В украинском селе Моровичи в наше время никто уже толком не помнил, как звали мужа Аксиньи. Все от мала до велика величали его - "Россия".
После того как Василий, молодой красавец, вернулся в июле 1945-го с войны - весь в орденах и медалях да с полученным пулевым ранением в руку (пуля прошла навылет, не задев кость) - все дивчины в селе замерли. Неувязка была лишь в том, что вернулся хлопец не один, а с молодой женой Лидией, да еще и русской.
Все незамужние и даже замужние бабы взбунтовались, да не абы как, а на полном серьезе озверели.
- Люди дОбры, это что-же такое делается, - кричали бабы, собравшиеся у колодца посреди села, - ждалы-ждалы мужикив и хлопцив з вийны, и вот шо получили в кинци! Мало того, шо почти всих их поубивало, так и тот, шо вернулся, уже успив жениться по дороге. Дэ тут правда?!
- Да шо мы, хуже всих, что ли, да еще и кацапок? - выкрикивала одна дивчина.
За ней подхватывала другая :
- Не дадим отнять у нас единственного хлопца! Сделаем жизнь этой пришлой русской невыносимой - выживем с нашего села, пусть катится отсель подобру-поздорову!
И ведь сдержали свое слово. Через месяц Лидия, не выдержав каждодневного натиска и унижения со стороны местных баб и девчат, собрала свои вещички и уехала из села навсегда.
Василий не стал объявлять войну землячкам, но обиду затаил. Проходя по селу в морской форме, бывший морской пехотинец - красивый и статный - намеренно игнорировал всю "женскую армию", которая посмела дать вызов. И кому? Ему, морфлоту, защитнику Родины...
- Ой, бабоньки, гляньте, какой сокол прилетел в наше гнездо! Идет, не смотрит, обиделся родимый, - подшучивали бабы над ним, - теперя шо, до конца жизни будешь дуться на нас? Ще тоби мало своих дивчин в сэли? Притащив незнАмо кого.
Василий молчал.
- Выбирай какую хошь, хоть чернявую, хоть белянку, за тэбэ люба пидэ, - не унимаясь уговаривали не только бабы - даже старики, чуть ли не всем селом пытались уболтать хлопца.
Но тот, что называется, держал марку и, пользуясь ситуацией, решил всех разом "построить" :
- Ось, ще я вам скажу, мои ридни. И попрошу запомнить на всю оставшуюся жизнь, а у кого память короткая, то записаты у сэбэ на лоби : я вам тут ни какой-нибудь сопляк, шо вы будете мэни диктоваты свои условия - видите ли, русская вам не пришлась ко двору. Я пришел с войны с победой! Защищал мою ридну Украину и Россию! Если хоть кто-нибудь из вас когда-нибудь скаже поганэ про Россию, я того лично придушу, и пусть мэнэ потим судят.
После такой речи Василия все земляки притихли. Тишина словно накрыла. Лишь вдалеке было слышно мычание коров, блеяние овец и тоненький перезвон колокольчиков, висевших у некоторой живности на шее. Пастух гнал все стадо домой, и его плеть, которой он размахивал прямо перед собой, каждый раз опускалась со свистом на пыльную дорогу. Так пастух призывал скотину к мало-мальскому порядку. Коровы, зная свои дома, спокойно открывали головой притворенные ворота и, заходя на хозяйский двор, торопились к приготовленному пойлу.
И тут народ, выйдя из минутного оцепенения, вдруг услышал то, что на всю жизнь закрепилось за Василием да так и осталось как имя, неизменным :
- Дак это, Вася, мы теперя будем тэбэ зваты "Россия", - решительно высказался один дед, - раз тоби любится. А ты ж уважь нас всех и выбери собИ дивчину нашенскую. ЛадЫ? Вот и дОбре. А то мы страсть как истосковались по свадьбам. Того и гляди, скоро забудем как горилка пьЕтся, еханый бабай!
И Василий, увидев как-то на гулянье Аксинью, стал присматриваться к ней : юная, скромная, розовощекая, с ладной фигуркой и, видимо, покладистая. "Ну что мне еще надо?.. - раздумывал, - вот пусть она и будет матерью моих деток".
Свадьбу гуляли всем селом неделю. Гости перепели все украинские песни, выпили почти всю самогонку, наплясались и наорались "горько" и, устав от каждодневного застолья, наконец разбрелись по своим дворам. Многие мужики с трудом угомонились, но труд и обязанности перед своим семейством перевесили, поэтому вскоре жизнь в селе потекла в прежнем ритме.
