ивану. Он любит такое… с погончиками.
- «Лесин всегда живой, Лесин всегда с тобой - в горе, надежде и радости», - напел Жора в ответ перифраз песни о Ленине.
Она игру слов в бравурной песне, десятилетиями взбадривающей советский народ, восприняла без улыбки солидарности с ним. После паузы, погрустнев лицом, закончила песенную цитату: «Лесин в тебе и во мне».
Мартов не собирался застревать на этой теме. Понятно, Иван, не зная с чьего плеча вещь, будет свитером доволен. Его же в тот момент волновал другой вопрос. И он спросил:
- Ты где спать будешь?
- На первом этаже, рядом с комнатой, где мы общались. Справа дверь, найдёшь…
В полночь, задремав, ожидая, когда погаснет свет у Питера, Георгий проснулся от храпа хозяина, подобного вою «скорой», перемежающемуся хрюканьем. Это стало для него сигналом. Он спустился по-предательски скрипучей деревянной лестнице вниз, открыл незапертую дверь.
- Там Питер не бодрствует? - шёпотом спросила Нора.
- Спит под аккомпанемент собственного храпа, - отвечал он, - Такие рулады выдаёт, как поросёнок в тумане.
- Ты хотел сказать «ёжик в тумане», но в мультике ёжик не хрюкает!
- Когда не было локаторов, чтоб не столкнуться в тумане, моряки брали поросёнка, дёргали его за хвостик и он своим пронзительным визгом предупреждал встречных по курсу от столкновения.
- Ну, это байка для салаг… Смеясь, они слились в объятьях.
То, что происходило с ними в таком состоянии, она называла полётами в иные миры. Он подшучивал: «Инопланетяне сутками этим занимаются!»
Как правило, возвратившись на землю, у них не было желания заниматься разбором полётов. Тем более, что журналистский образ жизни требовал определять словами всё переживаемое, загоняя реальную жизнь в подсознании под рубрики и заголовки.
А тут, вдруг, противница озвучивания чувств разговорилась.
- Хочется назвать это «грубая ласка»,- сказала она, применяя «это» вместо «заниматься любовью» или «предаваться сексу», как иногда говорила. - Когда прижимаешь меня всей тяжестью тела, и я чувствую сладкую боль…
Пересказать это мало кому удаётся, - положил ей под голову руку Жора, - Ты паришь надо мной и становятся напруженными реки мои, как писал Уитмен. И извергаюсь, будто вулкан, будто всю кровь отдавая, опустошив сосуды - реки жизни мои.
- И мы после этого ещё говорим, Гера? По привычке описывать события, ненормального устройства рассудка, присматривающего за тобой со стороны… Но ты, Гера, сегодня в нашем полёте пронзил меня насквозь!
- Питер из любви к тебе заштопает матрас - след прокола.
Назавтра они втроём отправились обедать в Кальмарский замок.
- Кальмар – с ударением на первый слог, а не кальмар - морепродукт, как ты произносишь, ударяя на второй, - выступала училкой Нора.
- Всё равно мы скушаем этот город в соусе от Свенсона, - заявил настроенный Питером на экзотический обед Жора.
- Давно я не гуляла по шестнадцатому веку, - заметила Элеонора, споткнувшись о камень брусчатки при входе в замковые ворота. Трапезная в реставрированных стенах всеми деталями передавала дух старины глубокой, светом и запахами обостряла ощущение её.
Чтобы гости могли вернуться в быт своих дальних предков, им подают пищу как в те времена: на деревянной доске кусок запечённого на углях мяса и нож.
Свенсон на этом фоне выглядел очень гармонично. Его же фантазии не хватало на перемещение во времени в столь отдалённое прошлое. Ну, не было вилок, могли додуматься до рогатинки из ветки древа, чёрт побери! На хрен в век цивилизации эти погружения в дикость, стал тихо злиться он, вымучивая улыбку: надо было показать, что всё нравится - Питер заранее заказал и оплатил это дорогое удовольствие.
Ещё принесли какое-то древнее пойло в деревянной кружке… Слава Богу - вино!
А Лесиной и Свенсону всё в кайф… Им нравится входить в образ пещерных предков. Элеонора играла в любительском театре - ей входить в роль дело привычное. У Питера, может, в крови ген тех скандинавских дикарей, кто знает? Он вдохновенно рассказывает Норе историю замка, Мартов улавливает из английских фраз имена и даты. Он предупредил, чтобы Нора не напрягалась с переводом - ему это малоинтересно.
- Тебе бы стриптиз диких шведок, сначала в шкурах, потом без, - без перевода сказала Нора.
- Да, люблю живую красоту, - согласился Жора.
Они могли себе позволить провести в Кальмаре ещё сутки. На этот раз Питер с храпом задержался, долго не гасил свет, видно, читал что-то. Однако, Георгий своего часа дождался и, возбуждённый долгим ожиданием, сжал Нору в объятиях так, что она громко вскрикнула от боли в переломанной полгода назад ключице. Сама испугалась: «Разбудим Питера!» Благо, пронесло, он не проснулся. А Жора заглаживал свою вину, лаская её атласную кожу от головы до пят и обцеловывая всё на этом сладострастном пути.
- Можно было, Гера, потерпеть до Мальмё. Но ты, наверное, очень любишь делать это в необычных условиях. Помнишь, как у нас всё было на заднем сиденье в ночном автобусе? Помнишь! Может, ты просто сексуальный экстремал? Тем более, что твой биологический возраст по всем показателям вдвое меньше формально обозначенного, - размышляла Нора, положив голову ему на грудь.
- Не люблю в себе копаться, самоинтервьюироваться, - сказал он, ввернув придуманное, неожиданно словечко, как синоним самоанализу, - вот в море часто сам с собой говоришь, выясняя, кто ты на самом деле. А газетчику на суше не до себя.
- Газетчик чужие судьбы носит в себе, - подхватила его мысль Элеонора.
Перед отъездом из Кальмара она что-то оживлённо обсуждала с Питером. Потом перевела:
- Питер предлагает здесь работать с «Балтик ньюс». Предоставляет мне свою квартиру, технику, связи.
- Надо подумать, - отреагировал Мартов.
Ему понятно желание Норы использовать любой повод зацепиться за Швецию. Только с газетой ещё далеко не всё продумано и просчитано. У Свенсона, поди, далёкие планы. Он смотрит на Элеонору, как на изумляющую весь мир картину Леонардо да Винчи. Знает о её мечте жить в его стране и, наверняка, видит способ осуществить эту мечту и возможность заполучить её в жёны.
Такие мысли промелькнули в голове Мартова сразу, но он никак не мог представить, что его Нора может обвенчаться со Швецией в лице Питера.
Неужели она видит в нём мужчину? Или его образ мыслей может вызвать в ней нечто подобное чувству влюблённости? Так задолбает её провинциальный политик перспективами развития местного самоуправления. А о чём другом с ним ей говорить? Литература его не интересует, в науке он ноль без палочки - не рубит ни шиша, как они оба убедились по простейшим вопросам.
От представления её в объятьях Питера моего друга мутило. Признавался потом:
- Идея собкоррского пункта в квартире Свенсона меня встревожила, разбередила душу, раскочегарила мысли. Я представил подползающего к Норе шведского Безухова, сопящего, потеющего на ней, услышал скрип кровати, содрогающий Кальмар …
-Да у тебя переживания – и те в литературной оболочке, - охлаждал я его, - Это же от ассоциации с Маяковским : «сползутся друг на друге потеть, города содрогая скрипом кроватей».
- Что плохого, если литература въелась в натуру, чужие образы стали своими? Хуже, когда человек пуст, как барабан, когда до души не достучаться, - отвечал коллега, как всегда так, чтоб запомнилось.
Они вернулись в Мальмё, пополнив базу потенциальных подписчиков на свою новорожденную новостную газету. В пути обсуждали, как усилить к ней интерес в странах Балтийского моря.
Остановились у памятника Раулю Валленбергу. Удивились: как же до сих пор о нём не знали?
В шведской прессе периодически пишут о загадочном исчезновении этого видного дипломата в России, обращении его семьи в КГБ с требованием материалов об его аресте и смерти, якобы от сердечного приступа, во что не верят.
Имя его было высечено на большой гранитной глыбе и сверкало золотом под солнечными лучами.
- Мне встречались памятники Валленбергу в разных европейских городах, но этот впечатляет больше других, - сказал Георгий, - стыдно за державу, чего говорить.
- Наша держава, выходит, КГБ? А мы в ней кто? Нули! Сколько можно перед всем миром скрывать правду о судьбе Валленберга в чекистских застенках? Что, в Москве не знали, сколько тысяч евреев он спас в Будапеште от концлагерей и газовых камер? - вопрошала Элеонора, с влажными от слёз глазами глядя на памятник, - Я встретилась однажды с одним из спасённых им евреев, профессором-кардиологом. Написала о нём в своей молодёжке. Цензор снял материал с полосы из-за упоминания Валленберга. Может, у нас опубликовать?
- Валленберг мёртв, а КГБ бессмертен, - ответил Мартов. – Наше издание пока не зарегистрировано. Можем называть себя информационным бюллетенем, напечатав менее тысячи экземпляров. Но это не значит, что никто нас не отслеживает, что мы не под колпаком. Стоит нам только сунуться в политику с закрытой стороны, как нас тут же поставят на четыре точки.
Впрочем, периодичность их газеты не позволяла оперативно реагировать даже на официальные политические новости. Поэтому Мартов сделал упор на деловую информацию и, по возвращению из Швеции, написал, чем привлекателен эксклавный регион инвесторам. Ещё многое из задуманного превращения социалистической области в Свободную экономическую зону было проблемно, но рыночная экономика всё сильней и сильней тарабанила в дверь, стимулируя внешнеэкономическую деятельность предприятий.
В те годы перехода к рыночной экономике «Балтик ньюс» росла и развивалась вместе с регионом. Такое издание должно было возникнуть по инициативе местной власти, но там никому не пришло в голову этим заняться. По сути дела, они вдвоём представляли собой редакцию, обрастая авторами, обновляя структуру, добывая эксклюзивную информацию. Маленькая газета становилась зеркалом больших перемен в экономической жизни области. На её полосах сначала появились первые ростки предпринимательства, а потом и первые цветочки. В ней засветились и окна приватизации, и льготные условия для деятельности резидентов Свободной экономической зоны.
Не сказать, что балтийские новости требовали много времени, примерно один день в неделю. Правда, неделя от этого становилась более напряжённой: в отдельные дни они отрывались на «явке» - заказанной заранее квартире, иногда поблизости с редакцией. От этой опасной близости обострялись чувства героев служебного романа, занимавшихся любовью почти без отрыва от производства.
- Зачем так близко от конторы снял квартиру? Тут можно и на Мерзликина нарваться, - при очередном уединении упрекнула Нора.
- В этом романтика нашей рискованной любви, - улыбнулся экстремал Жора.
- Романтика секса, - поправила она, как всегда обозначив, что слово «любовь» к ним не относится.
И он, как всегда, на это обратил внимание - занеся эту фразу в чёрный блокнот памяти, где уже накапливались оторванные лепестки ромашки, именуемые «не любит».
Но сомнения и размышления его всегда обнулялись при встречах: реальные взаимоотношения перечёркивали негативные «зарубки» в голове.
Время шло, а между ними всё оставалось по-прежнему. Совпадали мысли, планы, журналистские дела. Странно, думал Георгий, меня совсем не тянет ни на какие другие подвиги, ни к кому не тянет, кроме неё. Что это? Привычка? Или?.. прежняя способность входить в роль влюблённого на некоторое время… Только уж больно долгим получается спектакль, может затянуться на всю оставшуюся жизнь.
- Знаешь, Гера, к нам приехал Питер, - обрадовано сообщила Нора, неожиданно, раньше обычного появившись в конторе. - Не знаю, я его не приглашал, - буркнул Мартов.
- К нам! Мы с Иваном его пригласили. Просто я не говорила тебе об этом, пока Лесин не оформил вызов, а потом забыла.
- Не суть важно. Могу пригласить его в рыбный ресторан… Я готов сделать всё, что от меня потребуется по программе «алаверды».
- Пока ничего. Включились мои родители. Он гость семьи… со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Несколько дней спустя она восторженно рассказывала:
- Представляешь, Гера, мои пацаны души в нём не чают! Им на общение школьного английского хватает, а меня Питер натаскивает в шведском. Вчера он нас накормил королевским супом. Готовится это блюдо просто. Всё, как мы обычно делаем: замочили разный горох, варили с мясом и копченостями. Особенность в том, что ели с добавлением горчицы под рюмку тёплой водки. А самое потешное началось после королевской еды. Мальчишкам это забава дико понравилось! Питер предложил им такую шведскую народную игру: кто громче пукнет.
- Ты бы видел, как они резвились… Да, хороший плебейский салют королевскому супу, - иронично заметил Георгий. И вспомнил: - У Бергмана есть в одном фильме эпизод с этим грубым развлечением. Так кто в этом международном пук-турнире у вас победил?
- Швеция, - ответила болельщица с очаровательной улыбкой, подчёркнутой притягательными ямочками на щеках, которые он обцеловывал всегда при встречах на «явках».
- Раньше наши шведов бивали, - заметил он, чтобы закрыть неприятную тему. Не мог он произнести вслух мелькнувшее опасение: смотришь, этот жопастый швед и его самого перепукает.
