Продолжение седьмого внутривквеливания.
- Кадди настаивает на психиатрической экспертизе, - сказал он на следующий день после истории с засунутым в розетку ножом, закрепляя на груди Хауса электроды портативного многоканального кардиографа. - Полчаса простояла со мной в коридоре и всё время тянула за галстук — чуть не задушила.
- Забавно, - хмыкнул Хаус. - А сам ты что об этом думаешь?
Уилсон отрицательно мотнул головой:
- Ты не хотел себя убить. Я уже потом понял. Во-первых, ты сбросил Эмбер на пейджер приказ срочно прийти, и она увидела вспышку замыкания, подходя к кабинету — значит, ты ждал её, и пока не услышал её шагов, ничего не делал.
- Есть и «во-вторых»? - поднял бровь Хаус.
- Есть. Твоя трость оставалась возле кресла — к розетке ты подошёл без неё. У тебя были свободны обе руки, и ты правша, но нож держал в левой... вдохни и не дыши... потому что знал, что на ладони останется сильный болезненный ожог, и ты не сможешь пользоваться тростью, которую привык держать в правой руке... дыши. Если бы ты хотел умереть, это тебя не волновало бы. Значит, умирать ты не планировал. А что планировал? Кстати, ты знаешь, что многоканальный электрокардиограф можно использовать, как детектор лжи? Так чего ты хотел от своей клинической смерти? Совершить небольшую экскурсию в загробный мир, чтобы иметь козыри для своей богоборческой пропаганды? Или...?
- «Или», - буркнул Хаус. - Начитался всякой фигни про ноцицептивные боли, подумал попробовать сделать перезагрузку. Как и следовало ожидать, всё оказалось чушью и полной брехнёй.
- Ты — идиот, - грустно сказал Уилсон. - Ставить на себе эксперименты — идиотизм.
- А на других — преступление, - парировал Хаус. - Что предлагаешь?
Уилсон ничего не предлагал, поэтому просто включил ещё раз запись и стал следить за подпрыгивающими на экране прибора линиями.
- Электрическая активность миокарда относительно стабильна, - заключил он. - Тебе повезло. И хотя я понимаю, что просить тебя не делать так больше — пустая трата времени...
- Что за бурду ты мне принёс? - тут же перевёл стрелки Хаус, кивая на пластиковый стаканчик на тумбочке.
- Кофе без кофеина.
- Кому нужен кофе без кофеина? Это всё равно, что секс без проникновения.
- Ну, - невозмутимо ответил Уилсон, - может быть, он нужен идиотам, пихающим в розетки ножи, чтобы их било током, и чтобы сердце при этом пострадало настолько, что кофе с кофеином будет противопоказан ещё пару недель.
- Две недели? Это был один единственный разряд! - Хаус для наглядности показал палец.
- Остановивший твоё сердце, - напомнил Уилсон. - Не будешь пить — я заберу.
Перспектива остаться совсем без кофе радовала ещё меньше, чем кофезаменитель. Хаус отпихнул руку Уилсона и взял стаканчик.
Он удрал из палаты, не дожидаясь выписки, и продолжал диагностировать, пока Уилсон не поймал его в коридоре и при помощи грубой силы не приволок в отделение функциональной диагностики «проверить, работает ли на тебе закон Ома». Почему он даже не подумал тогда, что выходка Хауса на грани фола была своеобразным сигналом вроде «новэмбер чарли» - «силы и средства на исходе, при отсутствии помощи судно пойдёт ко дну». Может быть потому, что сам Хаус всегда запрещал так о себе думать, ставил безапелляционный блок. Но ведь он считал себя его другом, он должен был научиться обходить блоки.
В уютном баре с живой музыкой — у Хауса была чуйка на такие заведения, он их находил в любом районе любого города без вывесок и указателей, по какому-то сверхъестественному наитию — Уилсон заказал стейк с овощами и красное вино Хаусу, салат из морепродуктов с рисом и сухое белое — себе, нимало не сомневаясь, что Хаусу достанется львиная доля того и другого, а ему придётся довольствоваться остатками. Впрочем, его такой расклад устраивал — он всегда был склонным к полноте, и худой и длинный Хаус, поглощавший пищу в любых количествах без всякого вреда для себя, мог служить для него своеобразным ограничителем излишков калорийности.
Впрочем, сейчас ему было не до калорийности ужина — он терзался чувством вины за своё недопонимание ситуации. Он-то считал, что Хаус успокоился. После истории с синдромом Бельмондо и провалом его афёры с внутримозговой блокадой для онкобольных он больше не заговаривал ни о каких исследованиях механизма боли, вот Уилсон и решил, что вопрос снят с повестки дня. А оказывается, всё это время его друг упорно и отчаянно искал. Искал — и не находил. Как он мог забыть, что Хаус — не только наркоман, но и врач, прекрасно понимающий все оттенки и аспекты наркотической зависимости. Что нового он мог ему рассказать о викодине, если его друг каждый раз, отправляя в рот очередную таблетку, понимал, что делает новый шаг к безумию, к отказу органов, к смерти. Понимал — и не мог противиться искушению из-за нестерпимой боли. Ломка наркомана — достаточно серьёзное испытание, практически исключающее самостоятельный детокс и отказ от очередной дозы. Ломка в совокупности с болью — испытание запредельное. Это никому не по силам. И это Хаус тоже понимал. И не видел выхода. Нужно было подсказать ему этот выход.