Годы, как метели, отвьюжили, отхлестали, пронеслись над людскими судьбами. Народилось новое поколение, выросло, выучилось и уехало в города, оставив родителей одних доживать свой век в родном селе.
Вот и Россия уже стал дедом, а его Аксинья, маленькая, добрая старушка, всегда диву давалась - как это ее "дедка" умудрялся каждый Божий день быть выпивши, при этом накануне добросовестно отдав, всю до копейки, свою пенсию. И придраться то было не к чему : в своем дворе все аккуратно, дров наготовлено на десятилетие и в костре они лежат - поленце к поленцу, в доме печка сложена как на картинке, даже есть небольшая арка, все отремонтировано, подбито, прикручено. Одно загляденье!
Аксинья уже и соседей просила, чтоб за работу или помощь какую не давали ему расчет самогонкой. Все бесполезно. Соседи только руками разводили и отвечали :
- Да что ж мы, звери, что ли? Если у мужика руки золотые и он любую доску ладно прикрутит или прибьет и дров наколет гору, уж что зря болтать - ходко работает, то по его желанью и расчет. Ты уж, Аксинья, сама с ним разбирайся.
А у деда России из года в год день начинался с захода в магазин. Вот уж где ему было раздолье - своими речами он доводил всех баб до белого каления ( обида с молодости так и не прошла). Открыв ногой дверь, оставался стоять в дверном проеме, на случай, если чего, успеть выскочить и тем самым спастись от бабских тумаков. Свою речь обычно начинал так :
- Ну шо, стоите в очередь, несчастные? Чего сегодни нэ ма? А вот Россия как стояла тыщи лет, так и будэ стоять! И все у нее есть - и сахар, и мука, и мясо...А мы все пропадем без России! - речь всегда заканчивалась на высокой ноте, что особенно приводило в ярость сельчан.
- Да щеб ты провалився, Россия! И щеб тоби билого свиту нэ бачиты! - кричали бабы ему, чуть ли не свалившемуся с магазинного крыльца.
И Россия убегал в сторону своей хаты, петляя между соседскими дворами. Ненароком заскочив к соседу, помогал тому поднять старые ворота, которые почему то падали каждую неделю с завидным постоянством, и надежно закрепить. И как всегда, в знак благодарности бывал угощен салом и горилкой.
Иногда его заносило ко двору родной сестры Моти, и тогда он начинал жалостливо просить ее :
- Мотя, спаси братика от ранения в душу, плохо мне, понимаешь? Еле ноги унес от непонимающих элементов.
Мотя молчала. Потом стреляла словом :
- В голову ты ранен, и уже давно, супостАт! Ни Богу свечка - ни черту кочерга.
- Мотя! Ты мне сестра или фашистский элемент? - негодовал Россия.
Мотя, зная брата, а вернее, его норму испития горилки, всегда приходила в ужас от его посиделок - с душераздирающими рассказами про войну, про пережитое. Поэтому старалась действовать на опережение и чуть ли не в дверях наливала брату стопку, в надежде, что он быстро уйдет.
На этот раз брат ее раскусил и после выпитой стопки вдруг закашлял и уже охрипшим голосом проскрипел :
- Мотя, твоя капля горилки дошла у мэнэ только вон досель, - и показывал пальцем на свою шею, где кадык, - а дальше нэ идэ. Нап добавить, щеб протолкнуть дАле.
Мотя, психанув, в сердцах выкрикивала :
- Да, щеб тэбэ нечиста сила унЭсла, - и сама, по-старчески прихрамывая, спешила, озираясь на брата, в огород. Выкопав детскую стеклянную бутылочку с горилкой, заносила ее в хату и ставила на стол. Россия каждый раз подпрыгивал и радовался :
- Вот за ще я тэбэ люблю, Мотя?! За понимание. Выпьешь? Нэ? Ну, я тогда пошел, и пузырек заберу.
В этот раз допитый по дороге пузырек оказался лишним, и Россия, не дойдя до своей хаты, споткнувшись, упал ничком в придорожный сугроб да так и уснул мертвецки.