Что-то задумала Элеонора, внедряя Свенсона в свою семью. Ничего без дальнего прицела, как убедился Мартов, она не делает. Может, знакомство Питера с её детьми - тест для него. То, что он в неё по уши влюблён, видно невооружённым глазом. А сможет ли он заменить детям Ивана? Гамлетовский вопрос шведу… подразумеваемый пока только Георгием.
Он вспомнил, как при прощании в Кальмаре, когда он сел в машину, она прильнула к Питеру и всхлипнула. Отразило это зеркало заднего вида. Ту мизансцену Жора счёл её театральной шуткой А вдруг этот спектакль с Питером всерьёз?
На этот раз Нора усыпляла подозрительность Геры другой мотивацией: Питер поможет её родителям в бизнесе, организует сбор отслужившей бытовой техники. Они уже договорились о первой партии. И отец взял в аренду ангар за городом.
Питер по возвращению в Кальмар стал активно продвигать газету, двести экземпляров которой взял с собой. На выходных данных значился электронный адрес Элеоноры. На него приходили отклики и заявки на подписку.
Вскоре на этот адрес пришло и письмо Свенсона с анализом дел и резюме: Лесиной самое время начинать работать там - в Кальмаре. Его прежнее предложение остаётся в силе, бытовые и рабочие условия готов обеспечить.
Письмо они обсуждали в финской бане, где время проводили по-русски, с бутылкой армянского «Арарата» и соответствующей коньяку закуской.
- Это, Гера, он убеждает тебя, - сказала Нора, откинув простынь и обнажив идеально-круглые ягодички-ягодки… Мечту всего мужского армянского народа!
- Ты, оказывается, во всех местах блондинка, - отвлёкся он от темы, - только сейчас заметил.
- Ты, что раньше меня не видел? Ты циник и лирик, Гера, двуликий! Хочешь добиться гармонии тела и дела? Такое у меня бывает ощущение.
- В чём прикол вопроса, спросил бы мой боцман-одессит?
- А нет прикола. Есть реальность бытия… А в нашей ситуации здесь и сейчас нужно просто отключать голову, соединить ноги и стать четвероногими.
-Твоими устами глаголет истина. А меня умные речи тоже возбуждают: красота и интеллект – гремучая любовная смесь по моей теории и нашей практике.
Коньяк и сухой пар отключили головы, соединяя их горячие тела. Опьянение развязывало клубки мыслей, не подлежавших озвучиванию в трезвом состоянии. Выпустив Нору из объятий, он заговорил:
- Понимаю, тебя зовёт вожделенная Швеция, а меня тревожит разлука. От неё не уйти. Но всякий раз думаю - только не сейчас!
- Гера ты ведь, ещё когда газету затевал, понимал, что она мне станет мостиком за границу. Но ведь ты меня повсюду достанешь.
Сбывалось всё предвиденное и предсказанное. Дистанционная работа отлажена. Казалось, что издание развивается. Шведская сторона - Лесина и Свенсон работали активно. Нора подчёркивала в письмах, что у них хорошие деловые отношения и не больше того.
«Балтик ньюс» ещё год продержалась на плаву, затем Нора стала выпускать её в электронном виде. Она хорошо овладела шведским, стала переводчицей.
Питер овладел ею, разумеется, по доброму согласию, женившись на ней.
С согласия Ивана, которого убедили, что детям будет лучше в Швеции, Свенсон их усыновил. Они сняли квартиру в центре города.
Иван Лесин тяжело переживал разлуку с семьёй. Высыпала седина, взор потух. Погрустнели- потемнели его стихи, метафоры запахли безысходностью.
Он женился на близкой подруге Элеоноры, но клин клином не выбился.
Мартов испытывал к нему некую родственность и раньше. Добродушный Иван при встречах с ним никогда не интересовался работой жены. Знал ли он об их романе? Если и да, всё равно, на супружеских весах перевешивало доверие Элеоноре.
Как-то они встретились на выставке общего друга-художника Гершина. Он выставил портрет Лесина. С холста смотрел Иван до боли знакомый и незнакомый, в патине трагизма. Художники обладают даром предвидения.
На перекуре после выставки они впервые заговорили об Элеоноре.
- Как она там,- спросил Жора, оборвавший с Норой контакты после её замужества.
- Всё у неё хорошо со шведским Безуховым. Газету вашу - «Балтик ньюс» ведёт в интернете, бумажную они не потянули. О детях мне сообщает регулярно, да они и сами пишут мне. Только она более откровенно, не скрывая негативные моменты. А пацаны стараются доставить мне хоть какую-то радость. Скучают и не скрывают, что душа болит… До ностальгии они ещё не доросли, а может, её у них и не будет.
Спокойный, рассудительный Иван не выглядел человеком в депрессивном состоянии и был далёк от образа на портрете.
- Чёртов пророк этот Гершин! Мазила хренов, - срывающимся голосом выкрикнул Мартов на планёрке, услышав, что утром принесли некролог о безвременной кончине Ивана Лесина.
Конечно, он понимал - инфаркт, а не Гершин причина смерти Лесина. Разрыв сердца…
Эх, Нора-Элеонора, Жора-мажора, кажется мне, вы тут не без вины, «имели место быть».
- Не вынесла душа поэта, - сказал мне Жора по дороге на кладбище, - хотя и большая она у него была и светлая… Надо опубликовать подборку его стихов. Пойдём к Мерзликину…
- Пойдём, конечно, - согласился я, - Ты же знаешь, шеф не любит литературные страницы и местных писателей не приемлет. У него все гении - в Москве.
- Уломаем. Есть рецензии московских критиков на сборник стихов, подготовленный к печати, есть отзывы больших поэтов. Так что никуда он не денется, припрём к стенке – уверенно заключил Жора.
К Мерзликину пошли втроём, с примкнувшим к ним завотделом культуры.
- Что случилось, - поднял редактор в недоумении номенклатурные, брежневского покроя брови, - есть проблема?
Мерзликин догадался, что какое-то общее дело привело нас к нему.
Жора передал подборку стихов Лесина, предложил, не дожидаясь, пока соберётся ежемесячная литстраница, опубликовать её.
Реакция редактора удивила и обрадовала:
- Посвятим ему всю страницу. У него великолепные стихи. Мы же не раз их печатали… понемногу, конечно, два-три в полосе.
- Чтоб много печатали, поэту надо умереть, - с горькой улыбкой сказал Мартов.
Полосу готовили тоже втроём. На ней разместили портрет Ивана, его лирические стихи, исторические миниатюры, и рецензию известного критика.
Резонанс от публикации был неожиданным, как и решение Мерзликина дать полосу. Город встрепенулся, почувствовав потерю большого таланта. Пошли звонки, посыпались письма с предложениями опубликовать всё лесинское из редакционного портфеля.
- Кто бы мог подумать, что у нас столько любителей поэзии, - иронизировал Жора.
Роман с газетой
Служебный роман у Георгия дошёл до эпилога, а роман с газетой развивался и подходил к кульминации. Пали партийные оковы, от обкома КПСС отвалился печатный орган. Ветер радикальных перемен надул паруса свободы и щёки демократов, появившихся на пенистом гребне поднятой им волны.
«Свобода бля, свобода бля, свобода», - звенели в голове Мартова слова шуточной песни студентов-журналистов.
Впереди независимое ни от кого плавание по фарватерам бесцензурной публицистики. Эх, ма!
Жора публикует материал под рубрикой «Час расплаты» о липовом рекорде урожая зерна, сделавшем героем соцтруда Бобровского. Когда он отказался брать у него интервью, Мерзликин поручил мне – специальному корреспонденту при главном редакторе – проинтервьюировать героического секретаря райкома. Мартов посоветовал не упираться:
-Не ты, так кто-то другой напишет. Есть возможность зафиксировать его показания. Спросишь наивно: мол, люди говорят о каких-то приписках … Он возмутится: «Кто говорит? Какой бред! Есть фамилии? Нет! Боятся за клевету ответить»! Получится как бы интервью с пристрастием, Мерзликин примет, он любит видимость убедительности. А время придёт, и мы этот вещдок выложим.
И это время пришло. В корреспонденции «Золотые гектары» приводятся цитаты из того интервью, комментарии селян.
- Были «Золотые мили», - напомнил я об очерке Мартова в связи с рыбацким рекордом капитана Моисеева - тоже Героя соцтруда, - теперь гектары…
- Сравнил хрен с пальцем! То был настоящий героизм, - сказал Жора.
Он приветствовал отдельные перемены в общественной жизни и быту, где становились доступными заграничные вещицы. Но к радости примешивалась горечь расставания с тем устойчивым высокоорганизованным управлением во многих, жизненно важных сферах деятельности людей, предприятий и организаций. Слова - «весь мир насилья мы разрушим до основанья» - приобрели обратную силу, били по крушителям того старого мира. А каким будет новый мир? Ясного ответа в речах и статьях реформаторов не было.
Но, вопреки здравомыслию, озон свободы вскружил Мартову голову. Разве это не счастье, писать, что хочешь, чем болит душа, что в мыслях!
Наконец он освободился от пут должности секретаря парторганизации. Дела там он подзапустил, и на последнем отчётно-выборном собрании его работу надо было признать неудовлетворительной, но, по его определению, эти «уроды партийного рода», снова избрали его, как бы давая возможность исправиться. На самом деле, их устраивал пассивный парторг, не заморачивающийся собраниями и заседаниями бюро.
Теперь они несли ему свои партбилеты, чтобы он их сдал в райком, все, кроме его самого, не собиравшегося с партией расставаться: ещё, может быть, она найдёт какой-то новый путь.
Удивлялся, с какой лёгкостью бросают свои красные книжечки те, кто когда-то звонко декламировали: «Нужны ли мне различья знаки, чтоб поднять комсомольцев отряд для атаки. Это право святое, доверие это, мне вручается вместе с партийным билетом!»
Вспомнил, чего ему стоило сохранить партбилет ветерану войны Мажарову.
Люди дорожили этой красной книжицей больше жизни своей. В редакционном прошлом была такая трагедия: сотрудница отдела писем потеряла пакет жалоб и её собирались лишить партбилета. Она повесилась.
Родственник Мартова, скрывавшийся в лесу после разгрома фашистами пограничной заставы, закопал свой партбилет, чтобы его не обнаружили, если попадёт в плен. В плен попал, потом срок тянул на Колыме за плен, за то, что живым сдался, закопав свой партбилет, за то, что не умер коммунистом.
Внутренним голосом Маяковский говорил Георгию о позиции поэта в вопросах, на которые ищет ответ. Тогда он ему напомнил, что был готов отдать за большевистский билет «все сто томов своих партийных книжек».
И вот пришёл собкорр ТАСС, протянул билет, из руки не выпуская, спросил: «Ножницы есть?» Вырезал свою фотографию.
- Что, своя рожа дороже, - уколол его парторг.
Многие знакомые Георгию партаппаратчики легко вошли в роль бизнесменов. Они-то по жизни всегда отличались активностью, общительностью, разнообразными способностями, опережая в работе и быту живущих по принципу: «нас толкнули - мы пошли».
Засыпал в одной стране, проснулся, вернее очнулся, - в другой. Той, где лозунг песенный «не зевай, не задерживай, шагай!» мгновенно прижился. Не ты его, так он тебя … Пришло ощущение, что живёт в стране, ставшей большой толкучкой, где всё можно купить и продать. Там, наверху, в Москве, как ему рассказывали друзья, комсомольские и партийные цековцы прибрали к рукам самые лакомые куски сырьевого пирога России – свили гнёзда будущие олигархи.
Мартов вникал в происходящие процессы, анализировал по доступной информации свет и тени рынка. Он чувствовал, что есть какие-то силы, заинтересованные в хаосе… Но интуиция - не газетный жанр.
Вся контора в эйфории - полная готовность строить светлое будущее - капитализм. Его статьи о сомнительной приватизации коллеги воспринимают как стенания консерватора.
Газета переучреждена - теперь собственность трудового коллектива и плещется в свободном плавании вместе с таблоидами, жёлтыми еженедельниками, рекламными изданиями. По курсу - водовороты событий, рифы рыночной экономики, соблазнительные огни фирм-рекламодателей. Подписка уже не удерживала на плаву. Чем больше рекламы – тем лучше. Но как при этом газете оставаться общественно политической, актуальной, содержательной?
Мерзликин поспешил на пенсию, хотя мог бы ещё рулить, никто его в спину не толкал. Не хотел оставаться капитаном, вместе с кораблём уходящим на дно. А в реках СМИ, от подобных нашей газете, одни пузыри остались.
Взлетели цены на бумагу, вздулась стоимость подписки, почта оборзела, беря за доставку цену, равную производству газеты, поднялась плата за аренду помещений и печать.
В этой ситуации трудовой коллектив, ставший акционерным обществом, выбрал Мартова главным редактором.
Накануне собрания я сказал ему о готовящемся сюрпризе. Все заведующие отделами, имеющие более крупные пакеты акций, обсуждая вопрос, кто должен сменить Мерзликина, остановились на его кандидатуре.
- Со мной эти «мудрецы» тоже советовались. Я предлагал взять «варяга»- человека без замыленного взгляда на нашу газету, - сказал он.
- Они видят в тебе человеколюба, профессионала и хорошего менеджера с организаторскими способностями. По всем параметрам ты вписываешься в руководящее кресло, - резюмировал я.
- Значит, так… Решили поставить меня на край пропасти исполнять песни о новой жизни. Оно мне нужно?
«Оно» действительно, ему «сто лет не нужно», подчеркнул он на собрании акционеров, отбиваясь от почетной должности главного редактора, да ещё и генерального директора в одном лице. Чтобы на переломе сохранить газету и журналистов, был единственный выход - найти инвестора, продать акции. Жора представил себя, обвешанного акциями, под танком дикого озверевшего рынка.
