Мякушка и Клеопатра часть2, главы 8-14

      8.
      К ночи поднялся ветер.  Он громыхал железом крыш, гнал листья, выл  в утробах подворотен, как  пьяный дворник.
      Морозов припарковал машину недалеко  от  подъезда. Заглушил мотор, выключил фары.  Стало  слышно, как мелкий дождь  шуршит, словно веником, по  кузову  машины.
Морозов  сидел  с закрытыми глазами, слушал тихую  музыку дождя и  ждал  непонятно  чего.  Домой идти не  хотелось.  Не потому, что на улице шел нудный  дождь.  А потому что  в  доме  не горели  окна.
      Наконец, Морозов  вышел  из машины, щелкнул брелоком замка. Несколько холодных  капель  потекли по  его согнутой шее.  Морозов  втянул  голову  под воротник и пошел к  дому.  Впереди него по мокрому асфальту скользили неряшливые  охапки опавших листьев, подгоняемые  ветром.
      Сегодня был  трудный  день.  Последнее время  все  дни были трудными,  но  сегодняшний –  особенно.
      Незадолго  до  обеда, в  его кабинет, по-хозяйски, как  к  себе домой  вошли  три  человека.  Двое  были мясистые  с бычьими  надутыми  шеями, коротко  стриженные. Третий, мужичок  лет пятидесяти, был  щуплый и какой-то беспокойный.  Он всё время озирался  и  вздрагивал от каждого  стука. Один мясистый крендель встал  возле двери, расставив ноги  и  сложив ладони  домиком  на пряжке ремня.  Другой, подтолкнул  вперёд себя  щуплого мужичка и тот достал из черной папки, что  торчала  у него подмышкой, копию судебного решения.  В решении  было  написано, что за  какие-то мифические  долги какому-то акционеру из другого города,  его предприятие  объявляется  банкротом.
         Вызванная  по  селектору главный  бухгалтер  Надежда Ивановна,  работавшая  когда-то  вместе  с  его  отцом  в  Главке  и ушедшая за  ним на завод,  даже  не  взглянула  на  эту бумажку.
Надежда Ивановна  –  крепкий орешек.  Женщина  смелая  и бесповоротно убежденная  в  силе правды.  Она  не  сдала, как многие,  свой  партийный билет, веря  в то, что  смутные времена  уйдут, а  идеалы  всей  её  жизни  вернутся.  Поэтому, даже  не вникая  в бумаги,  она уверенно заявила, что сия бумага  –  филькина грамота  с  подделанной  на  цветном  принтере  печатью.  С такой  бумагой,  во  всеуслышание  продолжила она,  Морозову  можно смело идти  в  прокуратуру.  И посмотрела  из-под  очков  на посетителей так, что  лица  их  посерели  от  испуга.
      Морозов  едва  сдержался, чтобы  самолично  не  вытолкать взашей  незваных визитеров, но лишь  презрительно  ухмыльнулся  и  потребовал  немедленно  оставить  его кабинет.
      Наглецы ушли.  А Морозов  стоял  у окна  и  смотрел  на неряшливые  метлы  деревьев поверх  забора, желтой  дырявой  полоской отделяющих  его завод  от  жилой  стройки,  развернувшейся  практически  под носом.  Раз, два, три.  Пять  башенных  кранов  крутилось только  с этой стороны.  Не  сегодня, завтра  –  наглецы  вернутся.  Это только  первые  ласточки, а вернутся  уже  черные  вороны.  Они  не  упустят лакомый  кусок.  Шесть  гектаров земли  в  центре  города, на берегу реки.  Лакомый кусок.  Чего греха  таить?  Когда-то  он  сам  спорил  с отцом, что  нельзя  держать  в  центре  города  предприятие, загрязняющее природу. «А люди?  А наша  продукция?  Она  нужна  людям», –  горячился  отец.  Они тогда  даже  поссорились.  И вот теперь  он сам думал:  что  будет с людьми  и  как  можно уничтожать  дело  всей  жизни многих людей?  А еще он думал, насколько  надежные  у него связи, остались  от  отца, партнеры  и  тылы, чтобы  выстоять в  неравной  борьбе  с  рейдерами.   