- Тебе всё равно придётся ложиться на детоксикацию, - сказал Уилсон. - А потом учиться жить на ненаркотических анальгетиках. Иначе... ты сам знаешь.
- А можно не прямо сегодня? - спросил Хаус, и это должно было, наверное, прозвучать саркастически, а прозвучало устало и обречённо.
- Можно, - вздохнул Уилсон и закрыл глаза на то, что Хаус спёр у него креветку.
ххххххххх
С пересадкой костного мозга спешили — медлить было уже нельзя. Кавардес пришёл в палату с резервуаром и длинной иглой.
- Строго говоря, это не пересадка костного мозга, как такового, - объяснил Кавардес. - Это пересадка стволовых клеток. Для донора это менее травматично, а для реципиента ниже риск отторжения — у нас ведь не родственная пересадка.
- Я знаю. Мембранный скрининг стволовых клеток — у нас это давно практикуется, - сказал Хаус. - Клетки вводятся внутривенно и заселяют мозг по принципу родства ткани.
- Ну, обычно такая пересадка делается на абсолютно «пустой» мозг, - сказал Кавардес, подготавливая систему для инфузии транспланта. - Но в данном случае мы имеем дело не с лейкозом, а с комбинированным токсико-лучевым поражением. С одной стороны, в этом плюс: мы можем произвести пересадку, не снижая иммунитета до нуля — в нашем случае это было бы убийством пациента. С другой, опасность отторжения таким образом снова становится существенной. Ну что, поехали? Если трансплант приживётся, мы узнаем об этом в ближайшие сорок восемь часов, если нет... ну, мы тоже скоро об этом узнаем. Я только хочу предупредить, чтобы вы не ждали чудесного воскрешения — пересадкой костного мозга мы залатаем только одну прореху, а у вас их с десяток, Уилсон.
- Я чувствую, - усмехнулся Уилсон обмётанными грибком губами.
После суток интенсивной терапии он выглядел лучше. Температура почти нормализовалась, осмолярность и электролиты ему выровняли, давление подняли, электрическая активность сердца оставалась относительно стабильной. С вечера Хаус по рекомендации Кавардеса убил больше часа на то, чтобы впихнуть в него несколько ложек питательной смеси на основе карахмала. Уилсон мучительно, с трудом пережёвывал эту почти жидкость, морщась от боли, с усилием глотал, но, в конце концов, сколько-то съел, и его даже не вырвало. К этому времени он успел получить первую порцию бластов, и утром должен был получить вторую.
Оливия зашла в палату на веранде перед уходом, чтобы поменять пакет на штативе капельницы. Соло-Дайер, когда она вошла, слабыми пальцами тискал покорную руку Экампанэ и что-то ему говорил — настойчиво, даже сердито, а тот покорно слушал, морщился и прятал глаза. Насколько Оливия успела понять, речь шла о какой-то женщине — знакомой Экампанэ, о которой он слышать не хотел, а его приятель настаивал на чём-то и раздражался, видя, что если друг его и слушает, то просто не желая спорить с тяжело больным. При виде неё оба немедленно прервали свой спор.
- Это вы? - с лёгким удивлением слабым голосом спросил Соло-Дайер. - Разве вы не медрегистратор?
- Я — медсестра, - призналась Оливия. - Но у нас не хватает младшего персонала, поэтому доктор Дига ввёл ротации — каждая сестра, кроме операционных, по одному месяцу ещё и дежурит в регистратуре.
- И вас это устраивает? - с удивлением вмешался Экампанэ. - У вас вообще есть тут профсоюз или что?
- Конечно, устраивает, - удивлённо пожала плевами она. - Здесь не так просто найти постоянную работу, тем более хорошо оплачиваемую. Туристический бизнес приносит доход только в сезон, а сезон кончается. Работы в отеле хватает на то, чтобы оплачивать жильё, ну, а всё остальное только благодаря этому месту, со всеми его ротациями... Осторожно, сеньор Соло-Дайер, у вас очень низкая свёртываемость, и вены сейчас хрупкие — постарайтесь не шевелиться, я сама всё поправлю — тут игла вышла.
Уилсон кивнул, но тут же застонал — гипералгезия тоже была одна из радостей в букете побочных эффектов комбинированного лечения.
- Тише-тише, мой хороший, - ласково уговаривала Оливия, переставляя кубитальный катетер. - Чуть-чуть ещё потерпите, а потом сразу станет легче.