Крупный бизнес газету купит - не вопрос. Выручит с бумагой, поможет погасить долги. А что потом? Вас вытащили из кювета на дорогу, дальше сами! Только помните: отныне вы - наш зонтик от власти.
Мартов, осмысливая эту реальность, считал своей сверхзадачей удержать в издании профессиональную журналистику.
Акции коллектива перешли в руки молодого «рыбного олигарха» Валерия Звонарёва, оправдавшего ещё в комсомоле свою фамилию. Широкий галун - знак высокой категории руководителя рыбного флота, получен за удачную скупку акций. Именно так он стал начальником крупнейшей базы, не нюхавший моря бизнесмен приобрел статус рыбацкого адмирала.
При знакомстве с ним Мартова от золота на рукавах кителя чуть не затошнило. Он много знал о делах и делишках Звонарёва.по фактам и слухам, отзывам капитанов и друга в КГБ. Ему бы распотрошить этого самодовольного типа, выяснить в сговоре с кем прокрутил афёру с приватизацией базы, кто из банкиров финансировал скупку ваучеров и акций под будущую продажу плавбаз с возвратом долларового навара? Кто привозил дипломаты с «зеленью» за порезанные на иголки суда?
Понимал - доказать, собрать документы, найти свидетелей связки власти с его бизнесом – трудно, практически невозможно. При этом он чувствовал себя предателем моряков, с которыми ходил на распроданных ныне судах.
Собственник газеты, если захочет, себя назначит главным редактором. Таковы новые реалии: пакет акций, а не профессионализм имеет значение.
Он смотрел на Звонарёва, представляя, что описывает его портрет. Иногда на него находило - делать зарисовки с натуры. Так устроена голова очеркиста - переживаемое сегодня может стать строкой завтра или через какое-то отдалённое время.
Портрет не получался: лицо-маска, бесцветные глаза, заячья ей губа. «Так и запиши, - сказал Мартов-редактор Мартову-литсотруднику, - ничего выразительного, человек-амёба».
Он давно заметил: журналистика мешает ему быть нормальным человеком. Живёт, как пишет. Это писатель пишет, как живёт: ему каждый день не надо публиковать свои строчки.
Загадочное существо этот Звонарёв. Придумал же какие-то хитрые финансовые схемы присвоения мощного рыбного флота. С виду никакой… По шее Жора определил, что хорошо сшитый морской «мундир» скрывает рыхлое тело.
А какое ему до этого тела дело? Ради газеты он с чёртом пойдёт на переговоры. Но, когда завязался разговор, выяснилось, что человек с подмоченной репутацией обладает особым талантом перевоплощения. Глаза его заблестели при первых же фразах о газете, которую он любил с комсомольских лет. Помнит статью Мартова о стиле работы райкома его района, после которых почти всех там разогнали. Считает наших журналистов круче иных столичных - не зря давали газете золотые медали ВДНХ, называли первой из областных и краевых. Заявил: вместе они продолжат славные традиции, не дадут уронить штаны и обкакаться, как в других в регионах России.
Сопровождалась прекрасная страстная речь блеском глаз, обретших цвет почти небесной голубизны. А заячья губа расплылась в обаятельную улыбку. Простой, раскрепощённый, он расположил к себе Жору остроумием, россыпью, к месту вспоминаемых, анекдотов. Возможно, в нём погиб великий артист, а выжил авантюрист ... То, что он краснобай и баламут прорезалось много позже. Тогда же Мартова подкупили его размышления о газете. Фраза, что ценность её в независимости, а главный рецензент - читатель.
-У газеты должны быть уши везде, сеть, как агентура КГБ. Тогда информация пойдёт с колёс, - мыслил вслух председатель совета директоров нового ЗАО.
Не сказать, что он открыл Жоре глаза, на позицию газеты, необходимую, чтобы выжить в смутное время. Важно единомыслие, позволяющее рассчитывать на поддержку. Кажется, повезло на инвестора со светлыми мозгами. «Когда кажется, надо креститься» - говорила Жоре бабушка. Вовремя он это не вспомнил.
Газета чувствовала и ускорение ритма жизни, и аритмию, и симптомы новых болезней. Страна заболевала криминализацией правоохранителей, коррупцией чиновников. Но, увы, не та уже система, когда по следам публикаций принимались меры.
- На разоблачительные материалы, как на пук в толпе, реагируют только стоящие рядом, - говорил мне Жора, устроив, как он заявил по телефону «совещание на двоих».
Меня он привлёк к разработке, как выразился, «модели с новыми модулями».
Решили заказать социологическое исследование в первом городском центре Утёнкова. Кто газету читает, что от неё ожидает? Никого это раньше не колыхало, хватало подписчиков, покупающих газету за три копейки.
Появился очень важный рецензент - рекламодатель. Его интересовало не столько содержание, но и тираж. Количество покупающих, поскольку наш читатель - покупатель его товаров и услуг.
Вот мы и ломали голову, как всё это совместить, оставаясь голосом общества. Мартов размышлял:
- Видишь, отмирают лидеры газетных жанров - очерк и фельетон. Новая визуальная журналистика нацеливает на читателя, потребляющего газету, как бутерброд на ходу. Ему некогда, она ему на перекус. Публицистику пережёвывать когда? Успеть бы информацию проглотить! Фотокорры становятся востребованней репортёров... Ты посмотри на первые полосы центральных газет. Шрифты идут в пляс. Солируют крупные кегли, выделяя сенсационный факт. Важно, чтобы читатель открыл рот, а потом он вслед за новостями схаваетрекламку.
- А никуда не деться, хочешь жить - умей вертеться, - банально резюмировал я.
На деле Мартов, сохранив сильную команду, умело сочетал традиции старой газеты с новыми веяниями.
Описываемый период мне представляется служебным романом Жоры с газетой. А это была не влюблённость - любовь. Он готов был сутками работать над номерами, продумывая, чем бы ещё заинтересовать читателей. Несмотря на трудности с бумагой, газета выходила на двенадцати полосах большого формата.
Любил Мартов и своих сотрудников редакции не меньше, чем газету. Все это чувствовали. В отличие от Мерзликина, он ничем не обозначал дистанцию между собой и подчинённым. Оставался таким же – коллегой по общему делу.
Напомню, делали газету мы в те самые лихие девяностые, когда от сенсаций срывались голоса в эфире и дымились газетные страницы. Становились памятниками во весь рост убитые табачные короли, среди нередких самоубийств выделился бывший начальник КГБ, застрелившийся в туалете своей конторы…
Лихо девяностых подходило к Мартову вплотную. После разоблачений финансовых пирамид, ему пригрозили расправой, убив его любимого Брута. К ошейнику привязали записку: «Будешь в своей газетёнке лаять, пойдёшь за псом».
Он даже ментам этот вещдок не передал: не исключал, что, может быть, это и их работа. Угрозу устранила служба безопасности банка, поддерживающего газету.
«Наезд» произошёл, когда он за полночь шёл из редакции через сквер, но это было не заказное нападение. Какой-то уличный грабитель выскочил из-за дерева с ножом:
- Жизнь или кошелёк!
Ну, говно-вопрос, чего бы пострашней придумал - спокойно сказал Жора, - Конечно же, жизнь. Вот кошелёк достану, как раз сегодня зарплату получил, еле в карман засунул… Сам достанешь? - распахнул полы пиджака, решив, если тот левой рукой полезет в его внутренний карман, он тут же его обезоружит.
- Давай, сам доставай!
И Жора достал, конечно, не кошелёк, а газовый баллончик. Исход для грабителя стал в буквальном смысле плачевным.
И всё же, несмотря на дурман-туман приватизации, окутавший укороченную страну - ещё свежий в памяти «Союз нерушимый республик свободных» - Жора ощущал некоторые преимущества новой жизни, подобные солнечным дням после занудных дождей.
Сбывались пророчества Норы: мир нам открывался. Вместе с райкомами скончались комиссии почётных дедков, решавших пускать – не пускать тебя за рубеж. Хитренькое лицо одного из них почему-то иногда вспоминалось. Может, из-за схожего с огурцом носа, а может, из-за вопросов, измеряющих политический кругозор.
- А скажите, кто такой Че Гевара, - спрашивал нос-огурец бабьим голосом.
Удовлетворившись ответом, копал дальше:
- А что вы нам скажете о Фиделе Кастро?
Испытуемый не сдержался от ехидинки:
- Лидер кубинской революции, которого по длине речей можно занести в книгу рекордов Гиннеса.
-А что, это плохо его характеризует? - встрял раздражённо другой член комиссии.
- Ленин короче говорил, у него всем надо учиться, - умыл он их.
А сейчас, без всякого-якого, как выражалась его бабушка, он едет в Бонн на семинар, организованный МИДом Германии для журналистов стран Восточной Европы. Потом, через пару недель, надо быть в Баку на Всемирном конгрессе русскоязычной прессы. Его газета стала лучшей среди региональных, и будет по праву представлять российскую печать рядом с федеральными изданиями.
Надолго отрываться от редакции он себе не позволял, но по три-четыре дня в месяц вылетало.
После Баку высвечивалась Швеция – конференция в Кальмаре.
Солнечный Баку очаровал гостеприимством. Приёмы с приёмом вовнутрь под тосты и речи у мэра, президентов компаний, экскурсии, концерты. Он спросил у руководителя делегации Михаила Гусмана:
- Когда конгресс начнётся, заседание когда?
Миша расплылся в улыбке:
- Так конгресс вовсю идёт! И ты, как я заметил, в нём активно участвуешь.
На третий день всё же заседание состоялось. В фойе была выставка газет и журналов стран-участников форума. Рядом с газетой Мартова оказался израильский «Беседер» - фонтан еврейского юмора и журналисты земли обетованной - русские евреи. Они сразу почувствовали в Жоре родственную душу. Он подарил им фирменные майки своей редакции - они в них щеголяли до конца конгресса. На заседании поддержали высказанные Мартовым мысли о необходимости в русскоязычных изданиях развивать традиции российской журналистики.
На президентском приёме сели за один стол. Роскошь, золотой блеск интерьера, богатая мебель, ковры, гобелены, изобилие деликатесов вызвали только иронические комментарии журналистов.привыкших выпить и закусить хоть рукавом в любых условиях, кроме президентских приёмов, после которых у них в руках не рюмка, а микрофон.
- Непредсказуема наша газетная жизнь, - поделился с новыми друзьями Жора. - Неделю назад сидел на бревне, беседуя с бомжем, а сейчас сижу в кресле, промятом каким-нибудь наследным принцем, президентом или премьером...
В этот момент, дождавшийся паузы официант спросил:
- Что господин будет пить?
- Господин будут пить виски с гарниром, - ответил Жора без расшифровки.
Официант стал наливать виски в бокал. Жора притормозил его:
- Извини, дорогой, потрудись найти стакан, а то я сегодня свой с собой не прихватил.
К тосту президента Азербайджана стакан поспел. «Гарнир» - лёд и содовая – тоже. Израильские коллеги, вернувшись на родину, не забыли своё обещание. Мартов стал получать от них материалы на заранее оговариваемые темы. Это усилило интерес к газете, ставшей его главной возлюбленной.
Но выживать газете становилось всё трудней и трудней. Отбивали подписчиков цены на доставку. Мартов судился с почтой безуспешно. Дорожала бумага, аренда.
Звонарёв первое время интересовавшийся делами редакции, даже что-то путное советовавший, как только стали возникать финансовые трудности, залёг на дно. На звонки не отвечал, совет директоров не собирал.
Неадекватной стала реакция власти на критические выступления газеты. Вскинулась вся губернаторская рать. Роптала Дума после каждого отчёта нашего обозревателя.
Мартов держал удары, опираясь на своих журналистов. Их журналистские расследования, сделанные профессионально, трудно было опровергнуть.
Непросто было держаться над схваткой. Газету, зачастую, пытались использовать как своё оружие, противоборствующие стороны, сливая друг на друга компромат. Мартов, когда по фактам и документам чья-то правота становилась очевидна, давал «добро» на публикации.
Его пытались подкупить, склонить на свою сторону в конфликте коммерческих структур дорогой рекламой. Однажды предложили в подарок подержанный, но в хорошем состоянии «Мерседес». Помешала ещё не улетучившаяся из него партийная принципиальность, о которой писал раньше в своих «воскресных проповедях». В новом мутном – смутном времени он, не отказываясь от партбилета, всё ещё считал себя представителем совести эпохи. Этаким несгибаемым Феликсом.
Наезжать на него было бесполезно. Другое дело Звонарёв с рыльцем в пушку. Тот с лёгкостью откупился коттеджем от валютного контроля, живой валютой от прочих чиновников высокого ранга. Теперь газета, приобретённая им для защиты от наездов власти, стала эту власть раздражать.
Он объявился, звонком пригласив Мартова в свой офис, сам прийти в редакцию не сподобился: Жора должен был почувствовать, кто в доме хозяин, и что хозяин его вызывает «на ковёр».
Но вид у Звонарёва был далеко не начальственный. На лице его можно было прочитать и записать в блокнот памяти Мартова «печать страданий». Предстоящий разговор с Мартовым вызывал у него опасения… Этот талантливый журналюга раскусит его, не подавится. Сам не напишет, подкинет «компру» борзым коллегам. Или, обидевшись, сам разразится в газете на прощанье - мало не покажется. Потому начал осторожно, нежно:
- Ты знаешь, я не вмешивался в редакционную политику, не напрягал газету интересами своих фирм. Плачу тебе за свою рекламу. Но за всё, что делает газета, отвечать приходится мне. О мелких укусах я тебе никогда не говорил, даже о более серьёзных претензиях умалчивал, хотя они исходили от уважаемых мной людей, друзей, партнёров по бизнесу.
