Оригинал и перевод новеллы "На камне" сквозь призму лингвопоэтического исследования.
Для полного лингвопоэтического анализа новеллы «На камне» применён сравнительно-сопоставительный метод, в процессе применения которого был исследован перевод произведения с украинского языка на русский поэтом и переводчиком, получившим инженерное образование, Евгением Нежинцевым и произведено сравнение перевода с оригиналом.
При более внимательном изучении двух текстов стало очевидно, что перевод на русский язык немного искажает некоторые особенности восприятия акварели Коцюбинского ввиду следующих причин: разница во времени и понятиях (дореволюционный период у Коцюбинского, пропитанный духом скандинавского модерна и советский период у Нежинцева, ориентированный на реалистическое видение, период антимодерна, конкретики и социальноориентированной культуры), особенности личностей Михаила Коцюбинского и Евгения Нежинцева, разница менталитетов, глубина «погружения в тему» у автора и переводчика, её неоднородность.
Начало новеллы характеризуется описанием одного из мотива, мотива не первостепенного, но весьма важного – крымскотатарской кофейни. У Коцюбинского кофейня – это яркий приём олицетворения – кофейня одинокая, подобно одинокой женской душе, здесь предвосхищается задумка писателя о женщине-кофейне, а точнее о жене хозяина кофейни, которая всегда на людях, но в то же время одинока и одиночество её, возможно, не понятно односельчанам, особенно односельчанкам, замечающим лишь внешнюю сторону вопроса -- Фатьма «пристроена», «в статусе», она замужем за самым богатым человеком села. Но героиню не радует настоящее, её взор устремлён сквозь колонны веранды (типичная деталь южнобережной крымскотатарской архитектуры) к «блакитному» небу, встречаясь глазами с «блакитью» моря, которая не просто проникала на веранду, она протискивалась и давила, сама стремилась навстречу женщине, навязчиво и томно, искушая её своей чистотой, ясностью и свободой: «З одинокої на ціле татарське село кав’ярні дуже добре видно було і море, й сірі піски берега. В одчинені вікна й двері на довгу, з колонками, веранду так і тислась ясна блакить моря, в нескінченність продовжена блакитним небом. Навіть душне повітря літньої днини приймало м’які синяві тони, в яких танули й розпливались контури далеких прибережних гір.»
Персонифика;ция кофейни в новелле Михаила Коцюбинского не переносится на русский перевод: у Евгения Нежинцева кофейня уже не одинока, она «единственная на всю татарскую деревню…», тут преобладает смысл количественный – кофейня одна и альтернативы ей в ближайшее время не будет.
«Из единственной на всю татарскую деревню кофейни хорошо было видно море и серые пески берега. В открытые окна и двери на длинную с колонками веранду так и врывалась ясная голубизна моря, уходящая в бесконечную голубизну неба. Даже душный воздух летнего дня принимал мягкие голубоватые тона, в которых тонули и расплывались контуры далеких прибрежных гор.» У Евгения Нежинцева применён приём лексического повтора, но не совсем тождественный с Коцюбинским: «…голубизна моря, уходящая в бесконечную голубизну неба. Воздух летнего дня принимал мягкие голубоватые тона…». Лексический повтор — стилистическая фигура, заключающаяся в намеренном повторении в обозримом участке текста одного и того же слова либо речевой конструкции. Лексические повторы различного вида широко используются для придания экспрессивности художественному тексту.
«Голубизна» перевод слова «блакить» повторяется два раза в предложении, ещё один смысловой повтор наблюдается в следующем предложении: «…душный воздух летнего дня принимал мягкие голубоватые тона…». Этот перевод можно заменить словом «лазурь» во втором предложении: «…душный воздух летнего дня принимал (мягкие) лазурные тона…». Коцюбинский в третий раз употребляет слово «синяві тони», что означает дословно «синеватые тона». У автора мы наблюдаем стилистический приём градацию, т. е. повышение степени; в данном случае усиление цвета, если рассматривать синий как более насыщенный в сравнении с голубым. Это может выглядеть и как характерный акварельный приём растяжки цвета.
