** Слепые ноги. «Скорей прорвать молчания плотины»
К началу 1930-х революционные идеи о духовном перевороте развеялись окончательно, и даже воспоминания о том, каким на деле был революционный порыв, сделались опасны: «Увы, / Дурацкую мечту поэта / Перетянула золотая / Литая чаша / Империи…» («Заговор дураков»). Не возбранялось на разные лады повторять ленинскую мысль о том, что «Революцию полезней творить, / чем писать о ней снова!..», поощрялось провозглашать «Революции светлая хартия – / генеральная линия партии!» (В. Бобинский. «Семь лет»), однако любое подозрение в революционности «мастера культуры», «рабочего от станка», «дурака» (как тов. Сталин отзывался о М. М. Зощенко) могло привести к последствиям непоправимым. Советские сочинители активно замешивали красно-коричневую идеологическую бурду, – без имени, без глаз и без лица, но с аллегорией Партии:
Весь мир грабастают рабочие ручищи,
Всю землю щупают, – в руках чего-то нет…
– Скажи мне, Партия, скажи мне, что ты ищешь? –
И голос скорбный мне ответил: – Партбилет…
(А. Безыменский. «Партбилет № 224332»)
Горький; Бедный; Голодный; Блакитный; Безыменский, «морковный кофе»; Маширов-Самобытник, директор Ленинградской консерватории…
Они целуют в губы нелюбимых, без песен пьют вино.
Участвовать в подобном фарсе А. Б. Мариенгофу не позволяли ни талант, ни фамилия. Для благоглупостей идеологических боёв Партии талант его был велик, а фамилия – не каноническая. Чтобы сохранить жизнь, ему до поры до времени желательно было сомкнуть уста. В разыгрываемой исторической драме среди орущих «Ты слышишь, Партия?» поэт с присущим ему чувством юмора обращается к «дурацкой камарилье» таких же, как он, вынужденных отступить собратьев по перу: «Да здравствует дурацкий интернационал / Во веки и отныне».
6-й дурак
И я советую, почтеннейшие дураки,
До времени помолчать,
Небось не ахти как хочется виселицу в жёны.
Три дуры
(вместе)
Кук-каррекукук-каррекукук-карреку.
Три дурака
Кудах-кудах-кудах-ах.
3-й дурак
Живо, хвосты по швам,
Брюхом и полушариями не шевелиться…
И далее ещё радикальней, потому как всё равно смолчать не получится:
6-й дурак
Сегодня языки, как красные тряпки треплются,
А завтра спины и ягодицы
Под кнутами будут визжать.
5-й дурак
К сожалению, так на земле водится:
Сначала кровью плачет революция,
Потом революционная вожжа
До крови стегает жирные бока.
1-й дурак
Хорошо говорит собака,
Но пророчу, что лучше скажет через сотни лет
Мариенгоф в «Яви».
2-я дура
Откуда такие точные сведения?
1-й дурак
Получены с последней потусторонней почтой.
3-я дура
Я бы тоже вымолвила кое-что,
Но очень не хочется околеть.
(А. Б. Мариенгоф. «Заговор дураков»)
Судьба точит железные мечи неблагодарности и золотые тернии на венце тех, кто вечное постиг: поставленные в театрах пьесы запрещали, «Роман без вранья» изъяли из библиотек, даже книжки детских стихов не допустили к продаже. В терниях Мариенгоф – личность, первое лицо; безликое окружение, которое запрещает, изымает, громит, уничтожает, – третье. Безликая масса чинуш-«элитариев» и «маститых писателей-классиков» фединско-леоновского помола – она же и безымянная, полуинтеллигентная, укрытая аллегорией Партии периферия объективированного мира.
* * *
Федин и Леонов – не русская литература. Это подделка под великую русскую литературу. Старательная, добросовестная, трудолюбивая подделка. Я бы даже сказал – честная.
* * *
У Чехова где-то брошено: “Напрасно Горький с таким серьёзным лицом творит (не пишет, а именно творит), надо бы полегче...”
Вот и Федин с Леоновым тоже – творят. А Пушкин – “бумагу марал”. Конечно, на то он и Пушкин. Не каждому позволено.
И чего это я рассердился на наших “классиков”?
Бог с ними!