«Нежим - мажем говном свежим» - вспомнил бабушкину пословицу Мартов. Оказывается, когда до него нельзя было достучаться, дозвониться, когда «благодетель» не перечислил обещанную сумму на льготную подписку пенсионерам и бумагу, он мужественно принимал удары недовольных газетой чиновников.
Хозяин вышел из-за стола, сел в кресло напротив Мартова, вперив в него покрасневшие глаза. Что он выдаст после прокладочного вступления, Жора уже предчувствовал и не обманулся.
- Мой взгляд на газету тебе известен. Теоретически, в демократическом обществе - коим стала наша страна, печать не должна зависеть от власти. Свобода слова … «Отечество наше свободное» и так далее, - пропев гимновую строчку, продолжил монолог Звонарёв, - А во власти живые люди со своими достоинствами и слабостями, характерами. Смелые и трусливые, щедрые и жадные, умные и дураки. Так вот, нам достались трусливые. Они идут, вроде бы, вперёд, но с головой, повёрнутой назад, где прав тот, у кого больше прав. Всё делают с оглядкой на федеральный центр. Всего боятся. Так вот, газета им сейчас представляется ножом в печени. Ваши журналистские расследования, обзоры, глас народа в письмах вызвали неадекватную реакцию. Мне прямо заявили, что дальше так дело не пойдёт. Они требуют замены руководства редакции.
- Кто «они»? Можно с этого места подробней
- Губернатор, спикер Думы, мэр, начальник УВД. Недовольных из крупного бизнеса оставим в стороне - они на меня не давят, - лицо Звонарёва вдруг покраснело, заячья губа задрожала. Он вытер пот со лба, - Понимаешь, они меня нагнули. Вот-вот опустят! А очко у меня не железное…
Да, власть труслива, знал редактор по звонкам короткого телефона, донимавшего его.истеричными, угрожающими опровержениями речами. Но и Золотарёв - Валерусик, как его называла секретарша губернатора – такой же. Привязан коротким поводком к сильным региона сего, вякнуть, что ошейник давит, боится. Упекут за решётку - никого из них за собой не сможет потянуть, хоть и ублажал, как мог… не в ущерб себе.
- Так мне писать заявление по собственному нежеланию? Помог Валерусику Мартов.
- Нет, ещё можно попробовать найти компромисс. Есть возможность мирного сосуществования.
- Боюсь, так не получится.
- Тебе надо с ними, с каждым из них встретиться, выслушать претензии, договориться о согласовании отдельных тем, о сотрудничестве с пресс-службами. Подумай хорошенько на досуге за границей. Ты же ненадолго в Швецию? Вот по возвращению всё решим.
- Хорошо, подумаю.
Он согласился, чтобы просто оттянуть время.
Швеция Жоры без мажора
Расстроенный, вышел он из офиса, чувствуя стук в висках к которому прибавилось подёргивание правого века. Опустилась свинцовая тяжесть на грудь и острая игла пронзила сердце… Помрачнело и заплакало небо. Он горько подумал: теперь оно оплакивает не бывших кёнигсбержцев, а меня. Мне только инфаркта не хватает для полного счастья.
Ноги стали ватными. Он прислонился к стене, нашёл в кармане таблетки корвалола: на всякий случай носил их с собой, изредка сердце прихватывало, но не так остро, как сейчас.
На его неестественно белое лицо обратила внимание проходящая мимо женщина:
- Вам помочь? Вызвать «скорую»?
- Спасибо, я справлюсь - ответил он, подумав, как некстати занемог. Послезавтра уезжать. А с врачами только свяжись - лечить начнут, жить не дадут.
Подъехала редакционная «Волга». Мартов медленно дошёл до задней дверцы, рухнул на сиденье.
-Что с вами, шеф? На вас лица нет, - спросил водитель .
- Снимают с меня лицо главного редактора, - неожиданно для себя сразу открылся Жора. Спохватившись, предупредил, - Пока это закрытая информация, Женя: не надо вызывать панику в войсках!
Слухи поползли не от водилы, а от Звонарёва, всегда бахвалившегося: «моя газета», «мой редактор». На последней тусовке местной элиты, он, подчёркивая собственную значительность, небрежно уронил: «Наверное, я заменю редактора».
Вернувшись в тот день в редакцию, Мартов попросил секретаршу на часик никого к нему не пускать.
- Что-то случилось, - обеспокоилась она. Дверь редактора всегда была открыта. Его первый зам возмущался:
- Устроил из своего кабинета проходной двор, зайти поговорить о деле толком невозможно.
-А ты приходи с сестрой таланта, - слышал в ответ.
Сейчас, запершись в своём кабинете, он приводил в порядок тяжёлые мысли, успокоив иголку, колющую сердце, рюмкой коньяка.
Исход его редакторства закономерен - к этому последний год себя готовил, сознавая, что время профессиональной журналистики уходит вместе с коронными жанрами публицистики и в его, отдельно взятой газете им уже места недостаёт. Слоган: «Газета служит обществу» - становится архаизмом. Да и будет ли когда-нибудь в этой стране гражданское общество? Уже чувствуется, как засасывает людей политический лохотрон.
Сказать бы себе: «Плюнь, Жора, на всё и береги здоровье!» Но о здоровье думать времени никогда не было, желания тоже.
В порядок мысли не выстраивались, толпились, перескакивали.
Вот кабинет, обои выцветшие, потолок подчерневший, шторы, правда, новые, бирюзовые. Кресло удобное, ещё мерзликинское, номенклатурное. Кресла жаль. Но куда жальче тех, кого он любит, кого считает своей роднёй. Увести за собой, учредив новую газету? Так это позволит занять только треть творческих работников.
Конечно, не пойдёт он бить челом к председателю Думы, истерично реагировавшему на иронические заметки политического обозревателя. Не станет искать у самовлюблённого губернатора взаимопонимания. Тем более, следуя звонарёвскому совету, предлагать им варианты сотрудничества с согласованием тем.
«Нет, меня вам не нагнуть. Я вам очко не подставлю, как Валерусик» - проговорил он вслух стенам пустого кабинета.
Значит так… Походил галсами независимости, не хочешь ложиться на предложенный Звонарёвым курс, идти в кильватере жополизов. Тогда, Жора, снимай штаны и пой разлуку. Ему могут предложить другую должность в конторе, любой отдел. Но оставаться никакого резона нет. Смотреть, как «варяг» разрушает всё, созданное им? Кому там, на верхних этажах власти это нужно? Значит, полетят все наработки в газете, шаржи, фотообвинения и прочие придумки, вызывающее аллергию у чиновников.
Впервые всерьёз он задумался о смене профессии. Роман с газетой подходил к эпилогу.
С такими горькими, отяжеляющими душу мыслями, Мартов поднялся на паром в Гданьске. Балтику это судно пересекает за ночь, выходя в море ближе к полуночи.
На борту оказался польский дружище Лешек и знакомые репортёры из ольштынской газеты и варшавской «Выборчи». В ресторане сели за один большой стол.
Лешек, глянув в иллюминатор на слившиеся в одноцветьи небо и море, со вздохом оценил пейзаж:
- Тёмно, как у негра в дупе!
- Пан много повидал, везде побывал, - подначил Жора.
Стол заполнялся бутылками вина и водки русской, польской, финской, к компании присоединялись знакомые и незнакомые поляки, привлечённые родной речью. Быстро допились до песен. В честь Жоры затянули популярные русские. Он и не предполагал, сколько русских песен знают поляки, как точно передают мелодию. Сам -то многие слова подзабыл или вообще не знал.
Штормило не сильно, но неприятно. Балтика по ощущению Жоры, дёргалась как эпилептик. Горбатилась под килём, качка напоминала ему езду на «газике» по бездорожью.
Отвлекали тосты, на поддатии море даже не по колено было - не выше щиколотки. Никакого дискомфорта. В размягчённом алкоголем мозгу одна неотвязчивая мысль: как жить-быть, если решиться на развод с газетой, с журналистикой. С такими поющими и пьющихми коллегами, отчаянно ныряющими в гущу событий, останавливая мгновенья убегающей жизни. Без информации мозг – желе, разве что правит телом, прислушиваясь к сигналам желудка. Информация даёт человеку мироощущение, осознание того, где он, почему, зачем, не даёт опуститься на четвереньки. Эти мысли сидели в голове Мартова давно. Странно даже, что всплыли по пьяни, подумал он, хотя иногда рюмка стимулировала его, обостряя память.
Корреспондент «Выборчей», когда стихли песни, задал ему явно тестовый вопрос:
- Как пан понимает демократию по-русски? Побеждает она красную ментальность?
- Местами - да, - ответил Мартов. На эту тему ему говорить не хотелось, а уклоняться от вопросов не привык: журналисты всегда подпитываются интересной фактурой друг от друга. Ответил откровенно, исходя из собственных наблюдений, - Во властных структурах руководители, кроме советской партийно-хозяйственной школы ничего другого не знают. Более продвинутые ещё чему-то учатся у западных менеджеров, умные книги об искусстве управления читают. А у иных желание руководить всем и вся, как страсть к зачатию. На совещаниях, подобно обкомовским секретарям, обрывают докладчика, могут согнать с трибуны, унизить матерной репликой. В ходу старый приём «брать на горло».
- Так вы об этом пишете, наверное. Как реагируют товарищи?
- Пишем, пишем … дописались, - отвечал с ударением на второй слог Жора, - Забыли что бьёт в лицо, когда писаешь против ветра. Помнишь, Лешек, как у вас перепечатали нашу информацию о помощнике губернатора-педофиле, как раз к визиту высокого гостя в Ольштын. Мы помешали замять это дело о совращении мальчика в кабинете администрации и оно получило международную огласку. Власть такие фокусы не прощает. Спикера тоже подставили с аффилированными фирмами, нелегальными деньгами на его предвыборную компанию. Спрашиваете о реакции на выступления прессы? Вот тут реагировать на публикации в духе прежней партийной власти, новая власть никак не желает. Общественное мнение им до фонаря, никто после опубликования серьёзного компромата, в отставку не подаёт, как в западных странах. Правда, когда публикуются такие материалы, они вскидываются… головками крутят, подобно ядовитым змеям - кого бы укусить насмерть? В прессе им нужны свои люди. Сейчас, например, решили порулить нашей газетой. Сектора печати обкомовского образца у них нет, зато есть рычаги воздействия на учредителя-бизнесмена, он у них под колпаком …
- Так они тебя уволят, - догадался Лешек.
- Сам уйду, - сказал Жора, подумав, что рано или поздно, они всё равно об этом узнают. Могут пошуметь о его отставке в своих газетах. Ну и пусть…
К датскому берегу паром подходил на рассвете. Над ним нависали тучки «небесные вечные странники». Удивительное дело, сколько образов, фантастических метафор порождает небо у лириков-стихотворцев, прозаиков, мастеров пейзажа. А он, вглядываясь в рисунок облаков, самое художественное, что может представить - заячью губу подленького Валерусика в слащаво-заискивающей улыбке.
Лучше повернуться к корме - там, за кильватерным буруном спокойное бесконечное море, отливающее серебром, пустынное до горизонта. Усталые, стылые волны доносят до него мелодию итальянской песни, совпадающей с его мыслями: «Море возьми меня в дальние дали…» Не возьмёт, не примет… Нельзя было уходить от того, что может, свыше предназначено. Нарисовал себе маяк с ослепительным светом журналистики. Приплыл. Ну и что? Свет оказался иллюзорным. Лампа сгорела, линзы закоптились, смотритель спился, имущество распродал.
А море было написано ему на роду. Надо было оставаться там, где душа дышала чистотой, где не предают, совесть не продают.
Паром швартуется, отплескались волнами о борт мысли бывшего моряка.
Когда сошли на берег, выяснилось, что польские журналисты тоже прибыли на шведскую конференцию. Как ни странно, на пароме об этом никто не обмолвился, хотя обычно с вопросов куда, зачем начинается разговор с попутчиками.
Все вместе поехали в Кальмар, по дороге выяснив, что на конференции участвуют в одном «круглом столе».
Подготовиться к выступлению времени у Мартова не было. В большом листе недельного плана тема его выступления была подчёркнута зелёным фломастером, как несрочное дело. Он многое планировал заранее - на месяц, а то и на год вперёд. Мнил себя стратегом, а Бог изредка посмеивался над его планами.
Тема - «Газетные жанры в постсоветский период» - не требовала от него серьёзной подготовки: он занимался ею повседневно. Так что мог свободно анализировать, импровизировать за «круглым столом». Правда, не понятно было, какой интерес к этой теме может быть у иностранных журналистов. На что им трансформация жанров в российской печати? Да ладно, пусть расширяют кругозор.
Кроме того, Мартов вместе с известным шведским телеведущим должен выступить модератором на семинаре в Карлскруне.
Получив пакет документов, он среди переводчиков обнаружил знакомую до боли фамилию Элеоноры - Свенсон.
Мартов не пытался восстановить прерванную с ней связь. Отложив бумаги, задумался, что скажет при встрече, но тут зазвонил гостиничный телефон. В трубке услышал голос Элеоноры, почувствовал дрожь в руке. Не выдал бы голос охватившего волнения. Сказал каким-то чужим деревянным голосом казенную, не свою фразу:
- Вас слушают, говорите!