Михаил Коцюбинский, впитал и перенёс в своё творчество идеи «скандинавцев», писателей-модернистов из северных стран, так часто очеловечивающх природу и её явления. Вероятно потому у Коцюбинского приём персонификации встречается чаще остальных фигур речи. Антропоморфизм крымских новелл писателя очевиден и пронизывает почти каждую строку: «З моря дув вітер. Солона прохолода принаджувала гостей, і вони, замовивши собі каву, мостились біля вікон або сідали на веранді. Навіть хазяїн кав’ярні, кривоногий Мемет, пильно стежачи за потребами гостей, кидав свому молодшому братові: «Джепар., бір каве… екі каве!», а сам вихилявсь у двері, щоб одітхнути вогким холодком та зняти на мить з голеної голови круглу татарську шапочку.» Солёная прохлада у Коцюбинского «принаджувала», т. е. «приманивала» гостей. Она всё ещё находится в образе женщины-искусительницы в отличие от прохлады» переводчика Нежинцева, «привлекающей» посетителей более сдержанно: «С моря дул ветер. Соленая прохлада привлекала гостей, и они, заказав кофе, устраивались у окон или садились на веранде.» У Коцюбинского же гости «мостились», что не исключает одного значения со словом «устраивались», но выражает большую степень удобства (более удобно устраивались). В описании действий хозяина кофейни Мемета, Михаил Михайлович явно демонстрирует нам момент погружения в культуру этого народа, колоритно изображая как самого хозяина, так и его манеру общения с младшим братом – повелительную, немногоречивую, призывающую к немедленному действию. Мемет «пильно», т.е. зорко, по-восточному внимательно смотрит на своих клиентов, у Евгения Нежинцева хозяин кофейни «…предупредительно угадывал желания гостей…».
В данном случае Коцюбинский характеризует героя как стремительного, источающего энергию, татарина, кривоногость которого лишь добавляет экспресии. Нежинцев же видит его предупредительно-галантным, угадывающим желания – здесь немного теряется атмосферность татарской кофейни, её искромётность и в тоже время созерцательность, а взамен преподносится некий образ «славянской чайной», где всё тихо и чинно, и лишь окрик на младшего брата, призывающий его нести кофе и употребление в унисон Коцюбинскому крымско-татарских слов, приближает перевод к оригиналу с невероятной скоростью: «Даже сам хозяин кофейни, кривоногий Мемет, предупредительно угадывая желания гостей, кричал своему младшему брату: «Джепар... бир каве... эки каве» (одна чашка кофе, две чашки кофе).
Встречаются фрагменты текста, дословно переведенные Евгением Саввичем Нежинцевым. Каждое предложение, слово, метафора обработаны и выверены, но те не менее, при внимательном изучении обращаешь внимание на некоторые особенности.
Метафоры встречаются повсеместно в произведенях Михаила Коцюбинского:
«На великому чорному баркасі, що, здавалося, повертав до берега, справді звивали вітрила. Вітер надував їх, і вони виривалися з рук, як великі білі птахи; чорний човен нахилився і ліг боком на блакитні хвилі». В этих предложениях писатель сравнивает паруса с большими белыми птицами, вырывающимися на свободу из рук. Чёрная лодка совершенно по-человечески ложится боком на голубые волны.
При всей точности перевода Нежинцев решает употребить слово «волна» в единственном числе, окрасив её теперь уже в синий цвет: «На большом черном баркасе, который, казалось, поворачивал к берегу, действительно убирали паруса. Ветер надувал их, и они вырывались из рук, как большие белые птицы; черная лодка наклонилась и боком легла на синюю волну». Волны превращаются в волну, сокращаются до одной волны. Происходит перенос наименования – «волны» переходят в «волну». Цвет, соответственно, тоже сгущается и становится синим, акварель насыщается и уплотняется. В данном случае частично применён приём синекдохи. Синекдоха - это перенос наименования предмета с его части на целое и наоборот.
Коннотации Евгения Нежинцева отражают не только своеобразие времени, в котором жил и трудился поэт и переводчик (это советское время довоенной эпохи), но и особенности личности этого человека, его отношение к своей деятельности.
Наиболее плодотворны 30-е годы творчества Евгения Саввича Нежинцева, известного своей поэзией, переводами украинских классиков и современных авторов, также переводами с английского и французского языков. Закончив электротехнический факультет Киевского политехнического института, Евгений впоследствии трудится на должности инженера Ленэрго в Ленингараде. Ещё ранее писатель печатался в киевской газете «Пролетарская правда», в основном писал статьи на производственные темы. Можно предположить о его специфическом взгляде на литературу и подходе к значениям слов. В стихотворении «Мудрость» (1935 г.) поэт раскрывает свой склад ума: линейно-цифровой, строгий научный. Мы видим, в первую очередь, инженера, потом понимаем, что он владеет рифмами и даже противопоставляет формулам живую жизнь, предлагая изменить мир:
Восприняв мудрость чисел и таблиц,
Пройдя тройные рощи интегралов,
Мы вышли в жизнь,
Как в схватку корабли,
Обрывки пены бросив у причалов.