     Тысячи  мыслей  роились в  голове  Морозова, пока  он  шел  до подъезда.
     «Кто-то с очень большими  деньгами  положил  глаз  и  плетёт схему захвата.  Эти, которые  приходили  сегодня, конечно  ряженые.  Кто-то, кто стоит за  ними, бросил  пробный  шар и он  не успокоится, пока не  получит желаемое. Это –  новая система.  Их там  много, получивших  доступ  к большим  деньгам и желающих увеличить их  многократно.  Система, –  вздохнул  Морозов. —  Я не  в  состоянии  с ней бороться.  И никто  не в состоянии.  Плетью обуха не перешибешь»
      В  двух  шагах  от  дома  Морозов  вдруг  вздрогнул  и  остановился. Ему показалось, что  перед  глазами мелькнул  какой-то  неясный силуэт.  Он  в  растерянности  поднял голову  и  вдруг услышал  по-детски звонкий  женский голос:
      —  Ну, здравствуй, чёрт!
      Морозов  замер  и  покачнулся.  Он  уже  протянул  руку  к  холодной  скобе на  парадной  двери,  когда  голос,  донесшийся  из темноты, остановил его.  Железная  ручка,  отполированная прикосновениями  сотен ладоней, отливала  тусклым золотом  в  рассеянном  свете  фонаря.  Морозов  в  неясном страхе  ухватился за  неё.  Ручка  была липкой  и  скользкой, словно на  ней была  кровь.  Морозов  достал  из  кармана брюк  носовой  платок  и тщательно  вытер ладонь.
      —  Не узнал? –  в  голосе  за  спиной скользнула  горькая усмешка. —  Не узнал? 
      Морозов  одеревенел.  Лицо  его, ставшее вдруг  белым  и неподвижным, исказила  гримаса  боли.  Да  он  узнал  бы  этот  голос,  даже  если  бы  у  него лопнули  барабанные  перепонки,  как  у его  рабочих  от  взрыва  газового  оборудования  в  цехе. И  от  них остались крохотные лоскутки,  которые  невозможно  сшить.
      Он  узнал  бы  этот  голос  по  невесть откуда  взявшейся внутренней  дрожи, возникшей  во всём  теле, похожей  на  судорогу  и  озноб одновременно. Узнал  бы  по  оглушительной  тишине  и  чувству  неприкаянного  сиротства, когда  весь безбрежный  мир вдруг  исчезал  в  одном  лишь  звуке  этого  женского  голоса.
      Этот  голос:  слегка  томный,  чуть  ироничный,  немного  низкий,  мог быть  нежным, как  шелест листьев, а мог быть, лукавым,  как  звон  бубенчиков  на  колпаке  шута.  Но  всегда  был дьявольски  притягательным, как  песня, звучавшая  вдали.  Когда-то  он  был  настолько  покорен  этим  голосом,  что  мог  идти  за  ним,  как слепой  странник  за  ненадежным  поводырем. 
      Да что там идти, он  мог, все бросив, лететь на  другой  конец города  среди  ночи  к этим  чарующим звукам,  отдав  последние  деньги  мордатому  циничному таксисту. 
      Потом, когда  этот  голос  внезапно  исчез  из  его жизни,  он страдал, ждал  и  боялся  возвращения  этого  голоса.  И только  через много лет  забыл.  Или  только  убеждал  себя, что  забыл?
      —  Ну, здравствуй, чёрт, –  с  обиженной  настойчивостью  сказал  голос  еще  раз.
      Сомнений  не  осталось. Так  его  звала  единственная  женщина на  свете.  Морозов  медленно  обернулся  через  левое  плечо.  Он  всегда  оборачивался  через  левое  плечо.  А  эта  надменная  фурия  смеялась и  говорила,  что  за  левым  плечом  сидит  зелёный чёрт  соблазнов  и  крутит  им, как  хвост  собакой.