- Ты хотел сказать - подслушивают? Нет, Гера, это не гостиница «Россия», мы не в России, - сказала она сквозь смешок, игриво, знакомым мелодичным голосом.
И продолжила так, будто только вчера расстались. - Я изучила регламент конференции и нашла удобное для нашей встречи время. Приду в гости…
- А надо?
- Надо, Гера, надо! Конечно, мы встретимся и в официальной обстановке. Я буду переводить тебя за «круглым столом». Но это, сам понимаешь, не то, - в голосе её проскользнуло сожаление: она помнила «то».
Хочет повторить, взбодрился Жора. Он не прочь.
Договорились о встрече после ужина во второй день конференции.
Он положил трубку и продолжил разговор с самим собой: «Странное я существо. В последнее время ведь не вспоминал о ней, называл этот роман слепой любовью. Всё понимал, но принимал игру, потом увлёкся, как игрок в казино, не смог остановиться и однажды, стоя перед зеркалом, сказал жене: «Посмотри, Нина, на мужа - это использованный гондон!» Нина решила, что это касается оценки его газетной работы. Что теперь? Новый виток, возможность вписаться в треугольник с новым мужем? Интересно, сколько червонных карт в колоде любви. С какой из них он сравнить себя может? Валет под дамой, или король над ней?
На конференции Нора села рядом с ним, под столом плотно прижавшись коленкой к его ноге. Под развёрнутым листом программы положила тёплую ладонь на его пальцы. Он почувствовал то, что Алексей Толстой называл любовным электричеством. Это прикосновение напомнило о первом их безумстве в конторе.
- Ты постарайся, Гера, говорить попроще, без витиеватостей и сложных конструкций. Я ещё слабовата в шведском языке, тем более для синхронного перевода, - попросила она о том, что ему сделать было не просто. Хотелось, напротив, перед коллегами выглядеть оригинальным.
Чтобы вызвать интерес к своей теме, Мартов решил газетные жанры рассматривать в контексте с проблемами печатных СМИ и набирающих силу электронных.
- Пока у человека есть глаза, он не откажется от печатного слова, - начал Мартов своё выступление с мысли, которая пришла в голову неожиданно: он заходить в тему собирался иначе. Но тут же кто-то ободряюще захлопал.
Во время кофе-паузы Нора сказала:
- Молодец, талант не пропил!
- Чуть было не пропил. Я плыл сюда с поляками, а их даже наши сибиряки перепить не способны.
- Польская делегация весь вечер гудела, там солировал наш друг Лешек. Помнишь его «коронку»: «Есче Польша не сгинела и сгинеть не можа, если Гитлер не задавил, то Сталин поможа», - она поспешила перейти на другую тему, оставалось десять минут перерыва. – Как дела в редакции? Давят на газету сильные региона сего? Как бы тебя не выдавили из-за твоего родимого красного пятна – принципиальности.
- Уже выдавили, - как крючок заглотнул предположение Норы, не собиравшийся посвящать её в свои дела Мартов. Слова эти вылетели непроизвольно. И, хотя она всё могла понять и оценить, в подробности он посвящать её не собирался, - вернусь – напишу заявление.
- Так уйдёшь, не хлопнув дверью, чтобы штукатурка в администрации и Думе на головы этих педерастов посыпалась! Надо собрать пресс-конференцию, поднять шум… даже международный – в странах Балтийского моря, где многие журналисты тебя знают. Шведских я подключу.
- Успокойся, я уйду из журналистики тихо. Мне не нужны громкие поминки, они меня не воскресят. Да и дело не в моей персоне, загибается журналистика, идёт необратимый процесс… Если талантливые литераторы в советское время писали в стол, зная, что придёт час и их произведения увидят свет, то журналисты творят свою духовную пищу здесь и сейчас - в сей час, подают её с пылу, с жару. Её не отложишь надолго в стол, - Жора расстроился от своих размышлений, почувствовал иглу у сердца, взял под язык валидол, - Вот что я тебе скажу, Нора. Ты намного моложе меня. Доживёшь до времени, когда журналистика в России издохнет. Ты это увидишь даже отсюда – из-за бугра.
- Ну, право, Гера – ты пессимист! Куда журналисты денутся?
- Не о тех, кто называет себя журналистом речь. О журналистике. Настоящей, профессиональной, честной, выражающей дух, душу общества, ставшей её голосом. Такая журналистика уже не востребована. Выживают пока единичные издания и те СМИ, которые власть оставила в покое, финансами подпитывает. Это перепускные клапаны от роста давления общества на власть, дырочки на нарывах. А основная масса – от районок до федеральных газет, теле- и радиовещателей – работает по принципу: чего начальству угодно. Такой у нашей матушки-России свой особый путь в демократию. Переименован генсек в президента, идёт партийное строительство по большевистским чертежам под лицемерным названием многопартийность, а, на самом деле, реабилитируется отмененная статья Конституции, создаётся правящая сила. Новая? Как бы ни так! Перелицованная, перекрашенная из красного цвета в голубой. То, что он говорил Норе о журналистике, было обращено к себе: он вслух мотивировал своё решение уйти из профессии.
Нора чувственно зажала его пальцы в своей руке:
- Договорим у тебя в номере… Нора пришла с королевской точностью до секунды с «сюрпризом» - в сопровождении мужа.
Жора быстро поставил рядом с бутылкой коньяка третий бокал, вынужденно улыбнулся, но лицо его предательски выдавало горькую досаду.
- Питер-Пьер Свенсон-Безухов - ваш визит для меня большая честь, - сказал Жора, протягивая ему руку.
- Он ходит за мной как тень, узнав, что ты тоже на этой конференции, - оправдывающимся голосом проговорила Нора, не опасаясь быть понятой супругом.
Поговорили об общих знакомых, как-то формально, натянуто, отчуждённо. Сковывало присутствие Питера, ничего по-русски не понимающего, но висевшего тучей над мыслями Мартова. Вот это пресс-папье – такое пришло ему на ум сравнение пузатого Свенсона с забытым прибором-промокашкой дугообразной формы - потеет на его Норе. Его? И раньше, и сейчас она – чужая жена. Чужая… Теперь совсем.
Попрощавшись, Питер вышел первым и придержал дверь. Элеонора резко повернулась и выдохнула с болью в голосе:
- Гера, я всегда тебя любила… А поняла, только потеряв.
- Покинув, - поправил он, редактируя последнюю страницу их романа. Непроизвольно сорвалось в ответ: - Я тоже… адекватно.
Провожать он их не пошёл, допив остаток коньяка, погрузился в воспоминания. Роман ли это был, или театральная постановка? Тогда надо признать, что Элеонора блестяще сыграла в финальной мизансцене.
Прощание с любимыми
После Швеции Жора поделился со мной своими планами.
- Планирую всё послать на три буквы, - мат он никогда не употреблял, хотя и признавал его острой приправой к вкусной речи. – Причина тебе известна. В моё отсутствие вы всё уже обсудили-пересудили. И ты, как мне доложили, агитируешь народ уйти вместе со мной. Значит так, прошу тебя, уймись, брось эту бесполезную затею. Штрейкбрехеров на две таких конторы, как наша, хватит. И потом, политикой у нас занимаются два обозревателя, журналистскими расследованиями – один, у тебя же новостной отдел, над тобой одна власть – фактов и событий, ни под кого прогибаться не надо. Надо работать, кормить семьи и не дёргаться из чувства солидарности – это ничего не изменит.
- Да, Жора, ты умеешь убеждать! Но мы предполагали, что ты учредишь свою газету и мы за тобой готовы пойти.
- Нужны инвесторы, а газета - не тот бизнес, коммерческий успех не её спутник. Тем более, если это независимое издание. А никакое другое меня не интересует. Ты можешь мне назвать общественно-политические газеты, уцелевшие в регионах? – закончил он трудным вопросом, ответа на который у меня не было.
Напрасно я пытался обратить его внимание на местные СМИ. Он, наверняка, прошерстил их в памяти. Газеты и газетёнки недоношенные, таблоиды, жёлтые и рекламные, редактируемые недоучками, графоманами, называющими себя журналистами, раздражали Мартова. Он обзывал их убийцами русского языка и публицистики. Связываться с учредителями подобных изданий он не желал, даже при условии, что получит право на свой проект. Можно всё, что угодно, только без политики и критики власти, говорили они, предлагая высокую зарплату.
Ранее малодоступный Звонарёв торчал в пропущенных звонках его мобильника. Он сразу отозвался на вызов Жоры:
- Можете взять у меня заявление, - сказал Мартов, вовсе не собираясь идти к нему в офис. В трубке послышался облегчённый вздох:
- Хорошо, пришлю своего помощника. Кстати, мне нужен пресс-секретарь. Работа по свободному графику, без напряга, отписал пресс-релиз - и гуляй. Зарплата, как у вас сейчас, подумайте.
- А гувернантка вам не нужна? Парик у меня есть и юбка дореволюционная, бабушкина, - противным даже себе голосом выпалил обозлённый Жора.
Он представил самодовольное лицо Звонарёва. Его шарообразную голову, впаянную в жирную шею, и от мысли, что этот неприятный тип уже не его хозяин, облегчённо перевёл дыхание, расправив сжатую щемящей болью грудь.
Контора жила суетой верстающегося номера. Репортёры засылали в секретариат с колёс последние новостные информации. Думский обозреватель надиктовывал «набивашке» свой отчёт, то глядя в блокнот, то включая диктофон. Сам набрать текст он не успевал: заседание закончилось полчаса назад, а первая полоса должна быть сдана в типографию через сорок пять минут. Как ему удаётся сходу выдать полноценный, аналитический, иногда даже сюжетный материал, Мартов не понимал, сам так не способен. Но, как мог, поощрял молодое дарование.
В тот день он прошёл по этажам редакции, отрывая от сердца всё в ней происходящее. В печатном цехе глубоко вдохнул запах типографской краски. Этот запах проникал в его душу, как в море - запах машины. Сколько раз в этом цехе он дежурил у ротационной машины «свежей головой», дожидаясь после пробной печати, чистого экземпляра завтрашнего номера газеты, чтоб написать над шпигелем «в свет», поставить дату и подпись. Забыть всё? Вычеркнуть из памяти? Это уж как получится, время покажет.
На пятом, своём этаже, заглянул к корректорам - милым пенсионеркам, потом - в секретариат, к литературному редактору, художнику.
В своём кабинете тяжело опустился в кресло. Он не предполагал, что так больно будет прощаться с конторой, со своей большой роднёй. Эту боль усиливало решение уйти из журналистики навсегда, неведомо куда.
За окном мрак жизни, по стёклам сползают слёзы дождя. Его городу малодоступна радость солнечных дней. Сколько их бывает в году? Совсем немного. Гораздо больше счастливых и радостных дней было в его прежней жизни.
Это где-то в Конских широтах вечное лето, небесный светильник только на ночь выключается. Он блаженствовал там: в Санта Крусе на Тенерифе и в Лас Пальмасе при заходах на Канарские острова. Золотопесчаные пляжи! Загорелые красотки! И толстые пузогреи в придачу! Накопив деньжат шведские пенсионеры переезжают туда доживать свой век в солнечном раю. А ему «рубля не накопили строчки», тысячи, а, может, миллионы строк…
Мысли путались, перепутывались. Надо мобилизовать себя на рабочий лад.
По привычке расписывать все свои действия, он начал составлять перечень документов, необходимых для передачи преемнику.
Взгляд упал на книжную полку. Там литература профессиональная, издания довольно редкие, лично им приобретённые в Москве и Питере. Решил: раздам ребятам, мне они уже не понадобятся.
Резкий звонок прервал его размышления, показался тревожным, громче обычного.
- Маму увезла «скорая»! Инсульт! Упала на трамвайной остановке, - срывающимся голосом сообщила Нина – Я еду с ней.
Он резко сорвался с места, опрокинув кресло.
- Гоним в больницу скорой помощи,- сказал водителю. Лицо его было неестественно-бледным, на лбу выступил холодный пот.
- Шеф, вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Волнение ещё никому никогда не помогло, - робко, сочувственно проговорил Женя.
До больницы маму не довезли: она скончалась в пути.
Тогда ещё не появились бюро ритуальных услуг и все хлопоты, связанные с похоронами, взяли на себя сотрудники редакции. А чтобы отвлечь шефа от горестных переживаний, они во всём с ним советовались, обо всём ему докладывали как координатору.
Мне выпало решать с городскими властями вопрос о месте на кладбище. Коллеги наставляли: «Надо выбить хорошее место!» Это мне удалось.
Я был рядом: со мной он привык говорить, как со своим духовником.
- Почему, когда уже ничего не вернёшь, так глубоко и больно осознаёшь ценность потери? Выходит, задний ум сильнее оперативных мозгов, - тихо сказал он у входа в морг, где мы дожидались выноса тела. Ночь переживаний запечатлелась жёлтыми кругами под его глазами. Нина была в тот вечер на встрече с немецкими учёными, и он выплеснулся:
- Сам от себя не ожидал - изнутри вырвался какой-то звериный вой, выл и плакал до полуночи... Понимаешь, с ней ушла светлая часть моей жизни – радостное детство, романтическая юность… Образы дедушки, бабушки. О них мне мама рассказывала так задушевно, так интересно! Они жили в ней. Теперь с ней ушли.
- Все они продолжат жизнь в тебе. Ты это сам почувствуешь - по себе знаю. Иногда во мне то мама, то брат говорят, - утешал я.