- У вас поразительно ловкие пальцы, - сказал Уилсон, стараясь больше не показывать боли. - И такие красивые руки... - он легко тронул её запястье — провёл кончиками пальцев. - Вы, наверное, на каком-нибудь музыкальном инструменте играете...
У Хауса челюсть отвисла, когда он понял, что Уилсон флиртует с Оливией. Это было здорово — настолько здорово, что он с трудом удержал довольную ухмылку.
Но ночью снова стало хуже. Прозрачный потолок веранды, казалось, прогибается под напором тяжёлых сумрачных туч, и нога Хауса разнылась, как всегда бывало перед дождём, а Уилсон впал в тяжёлое полубессознательное оцепенение. По временам он словно бы бредил — звал Хауса, звал почему-то Эмбер, пытался отдавать какие-то распоряжения по поводу своих прежних пациентов, но всё это бессвязно, сиплым прерывающимся шёпотом, на грани слышимости — Хаус сильно напрягал слух, чтобы хоть что-то разобрать. Сам он опять не спал, но уже приловчился отключаться на короткие минуты каждые полчаса — и контроля не терял, и выматывался меньше.
Около четырёх утра — в Принстоне уже начало бы понемногу светать, но здесь тьма стояла кромешная — небо вдруг огненным светлым зигзагом вспорола молния и хлынул настоящий тропический ливень — струи ударялись в стекло полусферы свода, в огромные окна, растекались водяной завесой, плёнкой, похожей на мыльный пузырь, колеблющейся и мерцающей от света на веранде.
- Хаус... - позвал Уилсон. - Хаус, гроза... дождь.
- Я вижу, старик.
- Это что-то значит... что-то же это должно значить... - он беспокойно озирался, даже сделал попытку приподняться на локтях — не смог.
- Что это может значить? Ничего это не значит. Успокойся.
- Слышишь? Там музыка... Старый добрый «Блюз жестяной крыши». Только темп другой. Да ты не слышишь? Ну, брось! У тебя же, кажется, абсолютный слух — как ты можешь на слышать! Вот. Опять! Саксофон.
Хаус почувствовал, как по спине пробежал лёгкий холодок при виде возбуждённого лица Уилсона, его широко раскрытых глаз.
- Эй, дружище, ты галлюцинируешь? - обеспокоенно спросил он.
Уилсон не ответил, всё так же настороженно прислушиваясь к чему-то, возбуждение словно бы стало стихать и его лицо с остановившимся взглядом странно застыло, а потом вдруг стало покрываться мелкими каплями пота. Хаус вскочил. Он помнил, видел сто раз это внезапное почти восторженное возбуждение и внезапную испарину.
- Помогите! - закричал он. - На помощь!
Широко раскрытые глаза Уилсона помутнели, грудная клетка опала и замерла, нижняя челюсть как-то странно задвигалась, как будто Уилсон чем-то давится, а зрачки расширились, и Хаус почувствовал, что тонет в них, как в липкой смоле.
Кнопку вызова он вдавил до отказа, но в палату на веранде пока никто не зашёл. На какой-то миг его накрыло беспомощностью и паникой, но тут же он взял себя в руки, вспомнив, что он как-никак врач.
Кровать Уилсона была функциональной. Хаус выбил с лязганьем опоры, и изголовье рухнуло вниз. Голова Уилсона стукнулась, но это сейчас было не важно. Хаус приложил ухо к неподвижной груди Уилсона. Он мог бы уловить при таком тесном контакте даже дрожь фибрилляции, но сердце молчало. Хаус за подбородок запрокинул голову Уилсона назад, одновременно выдвигая нижнюю челюсть и прижался губами к его губам — горьким, царапающим, кровяным от выступающих из-под корок капель. Выдох — сильный. вталкивающий в лёгкие Уилсона так необходимый ему сейчас раствор углекислого газа, а потом толчки в грудину, сразу промокшую сукровицей сквозь ткань больничной сорочки. Эффективно? Некому проверить. Куда все запропастились в этой богоспасаемой больнице? Ещё выдох — грудная клетка приподнимается. Ещё толчки. Ладони Хауса лежат друг на друге, внахлёст, тонкий браслет на запястье щёлкает по какому-то датчику, приклеенному к груди Уилсона, и эти щелчки отмеряют, как метроном, ритм массажа. Раз-два-три-четыре-пять-десять-пятнадцать — выдох,а для Уилсона — вдох. И снова раз-два-три-четыре-пять-десять-пятнадцать — выдох. И ещё... Почему никто не приходит? Сигнализация не сработала? Но разве так может быть? Голову оторвать этому Дига за такие порядки в отделении. Но позвать на помощь голосом Хаус не может — всё его дыхание вылетает короткими точками во время резких толчков ладоней и длинным тире — выдохами в рот Уилсона. Он не может остановить эту непрерывную морзянку, потому что тогда Уилсон уйдёт дальше, чем до места, откуда ещё можно дозваться.