     Молодая  женщина:  в  светлом, не  по  сезону, пальто  и  черной  шляпке  с  широкими полями,  повелительно, как  когда-то,  протягивала  к  нему изящную  правую  руку.
      Когда-то  он  упал  бы  перед  ней  на  колени  и  стал  бы  неистово  целовать  эти, словно  выточенные  из  фарфора,  тонкие  пальцы.  Но  сейчас, он  только  испуганно  посмотрел  на  большие окна  дома.  Вдруг  его  видят  соседи?
      Да, эта  женщина  была  его  первой  любовью.  И много  лет  он  болел  мечтой  о  встрече  с  ней.  С  капризной  и  своенравной девушкой  по  имени  Джульетта.  Оставшись  один, в  бреду бесконечной  бессонницы, представлял,  как  надменно  пройдет  мимо  неё.  Да! Да…  Нет.  К  черту  притворную  гордость.  Он подхватит  её  на  руки  и  будет  кружить,  кружить,  неистово целуя  её  пухлые,  как  у  куклы,  ароматные  губы. 
      И  вот Джульетта  стояла  перед  ним, а  он  был страшно  напуган.  Может, потому, что не так представлял эту встречу.  Или потому, что очень устал  на  работе, и  очень  хотел  спать.
      Она  это  почувствовала  и  грустно  усмехнулась.
Она  была  все  также  молода  и  очаровательна,  как  ровно  полжизни  назад.  Только  некогда   её  глянцевая  кожа  щек приобрела  желтоватый  оттенок,  как  старая  парафиновая  свеча, хранимая,  на  всякий  случай,  в  верхнем  ящике  комода.
      Видя  его замешательство,  Джульетта  примирительно протянула  обе  руки.  В  сумерках  они  казались  еще  тоньше, струящимися  потоками эфира,  как  фата  невесты.
      Они  неловко  обнялись.  Джульетта  вздохнула  отрывисто  и  нервно:
      —  Я  рада  тебя  видеть,  Славик.  Ах,  нет.  Уже  Вячеслав. Прости,  не  знаю  отчества.
      Морозов  помялся  и  засопел.  Рад  ли  он  был  видеть  эту  женщину?  Да, пожалуй.  Если  докопаться  до  самых  потаённых  уголков  души.  Сколько  ему  было,  когда  они  познакомились?  Около  двадцати?  Ей  –  чуть  больше.  У  неё  была  потрясающая  фигура,  легкая  походка  и  густые  русые  косы  до  пояса.  Да  еще  большие  золотисто-серые  глаза,  которые  она  прятала  за  дымчатыми  стеклами  очков  в  тонкой  оправе.
Вокруг  неё  всегда  крутились  пылкие  воздыхатели.  Почему-то  женская  красота  обладает  необъяснимой  притягательностью, словно  это  –  бесспорный  синоним  девичьей  добродетели  и гарантия  счастья.
      Ну, конечно  же,  имея  столь эффектные данные, Джульетта  работала  натурщицей.  Пропорции  её  тела  были  классически  совершенны,  а  линии  изящны,  точно  их  вытачивал  резцом  небесный  творец, а  не  токарь  пятого разряда  Митька Языков, известный  пропойца  и  бабник.   
      «Галатея, красотка, карамелька»… –  шептались за  её  спиной  преподаватели  и  студенты, когда  она  шла  по  длинным коридорам  художественного  училища.
      Училище  занимало  бывший  купеческий  дом  в  тихом  переулке, где  старые дома  лепились  друг  другу,  словно  боялись упасть. 