-Да, согласен. Мы умножаем свою жизнь жизнью предков. Но от осознания этого не легче. Кого больше жалеем – того, кто ушёл, или себя, осиротевшего? «Что нам мёртвых жалеть, мне нисколько не жаль мёртвых, - сказал поэт, - пожалейте меня, мне ещё предстоит умереть». Всё так просто и понятно, но одной жизни бывает мало, чтобы понять себя, а другой не дано, - проговорил навеянные похоронами мысли Жора.
Поминки справляли в большой тридцатиметровой комнате его квартиры. Народу набилось немерено. Кутья, закуски, ящики водки и вина, поминальные тосты, воспоминания. Это противоестественное о маме -«была» - коробило, царапало по душе. Спазмы сжимают горло. Встал, сказал: «Помянем маму». И сел, почувствовав, что не может продолжать говорить…
До него доносились обрывки разговоров. Кто-то говорил о счастье в скоропостижном несчастье, не мучилась сама – других не мучила.
От поминальных речей – искренних, трогательных сжималось сердце. Поднимались седовласые её ученики: педагоги, доктора наук, деятели культуры. Все сходились в одном - она влюбила их в литературу.
Так было и с ним. Мама привила ему страстную любовь к чтению, но не докучала советами.
Две стены в их квартире были отданы книжным полкам от пола до потолка. Случайным книгам там места не было. Да они и в дом не попадали.Переезжая, перевозили с собой из мебели только книжные шкафы и полки, да кресло-качалку бабушки.
На поминках, когда один из маминых учеников сказал, что писать стихи его побудило чудодейственное прочтение мамой Мартова «Евгения Онегина», он вспомнил, как сам зачарованно открывал для себя Пушкина. Это было именно открытие – иначе не назовёшь. Вспомнил Ленинград, большую комнату в коммуналке на Староневском, бабушку в кресле-качалке, укутанную в клетчатый плед, и маму с томиком Пушкина в руках. Книжку держит нераскрытой, Онегина читает наизусть. Но как читает! Не читает - исполняет. Столько чувств передаёт её окрашенный душевным трепетом голос. Ему тогда казалось, что слова становятся нотами и звучит музыка Чайковского.
Неужто маме надо было умереть, чтобы он сегодня осознал, какую духовную жизнь получил от неё, в какой богатый гениями мир привела, взяв за ручку, когда он только встал на ноги.
Утром сердце защемило от неожиданно прозвучавшей по радио «Колыбельной», которую мама напевала у его кроватки. Чарующим голосом Михаил Александрович пел «Спи, мой воробушек, спи, мой звоночек, спи, мой сыночек, родной». И потом весь день эти слова звучали в нём.
Так совпало – ушла из жизни мама, и он уходит из жизни в журналистике. Но осталось её наследство - книги и, конечно же, любовь к литературе. Говорят, газетчику достаточно четырёхсот слов, чтобы успешно справляться с оперативными заданиями. Лексический запас Жоры потянул бы на томик словаря. И это тоже - от мамы.
Казнил себя Жора за необеспеченный маме комфорт в старости. У нас не Швеция, то, что не сделало государство, он должен был сделать сам. А он согласился с её самопожертвованием ради усыновлённых им детей. Мама отдала свою комнату, где просторно и светло, где удобно делать уроки. Сама устроилась в гардеробной. Там хоть и нет окна, но вентиляция нормальная: немцы продумали всё, чтобы одежда тоже дышала.
Последний год часто болела, редко выползала из своего закутка. Нина ставила ей уколы, дети готовили еду, выполняли её прежнюю работу по дому. Жора при возможности, когда бывал дома, гулял с ней по двору и в скверике.
- Что шведы умнее или честнее нас? Почему мы заботу о людях проявляем на словах, а не делами, - вопрошал Жора, выплёвывая из памяти лозунги «всё для человека», «всё во имя человека». Лозунги теперь изменились, но остались столь же лицемерными.
Ничем утешить его я не мог, выслушав его размышления. Перемен к лучшему впереди и я не видел.
Хотелось мне сказать, что если бы большевики в семнадцатом не повернули колесо российской истории вспять, не убили батюшку-царя, то, может быть, мы бы ходили в гости к его маме в уютный коттедж, и у неё – педагога на пенсии, как у моего друга учителя в Гамбурге, была бы прислуга…
Передача дел в конторе не потребовала много времени. Преемником оказался приглашённый москвич из «кремлёвского пула», рекомендованный Звонарёву администрацией области.
Возможно, он был хорошим репортёром информационного агентства, но видеть свой материал на газетной полосе и дирижировать всей газетой, говоря по-одесски, две большие разницы. Поэтому у новоиспечённого редактора профессиональных вопросов не было.
На следующий день Жора позвонил главному инженеру «Спецстроя» Васе Михайлову. Два года назад они сдружились, лежали в одной больничной палате, втихаря позволяли себе по глоточку коньяка, делились харчами. «Кормоцех» - так окрестил Вася больничную столовку – был неважнецкий.
- Вася, должен тебе с прискорбием сообщить о своём уходе из журналистики.
- Слышал. Не удивился… Тебя и так долго терпели. Так чем могу быть полезен?
- А в трудоустройстве! Амбиции у меня не великие - сторожем на стройке.
- Ну, ты, Жора, даёшь! Давай я поговорю с шефом, создадим у себя пресс-службу, давно собирались.
- Вася слушает, а слова не кушает. Я же сказал, что ухожу из журналистики. Для меня она кончилась. И всё идёт к тому, что в России она будет закатана под асфальт.
- Моя-твоя не очень понимает… Ладно, сторожем – так сторожем. Приходи завтра, оформим.
Сторож элитной стройки
Объект охраны представляли стены одиннадцати секций дома с гаражами и небольшими приусадебными участками и два шестиэтажных дома напротив, уже доведенные до крыши, с зеркальными пакетными окнами. Располагался этот элитный жилищный комплекс на берегу большого озера в центре города. Территория стройки отсекалась от городской улицы высоким забором, но была открыта со стороны озера. Жоре это не понравилось: «дыра» метров двести - гуляй, не хочу! Машина сюда не подъедет, чтоб стройматериалы упереть, зато всякой шпане раздолье. А сторож тут не на вышке стоит. Так что проблемы будут, подумал он при первом знакомстве со стройкой.
Домик сторожа оказался довольно комфортным: с водопроводом, туалетом, электрообогревателем. График дежурств - сутки через двое – вызвал вопрос, куда девать время, особенно ночное, когда спать не положено, а обходить объекты непрерывно ног не хватит?
После недолгих раздумий, пришёл к выводу: надо попробовать писать по блокнотам памяти и дневникам. Нечто, вроде автобиографической повести и рассказов, но не столько о себе, а о тех необыкновенных людях, с которыми сводила судьба. Такие замечательные земляки! При мысленном возвращении к ним, тёплая волна прошла по душе. Как раньше это не приходило ему в голову? Легендарные капитаны дальнего плавания, учёные, артисты, незабвенная мама его. Ведь можно продлить их жизнь в памяти людской. Такие личности неповторимы. Он в долгу у них за многое, что дали ему, питая своим интеллектом, своим образом жизни, обогащая его духовную жизнь. Вот и пришло время возвращать долги. Вперёд! Перо наперевес!
Писать набело надо дома. На работе можно делать наброски, черновки, обходя территорию, восстанавливать в памяти детали, продумывать сюжетные ходы.
Разочарование в журналистике не убило в нём желания отражать переживаемое в литературной форме. Он чувствовал некую, ноющую в душе, жажду выразить словами пережитое.
Газетные жанры были реками и ручьями, ведущими его в море Прозы. Он легко их преодолевал вброд и вплавь на практике в газетах и в теории, преподавая в университете. Теперь путь в волны прозы, где ещё можно свободно самовыражаться, сказать о том, что замалчивает периодическая печать, издать книгу без оглядки на рожу власти. Пусть себе кривится в бессильной злобе.
Такими мыслями Мартов возрождал себя.
Стройку надо было охранять от чужих и своих расхитителей. Дорогие стройматериалы запирались в гаражах, где уже успели установить ворота, но и под открытым небом лежало много чего привлекательного для исповедующих принцип: «на работе ты не гость - унеси, хотя бы гвоздь!»
В отсутствие прораба некоторые работяги пытались кое-что прибрать к рукам, Жора прихватывал «несунов» словом. Профессиональных строителей на объекте было мало. Работали, надолго задержавшиеся на берегу, рыбаки. Халявили они безбожно, экономя цемент, подсыпая мусор в теплоизоляцию. Не позавидуешь тем, кто поселится в этих домах. Попытался повлиять на бракоделов:
- Подумайте, кого обманываете, чьё доверие замусориваете, может, человека всю жизнь пахавшего моря, зарабатывая на это жильё.
Реакция на замечание оказалась неадекватной, посыпались злобные реплики:
- Ты сторож, дядя, так береги наш покой… и лучше не беспокой!
- Отвали, родимый, пока кирпич тебе на голову не свалился.
- Извините, я думал вы моряки… Перепутал кое-что с кое-чем…. Отморозки вы хреновы!
Выругаться покрепче себе не позволил, чтоб не стать вровень с ними. Он окинул тройку бракоделов холодным ненавистным взглядом, остановив налившиеся злобой глаза на том, кто угрожал ему кирпичом. Редко, очень редко такими становились его глаза. Пальцы, тяжелея, сжались в кулаки: с каким удовольствием он врезал бы в эту побледневшую рожу, что сама просит кирпича! А надо держать себя в руках, забыть боксёрские победы молодости, да и боксом он занимался не для драк.
Но вахты на стройке доставляли не одни огорчения. Тут, как раньше в море, испытывал радость общения с природой. Рассветы и закаты над озером очаровывали. В памяти всплывали похожие дивной красоты пейзажи тропических широт. Озеро конкурировало с морем и выигрывало за счёт возможности любоваться картинами гениального живописца по имени Природа долгими вечерами и утренними часами. Будь он живописцем, то названия ни одному цвету не смог бы придумать, не нашёл бы ни в одном словаре.
Ночи звёздные, рассветы, несущие жизнерадостный свет проснувшегося дня. День тебя приветствует - мы всё ещё вместе на земле - озеро, небо, деревья, я и ты.
Удивительное дело, но в эти ночи дежурства и подходы к озеру, будто возвращали его в море, где он также чувствовал себя человеком земли. Всё: небо, звёзды, леса и моря – вечны, а жизнь человека конечна. Считается, человек уходит, только выполнив своё земное предназначение. Но не всем дана такая возможность. Не все и свою миссию на этой земле чётко представляют… А он, наконец, определился. Он расскажет о тех, кто смог своё предназначение найти и выполнить, о счастье встретить их на своём жизненном пути.
Только бы не посмеялся Бог над его планами. В последнее время, особенно после смерти мамы, Жора обнаружил в себе симптомы суеверной тревожности. Вот и сегодня у ворот стройки остановился, пропуская вперёд приблудного чёрного кота. Но кот сам остановился, решив пропустить Жору. Только он сделал пару шагов, кот пристроился рядом. Жора притормозил. И чёртов кот опять остановился, изогнул дугою хвост и посмотрел на Жору зелёными лукавыми глазами.
- Ты что - булгаковский кот Бегемот? - спросил он его.
Кот дёрнулся и перебежал дорогу.
-Ну и хрен с тобой, - сказал ему вслед Жора, пересекая невидимую линию, приносящую неприятности, - буду я из-за тебя дурью маяться!
Когда на стройку опустилась ночь, и озеро озарилось лунным светом, сторож Мартов обнаружил в шестой секции посторонних лиц. Строители предупреждали его, что в гаражах, где ещё не установлены ролл-ставни, находят использованные шприцы со следами крови. Но раньше при обходах никто на глаза не попадался.
Услышав голоса, он сразу подумал о наркоманах. Войдя в гараж, сказал:
-Здравствуй, племя младое, незнакомое!
Сказал радушно, решив, если это действительно наркоманы, то гонять их не станет. Какой в этом толк? Сменят место. Другое дело, помочь, дать координаты нарколога, реабилитационного центра. Пока они не накололись, с ними можно говорить.
Их оказалось четверо - трое подростков и девчонка. Лица, соответствующие пороку. С такими он сталкивался в Швеции, работая над проектом «АнтиСПИД» вместе с Элеонорой. А со своими местными встретился впервые.
- Небось, будете колоться одним шприцом, - поинтересовался он, считая, что с этого можно начать миролюбивый разговор.
- Два, - буркнул рыжий, прыщавый пацан.
Они выжидательно смотрели как бы спрашивая: «Нам уйти, или ты уйдёшь?»
- Два недостаточно на четверых. У каждого должен быть свой, одноразовый. Пользоваться чужим опасно. Вы что, не знаете?
- Знаем, да их разве наберёшься, - сказал рыжий, плюнув на кончик сигареты.
- Ладно, пойдём ко мне. В аптечке есть пара штук.
Передавая шприцы, сказал «рыжику» - так он сразу окрестил пацана:
- Будут проблемы – приходи, чем смогу, помогу.
На следующий день позвонил доктору Рейзину:
- Не представляю, что дальше делать, как хоть кого-нибудь из них оторвать от наркоты. Я шприцев подкупил, чтоб на СПИД не нарвались. Милиции сообщать не стал. Какие там помощники, сам знаешь. Может, при случае посетишь мой наркоприют?