Нам стали тесны эти небеса
И ход планет казался тяжелее.
Нам другом был и Ом, и Гей-Люссак,
Декарт, Паскаль и Менделеев.
И мир был покорен и прост,
И формулам должны были поддаться
Спокойное мерцанье звезд
И душное цветение акаций.
Но в гроздьях формул потерялись мы,
Найдя не сразу наше назначенье.
Философы! — Лишь обменяли мир.
Мы — изменить должны его движенье.
Возможно, что Нежинцев имел свой подход к переводам и значениям: в первую очередь они должны были быть правдивыми, точными, соответствующими своему времени.
«Коли баркас наблизився, Мемет покинув кав’ярню і подався на берег. Гості поспішились вихилити свої філіжанки і рушили за Меметом. Вони перетяли круту вузьку вулицю, обігнули мечет і спустились каменистою стежкою до моря. Синє море хвилювалось і кипіло на березі піною. Баркас підскакував на місці, хлюпав, як риба, і не міг пристати до берега. Сивовусий грек та молодий наймит-дангалак, стрункий і довгоногий, вибивалися з сил, налягаючи на весла, однак їм не вдавалося розігнати човен на береговий пісок. Тоді грек кинув у море кітвицю, а дангалак почав швидко роззуватися та закачувати жовті штани вище колін. Татари перемовлялись з берега з греком. Синя хвиля скипала молоком біля їх ніг, а відтак танула і шипіла на піску, тікаючи в море».
В первом преложении коннотация переводчика соответствует классическому, «правильному» русскому языку: Мемет отправился, т. е. отошёл на берег. У автора же мы видим слово «подався» -- «подался». В толковом словаре Ушакова мы замечаем такие интересные коннотации этого слова: отправиться куда-л в шутливом значении, отправиться (отойти) в безвыходном положении и согласиться после долгих уговоров. Это не просто отправиться, уйти на берег, а уйти в определённом состоянии (дело не терпит отлагательств, хочешь не хочешь, надо идти) и Коцюбинский смотрит на своего отрицательного героя с некоторой долей иронии. «Вихилили свої філіжанки» -- так деликатно и нежно Михаил Коцюбинский обозначает главный ритуал посетителей кофейни, что означает «опорожнили (опустошили) свои чашечки». Некоторая несоразмерность взрослых татарских мужчин и опустошённых чашечек наводит на размышление об особенном, благоговейном отношении татарского населения к кофе, употреблению и значению этого напитка в обиходе крымского жителя. Далее посетители кофейни «рушили» за Меметом; обратившись к переводу Евгения Саввича, мы обращаем внимание на несколько «геометрический» вариант фрагмента текста: «Гости поторопились допить свой кофе и двинулись з Меметом».
«Когда баркас приблизился, Мемет оставил кофейню и отправился на берег. Гости поторопились допить свой кофе и двинулись за Меметом. Они пересекли крутую узкую улицу, обогнули мечеть и по каменистой тропе спустились к морю.
Синее море волновалось и пеною кипело у берега. Баркас подпрыгивал на месте, плескался, как рыба, и не мог пристать к берегу. Седоусый грек и молодой батрак — дангалак (гребец: с кртатар.), стройный и длинноногий, выбивались из сил, налегая на весла, однако им не удавалось пристать к берегу. Тогда грек бросил в море якорь, а дангалак начал быстро разуваться и закатывать выше колен желтые штаны. Татары переговаривались с берега с греком. Синяя волна молоком закипала у их ног, а потом таяла и шипела на песке, убегая в море».
Персонификация моря, а также метафоричность всего, что имеет отношение к морю, выражена у Коцюбинского особенно ярко: «море волновалось, баркас плескался, как рыба, волна молоком закипала у ног, таяла и шипела на песке…». Сравнение волны с молоком, наделение её качествами одушевлёнными, своеобразными эпитетами и аллегориями, позиционирует нам Михаила Михайловича как виртуального художника слова. Это одно из высших достижений автора, в начатках приобретённое им у скандинавских писателей (в частности, у Кнута Гамсуна), привитое на благодатную почву украинской литературы и интегрированное в мировую культурную сокровищницу.