Первый  этаж  был  высокий.  Казенные  светильники  под  потолком  в  мрачном  коридоре  горели  на  полную мощь, потрескивая  и  сгорая  до  срока, но  всё  равно  в  коридоре  витал легкий  графитовый  сумрак, пропитанный  запахами  ацетона  и красок.  Коридор,  по  обе  стороны,  делили  на  равные  отрезки высокие  двухстворчатые  двери.
      Самовольный  доступ  к  сакральным  дверям  преграждала вахтерша  баба  Женя, бойкая  и  вредная  старушенция.  Она  была родом  из  южных степей, и  её  вечно  прищуренные  глаза, смотрели  на  всех  с  естественным  подозрением.
      Местом  рабочей  дислокации  бабы  Жени  был  дубовый  письменный  стол  с  двумя  тумбами  и  множеством  ящичков.  В нижних  ящичках  стояли  цветные  фаянсовые  кружки  с чайными ложечками  внутри.  И  когда  кто-нибудь  шел  по  коридору,  они  тихонечко  звенели.
      Пока  шли  занятия  в  классах, вахтерша  сидела  с  важным видом,  сложив  ноги  крестиком  под  столом, и  разговаривала  по телефону с многочисленной родней.
      На  столе  вахтерши стояла  включенная лампа  c  металлическим абажуром.  Её  резкий  свет делал  еще  более  выпуклыми  грубые контуры  служебного  телефона  в  центре  стола.  Рядом  с  ним лежала  большая, истрепанная  тетрадь,  в  которую  баба  Женя аккуратным  почерком  заносила  фамилии  посетителей.
      Иногда  в  ящичках  слышался  подозрительный  шорох. Это мыши  подъедали  крошки  от  сушек, что  лежали  в  рваном  пакете  рядом  с  кружками.  Если  бы  у мышей  были  паспорта, баба  Женя и  их  бы записывала  в  тетрадь  с той  же  служебной  невозмутимостью  и  старанием, пусть  бы  они  и  шмыгали  целый день  мимо  неё  туда-сюда.
      Пока  шли  занятия  в  студиях, вахтерша  скучала.  Доставала маленькое зеркальце  из  кармана застиранного  синего  халата  и  с негодованием  рассматривала  волосок, росший  у неё  на  сухом подбородке.  Он  мешал  бабе  Жене  жить.  Она  выдергивала  его  рейсфедером,  взятым  у  художников, а  через  какое-то  время  он вырастал  снова  еще  более  черным  и  жестким.
      За этим  занятием  Славик  обычно  вахтершу и заставал. Поспешно  спрятав зеркальце, баба  Женя придвигала  ему  табурет, наливала  большую  кружку с горячим  чаем  и  пускалась  в  долгие рассуждения:
      —  Не убивайся ты по ней, соколик, –  говорила  она, пожёвывая золотистую  баранку беззубым  ртом,  все  глубже  проталкивая  её  за дряблую  щеку. —  Художники  –  это  ж  сумасшедшие  дурики.  Они ж людей не  видют.  У них  все люди  из  кругов, квадратов  и треугольников  сделаны.  Я  сама  видела.  Я  же  мою полы  после энтих супостатов.  Ну  и  смотрю на  их мазню.  Господь  людей такими  не  создавал.  Глаз  в  треугольнике, ухо  на  ноге. Тьфу.  И всё  какую-то  пропорцию  ищут.  Есть  пропорция, значит, красиво. Карандаши  перед  глазами  держат. И  всё  рисуют, рисуют, рисуют, как  оглашенные, а  потом  в  коридоре  свою  мазню  складывают. Нет, чтоб людям  хорошим  раздать  шедевра  эти.  У кого  –  обои старые, у кого  –  нет  денег на  культуру.  Повесили  на  стену. И стене хорошо,  и людям  польза.
      Тем временем, в  коридор  из  студии  выходил  бородатый  мужик  в  шлепанцах  и  халате.
       —  Натурщик Тарасов  вышел  покурить, –  сердито  говорила баба Женя. —   Дымит, аспид несчастный,  как  первый  паровоз.
