ИЗ СИБИРСКОЙ ТЕТРАДИ
Берегаево – «Берега его…» — так и слышится мне до сих пор далёкий родимый зов. Зов навсегда ушедшего, беззаботного детства тянется ко мне из маленькой отцовской деревни, затерянной где-то в глухих таёжных глубинах.
Отец мой был родом с Алтая. Предки мои по отцовской веточке были крестьянами, а дед и бабушка – уже из последних. Кроме отца, у них было четыре дочери и старший Алёша. Семья считалась зажиточной, трудолюбивой. Позднее они и подобные им семьи получили другое название.
Зажиточность эта произрастала из отсутствия лени и неистощимой исконной любви к земле, на которой деды мои трудились от зари до заката. Потом всех «зажиточных» стронула с места и погнала в незнакомые дали властная рука «перегибов коллективизации».
Посадили их однажды на железные баржи и отправили вниз по течению быстрого Чулыма. Выбрали место. Рубили тайгу. Пахали не тронутую никем землю. Вживляли в неё старые обрубленные корни. А дед не только крестьянствовал, но и плотничал — всё Село своими руками поставил. Радостно мне теперь, что и он — Плотником был…
Умер Алёша. И надежда семьи сошлась на отце, который не даст, может быть, оборваться ниточке крестьянского рода. Но отец вырос, ушёл служить в армию — т.е. прямо на фронт — да так в ней и остался, пройдя Великую Отечественную рядовым танкистом в дивизии генерала Ротмистрова. Трижды — горел в танке, но не получил ни единого ранения, чтобы потом, спустя годы, живой и невредимой, могла родиться и я, в возлюбленной мною Сибири, на Ирии Тишайшем, то бишь — на Иртыше.
Мне было шесть с половиной лет, когда отец повёз нас в свою деревню. Поехали летом, потому что попасть в неё можно было только водным путём по Чулыму. И путь этот привёл нас обратно в Сибирь, но на этот раз — деревенскую.
Бабушку с дедушкой полюбила я всей душой — с того самого мгновенья, как они заключили меня в объятья, лишь только ступили мы с парохода на их суровую необетованную землю. Вряд ли сейчас смогу дать их точный портрет, а — живут они где-то в укромном уголке моего сердца, и не хочется предавать перу это хрупкое воспоминание. Скажу только, что бабушка была высока и строга, чрезвычайно суха, но болезненной не казалась. Дед был тих и задумчив, и всегда ласков со мною. Порода этих людей многоречием не отличалась, происходили они из настоящих сибирских челдонов.
Значение этого непонятного прозвища, которым под горячую руку матушка награждала моего отца, я выяснила только теперь, с помощью Владимира Даля, а в детстве оно таило в себе какое-то необычайное достоинство, удаль, отвагу и широту души — никогда я не воспринимала его в оскорбительном смысле. Детская интуиция не ошибается — в глубине своей «ЧЕЛДОН» и означает героя, разрывающего цепи рабства.
Дом деревенский ослепил меня солнцем и чистотой! Столы и полы были выскоблены до белизны; диковинная кухонная утварь надраена до невозможного; белоснежные подзоры, занавески и накидушки — все это отражало солнце и не сразу дало себя рассмотреть.
После нашего городского, онемеченного быта жизнь деревенская прильнула к душе радостной несказанной вестью!
Вот какая картина встаёт предо мною всегда, если я вспоминаю Берегаево: Вечер синий, переходящий вверху в фиолетово-чёрный… Мы втроём — я, мама и бабушка — пришли на берег реки, потому что с самого утра нет моего отца, уплывшего на противоположный берег за кедровыми шишками для меня.
И вот мы стоим, все трое — мошкара безжалостно терзает незащищённые места, мы шлёпаем себя часто и звонко, а вечер быстро густеет, и мы кричим в тёмный провал реки одновременно. Я: «па-а-па-а…», «Шу-у-у-ри-и-к…»,- вторит бабушка, и мамин высокий голос вплетается в наш дуэт протяжным, далее всех летящим: «Са-а-ша-а-а…»! И кричим мы так долго, но никто не откликается, и только, расплёскиваясь и ныряя вниз с высокого берега, рвутся к темнеющему лесу три женских тревожных голоса.
Отец, конечно, нашёлся и привёз множество спелых шишек с необычайно сладкими зёрнами. Нам пора было собираться в дорогу.
Провожала почти вся деревня. Так было принято, тем более, что гости бывали здесь редко, потому что мало ещё кто успел покинуть свой край, и гости все были на виду.
Бабушка обнимала нас всех по очереди, прикладывала к щекам кончик всегда белоснежного головного платка, говорила последние торопливые слова, из которых запомнилась просьба «писать почаще», мы их приглашали к себе, они — к себе, мы обещали и даже — «непременно следующим летом», и — так до тех пор, пока не убрали трап.
Пароход отвалил от берега, и быстро-быстро стала расти между нами сверкающая прозрачная гладь. Дедушка с бабушкой становились всё меньше и меньше, но видно было, что они ещё машут вослед, и мы тоже махали, пока не исчезла из глаз последняя видимость расставания.
Так и не ездили мы больше в село Берегаево, и никогда уж больше не видала я дедушку с бабушкой.
«Берега его»… «Береги его!»… — словно тянулся за пароходом и через всю мою жизнь их последний родительский взгляд.
Не сберегла! Пути земные развели нас с отцом по розным сторонам жизни, и не виделись мы с ним все его последние годы.
Однажды моя матушка случайно прочла эти записи. По её мнению, я допустила ряд неточностей и ошибок. Возможно, конечно, смещение некоторых событий и фактов, отстоящих от нынешнего дня на целых 35 лет. Но я не стану здесь ничего менять, ибо причудливость и прихотливость детского восприятия создала меня именно такой, какая я есть — повествующая о своей самой обыкновенной прожитой жизни