«Алі скинув на пісок свою ношу і знов скочив у море, занурюючи мокрі рожеві литки в легку й білу, як збитий білок, піну, а далі миючи їх у чистій синій хвилі». Противопоставление розових мокрых икр Али и белой, взбитой в белок, пены соответствует стилистической фигуре речи антитезе. «Али сбросил на песок свою ношу и снова вернулся в море, погружая мокрые розовые икры в легкую и белую, как взбитый белок, пену, а потом обмывая их в чистой синей волне». Коцюбинский использует эпитет и метафору одновременно, сравнивая пену со взбитым белком. Перевод Нежинцева этого эпизода предельно точный. И мы опять встречаем олицетворение: наделение лодки, волны и др. качествами живых существ: «Човен бився на хвилі і рвався з кітвиці, як пес із ланцюга, а Алі все бігав од човна на берег і назад. Хвиля здоганяла його та кидала йому під ноги клубки білої піни. Часом Алі пропускав зручний мент, і тоді хапався за бік баркаса, і піднімався разом з ним догори, мов краб, приліплений до кораблевого облавка». Общаясь с местным населеним в селе Куру-Узень, в частности с рыбаками и другими «людьми моря», М. М. Коцюбинский употребляет «морские профессионализмы».
https://www.rulit.me/books/na-kamne-read-366055-1.html
«Лодка билась на волне и рвалась с якоря, как пес с цепи. Али все бегал от лодки к берегу и назад». Данный фрагмент произведения (сложное предложение) при переводе разбит Нежинцевым на два простых. У Коцюбинского они противопоставлены друг другу при помощи союза «а». Али у Михаила Михайловича неразделен с лодкой и морской волной, что ещё более подчёркивает импрессионистический, живой характер эпизода. У переводчика Али возвышается над стихией, уводя новеллу в иное стилевое русло. Волна догоняла его и бросала ему под ноги белую пену. Порой Али пропускал удобный момент и тогда хватался за борт лодки и поднимался вместе с нею вверх, словно краб, прилипший к борту корабля». Сравнение Али с крабом – это концептуальная метафора «Человек-животное».
Писатели и поэты охотно прибегают к сравнению людей с различными животными с целью подчеркнуть их определенные особенности, броскую черту характера или же какой-либо талант. В научной статье учёный Горшунов Юрий Владимирович и его студентка Александрова Юлия Михайловна рассматривают писателя, который хорошо знал повадки животных и умел провести параллель между ними и людьми. Это Джеральд Даррелл. Являясь ценителем животного мира, Даррелл активно и умело использует различные стилистические средства для характеризации его представителей.
В статье авторы опираются на термин «концептуальная метафора», изложенный в своих трудах Дж. Лакоффом и М. Джонсоном, которые считают, что метафора пронизывает повседневную жизнь человека и, в отличие от метафоры в традиционном ее понимании, проявляется не только в языке, но и в мышлении и действии. В творчестве Даррелла четко прослеживаются две концептуальные метафоры: «Животное-Человек» и «Человек-Животное». Первая метафора связана с описаниями животных и приписываемых им черт характера, манерами поведения и чувствами, свойственными человеку. Вторая метафора отражает отношение автора к людям. Он сравнивает их с животными, выделяя их особенности или подчеркивая их положительные или отрицательные качества.
Михаил Михайлович Коцюбинский состоит в интертекстуальном литературном поле и концепцию «Человек-животное», используемую, возможно неофициально, ещё с незапамятных времён писателями прошлых эпох (ещё задолго до Даррела, например, в баснях), широко внедряет в свои крымские произведения, чтобы ярче представить читателю характерные образы героев.