      После  появления  натурщика Тарасова, настроение  бабы  Жени резко  менялось.  Она  становилась  сердитой  и  придирчивой  ко всему.
       —  От  энтих  художников  –  жди  только  пожара, –  говорила  она, сердито  задвигая  нижние  ящики стола. —  Эти  черти  курят  в  неположенном  месте, а  окурки, за  картины  бросают.  Уже  два  раза занималось. Ты  тоже  куришь, супостат?  Тогда  иди  на  лестницу, иди.  Старая  я.  Огнедушитель  не  сподыму.
     За Тарасовым  в  коридор  выскальзывал  худой  высокий  юноша  в  больших  очках.
       —  Любавин вышел, –  даже  не  глядя  в  его  сторону, говорила вахтерша. —  У него  электричка  в  Долгопрудный.  Сейчас остальные  пойдут.  Всё, касатик, и  ты  иди, жди  свою  зазнобу на улице.  Некогда  мне  с  тобой  лясы  точить.
      Джульетта  выходила  последней  из  класса.  Она  не  выглядела уставшей.  Она могла  часами  стоять  среди  хаотично расставленных  мольбертов,  совершенно  обнаженной: на  высоком белом  кубе  или  лежать на  диване,  покрытом  пестрыми, несвежими  покрывалами.   Её  красивое лицо, чуть  розоватое, как если  бы  в  молоко  капнули  вишнёвый сок, с нежными  чертами  и дерзкими  глазами,  цвета платины,  при  этом  было  столь же неподвижным,  как и тело. 
      Выждав  паузу, как  на театральных  подмостках,  Джульетта, наконец, яркая, как бабочка,  выпархивала  в  раскрытую  дверь.  Она  не  выглядела  утомленной.  Она  выглядела  счастливой. Морозов ловил  такси.  Джульетта  говорила  адрес.  В такси  он  её  целовал, а  она  смеялась, гладила  его  небритые щеки тонкими, нежными  пальцами  и  щекотала  нос  чуть  влажными прядями волос, падающими  на  лицо.  Шептала, что он  –  милый желторотик, и  проводила  нежными  пальцами  по  первым  усам, цвета  жареных каштанов.
      Он  плакал, зарывался  лицом  в  её  шёлковые  волосы, целовал её за ухом в  тонкую  пульсирующую  венку.  Его  сердце пульсировало  еще  неистовей.  Он задыхался, у него  сладко кружилась  голова.
      У Морозова  тогда  был  студенческий  друг.  Он рассказывал, что  одевает на  голое  тело  галстук  со специальным  узлом, и  у него  тоже  сладко кружится  голова, когда  его  женщина легко сдавливает  петлей  его  сонную  артерию.
      Морозов презирал  за это  своего друга, который  считал, что любви  нет, а  есть физиология, биохимия  и инстинкты, которыми можно  управлять  с  помощью обычного мужского галстука.
Впрочем, Морозов  и  сам  был  циником, пока  не  встретил Джульетту.  А  увидел  её, и  внутри  всё  заныло. Тоска  и  боль поселились в  его теле.  Он  понял: любовь это испытание совсем другой  болью, и ему нетерпелось  пройти  через  это  испытание.
Такси, потрескивая  мутной музыкой, неслось  по  городу,  и  Морозов  неистово  целовал  любимую.  Задыхался  и  улетал  в  космос без  скафандра. Морозов  видел  зимнее  небо  в золотисто-серых, бездонных  глазах  Джульетты.  Он  видел  в  них себя, своих  детей.  Он держал  их за  руки, и  они  бежали  все  вместе, смеясь, по  васильковому  полю.