* * *
Не выношу полуинтеллигентов. Или – или. Куда лучше ремесленник, мужик, рабочий. А искусством управляют и о нём пишут сплошь полуинтеллигенты. Беда!
(А. Б. Мариенгоф. «Это Вам, потомки!». С. 83–84)
5-й дурак
Если у поэзии пламя грошовой свечи, –
Лучше идти века и века впотьмах;
Если народ – стриженное стадо овечек,
Пусть погонщиком будет Бирон.
2-й дурак
Говорю тебе: будь нем, как
Рыба.
(А. Б. Мариенгоф. «Заговор дураков»)
Приходилось быть рыбой и молчать, хотя сказанное о «стаде овечек» – уже отчаянная смелость.
Отчаянными были и финансовые обстоятельства; приходилось выкручиваться. Переписанный от руки экземпляр «Романа без вранья» автор продал музею как черновик 1926 года. Сочинял стишки для детей:
Жили-были:
Такса «Клякса»,
Сапожник вакса,
Мальчик плакса,
Попугай «Попка»,
Сапожная щётка
И сердитая тётка.
Таксе Кляксе
Сказала тётка
– Я пойду за селёдкой,
За мясом,
За квасом
И зубным порошком,
А ты стереги дом.
И проч. проч.
Собратья по перу («по духу братья, по мудрости – вожди», «костяные пчёлы») «уходили» в переводы, в историю, в научную и не очень фантастику, сродни тому как ныне «уходят» в детективы, фэнтези, эзотерику и прочую ничему не обязывающую белиберду.
Всё хорошо, что человечно; и кое-что хорошо, чтобы «спокойно чистоту растить», худо-бедно, на бутерброд с икрой, решив денежные вопросы.
* * *
Прикажет – и лягу проспектом у ног,
Вытяну руки панелями.
Только бы целыми днями,
Неделями
Собирать молчания руно,
Никакого отчаяния!
Это и есть любовь –
Собирать с тобой
Золотое молчание.
1919
Личность определяет себя из царства свободы, и только определяемое свободой есть личность. С Богом, со славой, с миром объективности у личности иные отношения: с Богом – экзистенциальные, как с другой Личностью, изначальной, высшей, но не предопределяющей человеческую субъективность и свободный выбор. С миром объективности – отношения заботы, обременённые чувством ответственности, если, конечно, это личность, а не зелёный суп. Со славой, литературной удачей, благосостоянием, с чем венчают «писанья глупости святой», вообще нет никаких отношений, поскольку всё это от лукавого, от князя мира сего и эпохи неправды, а, значит, принадлежит миру детерминации, обезличивает, умерщвляет. «“Что слава?” / – Арабской крови жеребец: / В копытах ветер». Личность же, даже если ощущает себя «недоноском проклятьями утрамбованных площадей», – всегда становление будущего, эпоха Духа, творческий акт.
* * *
Позвонил художник Владимир Лебедев:
– Знаете, Толя, я до сих пор некоторые ваши стихи наизусть помню. Вы, конечно, не Пушкин, но... Вяземский.
Я не очень обиделся, потому что и Вяземских-то у нас не так много.
(А. Б. Мариенгоф. «Это Вам, потомки!». С. 124)
Судьба
Напала ты из-за угла.
В руке был нож,
Был мутный глаз.
Сообщниками:
Март и мгла
И ночи третий час.
И я упал,
И кровь лила…
О если б вся до капли пролилась!
1940
Женившись, родив сына и похоронив друга, верховный мастер ордена имажинистов «стихами объелся». Какое там чванствовать! Однако и после 1925 года советская критика в штыки принимала любое его творчество. Под всевидящим оком Партии, станового хребта рабочего класса, вооружённые классовым подходом «инженеры человеческих душ» не воспринимали и не желали воспринимать А. Мариенгофа как личность, как литературное явление.
«Роман без вранья», исполненный печальной интонации дружбы с С. А. Есениным, склоняли почём зря, присобачив эпитет «враньё без романа». «Одно из самых новаторских произведений в русской литературе двадцатого века, как по своему стилю, так и по структуре» (И. Бродский), роман «Циники» не принёс автору ничего кроме истошного ора социалистических реалистов и вынужденного покаяния в «Литературной газете» из-за публикации за рубежом. Как водится, поводом послужило оскорбление чувств непубликуемых более нигде пролетарски выдержанных, хотя и завистливых прозаиков страны Советов.