То, что капает сейчас из инфузомата, тормозит дыхательный центр. К чёрту! Хаус дотянулся, выдрал иглу, раздирая вену — ладно, наплевать, будет надо, он потом сам подколется в другую. Пятнадцать толчков — выдох — пятнадцать толчков — выдох. Где все? Где дежурный? А если просто оторвут его за плечи и с облегчением объявят время смерти? Нужно быть убедительным, нужно доказать, что это — ещё не конец. Хотя бы Кавардесу. Он вкалывает, как раб на плантации, поддерживая гемодинамику в остановившемся между жизнью и смертью теле, а в голове уже идёт диагностический поиск: отчего остановка? Некроз в зоне синусового узла? Внутреннее кровотечение? Электролитный дисбаланс? В последние мгновения он отвлёкся от монитора — что там было? По особенностям кривой записи электрической активности сердца многое можно понять. Слуховые галлюцинации. Возбуждение. Передоз? Несовместимость? Температура тела повышена. Дыхательная недостаточность. Лактацидоз? Нет. Слишком быстро. Гиповолемический шок? Адреналовый криз? Надпочечники накрылись? Нет-нет-нет, что-то другое. Он что-то упускает. Вазо-вагальный рефлекс? Тромбоэмболия? Пятнадцать толчков — выдох — пятнадцать толчков — выдох... Сколько уже времени прошло? Если массаж эффективен, мозг с грехом пополам кровоснабжается, и короткий лимит клинической смерти становится длиннее. Если нет — через четыре-шесть минут наступает необратимая биологическая смерть. Всё-таки первично было нарушение сердечной деятельности. Не пароксизм трепетания — пароксизм трепетания выглядит иначе. Эйфория и слуховые галлюцинации — за подостро развивающуюся гипоксию коры. Внезапно развившаяся слабость синусового узла? Тромб? Протечка, которую не видно во вне? Пятнадцать толчков — выдох. Он не в форме, и реанимировать в одного физически слишком трудно для него. Сердце не запускается. Снова подключить жизнеобеспечение? Он мог бы, но для этого нужно остановиться, провести интубацию, подсоединить трубки, а на такую паузу времени у него нет. Почему никто не идёт? А может быть, ему только кажется, что он нажал кнопку вызова? Здесь чёртова прорва этих кнопок, он не перепутал? Надписи на испанском, и хотя в первые же часы врач, похожий на Чейза, всё показал и рассказал, он всё меньше уверен в том, что сделал всё правильно. Он снова пытается позвать голосом, но вдруг забывает, как будет «помогите» по испански. И глубоко вдохнуть, чтобы получился крик, ему некогда. В голове нарастает нехороший болезненный гул. Действительность теряет очертания, сужаясь до вида распростёртого на кровати Уилсона и экрана монитора, на котором толчки в грудину отображаются короткими всплесками. Эффективно? Эффективно. Значит, продолжаем.
Но действительность существует где-то там, за пределами его коллапсирующего мира, и прорывается резкими, но отдалёнными, как за стеклянной перегородкой, голосами. Он не понимает их речи — он забыл испанский язык. Только понятное «адреналин» пробивается к сознанию, и то, что чьи-то руки удерживают его, пытаясь оторвать от Уилсона. А он не хочет отрываться, потому что вот только что, сию секунду, ему показалось, что под руками что-то шевельнулось, всплеснуло, как уже заснувшая было рыба под ножом кухарки в последней агонии.
Он жив, жив, не мешайте мне! Чёрт! Как это сказать по-испански? Ля ресусиасьон паса кон экито. Кажется они его не поняли...
- Хаус! Хаус, всё! Есть пульс. Вы запустили сердце. Хаус, хватит, он дышит! Хаус!
«Не отключайте его». Как это по испански?
- Но десконектед лос апаратос!
- Хаус, всё под контролем! Я здесь.
Только теперь до него доходит, что за плечи его держит и в ухо орёт Кавардес. Значит, можно расслабиться. Но перед глазами алая пелена, и всё плывёт и бешено вращается.
- Помогите мне. Нужно ставить водитель ритма, - говорит Кавардес по-испански кому-то из своих. - Я думаю, это острая сочетанная травма сердца. Проявилась, когда мы подняли давление.
Хаус ловит рукой чьё-то подставленное плечо. Свет меркнет.
- Почему веранда оказалась не подключена к сигнализации? - Кавардес теснил грудью Дига и почти уже вжал в стену.
- Я-то при чём? - отбивался тот. - Ты разместил больного на веранде, ты и должен был проследить.
- Да зачем её вообще отключили? Палата интенсивной терапии и так на удалении от основного стационара, а теперь, оказывается, ещё и без связи с постом. Это нам просто повезло, что ухаживающий — врач, он его держал на искусственном жизнеобеспечении почти два часа. Без напарника.
- Отключили на день, потому что здесь всё равно торчала Кортни. Отключили, потому что официально она не занята, а закрыта на ремонт, и горящий зелёный сигнал незанятой палаты непременно вызвал бы вопросы. Потому что тут шлялся этот хмырь из министерства, а твои пациенты — нелегалы, если помнишь, и вся твоя афера нелегальна.