      Они проводили  время  до  утра  в  компаниях  всё  тех  же  молодых,  но, куда  более  развязных:  художников,  пиитов  и  прочего  богемного  андеграунда.  «Когда  б  вы знали,  из  какого  сора  растут  стихи,  не  ведая  стыда…»
      В то  время  Морозов  сибаритствовал.  Днем спал, а  ночью  пил,  таскался по  клубам, где  лениво тискал прыщавых, бесстыжих  девиц.  А  потом  вёз  их  куда-то  по  серым, сонным  улицам  в квартиры  со  сломанными  дверьми, тревожно  гудящими, как  развороченный  улей.  Однажды, в  какой-то  грязной,  разбитой, как после бомбежки  квартире,  он  и  оказался за  одним  столом  с Джульеттой. 
      Какой-то  смазливый  парень  в  белогвардейском  френче, взгромоздившись  на  стол  так, что  свет  от  лампочки  свил  ореол  вокруг  его  курчавой  головы,  отрывисто,  будто  отстреливался, читал  какие-то  прокламации.  Ботинки  студента  опасно  приплясывали  между  пепельницей  и  тарелкой  с дешевыми  сардельками, порезанными  из  экономии, на  несколько  кусков.  Две  девицы  напротив  курили  самокрутки  с  какой-то  травой  и  прихлебывали,  как чай,  дешевое  вино  из  мутных  стаканов.
      Джулия  выделялась  в этой  пестрой  компании  не  только  тем, что  была  невероятно  красива,  но и тем, что  не  читала  ни  стихов, ни  листовок.  И  не  басила  с  придыханием,  как  другие  девицы:   «Нетленка».
      Он  тогда  увлек  её  из  духоты  комнаты  в  коридор коммуналки:  длинный  и  черный, как кишка слона, со множеством аппендиксов. 
      Они  долго  целовались, тыкаясь  носами,  стукаясь зубами, пока  кто-то  из  соседей  с треском  не  распахнул  входную  дверь.  Они,  как  мотыльки,  выпорхнули  в  сияющую  бездну весенней  ночи, и  ему  казалось, что  само  небо  соединило  их  в  эту  ночь.  На всю жизнь.
      Летом он  попал  в  больницу  с  аппендицитом.  Она  пришла  пару раз,  принесла  сок  и  печенье.  Смотрела  по  сторонам  со скукой  и  равнодушием.  А потом  пропала.
Он  сходил  с  ума,  разыскивал её  по  всем  знакомым  адресам, но  она  –  как  в  воду канула.  И даже  не звонила.
      От общих  друзей  Морозов  случайно  узнал, что  она скоропалительно  выскочила  замуж  за  какого-то  их общего знакомого…






     9.
      Они встретились на  следующий  день  в уютном кафе  в  центре  города.  Когда-то, в другой жизни,  он часто здесь бывал.
      Морозов оставил машину в гараже.  Он был  уверен, что  сегодня напьётся.  И уверенность эта  только  крепла, когда  он  открывал прозрачные, зыбкие  двери  кафе.
      Она  уже  была  там.  Сидела  за  столиком  в  глубине  зала,  грациозно  облокотясь  на  спинку  стула,  и  курила  тонкую  дамскую сигарету  с ментолом.  На  ней  была  все  та  же  черная  шляпка,  тень  от  которой  падала  на  её  прекрасное  лицо.
Время  пощадило  её. Точеная  фигура,  изящные  кисти  рук, копна  льняных  волос  из-под  крыльев  шляпки,  и  только некогда  фарфоровая  кожа  ланит  теперь была  неприятно  желтоватой, как  у искусственных  лилий  на  траурном  венке.
      Джульетта  тоже  внимательно  и печально  смотрела  на  него.   
Подошел немолодой, седовласый официант  с перекинутым  через  локоть  полотенцем. Видимо, опыт подсказал  ему, что надо поторопиться  к этому  столику. Здесь будут хорошие  чаевые.  Или просто  Джульетта всё  еще притягивала  к себе мужское  внимание.
      Морозов заказал  алкогольный  коктейль, её любимую  черную икру  и  шашлык.  Она  ничего  не  ела.  Только  дула  в  соломинку в бокале, словно хотела превратить  коктейль в мыльные  пузыри.