«Море все больше теряло спокойствие. Чайки срывались с одиноких прибрежных скал, грудью припадали к волне и плакали над морем. Море потемнело, переменилось. Мелкие волны сливались и, словно глыбы зеленоватого стекла, незаметно подкрадывались к берегу, падали на песок и разбивались в белую пену. Под лодкой клокотало, кипело, шумело, и она подскакивала и прыгала, будто куда-то неслась на белогривых зверях. Грек часто оборачивался и с тревогой поглядывал на море. Али еще быстрее бегал от лодки на берег, весь забрызганный пеной. Вода у берега начала мутиться и желтеть; вместе с песком волна выбрасывала со дна моря на берег камни и, убегая назад, волочила их по дну с таким шумом, будто там что-то огромное скрежетало зубами и ворчало. Спустя какие-нибудь полчаса прибой уже перескакивал через камни, заливал прибрежную дорогу и подбирался к мешкам с солью». В описании моря, его изменении мы наблюдаем градацию: море всё более теряет спокойствие, затем темнеет, клокочет, кипит, шумит, выбрасывает камни. Его можно сравнить с неуравновешенным человеком, которого ещё больше возмутили внешние обстоятельства. Олицетворение морской стихии дополняют образы чаек и волн. Параллелизм ярко выражен в действии падения: припадают к волне чайки, волны падают на песок, волна выбрасывает камни, которые тоже падают. Усиливается динамика: движение морской стихии усиливается, вместе с ним увеличивается тревожность грека и сам Али стал бегать ещё быстрее… Эпитеты, используемые автором и переводчиком тоже подчёркивают процесс движения, они удачно подобраны и оттеняют красоту стихий природных: мелкие волны словно глыбы зеленоватого стекла, лодка будто неслась на белогривых зверях (волнах, превращённых в животных).
«Море дедалі втрачало спокій. Чайки знімались із одиноких берегових скель, припадали грудьми до хвилі і плакали над морем. Море потемніло, змінилось. Дрібні хвилі зливались докупи, мов брили зеленкуватого скла, непомітно підкрадались до берега, падали на пісок і розбивались на білу піну». Коцюбинский подчёркивает единство слитых волн: «Мелкие волны сливались воедино...», Нежинцев же опускает слово «воедино», ограничившись одним словом «сливались». В целом перевод соответствует оригиналу, замыслу автора.
В акварели «На камне» М. М. Коцюбинский использует определённые стилистические приёмы, субъективный лингвистический фактор текстообразования, отражающий особый способ текстовой организации, выбранный писателем для наиболее адекватного отражения видения своего мира. \Болотнова\ В выборе репертуара стилистических приёмов и предпочтительном использовании некоторых из них, отличающихся наибольшей частотностью, проявляется авторская индивидуальность. Михаил Коцюбинский наиболее часто использует приёмы олицетворения реалий, более редко – повтора, часто встречаются метафоры и эпитеты среди фигур речи можно увидеть градацию.
Стилистический приём – это целенаправленное использование какого-либо средства для выполнения определённых функций. Впервые полную ясность в решение этого сложного вопроса внесла Т. Г. Винокур. По мысли исследователя, «языковое средство становится стилистическим, т. е. получает стилистическое значение, лишь тогда, когда оно участвует в построении стилистического приёма». К стилистическим приёмам автор относит, например,: «эффект уклончивых слов»; «интимизацию общения»; «усиления динамики действия»; «гиперболизацию событий и явлений» и др. В трактовке стилистического приёма вполне можно согласиться с определением Т. Г. Винокур, считающей приём «… минимальным отрезком текста, с достаточной полнотой выявляющим как стилистическое намерение говорящего, так и способ осуществления этого намерения…».
Коцюбинский держит в фокусе внимание читателя-зрителя, не позволяя ему заснуть, его герои постоянно в движении, они взаимодействуют то с морем и волнами, то с лодкой и прибрежными камнями, то друг с другом: «Татари заворушились, і поки грек танцював з човном на хвилях, з нудьгою позираючи на море, сіль опинилась у безпечному місці».
«Заставляя» грека танцевать с лодкой, Михаил Коцюбинский прибегает к аллегории, передавая неспокойствие моря и лёгкость взаимодействия с трудностями стихии торговца-грека, в переводе Нежинцева, «тоскливо поглядывающего» на главного виновника – само море. Коцюбинский пишет о взгляде с «нудьгою», в Словаре синонимов украинского языка мы видим, что «нудьга» это не просто «тоска», а плохое настроение, гнетущее состояние души. Автор в несколько раз усилил тоску героя, повергнув его психику в уныние и показав читателю особую трудность данной ситуации, будто бы предшествующей последующим трудностям в любви главных героев новеллы.
Использование в тексте такой фигуры речи как градация, Коцюбинский ещё более создаёт напряжение, влияя на динамику моря и его взаимодействие с тучами, создавая подвижную рамочную композицию и выделяя яркий национальный облик героев, эмоциональных и дерзких: «Тим часом море йшло. Монотонний ритмічний гомін хвиль перейшов у бухання. Спочатку глухе, як важке сапання, а далі сильне і коротке, як далекий стріл гармати. На небі сірим павутинням снували хмари. Розгойдане море, вже брудне й темне, наскакувало на берег і покривало скелі, по яких потому стікали патьоки брудної з піною води.