Аксинья, глядя в окошко на двор, отметила, что к вечеру завьюжило, завируха прям, и кутерьма снежная опять натворит дел - за ночь занесет дорожку к хате. "Зима в этом году со снегом, сугробы высоченные - знать, хлеба уродится много, - подумала, - а дедку моего, этого лешия, где черти носят? - и, накинув пуховый платок (подарок сына Вити) и старенький полушубок, пошла искать мужа.
Наткнулась на него почти сразу. Кое-как развернула лицом к небу и стала думать : "Как-же его дотащить до хаты?" Пыталась тянуть за ноги, потом за руки, все зря, груз оказался неподъемным для нее. "И людэй никого блызько нэма, все по хатам, да и погода совсем испортилась", - сокрушалась Аксинья.
А сама вернулась в хату, взяла тулуп мужа и побрела снова к нему. Накрыла. Села рядом, приобняв его. Снег повалил хлопьями, и через некоторое время Аксинью и деда занесло. Издали, глядя на них, могло показаться, что с краю дороги намело большой снежный ком, а рядом с ним - занесенный могильный холмик.
Но вот ком зашевелился, и снежная "шубка" слетела с Аксиньи. Старушка из последних сил старалась как можно ближе пододвинуться к мужу. Прижалась к нему крепко-крепко, чтобы старый не замерз. И задремала...
А ранехонько утром, часов в пять, Россия зашевелился. Весь в снегу, кряхтя и кашляя, стал вылезать из-под тулупа. Увидев рядом свою Аксинью, занесенную снегом, испугался. Стал трясти ее :
- ЗамЭрзла?...
Старушка с посиневшими губами, чуть живая, тихонько откликнулась :
- УмЭрла...Не замэрз, леший? - и с помощью деда стала кое-как вставать.
Ноги не слушались, но, крепко вцепившись друг в дружку, старики не спеша побрели к своей хате.
- Держись, бабка, за мэнэ крепче, а то шо, как кошОлка, - незлобно пошутил Россия.
- Ты у мэнэ ише покалякай..., - огрызалась та.
"Как тепло дома, хоть и выдуло уже к утру, - подумалось Аксинье, - надо самовар "ликтрический" Танюшки моей, дони, поставить, шоб по-быстрому, а то закоченела вся, мОчи нэма. А потом и печку затоплю".
Россия знал, что жена слОва супротив ему не скажет, только будет смотреть на него долгим осуждающим взглядом, давно поняв, что горбатого могила исправит. А в следующую зиму в крещенские морозы уйдет его Аксинья в мир иной, также тихо и незаметно, как и жила всю жизнь...
Только после ее ухода дед наконец поймет, что жена всю жизнь любила его по настоящему, преданно. Прощала ему все загулы и заходы по молодости нАсторону. Смогла сохранить в своем сердце огонек, который светил им и которого так будет ему не хватать все оставшиеся несколько лет жизни в одиночестве.
"Весной снова прилетят аисты, - мечтательно вел беседу сам с собой Россия, одиноко сидя на скамейке возле хаты, - будут шебуршиться в своих гнездах...Только ты уже не увидишь этого, Аксиньюшка моя. А ведь так радовалась им, всегда говорила, что "аист - это птица-весть, и раз мы дожили до их возвращения, значит этот год доживем до конца". Вернуть бы время назад, все бы начал по-другому, но только с тобой и нашими детками - Танюшкой и Витей."
...После смерти деда России память о нем не канула в небытие - его помнят до сих пор в селе Моровичи. Прозвище "Россия" как-бы увековечило его на родине - как человека, как земляка, любившего всем сердцем Украину, где родился, и жил, где похоронены его родители. Любившего преданно и сильно Россию, где воевал, где погибли его товарищи, где под пулями, сам каждый раз погибая, он пришел к пониманию того, что земля то у нас - одна на всех, это мы - разные.
Люди в селе еще долго будут помнить его пламенные речи в защиту России, с улыбкой порой вспоминая его надуманные истории : "Россия как-то рассказывал, как он в Берлине в день Победы оставил свою запись на стене рейхстага - послал фашистов далеко-далеко..."; "а помните, Россия хвастался, что с соседом пил горилку на спор и сосед проиграл ему свою корову, но Россия не стал забирать кормилицу..."
И только большой портрет на стене (в рамке под стеклом) молодого России- - черноокого хлопца Василия с волнистым чубом на правый бок, в морской форме с медалями и орденами на груди, навсегда запечатлел миг молодой жизни, еще не знавшей, что там ждет в будущем.