Если не публикуют в СССР, публиковать нельзя нигде и никак – таков был недвусмысленный итог спора А. Б. Мариенгофа с Союзом писателей, ханжеством и святошеством нового порядка. «Содружество поэта с дураками в столетиях грядущих – / Славься»! Большинство из этих тартюфов новейшего времени обладало незаурядной классовой способностью «Не понимать родную речь, / Идти и недвижимым быть, / Читать слова и быть незрячим...». Волга у них впадала в Москву, Катюша веселила душу бедным неграм, а большевики брали любую крепость: «Гвозди б делать из этих людей: / Крепче б не было в мире гвоздей» (Н. Тихонов).
По какой-то нелепой, случайной воле в поэты записывали себя сочинители бравых пионерских гимнов и сказители эпосов национальных окраин, кому если что и удавалось, так это «докладом зажигать сердца». Взвейтесь-развейтесь! «В аду решили черти строить рай / Для общества грядущих поколений» (В. С. Высоцкий. «Переворот в мозгах из края в край»).
– Но, друзья,
Ведь ношу новых песен
Сами вы взвалили на меня.
Ведь для вас, и вами вдохновляем,
Я своё настроил сердце так,
Что его, коль захотите, в мае
Можете нести, как яркий флаг!
Всё равно теперь я тоже с вами, –
Где ж бы взялся голос у певца?
Только не докладом, а стихами
Прихожу к вам
Зажигать сердца…
Если ж вдруг заминка может выйти:
Запою подчас про «высь небес», –
Вы меня тогда остановите
И скажите: «Не в свою залез!»
(А. Жаров. «Старым друзьям»)
Доклады превратились в «ношу новых песен», сердца, если были сердца, в яркие майские флаги, а сами докладчики – нет, не в певцов и даже не запевал, – в подпевал. Подпевалам под силу было срифмовать, что угодно: «высь небес» и «не в свою залез», «опалённый» с «Будённый», а если надо – и цитату из речи отца народов.
Победный класс!
Тебе любая глыба
С оружьем техники
Окажется с руки…
Нет крепостей таких,
Которых не смогли бы
Взять
Большевики.
(А. Жаров. «Волга впадает в Москву»)
«Когда Кирка бывал дома, вся наша квартира действительно гремела и сотрясалась. И я тоже не возражал. Во-первых, потому, что это не мешало мне марать бумагу, а во-вторых, я считал, что Никритина права: не так уж мы долго веселимся на этом свете. Да! Как собаки и кошки, то есть пока они щенки и котята.
– Сегодня Кирка меня спросил: “Тебе известно, папа, что было написано на золотой вывеске над шекспировским театром ‘Глобус’?” – “Нет, неизвестно”. Паренёк важно поднял палец вверх и произнёс: “Весь мир лицедействует”. И заключил: “Над вашим сталинским Союзом писателей я водрузил бы такую же вывеску. Предложи, папа”.
– Это возмутительно! – всерьёз возмутилась мамаша. – В конце концов Кирку посадят.
– При Сталине это не исключено, – хмуро согласился я».
(А. Б. Мариенгоф. «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». С. 385)
* * *
Я им в глаза смотрю с испугом,
А плюнуть можешь? Не могу.
Они берут жену у друга
И крепко руку жмут врагу.
Мы знаем числа, время, меры
И птиц полёт,
И моря глубину,
Но знаем ли мы душу лицемера
Иль скорлупу его одну?
Он наш,
Он наш,
Он человеческого ряда,
И так же спит,
И ходит так.
Когда он был бы из собак,
Он не выдержал бы взгляда.
С тонкой самоиронией поэт относится к новой творческой ипостаси:
«Форме я учусь у анекдота. Я мечтаю быть таким же скупым на слова и точным на эпитет. Столь же совершенным по композиции. Простым по интриге. Неожиданным. Наконец, не менее весёлым, сальным, солёным, документальным, трагическим, сантиментальным. Только пошляки боятся сантиментальности. А мещане – граммофона. Если к тому же мои книги будут равны по долговечности хорошему анекдоту и расходиться не меньшими тиражами, я смогу спать спокойно.