- Всё нормально, Георгий, ты на правильном пути. Шприцы и презервативы мы бесплатно наркоманам раздаем по программе «АнтиСПИД». Не надо тратиться. А вот, со службой по борьбе с наркотиками стоило бы связаться. Как, с кем - решим. Пока, раз есть желание помочь, поработай психологом, у тебя получится, - вдохновил и обнадёжил доктор.
Меж тем компания в шестой секции стала разрастаться. Появились наркоманы со стажем, у которых по лицу возраст не определишь: какие-то ранние старички. Сморщенные, бледно-жёлтые впалые щёки, помутневшие, с расширенными зрачками глаза.
Рыжик стал связующим звеном между кампанией и сторожем. Приходил за шприцами, водой. Однажды попросил взаймы денег на дозу.
Мартов отказал, пояснив, что из принципа не поддерживает человеческие слабости.
- На иглу сесть легко – соскочить трудно, - заметил тогда Рыжик.
И стало понятно, что задумывается пацан о своём состоянии.
- Ты приходи, поговорим о том о сём. Попьём чайку…
- Легко, - согласился он и вскоре пришёл с клубничным вареньем от бабушки. Мать его - алкоголичку - лишили родительских прав, отец в тюрьме.
Рыжик оказался любознательным пацаном, спросил:
- Вы же, наверное, не всегда были сторожем?
- Кем я только не был, - вздохнул Мартов, решая на чём остановиться, чтобы вызвать интерес, а то и желание пойти другим путём. Решил начать с романтической профессии.
– Настоящая, чистая жизнь, как я сам убедился, оглядываясь назад, в море. Там чувствуешь себя полноценным мужиком. Там испытывается всё - на страх и на совесть… И проверяешь себя: сможешь ходить по воде, как посуху, или плавать, как говно. О своих хождениях по морям я писал в газете - могу, если интересно, тебе их принести.
- Конечно, интересно, - оживился Рыжик, - А вы на Кубе бывали?
Он рассказал ему о работе в Карибском заливе, заходах в Гавану, встречах с Фиделем Кастро.
- А девушки? Говорят, они там очень красивые и свободные, легко отдаются. Как они, как женщины, - поинтересовался шестнадцатилетний мужчина, видно, уже имеющий какой-то опыт.
- Вкуснее манго в мороженом, пьянее рома, - ответил ему, как мужчина мужчине Жора.
Бледное конопатое лицо Рыжика озарила улыбка:
- А в Монтевидео вы бывали?
- Да. Это чудо латиноамериканских городов! Там алоэ в твой рост, а то и повыше…
- Знаю, картинки видел в журнале. Вопрос: уругваек попробовали?
- Нет, мой юный друг, денег не хватило на хороший ресторан. А покупать проститутку мне не интересно!
И всё же разговор развернулся в сторону морской романтики. Рыжик поинтересовался, приходилось ли кого-то спасать в море. Вспомнилось, как в Бискайском заливе пошли на «SОS», терпящих бедствие английских моряков. Как, спасая их в двенадцатибалльный шторм, сами оказались на грани катастрофы.
Когда юноша ушёл, он записал в блокнот всплывшие детали той истории. Подумал: надо найти записи о том рейсе и свой репортаж из Биская и написать об этом событии рассказ. Можно и ночи в Гаване сделать новеллой, закрутив сюжет о любви советского моряка и кубинской девушки.
Так нежданно-негаданно наполнялась голова творческими планами. А ведь зарекался, прощаясь с журналистикой перо в руки не брать, то есть не садиться за компьютер. Но литература не груз, тянущий плечи. Она с ним, как второе «я» шагает по жизни. Знай её меньше, мог быть в своих прежних опытах смелее. Поэтому не пытался писать стихи. Фантастические, какие-то фантасмагорические, гениальные метафоры Мандельштама и Пастернака убедили: нет смысла рифмовать своё мироощущение. Боялся заразиться графоманией.
Опасение это было не беспочвенным: влюбившись в одноклассницу, он решил посвятить ей стих. Извёл на черновики несколько тетрадей, но всё, что приходило на ум, становилось подражанием Есенину, Некрасову, Тютчеву.
Другое дело - проза. Когда он писал морские очерки осознал, что с ним происходит в процессе творчества: открывая других, он открывает себя. Кажется, сейчас уже созрел вывернуть себя наизнанку, обнажить душу.
Он позвонил мне – впервые после ухода из редакции. Предложил навестить его по новому месту службы. Я спросил: «Явиться во всеоружии?» «Нет, - ответил он, - на работе я не пью».
Многие журналисты и редакторы региональных газет знали, где Мартов и чем занимается. Он был известным публицистом и редактором популярной газеты - победительницы всероссийских конкурсов. И, хотя его уход из журналистики не был демаршем, это была пощёчина профессиональному сообществу, не знающему чувства солидарности.
Мне была понятна затянувшаяся пауза в нашем общении. Его не интересовало происходящее в редакции. Ему достаточно развернуть газету, чтобы всё понять и оценить. Но, наверное, он и этого не делал.
- О конторе говорить не будем, - читал мои мысли проницательный Жора, заваривая чай. – Вычеркнул я всю эту хрень, стёр… к чёртовой матери! Но литература - любовь навсегда. И я к ней теперь решил обратиться не только, как читатель…
- Чукча тоже не читатель, а писатель, - напомнил я для разрядки банальную шутку, чувствуя его напряжённость.
-Писателем я могу и не быть, а о замечательных людях и неповторимых событиях, свидетелем которых был, рассказать обязан.
Он открыл знакомую мне по редакции жёлтую кожаную папку, извлёк из неё несколько листов.
- Вот, мой первый рассказ. События реальные. Может, ты помнишь эту историю спасения – мой репортаж в газете. Читай прямо сейчас. Мне не терпится услышать твоё мнение. Тем более, от читателя-моряка.
Да, я помнил. Сам я подобного не переживал, в борьбе за живучесть участвовал лишь по учебной тревоге. Только однажды пришлось реально, когда судно получило пробоину, заводить пластырь, откачивать воду. Но было это в штиль, как продолжение тренировки на берегу. Читая рассказ Мартова, я испытал тот животный страх, что может почувствовать моряк перед озверевшей водой, гонимой ураганным ветром. Простыми словами, достоверными и верно подмеченными штрихами он передавал состояние спасателей и терпящих бедствие людей. Ситуацию описывал как опытный мореход, будто сам стоял в рубке, осуществляя циркуляции, чтобы подобрать тонущих, ставя судно лагом к волне, рискуя жизнями экипажа.
Не верилось, что это проба пера, рассказ начинающего писателя.
- Ну, Жора-мажора, ты даёшь, - выдохнул я фразу, не зная с чем сравнить его пронзительный рассказ. Нашёлся тут же: - Джозеф Конрад покурит со своим «Тайфуном».
- Эко ты хватил! Мне до него, как до Марса, - сказал с лёгким смешком, снимая напряжение с лица. Он всё же волновался, ожидая мою реакцию.
- Думаю, может это к лучшему, что ты ушёл из газеты? Ты пришёл туда, где должен быть. Хорошо бы раньше. Но, как сказал поэт, никогда не поздно всё начинать сначала.
- А я начинаю с конца, - погрустневшим голосом сказал Жора, - теперь я часто думаю о конечности жизни. Кто, откуда посылает мне эти мысли в голову, никак не пойму. Предчувствие? Вечерами смотрю, как за озером с утекшего дня сползает закат, потом исчезает золотая дорожка и чернота закрывает кровавый горизонт – грустно и тревожно на душе становится.
- И об этом пиши, и этим ты будешь интересен. Честно говоря, я боялся, что ты уйдёшь в рюмку, а ты ушёл в творчество, не стал пропивать талант как Засеев, Васильев и другие наши коллеги. Так что тяжёлые мысли подолгу в себе не носи, давай им выход - и «ты увидишь – мир прекрасен», - вдохновил я Жору половиной поэтической строки, начинающейся словами: «сотри случайные черты».
Зарплата Мартова была невелика, но вместе с пенсией на хлеб с маслом, картриджи и бумагу хватало. Примитивная работа после журналистской, тем более руководящей, вписавшей его в новую номенклатуру, называемую элитой, не тяготила его. Никакой тоски, сожаления, огорчения, желания вернуться туда, где чёрная «Волга», встречи с президентами своей и других стран, фуршеты, банкеты, приёмы, юбилеи сильных мира сего… Всё было и прошло, будто не с ним было.
Об этом в блокноте, иногда заполняемом во время ночных дежурств, не вспоминает… пока. Записи у него получаются хаотичными. Чаще открывает дневники прошлых лет. Перелистывает страницы – дни быстро утекшей жизни. Отдельные листы напоминают судовой журнал. Теперь самому себя хочется похвалить за наблюдательность и внимание к деталям.
Извини, Жора, за вторжение в ход твоих мыслей, но в прологе к твоему четвёртому роману – роману журналиста с литературой, делающего из тебя писателя, дневники и были пробой пера, заготовками к художественным образам. Не случайно в рассказ вписалась страница дневника, а не репортажа. Может, прерви ты раньше свой роман с газетой и займись прозой, мы бы уже читали твоё собрание сочинений. Что ж, будем считать твой сторожевой домик дачей в Переделкино.
В тот вечер, после обхода дозором чужих владений, он раскрыл блокнот для записи внезапно всплывшего в памяти эпизода на одной тусовке. Юбилей управляющего первым частным банком, где Звонарёва высмеяли за бред о победе рубля над долларом.
Не собирался он вспоминать знать постсоветского региона. Среди них только один олигарх местного разлива вызывал интерес - Звонарёв. Он возненавидел его, считая воплощением всего порочного. Мысль раздеть жлоба нашего времени в рассказе к Мартову пришла с вопросом - стоит ли марать перо? И всё-таки заголовок рассказа в блокноте появился - «Валерусик».
- В планах, среди прототипов, у тебя Звонарёв не значится? – спросил я.
-Не знаю, как с ним быть, - ответил он, - стоит ли дерьмо ворошить? И потом… надо придумать ему кару Божию. Недавно мне рассказали об одном капитане, не выдержавшем продажу на иголки его живого судна. В индийском порту его хватил инфаркт. Что за это сделать с Валерусиком?
- Так в рассказе его жизнь будет в твоих руках. Кстати, он спивается, смотришь - Бог подберёт.
Покушение на убийство сторожа
Неожиданно появилась в его домике бывшая сотрудница отдела культуры Светлана Серова. Её - умницу, красавицу – обожала вся редакция. Но, проработав полтора года, подсела на наркотики и уволилась.
Мартов тогда попытался привлечь её к внештатной работе, надеясь, что это как-то её отвлечёт. Выдавал авансом гонорар из своих личных денег. Несколько рецензий она написала. А потом авансированный гонорар отрабатывать перестала, новые задания не брала. Однажды пришла занять денег, сказала: «Есть нечего». Мартов предложил:
- Скажи, какие нужны продукты, я куплю, Женя привезёт.
- Спасибо, Георгий Иванович, дайте денег, я сама куплю.
Он изначально знал, на что нужны деньги, но отказать не смог и в этот раз, понимая, что не последний.
Был у Серовой период просветления - несколько месяцев она при поддержке доктора Рейзина. Даже стала делиться опытом, как преодолеть пагубную страсть. Однако сорвалась. Жора предполагал, что причиной могло быть охлаждение к ней любимого.
Как она разыскала его на стройке? Возможно, по наводке компании Рыжика. Зачем пришла, гадать не надо.
- Георгий Иванович, дайте взаймы, сколько можете, - сказала, подняв молящие, полные слёз глаза. Он помнил их искрящимися радостью. Помнил её, излучающую восторг. И что творит жизнь - коварная, непредсказуемая! Рядом с благополучными, счастливыми, сколько людей с непоправимо испорченной судьбой?
Его затопила пронзительная жалость. Преждевременные морщинки от горькой улыбки обозначились у губ Светланы:
- Вы не расстраивайтесь. Знаю, плохо выгляжу. - Приболела…
Достал из кошелька пятисотенную купюру, в аккурат на дозу.
- Только я не смогу вернуть быстро, - дрогнувшим голосом сказала Серова, - хотите, я вам сделаю минет?
- Не хочу, - раздражённо сказал в ответ, - я давал и даю деньги, чтобы ты не занялась проституцией. И отдавать их не надо.
Проводив Светлану, он позвонил первой жене. Со временем отношения у них наладились. Нина периодически обращалась к нему, вместе решали проблемы детей. Последний раз она ему звонила по поводу Оли - уже студентки университета. Под влиянием бабушки - Жориной мамы она поступила на филфак. Беспокойство вызвали обнаруженные Ниной у дочки сигареты. Жора посоветовал Нине обратить внимание на зрачки Оли - не расширены ли? Сам сходил в университет, поговорил с педагогами.
Ничего тревожного не выяснилось. Напротив, дочку выделяли как лучшую на факультете, прочили в аспирантуру.
Но визит Серовой и наркоманы в шестой секции напомнили Мартову об ответственности за своих и приёмных детей, тоже ставших своими.
Не вызывал беспокойства только старший сын Юрий. Он ходит в моря, уже дорос до второго помощника капитана. Недавно прислал письмо с промысла на Патагонском шельфе. Первое такое большое, подробное. Мартов два раза его перечитал. Природа, порода, традиции рода на нём не отдыхают, сказал он себе. Не письмо, а готовый очерк. Попадись такое в редакционной почте, он поставил бы в номер без правки. Кто знает, может, Юра пойдёт по его стопам? Впрочем, только не в журналистику - не та ныне погода на дворе. А вот в литературе ещё можно о наболевшем сказать, и за буйки заплыть. В ответном письме он посоветовал ему непременно вести дневник. Подчеркнул: потом не пожалеешь.