- Можно подумать, они здесь — первые нелегалы.
- Можно подумать, тебе дадут срок меньше за то, что они — не первые.
- Но уходя, ты мог бы включить слежение? На ночь? Когда во всём корпусе остаются только четыре человека?
- Я... забыл, - упавшим голосом признался Дига. - Нужно было с мальчиком что-то решать, я закрутился... Я надеялся, ты за этим проследишь! - снова пошёл он в атаку.
- Обеспечение лечебного процесса — твоя обязанность! - рявкнул Кавардес.
- Лечебного процесса, но не твоих авантюр... - Дига внезапно осекся помолчал, пожевал губами и уже совсем мирно и тихо попросил. - Ну, перестань, мне и так паршивее некуда. В жизни со мной такого не было — не то устал, не то старею. Не то это мой вечный мандраж — из-за тебя и за тебя. Теперь этот человек будет считать, что я нарочно хочу умертвить его друга, - он перевёл взгляд на функциональную кровать, где по-прежнему жил — из последних сил, на кислороде и с введённым через катетер электродом — «эксперимент» Кавардеса, смертельно бледный худой мужчина с обожжённой кожей, клочьями облысевшей головой и чёрными в струпьях губами.
Его друг, больше четверти часа назад свалившийся в обморок, зашевелился, возвращаясь в чувства, и Дига невольно отступил подальше. И правильно сделал.
- Пор куэ надие ха легадо пор ми ламада? Куэреис куэ эль муэрте? Дэ су сексьон таль трабаджадор сериа деспедидо! Ирос пердулариос! - рявкнул этот тип едва придя в себя.Почему никто не пришёл на мой вызов? Вы хотели его смерти? В его отделении такой работник был бы тут же уволен. Разгильдяи!
Недостаточное знание испанского языка помешало Хаусу высказаться в полной мере своего возмущения, но нельзя сказать, чтобы он не старался. Дига с некоторым испугом смотрел в ярко-голубые глаза, мечущие молнии, и не мог отвести взгляд, не говоря уж о возражениях.
Наоравшись и не получив ответа, Хаус так же резко и внезапно умолк и, всё ещё пошатываясь, шагнул к кровати своего друга.
- Поставили водитель ритма? - спросил он через плечо. - Значит, всё-таки синусовый узел накрылся?
- Я надеюсь, что временно, - сказал Кавардес. - Сейчас перельём ещё немного стволовых клеток, и тогда останется только ждать.
- Он без сознания?
- Мы его немножко подгрузили, когда вводили катетер. Оксигенация хорошая, ритм он держит, на энцефалограмме тоже ничего, внушающего опасения. Вы спасли ему жизнь.
- А вы сделали всё, чтобы её угробить, - не остался в долгу Хаус.
Теперь они говорили по-английски к облегчению Хауса, который ещё не всё сказал.
- Это — досадная случайность.
- Преступная халатность, - поправил Хаус.
- На этот раз, слава Богу, всё обошлось.
- Мне, а не Богу. Не Бог тут два часа работал АИДиК - Бог наградил его опухолью в средостении и низкой толерантностью к цитостатикам, а вашего начальника когнитивными функциями кальмара.
Дига вздохнул, но промочал — он чувствовал себя виноватым.
- Ну, хватит истерить, - наконец, резковато завершил эту пикировку Кавардес. - Ваш приятель условно жив, и мы доведём дело до конца, раз уж начали. Или вы уже против? Кстати, вы подписали согласие на экспериментальное лечение, если помните. Конечно, подпись мертвеца юридически почти ничего не значит, но для вас-то ваше слово — не пустой звук? Так мы делаем переливание или нет?
- Подпись мертвеца ничего не значит, - повторил Хаус. - Много ли для вас значит слово мертвеца? Делайте.
Он снова отступил и сел на кушетку. Голова раскалывалась, перед глазами по-прежнему всё плыло, сердце пропускало залповые, подкатывающие к горлу экстрасистолы. «Это — нервное, - подумал он. - Надо успокоиться» Дига, Кавардес и какая-то медсестра налаживали внутривенную перфузию, обступив кровать Уилсона, и их присутствие тревожило, как больной зуб. «Как же меня это всё достало, - подумал Хаус. - И как это всё на тебя похоже, Джимми-бой, мастер половинчатых решений! Ну, или уж умри, или...» Тут же он ужаснулся своей мысли — до острого позыва тошноты и желания треснуть себя кулаком по бедру, но только зажмурил и снова открыл глаза. В стеклянном камне, лежащем в углу узкого подоконника, отражалась солнечная искра. Хаус стал, не мигая, смотреть на неё, пытаясь медитировать. Мало-помалу нервы улеглись.