Рафаэль не написал ни Коперника, ни Галилея (своих современников). Из потаскух он делал мадонн, из цирюльников – святых, из площадных сорванцов – херувимов. Но искусство не прощает лжи. Рафаэль жестоко наказан. Его мадонны украшают конфетные коробки, святые – туалетное мыло, а херувимы служат марками для патентованных презервативов. Я пишу с живых людей – живых людей. Они занимаются у меня в романах тем же делом, что и в жизни. Я даже не меняю им фамилии, если они не очень сердятся».
(А. Б. Мариенгоф. «Без фигового листочка». С. 47–48)
К жизни
В шизофреническом бреду
Какую гнусную беду
В запасе держишь для меня ещё ты?
Я пистолетным выстрелом сведу
С тобою мстительные счёты.
1941
Всё стихотворное – всё, что «К жизни», – ложится в стол.
В 1928 году супруги переезжают в Ленинград, где А. Никритина играет на сцене Большого Драматического театра, а А. Мариенгоф сочиняет скетчи, пьесы и миниатюры. Стихи ждут своего «читателя в потомстве». С тех пор творческая биография поэта это его пьесы. «Жизнь смиренная, ладная нудной работой, / Дело выбора, что хочет много любви» (П. Верлен), как сказали бы «лысые символисты», над которыми по молодости, ниспровергая, потешался А. Мариенгоф. А занятие исторической прозой делает его чем-то похожим на тех «трогательно наивных пассеистов», с кем творческие устремления имажинизма, как думалось когда-то, разошлись, как настоящее с прошлым – «старому на шею петлёй кушак».
Перо, конечно, не меч: «Хотя острее бритвы, но не рубит. / Звенит, как сталь, а ворога не ранит» («Заговор дураков»). В том же 1939-м году, когда в Париже увидел свет «Опыт персоналистической метафизики» Н. А. Бердяева, в Ленинграде на острие чернильного копья А. Б. Мариенгофа рождается стихотворение:
* * *
Не умеем мы
(И слава Богу),
Не умеем жить легко,
Потому что чувствуем глубоко,
Потому что видим далеко.
Это дар, и это наказанье,
Это наша русская стезя,
Кто родился в Пензе и в Рязани,
Падают,
Бредут,
Но не скользят.
И не будем,
Мы не будем жить иначе,
Вероятно, многие века.
Ведь у нас мужчины плачут,
Женщины работают в ЧК.
«Мы не будем жить иначе, вероятно, многие века», – звучит как приговор.
Как это бывает, «элитарии», связанные с ЧК и его преемственными структурами, на основании последних двух строк стихотворения пытаются в аналогичных связях уличить и поэта. Чудн;!
Всякие нами браки
Видены и перевидены:
Провожали Педриллу с козой за брачный полог,
А потом пьянствовали на крестинах.
В Ледяном доме справляли свадьбу
Русского князя
С калмыцким чучелом,
Но чтобы фельдмаршал Миних
Стал родителем словесных детей дурака,
Мы не –
Слыхали ещё о такой оказии.
Вашей графской светлости,
И вашему дурацкому ничтожеству
За гениальную выдумку бью челом.
(А. Б. Мариенгоф. «Заговор дураков»)
Последнюю главу воспоминаний Матвей Ройзман завершил так:
«Тяжело и больно писать о Мариенгофе: от стихов он перешёл к пьесам, сохранив лицо своего лирического героя – шута, искателя правды. Он был способный, острый драматург, но сбылись слова Есенина: литературная удача повернулась к Анатолию спиной. К несчастью, и в семейной жизни его постигло величайшее горе, которое выпадает на долю отцов: его любимый сын шестнадцатилетний Кир, который писал стихи, рассказы, пьесу “Робеспьер” и т. п., покончил с собой буквально таким же способом, как Есенин в “Англетере”…».
(М. Д. Ройзман. «Всё, что помню о Есенине». С. 263).
* * *
Там место не открытое,
Над белой вазой клён.
Душа моя зарыта там,
Где сын мой погребён.
Всё кончено.
Отказано
Волненью горьких лет:
Ведь я лежу под вазою,
Гуляя по земле.
Ещё одно самоубийство, и опять – самого близкого человека, для кого прежде всего стоило «спокойно чистоту растить». Жесток мир истории, мир испытания личности временем, образа – словом.