В какой-то мере большой блокнот сторожа тоже становился дневником. Хронология в нём не соблюдалась. Фиксировались отрывочные мысли, что-то из прошлого, не вошедшее в старый дневник, отдельные события на стройке.
Последнюю запись сделал после встречи с Серовой.
Зарубка на память получилась формальная. Без выразительных штрихов к портрету.
Знакомая художница однажды одной непрерывной линией нарисовала его профиль. Вот это был штрих! Узнаваем – фотографии не надо. А он какими-то набросками подбирается к портрету Серовой.
Судьба Светланы лежала на душе тяжёлым грузом безысходности, когда человек погибает у тебя на глазах, а ты ничем ему помочь не можешь. Так однажды у борта его судна перевернулась шлюпка и погиб на виду палубной команды матрос. И никто ничего не успел сделать.
А тут ещё под боком подрастающее поколение наркоманов - зелёные подростки…
И что изменится, если он напишет о ней и о них? Никого это не потрясёт. Один Светланин друг надеялся, что поэзия, которой она восхищалась, вернёт её к нормальной жизни. Не вернула, не удержала от иглы, не задержала в этом «прекрасном и яростном мире».
Уход Светланы был предсказуем, но стал неожиданным. Я узнал об этом случайно, встретив в городе её отца - капитана дальнего плавания. Она умерла от передозировки, её похоронили тихо, не опубликовав некролога, не известив никого в редакции.
Жора нарушил своё правила на работе не пить. Услышав от меня эту новость, сказал: «Вечерком подгребай, помянем».
- Водку придумали для поминок, - сказал я, наливая другу гранёный стакан.
- Под селёдку, поправил он, нарезая ровные, как по шаблону, куски обработанной им тушки белой, жирнющей рыбины. Никто в конторе лучше него не знал, где можно достать такую селёдку, тем более никто не мог её так классно разделать.
Молча выпили. Знали за что и почему. И вспоминать ничего не стали: пустым звоном станут слова сожаления, сострадания. Будут так же лить дожди, зеленеть трава, листья на деревьях менять цвета, слезиться, набухая почки, жарить солнце… А живших рядом с нами, не будет. Поминая Светлану, вспомнили всю, в бозе почившую, журналистскую братию.
- Помнишь, я тебе о Рыжике говорил? Он от отморозков, что здесь кучкуются, отличается живым интересом к нормальным людям. Вчера порадовал: «Хочу, - говорит, соскочить, пойти в мореходку. Познакомьте с доктором, чтоб помог». Рейзин охотно возьмётся за этого пацана, коль у него есть такое желание. Дай Бог, чтобы у них получилось.
Жора любил возвращаться с работы, огибая озеро. Лужа, конечно, в сравнении с морем. Но чертовски красивая, с лебедями, ивами, цветными кронами деревьев.
Природы ему в детстве не хватало. Друзьями были книжки.Теперь в прозе своей он избегает пейзажей, а когда они прорезаются фоном, мучается в поиске оригинальных сравнений.
А природа сама вошла в его жизнь - и уже никуда от неё не деться. Виды озера в разное время дня и года стали для него отдушиной. Здесь, у озера, глядя на небо и плывущие облака, он стал задумываться о каких-то иных смыслах
Этим утром Мартов решил зайти на стройку со стороны озера. Оно его встретило чёрными низкими тучами, усилив невесть откуда появившуюся на душе тревогу. Жора говорил мне, что у него начисто отсутствует интуиция, никогда ничего не предчувствует. Наверное, сегодня что-то её пробудило.
День обещал быть суетным. Собственники секций заказали камины, их нужно было принять под охрану и закрыть в секции. Ожидалась кассир с зарплатой. Её предстояло встретить и оберегать вместе с мешком денег. Да ещё пожарные придут с проверкой: перенести её на другое число они отказались.
Всё проходит, прошёл и этот день.
Вечером стали стекаться подростки-наркоманы. Они приходили, когда была вахта Жоры: другие сторожа их гоняли.
Он заметил нескольких новичков. Один из них – коренастый с бледным, застывшим неподвижной маской лицом, посмотрел на него источающими жуть глазами. От этого взгляда, далеко не трусливый Жора, почувствовал холодок страха. Этот отморозок, подумал он, за дозу маму родную убьёт.
- Тут у вас новички на стадионе, - сказал встретившемуся на пути Рыжику, спросил: - Кто этот бледнолицый, неприятный тип?
- Да это Лёнька Обрез. Он из Белоруссии к нам привалил.
- А почему Обрез?
- Деда своего, партизана бывшего, из обреза грохнул. Адвокат доказал, что по неосторожности… Не нравится он мне. Дёрганый какой-то, бешеный. Только познакомились, а он уже вожака из себя корчит!
По привычке чётко организовывать всё, чем занимается, Жора и на стройке установил себе график обходов, появлялся на объектах в одно и то же время, что в кампании наркоманов заметили и отметили.
Каким-то образом они узнали о дне зарплаты. Не исключено, что кто-то из родственников работал здесь. Свои деньги Мартов положил в жёлтую папку.
В урочное время он вышел на второй обход. Открыл дверь и тут же получил сильный удар куском арматуры по голове. Теряя сознание, упал рядом с крыльцом. Грабители обшарили его карманы, в домике нашли папку с деньгами, но на этом не успокоились.
- Он может выжить, крови на кумполе нет, - сказал Лёнька Обрез, прощупывая Жорин пульс, - надо добить! У кого есть нож?
- Не надо, не смей, урод бешеный, - подскочил к нему Рыжик и, получив удар арматурой, упал рядом с Жорой.
Нож нашли в столе Мартова – столовый, им же хорошо заточенный.
Обрез расстегнул на Жоре куртку и рубаху, ударил ножом в грудь, потом, озверев от крови, стал колоть, не глядя, рыча и стирая окровавленной рукой со лба пот. Дружки оторвали его от Жоры и сами стали бить по беспомощному телу ногами.
Очнулся Рыжик.
- Уроды, ну хватит же, - сказал ослабевшим голосом.
- Его нельзя оставлять живым, - повторил свой приговор Обрез, - Он знает нас. И тогда всем хана!
Он предложил перетащить тело к озеру. Вчера он видел невдалеке отсюда лодку и старую чугунную батарею под кустом на берегу - она будет грузом. Нож и арматуру тоже надо утопить, инструктировал, набирающий опыт убийца.
Но лодки не оказалось, батареи тоже, наверное, кто-то сдал в металлолом.
- Ну, что Обрез, облез, - преодолев робость, выпалил Рыжик. Он не терял надежду, что Мартов выживет.
Лёнька Обрез реплику проглотил, промолчал, видно думая, что делать дальше. Он забросил в озеро подальше нож, кусок окровавленной арматуры, сказал:
- Пусть ищут-свищут, пальчиков у них наших не будет. Так что хрен с ним, с трупом сторожа. Пойдём, братва, кое-что прихватим на стройке…
Рыжик с ними не пошёл, задержался, делая вид, что счищает грязь с одежды. И, как только они скрылись из виду, побежал к телефону-автомату вызывать «скорую».
- Ты кто ему? - спросил приехавший врач после осмотра Мартова.
- Можно сказать, сын. А он жив?
- Ещё жив… много крови потерял. Ты видел, что тут было?
-Видел всё… Почти всё.
- Поедешь с нами. Тебя самого надо обследовать - все волосы в крови. Потом вызовем милицию, тебе придётся всё рассказать, чтобы по свежим следам выйти на бандитов.
- Расскажу, никуда они не денутся.
Мартова отвезли в реанимационное отделение. Рыжику обработали рану на голове, оставили в палате хирургии.
Привычка Мартова носить с собой паспорт позволила медикам сообщить о случившемся семье. Нина застала его впавшим в кому: оптимистических прогнозов не давали. Главврач, принявший Жору за грязного бомжа, удивился, узнав, что это бывший главный редактор уважаемой им газеты. Он пригласил на консилиум в больницу скорой помощи лучших хирургов, обеспечил больного дефицитными лекарствами, позволил жене дежурить в запретной для всех реанимации.
Нина в безмолвном, забинтованном, обвешанном трубками, существе видела живого своего Георгия Ивановича, как изредка уважительно его называла, всё говорила и говорила, рассказывая ему о происходящем. Но ни одним мускулом не подтверждалось, что речи её доходят до мужа.
Местные газеты вскинулись, изрыгая сенсацию о трагедии с экс-редактором популярной «Поморской правды». Писали в поминальном духе, каким талантливым очеркистом и руководителем творческого коллектива , он был. На примере разбойного нападения подростков на Мартова разворачивали дискуссии о борьбе с наркоманией.
Где вы, теперь называющие себя коллегами, были, когда Жору выживали из газеты?
«Оригинально» откликнулась на трагедию с Мартовым его родная газета. Преемник, прозванный «кремлёвским гнусом» и мастером информационного жала, сам, прикрывшись псевдонимом, написал заметку «Покушение на жизнь сторожа». Известный всему городу Жора был представлен у него, как «сторож Георгий М.».
Такой подлости не выдержал даже я – сторонник компромиссов.
-Можно к вам, сер Николаев, - сказал я, войдя без стука и без разрешения секретарши. Он снисходительно улыбнулся. В руке у меня было заявление об уходе по собственному желанию и «пояснительная записка к нему. Текст короткий: «Не могу работать с говнюком, у которого совесть - туалетная бумажонка. Обсирайся и утирайся ею сам!»
Через неделю Жора стал возвращаться к жизни, пошёл на поправку. Открыв глаза ранним утром, хрипло произнёс, приняв Нину за Серову:
- Не дам, не проси… Твои наркоманы убили меня.
Возвращение Жоры к жизни меня взбодрило и укрепило в решении попробовать себя в далекой дальневосточной газете, считающейся, по отзывам друзей, независимой. Гнус заставил меня отработать две недели. Это меня не очень огорчило: хотелось дождаться окончательного выздоровления друга. Главврач успокоил, сказав, что несмотря на серьёзные травмы, больной Мартов сможет вернуться к полноценной жизни.
- Старик, мы ещё повоюем, - бодрым возгласом встретил меня Жора, - Рассказывай, что на воле творится?
Обсудили новости, политические и экономические в том числе. Пришли к выводу, что разговоры на эту тему ухудшают состояние мозгов и без того повреждённых. А о здоровье задавать вопросы он сразу запретил: для этого у него есть врачи. Про свою «кучу ран» пропел: «Я солдат-ветеран! На теле ношу я четырнадцать ран!»
- Ну, прямо-таки песня - прогноз нападения на тебя, - сам я её давным-давно услышал и никогда бы не вспомнил. Это у него тьма цитат из песен на все случаи жизни и, как теперь выяснилось и смерти тоже.
Ты помнишь что-нибудь из той загробной жизни, о которой рассказывают люди, пережившие клиническую смерть, у кого улетала душа и приземлялась, - спросил я друга, всегда с иронией относившегося к этой теме. Он ответил:
- Не помню, когда это было, скорее всего, не после удара, а при возвращении из небытия. Плыву, плыву далеко-далеко по синему морю. Чувствую, возвратиться сил нет. И вдруг, оказываюсь на песчаном берегу. Выгреб, выходит, не плывя назад. Какая сила меня перенесла на сушу? Может, ангелы, в которых не верю, а, в живописи восхищаюсь. И, знаешь, сейчас я опять в образе, вернее в плену своего литературного образа жизни. Опять смотрю на себя со стороны. Вижу, как меня убивают и не добивают, чтобы я мог об этом написать.
- Ты окончательно выздоровел! А литературное творчество - это другая неизлечимая болезнь, с которой сосуществует здоровое тело и дух, - сказал я, сжав двумя руками Жорину руку на прощанье.
После моего ухода к Мартову заглянул Рыжик, задержавшийся в больнице с сотрясением мозга. Увидев его, Жора обрадовался:
- Рыжик-пыжик, где ты был? Может, знаешь, что со мной случилось? Сам-то помню, как дверь открыл, удар, боль, искры в глазах … и всё – тот свет. Рай или ад - не знаю куда попал.
- Всё я видел, до момента пока меня самого не вырубили. Это Лёнька Обрез со своими уродами на вас напал, чтоб деньгами разжиться да со стройки умыкнуть то, что подороже. Я ментам всё рассказал, хоть он и припугнул нас, если кто заложит, дружки его из под земли достанут. Но мы-то знаем, никого тут у него нет, рисуется крутым бандитом, подонок. Тьфу на его порошок, на всю эту шоблу!
- Ты молодец, что решил завязать с наркотой. Рейзин уверен - у тебя получится. Будешь ходить в моря. Это тоже сильный наркотик.
- А вы, почему с морями завязали?
- Да, меня перетянула другая возлюбленная - журналистика. Разочаровался, как-нибудь тебе расскажу, а, может, напишу - почитаешь.
- Так вы писатель?
- А ты читатель? Писатель-то я начинающий. Но кое-что показать уже могу. Дам тебе свой первый рассказ о кораблекрушении и спасении терпевших бедствие моряков.
Это вы мне первую дозу морского наркотика подарите! Спасибо. Не ожидал. Это здорово! Я тут почти вашим сыном назвался медикам.
- Ты не ошибся. Вот выползу из больницы, будем усыновляться. Станешь у меня пятым – самым младшим. А младших любят больше всего. Согласен?
- Согласен!
Так начался ещё один роман Жоры Мартова. Но меня ждал далёкий Восток, и я его не написал.
;