Он уже сидел так на этом берегу когда-то давно, только не мог вспомнить, когда. Небо было скрыто за сплошной пеленой золотистой облачной дымки, сквозь которую солнце просвечивало, но не угадывалось, словно светилось само небо. Гладь бесконечной воды зеркально покачивалась и как будто дышала исполинской грудью — огромная, бескрайняя, спокойная. Он знал, что это океан, и что за его спиной поднимается каменистый берег с редкими пучками травы. Океан был Тихий, а берег назывался Окинава-исланд. Его щёки были мокрыми и солёными — он только что навернулся с велосипеда и ссадил колено почти до чашечки — острая дёргающая боль выжимала слёзы, и они текли, хотя он не плакал. Ему было хорошо просто и бездумно сидеть, согнув травмированную ногу и слизывая выступающую кровь с колена. У неё был вкус слёз — такой же солёный, разве что с металлическим оттенком.
Сзади послышался вдруг и стал нарастать шорох — галька, покрывавшая кромку берега, шуршала и похрустывала всё ближе под чьими-то шагами. Спина застыла и задервенела, между лопатками ожил неприятный трусливый зуд, побуждающий обернуться, но он нарочно не оборачивался. Шаги были тяжёлые, мужские, и он знал, кого увидит, если обернётся: отца. Он не хотел его видеть, и поэтому не оборачивался. И слышать не хотел, зная наперёд всё, что он скажет.
Но голос, который раздался за его спиной, не был голосом отца — это был тоже мужской голос, но не резкий, как у отца - мягкий, совсем чуть-чуть с намёком на грассирование — еле уловимо, но он хорошо слышал такие вещи. И знакомый. Вроде бы знакомый...
- Очень больно? Послушай, у меня совершенно случайно есть в сумке детский аспирин и бактерицидная примочка. Я мог бы...
Он обернулся. Ощущение было такое, что он уже где-то видел этого человека, хотя помнил совершенно точно, что среди его знакомых такого не было — пожилой, лет пятидесяти, с когда-то волнистыми с проседью, но сейчас поредевшими почти до вопиющей лысины волосами и такими же неравномерными кустиками широких бровей, из-под которых тёплые карие глаза глядели участливо и тревожно - правый косил, чуть уходя к переносице. Костюм на незнакомце был серый, явно недешёвый, а вот сумка на плече висела совсем простенькая, ученическая, одноклассники бегали с такими в школу. Незнакомец улыбнулся, показав крупные белые резцы под чуть вздёрнутой губой, и Грег узнал его: Сумчатый Кролик — персонаж из когда-то придуманной сказки.
- Давай займёмся твоей коленкой, - сказал Сумчатый Кролик. - С велосипеда упал, да? Я видел его там, на камнях. Камера проколота, и цепь слетела. Можно починить.
- У тебя в сумке и велосипедная аптечка есть? - насмешливо спросил Грег.
Кролик виновато пожал плечами — мол, есть конечно - о чём тут спрашивать!
Он присел на корточки, раскрыл сумку и вытащил флакон с прозрачной желтоватой жидкостью и ватный тупфер. Виновато предупредил:
- Может щипать. Потерпишь?
- А есть варианты?
- Я осторожненько, - пообещал Кролик и, действительно, обработал ссадину быстро и аккуратно. Но пока он это делал, обшлаг пиджака приоткрыл бело-голубой пластиковый браслет на его правом запястье.
- Подожди. Это что у тебя такое? - нахмурился Грег. - Это ведь медицинский браслет. Ты чем-то болен? Диабет?
- Рак, - просто сказал Кролик и убрал бактерицидку обратно в сумку. - Ну как, терпимо?
- Подожди... - снова растерянно сказал Грег. - У тебя рак?
- Да.
- И... с этим же можно что-то поделать? Какая стадия?
- Терминальная, - без грусти, разве что с лёгким сожалением, вздохнул Кролик и вдруг уселся рядом с ним прямо на камни. Он выглядел спокойным и беззаботным, словно обработка коленки Грега бактерицидкой было самым последним из дел, которые необходимо ему было сделать.
- Как ты сюда попал? - нахмурился Грег. - Ты не должен был сюда попасть, если только... - он не договорил, вдруг поражённый в самое сердце безжалостным смыслом недосказанного.
- Ну, наверное... да, - Сумчатый Кролик улыбнулся и запрокинул голову, подставляя лицо серебристому свету. Теперь он словно подтаивал, растворяясь в чуть дрожащем воздухе.
- Не надо... - тихо, почти без звука выдохнул Грег. - Уходи. Уходи к себе. Ко мне...
- Как? - спросил Кролик, не открывая глаз. - Это от меня не зависит... Ты можешь?