Кричи, Магдалина! Я буду сейчас по черепу стукать
Поленом…
Ха-ха. Это он-он в солнце кулаком – бац;
– Смеее-й-ся, пая-яц……
Среди рукописей, найденных у сына, Анатолий Борисович обнаружил страшную новеллу о непоправимом, – с психологическим анализом и философией, с мучительно-точным описанием, как это делают.
– Боже мой, – кается он, – почему я не прочёл эти страшные страницы прежде? Вовремя?
«Уберечь можно. Можно! Ему же и семнадцати ещё не исполнилось. Впрочем, в Древнем Риме мужскую тогу надевали даже несколько раньше.
Тропинка ль, берег, подойду к окну ли,
Лежу, стою…
Вот, милая, и протолкнули
Мы жизнь свою.
Отцы, матери, умоляю вас: читайте дневники ваших детей, письма к ним, записочки, прислушивайтесь к их телефонным разговорам, входите в комнату без стука, ройтесь в ящиках, шкатулочках, сундучках. Умоляю: не будьте жалкими, трусливыми “интеллигентами”! Не бойтесь презрительной фразы вашего сына или дочери: “Ты что – шпионишь за мной?”
Это шпионство святое».
(А. Б. Мариенгоф. «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». С. 410)
Отец, в правилах которого было никогда не входить в комнату сына без стука, умоляет не быть жалкими, трусливыми «интеллигентами», убеждает в «святом шпионстве»… Это – опустошение.
Однажды он нарушил это правило и застал малыша на табурете с томиком Пушкина в руке, страстно целующим маску солнца нашей поэзии в холодный гипсовый лоб.
Могут ли после всего стихи быть весёлыми?
* * *
Тогда мне было двадцать пять
И грустный возраст ощущался далью.
Вот Киев,
И опять
Машина подвезла к «Континенталю»:
И тот же номер,
Маленький балкон
Повис над садом ресторана.
И я завидую судьбе знакомого каштана,
Почти совсем не изменился он.
Нет, нет!
Он стал выше,
Я – потише,
Богаче он болтливою листвой,
Беднее я стихами и душой.
1940
«Ночью к бюро, за которым я ковырялся в рукописи, подошёл Кирка. Тёмным глазом он взглянул на мою шею, трудолюбиво согнутую над страницей, измаранной вдоль и поперёк:
– Всё пишешь и пишешь? До чего же ты наивен, папа! Ужасно наивен.
Я положил карандаш, который не выпускал из руки часа четыре. На указательном пальце даже остался желобок. Положил карандаш и вопросительно посмотрел на своего малыша.
Верней, на того человека, который мне всё ещё казался малышом.
– Неужели, папа, ты не понимаешь, что при НЁМ писать нельзя? Что при НЁМ настоящей литературы быть не может. Что…
– Тс-с-с-с!
И я прижал к губам палец с желобком от карандаша.
– Вот-вот! – насмешливо сказал Кирка. – Твой палец на губах, палец с желобком от карандаша, лучшее доказательство того, что я изрёк истину.
И, важно развалясь в кресле, он усмехнулся:
– Литература с пальцем на губах! Ха! Какой вздор!.. Кончай-ка, папа, безнадёжное дело.
Малыш называл те сталинские годы “эпохой непросвещённого абсолютизма”».
(А. Б. Мариенгоф. «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». С. 383–384)
– Тс-с-с-с! Не устраивай в государевых покоях Новгородское Вече. Дураками, как чорным пушистым ковром, пол выстлан.
За слишком горячую любовь
Не будет ли
Ушаков,
Правитель Тайной Канцелярии,
Нас таскать
В опочивальню,
Где кровать – дыба,
Подушка – колесо,
Где обнимаются с петлёй,
А целуются с розгой.
(А. Б. Мариенгоф. «Заговор дураков»)
Бывает и так: в пьесе 1921 года повествуется о 1937-м.