— Ге-ге! Буде буря! — кричав Мемет до грека. — Витягай на берег човна!
— Га? Що кажеш? — хрипів грек, намагаючись перекричати шум прибою.
— Човен на берег! — гукнув щосили Нурла».
Переводчик Нежинцев очень ярко и образно раскрыл замысел автора на русском языке: «Тем временем море наступало. Монотонный, ритмичный шум волн перешел в грохот. Сперва глухой, как тяжелый храп, а потом сильный и короткий, как далекий выстрел орудия». В переводе чётко обозначена градация и, впоследствии, антитеза: шум-грохот, глухой, тяжёлый — сильный, короткий, и в завершении описания звуков моря автор удачно помещает метафору, сравнивая это звучание с выстрелом орудия.
Неспокойный темперамент южных героев новеллы Коцюбинского отражается в глаголах и наречиях обозначающих движение, скорость, даже некоторую суету, отстутствие статики; это движение происходит и у грека, и у турка, и у татар: неспокійно, закрутився, почав розпутувати, кинувся, скидали, змила, витягала. Баркас сравнивается автором с огромным дельфіном, одушевляясь прямо на глазах: «Грек неспокійно закрутився і серед бризків і рику хвиль почав розпутувати ланцюг, ув’язувати мотуззя. Алі кинувся до ланцюга. Татари скидали капці, закочували штани й ставали до помочі. Врешті грек підняв котвицю, і чорний баркас, підхоплений брудною хвилею, що з ніг до голови змила татар, посунув до берега. Купка зігнутих і мокрих татар галасливо витягала з моря, серед клекоту піни, чорний баркас, немов якусь морську потвору або величезного дельфіна».
Ведущий мотив произведения М. М. Коцюбинского – камень, а точнее его груда, противопоставляется оживлённым стройным девушкам, идущими от источника (фонтана) с кухлями (аутентичными сосудами) за плечами и сказочной панораме села. Это и антитеза, и определённый фон для событий, происходящих в новелле: «При цій казковій панорамі татарське село здавалось грудою дикого каміння, і тільки рядок струнких дівчат, що вертали од чішме з високими кухлями на плечах, оживляв кам’яну пустелю.
Край села, у глибокій долині, біг поміж волоських горіхів струмок. Морський прибій спинив його воду, і вона розлилась поміж деревами, одбиваючи в собі їх зелень, барвні халати татарок та голі тіла дітвори».
Примечательно, что Нежинцев перевёл «волоський горіх» как «волошский орех»; скорее всего такое название характерно для народного языка, болем официальное и распространённое – «грецкий орех», встречается также и «царский орех»: «На краю деревни, в глубокой долине, между волошскими орехами пробегал ручей. Морской прибой остановил его бег, и вода разлилась между деревьями, отражая в себе их зелень, пестрые халаты татарок и голые тела детворы». «Вода разлилась между деревьями, отражая в себе их зелень, пёстрые халаты татарок и голые тела детворы» – это и противопоставление, и эпитеты, насыщающие композицию не только яркостью, но и новыми смыслами. Мы видим живопись словом, какой владел автор произведения в совершенстве, живопись импрессионистическая; убедиться в этом не трудно, анализируя эту часть предложения.
«Над берегом висів солоний туман од дрібних бризків. Каламутне море скаженіло». Олицетворение моря проходит основной нитью сквозь новеллу Коцюбинского, оно является одним из мотивов произведения. Автор называет здесь море «каламутне», что означает в большинстве случаев «мутное», «утратившее прозрачность», есть варианты значений «неспокойный», «непокорный». Евгений Саввич Нежинцев использует коннотацию «взбаламученное»: «Над берегом от мелких брызг висел соленый туман. Взбаламученное море свирепело».
Коннотация это сопутствующее значение языковой единицы Коннотация включает дополнительные семантические или стилистические элементы, устойчиво связанные с основным значением в сознании носителей языка. Коннотация предназначена для выражения эмоциональных или оценочных оттенков высказывания и отображает культурные традиции общества.
Евгений Саввич Нежинцев – поэт и переводчик – в процессе перевода акварели Михаила Михайловича Коцюбинского «На камне» на русский язык применял достаточно устойчивые коннотации, приближенные к оригиналу произведения, подтверждающие замысел автора; некоторые коннотации имели определённый характер и соответствовали традициям времени, в котором жил переводчик, культурной направленности и впитали в себя особенности черт личности Нежинцева, в которых отражён его субъективный взгляд.