Мозжет ли он? Грег зажмурился. Он вдруг вспомнил, зачем он здесь. Надо же! Рвался изо всех сил, крутил педали, щурясь от встречного ветра, который трепал его короткие кудри и бесцеремонно забирался под рубашку, а потом случайный камень, звон и лязг падения — и он всё забыл. Ему же во что бы то ни стало нужно утащить Сумчатого Кролика с собой. Куда? Зачем? Он не знал, но потребность это сделать снова стала навязчивой, и он протянул руку, хватаясь за исхудавщее запястье с пластиковым браслетом. Увы, пальцы сомкнулись на пустоте, и в тот же миг боль от разбитой коленки стрельнула вверх, в бедро, тело — его детское лёгкое тело размазалось в серебристом тумане, оно плавилось и менялось, заполняясь тяжестью в правом подреберье — привычной и нудноватой, тупой болью в груди, ноющей мутью в голове. Ровный шум океана превратился в глухой размеренный грохот, отдающийся в ушах пульсацией крови. Он открыл глаза. Светящегося тумана больше не было — была искра в стеклянном камне на подоконнике светлой пустой палаты интенсивной терапии. Кавардес, Дига, медсестра — все успели куда-то уйти, пока он был в своей медитативной отключке. Кроме утреннего солнца их сейчас больше не посещал никто.
- Грег... - прошелестело с функциональной койки едва слышно.
Они не стали подключать АИДиК, обошлись водителем и кислородной маской, поэтому Уилсон мог говорить.
Хаус присел на табурет около кровати, осторожно взял слабую, как обезьянья лапка, кисть его руки, погладил большим пальцем по тыльной стороне:
- Как ты?
- Ты... два часа... - он говорил с трудом и очень тихо. - Один... Зачем?
- Хороший вопрос, - сказал Хаус. - Хотя нет. На самом деле плохой вопрос. Я тебе даже отвечать на него не стану.
Уилсон закрыл глаза. Его рука подрагивала в пальцах Хауса, как ещё живая, но умирающая аквариумная рыбка. Сходство усиливало то, что пальцы были влажными и холодными — централизация кровообращения, нарушение терморегуляции, он всё ещё умирал.
Так прошёл почти час абсолютного молчания — Уилсон всё это время лежал с закрытыми глазами и тяжело, почти в стон, дышал. Лёгкое шипение кислорода — единственное, что нарушало тишину палаты.
- Я бы, наверное, должен... быть тебе благодарен, - виновато пробормотал он, наконец, не открывая глаз. - Но я не могу...
- Мне не нужно твоей благодарности — мне нужно, чтобы ты жил. Ты обещал мне.
- Не могу... справиться... - обречённо всхлипнул Уилсон. - Помоги мне. Мне так больно, Хаус...
- Я знаю, - голос Хауса сделался резким, хриплым, как чаячий крик. - Я ничем не могу тебе помочь сейчас. Ты уже получил предельную дозу обезболивающих — больше нельзя.
- Пожалуйста, прошу тебя, ещё немного... Широта дозы — условность, она всегда приблизительная — ты же знаешь!
- Я знаю, но ошибиться можно в любую сторону. Тем более после того, как одна остановка сердца у тебя уже была.
- Слабость синусового узла, - прохныкал Уилсон. - Это же не центральный механизм, это поражение от местного воздействия... Ты чему это улыбаешься? - вдруг спросил он подозрительно.
- Ты всё ещё мыслишь, как врач, - с удовольствием сказал Хаус. «Хотя висишь на волоске», - чуть было не добавил он.
Продолжение седьмого внутривквеливания.
То, что Хаус принимает не героин, как он было предположил, а метадон, заставило Уилсона многое пересмотреть. Если вести речь о кайфе, метадон не шёл в сравнение не только с героином, но даже с привычным до оскомины оксикодоном. Значит, Хаус, опровергая все подозрения на свой счёт, всё-таки не кайфа искал. Уилсон иногда даже мечтал о том, чтобы его способность к эмпатии распространилась на физическую боль — он хотел понимать, что чувствует Хаус, меру его хронической боли, потому что без этого знания он не мог сделать правильных посылов для выводов. В истории с Триттером, из которой Хаус едва выцарапался, и то благодаря лжесвидетельству Кадди, Уилсон почему-то исходил из того, что наибольшие неприятности его другу доставляет абстиненция, и если заставить его — по доброй воли или грубой силой и выкручиванием рук - «переломаться», то потом всё наладится само собой на ибупрофене и силе воли Хауса. Но он не представлял себе, сколько нужно этой силы и понятия не имел, какой уровень страданий останется с Хаусом после «ломки». С такими картами на руках играть было просто нереально.
- Я хочу знать, насколько тебе больно, - пристал он как-то задолго до этой истории с метадоном к Хаусу в баре, когда они оба уже были слегка навеселе.
- Нет, - спокойно возразил Хаус. - Не хочешь.
- Почему ты так говоришь? Я хочу понять. Я — твой друг, и я хочу понять. Это нормально, хотеть понять, что чувствует друг.
- Тебе зачем? - кротко поинтересолвался Хаус, прикуривая от свечи на столе. Он курил в баре, считая это одним из обязательных атрибутов хорошего расслабляющего вечера. Бурбон, сигара и джаз на эстраде — чего ещё человеку нужно? Разве что пару таблеток викодина.
- Мешаешь наркотики с алкоголем, - не удержался Уилсон от укоризненного замечания.