«Революции всегда плохо кончаются. Детерминизм побеждает свободу, историческое время побеждает время экзистенциальное. Дух революции оказывается враждебным революции духа. Трагедия революции до ужаса банальна и обыденна. Кровавые ужасы революции банальны и обыденны. Революции делаются средним человеком и для среднего человека, который совсем не хочет изменения структуры сознания, не хочет нового духа, не хочет стать новым человеком, не хочет реальной победы над рабством. Страшные жертвы нужны для достижения очень маленьких результатов. Такова экономия жизни этого мира». (Н. А. Бердяев. «О рабстве и свободе человека». С. 624).
Слепые ноги
8
Зелёных облаков стоячие пруды
И в них с луны опавший жёлтый лист.
Объять хочу – и далеко и близь
Немыслимой рукой наваленные груды.
Хочу белком коснуться острия,
Пусть вытечет из глаз голубизна слепая,
Хочу не полыхать на пламени костра я
И тысячи кормить единым песни хлебом…
Задумавший с планеты перебег
Не умерщвляет мозг, как пламень плоти инок –
Скорей прорвать молчания плотины
И затопить пророчеством земли отвесный берег.
Эпоха непросвещённого абсолютизма – такова экономия жизни этого мира.
Сбывались пророчества Бориса Мариенгофа: ХХ век отнюдь не цивилизованный, но «ещё самый дикий-предикий».
Сбываются пророчества Анатолия Мариенгофа: «мы не будем жить иначе, вероятно, многие века».
С июня 1941-го поэт пишет очерки в стихах для выпусков ленинградской «Радиохроники». Они зовутся балладами. Их достоинство – документальная, зримая, пронзительная образность в сочетании с лапидарностью стиля, заимствованного у древнеримских надписей на камнях: кратко, ясно, сжато и выразительно.
* * *
История!
Ты сегодня стоишь рядом,
Рядом с нами,
Касаясь плечом.
Ты вдохновляешь нас на баллады,
Ты говоришь нам писать о чём.
Тебе послушны
Кисть и перо,
Рука бойца
И движенье колонны
Ты –
В каждой строчке Информбюро,
В каждом приказе Комитета Обороны.
Ты сказала:
Из памяти нашей
И седого времени седая волна
Никогда не смоет
Величественные имена
Мужественных и бесстрашных.
1942
История в каждой строчке Информбюро и личное в каждом слове стихотворения, в его духе и букве, – это и есть историческая истина и эсхатологическая перспектива, как её не назови историк или философ.
Но кому нужна историческая истина? Какому поколению необходимо знание эсхатологической перспективы?
По словам Е. А. Евтушенко, «Мариенгофа… каким-то чудом не посадили, но из литературы почти вышвырнули – держали в холодной прихожей». (Цит. по: З. Прилепин. «Синематографическая история». С. 30).
Отчего? Что за плотины молчания?
Имя Мариенгофа в советской литературе не могло не быть маргинальным хотя бы уже потому, что его личность не редуцируема к среднему человеку, с коллективом готовому поднять простое пятивершковое бревно, но если один в поле – тогда не воин. В послевоенные годы в число таких же маргиналов «инженерии человеческих душ» попадают А. А. Ахматова, М. М. Зощенко, Б. Л. Пастернак, И. А. Бродский, – это если не считать тех, чей плод высмотрели неспелым и потрусили за ствол, пока о нём мало кто знал.
Последними опубликованными при жизни поэта были сборники стихов «Пять баллад» и «Поэмы войны», вышедшие в Кирове в 1947 году. В антологиях советской поэзии сороковых-роковых и оттепельных пятидесятых имя А. Мариенгофа не значится.
Войне
Давайте так условимся, мадам:
Свою вам жизнь, извольте, я отдам.
Но руку – нет! Простите, не подам.
Пусть нас рассудит время и потомство.
С убийцами я не веду знакомство.
Последней возможностью была драматургия.
В марте 1946-го постановкой пьесы «Золотой обруч» открылся Драматический театр, известный ныне как Театр на Малой Бронной. Другая пьеса А. Б. Мариенгофа в соавторстве с М. И. Козаковым «Остров великих надежд», героями которой были Ленин, Сталин, Черчилль и Рузвельт, в режиссуре Г. А. Товстоногова в Ленинградском театре имени Ленинского комсомола была разгромлена «Правдой» и попала под «Постановление о драматургии» уже в 1951-м.
Из Постановления Оргбюро ЦК ВКП(б) «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» от 26 августа 1946 года:
«ЦК ВКП(б) считает, что одной из важных причин крупных недостатков в репертуаре драматических театров является неудовлетворительная работа драматургов. Многие драматурги стоят в стороне от коренных вопросов современности, не знают жизни и запросов народа, не умеют изображать лучшие черты и качества советского человека. Эти драматурги забывают, что советский театр может выполнить свою важную роль в деле воспитания трудящихся только в том случае, если он будет активно пропагандировать политику советского государства, которая является жизненной основой советского строя.
В работе драматургов отсутствуют необходимая связь и творческое сотрудничество с театрами. Правление Союза советских писателей, обязанность которого состоит в том, чтобы направлять творчество драматургов в интересах дальнейшего развития искусства и литературы, фактически устранилось от руководства деятельностью драматургов, ничего не делает для повышения идейно-художественного уровня создаваемых ими произведений, не борется против пошлости и халтуры в драматургии».
Постановление недвусмысленно напоминало народу-освободителю и указывало работникам театра и драматургам, что всё буржуазное – пошлость и халтура. Партия требовала «отображать в пьесах и спектаклях жизнь советского общества в её непрестанном движении вперёд», требовала «всячески способствовать дальнейшему развитию лучших сторон характера советского человека, с особой силой выявившихся во время Великой Отечественной войны».
Развивать лучшие стороны характера, – как это возможно? Человек либо мужествен, либо нет, справедлив или несправедлив, честен или бесчестен, и никакого сближения, а тем более диалектического синтеза этих противоположностей в человеческой личности быть не может.
Однако что стоит канцеляризм о «дальнейшем развитии искусства и литературы»!.. Нет сомнения, что постановление предписывало уничтожить, оставив без работы, таких драматургов, как А. Б. Мариенгоф.
Слепые ноги
10
Песчаных холмов татарские скулы,
Долин зелёные лбы –
Железо-литейным гулом
Эту трупную тишь разбил бы.
Не моя за цыганским скарбом –
Верность плетётся – собачья,
Только тоска раба
По безоблачью…
А когда, выбившиеся из колеи
Другую ищут слепые ноги
Знаю: поют калики
Тем же голосом о том же Боге.
* * *
Старый Эйх – так называли мы в домашнем кругу профессора Бориса Михайловича Эйхенбаума – однажды без улыбки спросил меня:
– А знаешь, Толя, что во Французской Академии сказал о тебе Виктор Гюго?
– Нет, к стыду своему, не знаю.
– Может, тебе это интересно?
– Очень!
Тогда старый Эйх снял с полки только что вышедший XV том Гюго и с отличной выразительностью стал читать двадцать пятую страницу:
“Ни один поэт не заставлял свои трагедии и комедии сражаться с такой геройской отвагой. Он посылал свои пьесы, как генерал отправляет на приступ своих солдат. Запрещённая драма немедленно заменялась другой, но и её постигала та же участь”.
Эйх захлопнул книгу и замолчал, не без самоудовлетворения и торжественности.
– Да, профессор, Виктор Гюго это сказал обо мне. И это святая истина. Сегодня, то есть 9 февраля 1957 года, ВСЕ мои пьесы запрещены.
– Сколько их?
– Больших девять. Юношеские не в счёт, очень плохие – тоже. Одни запрещали накануне первой репетиции, другие накануне премьеры, третьи – после неё, четвёртые – после сотого спектакля (“Люди и свиньи”), пятые после двухсотого (“Золотой обруч”).
(А. Б. Мариенгоф. «Это Вам, потомки!». С. 30–31)
24 ноября 1959 года на вечере скетчей А. Б. Мариенгофа «старый Эйх» произнёс вступительное слово и, заняв место в первом ряду, умер.
Страна Советов осталась страной советов. И это святая истина, что в феврале 1957 года все пьесы А. Б. Мариенгофа были запрещены. И это истина, что не будем жить иначе, вероятно, многие века. И это: репертуарная политика в отношении пьес А. Б. Мариенгофа не изменилась и после того, как был развенчан культ личности Сталина.
* * *
Мир в затемненье. Чёрное в окне.
И жизнь моя напоминает мне
Обед, что получаю по талону.
Из милости дарованный обед,
К нему, признаюсь, вкуса нет.
Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/ZW2E9uGmcw0