Хаус выдохнул дым ему в лицо вместе с небрежным:
- Так забористее.
- Я же хочу тебе помочь, - попытался настаивать Уилсон.
- Не надо, не хоти. От твоей помощи мне ещё ни разу никакого профита, кроме гемороя, не было.
Уилсон обиделся теперь уже по-настоящему, но постарался подавить обиду, продолжая говорить ровным голосом:
- Я не хочу тебя потерять. Ты же знаешь, как кончают наркоманы.
- Спасибо, что не даёшь и на минуту забыть.
- Ты злишься, Юпитер, - улыбнулся Уилсон с хорошо отмерянным чувством превосходства.
- Ладно, убедил, - сказал Хаус, его глаза недобро сверкнули, а в следующий миг он врезал палкой Уилсону по ноге — резко, с силой, сверху вниз, прямо по пальцам металлическим наконечником. Уилсон, слава богу, был в тяжёлых с литыми вкладками кроссовках, а не в мягких туфлях, не то и одним только переломом, пожалуй, не обошлось бы. Впрочем, не исключено, что силу удара Хаус тщательно отмерял — рентген на следующий день показал всего лишь ушиб мягких тканей — кость даже не треснула. Но боль оказалась нешуточной.
Первый порыв заорать он подавил, хотя дыхание перехватило, и слёзы брызнули из глаз, как из раздавленного апельсина. Хаус молча и с интересом исследователя созерцал его побледневшую физиономию, выждав и не дождавшись никаких реплик, тоже молча вытащил из кармана флакон с викодином, вытряхнул две таблетки перед Уилсоном на стол, встал и вышел. Уилсон, немо корчась от боли, ещё долго слышал постукивание его трости. Как ни странно, мысли в его голове при этом мешались причудливо и странно: «надо же, я его всерьёз выбесил», «сам нарвался — нечего обижаться», «а ведь врезал по-настоящему — не пожалел, не дрогнул даже, я бы так не смог», «а викодин всё-таки оставил», «неужели, ему, действительно, всё время так больно», «да нет, он бы сломался», «как я теперь домой поеду — у меня же не ручной привод».
До дверей он кое-как доковылял, но пришлось вызывать такси, а на свой второй этаж вообще еле вполз, цепляясь за перила и постанывая сквозь зубы. Была идея завтра прийти и гордо положить перед Хаусом оставленный викодин, но к четырём часам бессонной мучительной ночи он плюнул на гордость и принял таблетку. И заснул крепким сном до позднего утра, до звонка Кадди, разбудившего его: «Хаус сказал, ты ногу подвернул. Вот что, полечись. Три дня тебе хватит?»
Хаус явился вечером, как ни в чём не бывало — с китайским фаст-фудом, пивом, диском старого джаза и парой видеофильмов по Стивену Кингу.
- Как нога? - спросил он тоном невинного доброго самаритянина, пришедшего справиться о здоровье внезапно заболевшего товарища.
- Твоими молитвами, - сквозь зубы процедил Уилсон, с трудом прохромавший в прихожую, чтобы отодвинуть щеколду.
- Могу подновлять каждые пару недель, - предложил этот тип, сгружая пиво на журнальный столик, - если тебе важна свежесть ощущений.
Уилсон, молча, отвернулся и поковылял к дивану. Крыть было нечем, «подновления» не хотелось, извиняться перед Хаусом мешали болевые ощущения, требовать извинений — совесть. Так что он просто откупорил пиво.
- Сделай рентген на всякий случай, - посоветовал Хаус. - Вдруг трещина.
- Ладно, проехали, - буркнул Уилсон и откупорил пиво.
Возможно, он бы вернулся к этой теме через несколько дней, когда нога уже перестала болеть, но его отвлёк внезапный и быстроразвивающийся роман с новой пассией, на этот раз кардинально отличающейся от всех предыдущих — Эмбер Волакис, молодым врачом из кастинга Хауса.
Эмбер была страстной, Эмбер была отчаянной, Эмбер была сексуальной, Эмбер была сильной, Эмбер одновременно и подавляла, и возвеличивала, Эмбер определённо нравилась Хаусу — Уилсон подозревал, что, в частности, поэтому он постарался от неё избавиться, даже не давая себе труд сочинить существенную причину отказа, кроме недостатка свободных вакансий. С этой стороны он не мог не чувствовать угрозу, потому что — что уж греха таить — такой человек, как Хаус, вполне мог тоже понравиться Эмбер, а это уже сулило непреодолимые сложности. Уилсон постарался развести Хауса и Эмбер по разные стороны баррикады, жертвуя своим телом, как камнем преткновения. Ему хотелось иметь возможность припадать к каждому из этих двух источников по своему желанию, и, кажется, он преуспел, разыграв из себя переходящий приз в противостоянии этих двух игроков. Он думал, что мог бы прожить так долгую и счастливую жизнь, уверенно играя свою партию, но в очередной раз вынужден был довольствоваться созерцанием среднего пальца судьбы, крайне щедрой на такие подставы.