     Морозов  подождал  минуту, и принялся  есть  шашлык.  Похоже,  его  аппетит  обидел  её.  Она  отвернулась  и, равнодушно  глядя  на танцующие пары, сказала:
      —  А ты  стал другим.  В тебе появилось то, чего  раньше  не было.  Раньше  ты  был  жалкий  плаксивый  мальчик,  размазня  и слюнтяй, трясся от  ревности, как  студень.
      Джульетта вздохнула  как-то тихо и  обреченно, словно сидела на  стуле в больничном  коридоре.
       —  Я тебя  не любила. Никогда.  Я его любила. Дура.
      Джульетта  снова  вздохнула  и  продолжила  с легкой грустью:
       —  Ты  меня  еще любишь?
Её пальцы, с неожиданной  страстью, оплели, как  корни молодой ивы, его ладонь.
    Морозов  вздрогнул  всем телом, как  если бы его ударило током.
      —  Любишь, –  задумчиво  сказала  Джульетта, сложив  губы трубочкой.  И  Морозов вдруг увидел  глубокие  складки  кожи вокруг её  бесцветного  рта. —   Я  сломала тебе  жизнь?  Прости.
      Морозов машинально  кивнул, соглашаясь  и  с тем, и  с  другим.
       —  Прости, –  печально  повторила  Джульетта. —  Сердцу не прикажешь.  Я его любила.  Ты  его знал.  Этого… из  тех сластолюбивых  засранцев, что  меня  рисовали.  Имя  забыла. Странно.
      Джульетта замерла, словно  снова  сидела на  стуле в мастерской художников.  Она  могла  сидеть неподвижно  часами.
      —  Он был  красивый.  Даже  излишне  красивый  для  мужчины. Он был  единственный,  кто не признавал  моей красоты, потому что был  красивее  меня. Я лежала  на  диване  нагая, едва  прикрытая рваной, пыльной  драпировкой,  и  все  художники  украдкой выглядывали  из-за  мольбертов, как  из  укрытия, и  пожирали  меня глазами.  Алкали  моё  божественное тело с неистовой  жадностью хищника.  Он  один  смотрел на меня, как смотрит богач  на поддельные деньги.  С недоумением  и  презрением.  И когда он так смотрел  на меня, левый  уголок его резких, словно  высеченных резцом  скульптора  губ,  чуть-чуть приподнимался.  Этот взгляд  меня завораживал.  Его серые  глаза, накрытые  черными  крыльями бровей, сводили меня с ума.  Больше я никогда  не видела таких  глаз.  Я опускала  свои глаза, боясь  в  них  смотреть.
      Джульетта  посмотрела  на  Морозова, но  взгляд  её  был  не таким дерзким, как  прежде.
       —  Прости, –  уже  без  красок  в  голосе  сказала  Джульетта. — Ты  был  милый,  стеснительный  мальчик.  Домашний котенок, приученный  к лотку.  Ты  тоже презирал меня. Не качай  головой. Прези-ра-а-л.  Я умею  читать  по  глазам.  Когда тебя, день за днем, пожирают  десятки  разных  глаз, волей-неволей  учишься проникать за шторки  радужных  оболочек.  Ты  презирал  меня, но это  было другое  презрение.  Бессильное  презрение  человека, который привык  только  брать, а не добиваться. Ты валял  дурака, а  не  жил.  Ты пресытился  жизнью  раньше, чем начал  жить.  Для тебя  всё было не  всерьез. Ты знал, что  если совершишь ошибку, твои  родители исправят  её, как  учитель  в  тетради  ученика. Ты  был двоечник по жизни.  А он был кипучий, неистовый, неудержимый. Ломал любые преграды  на  пути. Ты видел, как после дождя  шампиньоны  шляпками ломают асфальт?  Он  был такой. Ломал асфальт, который  был  в людях.
      Морозов  молча  слушал,  с трудом понимая, о чём  говорит  эта грустная  женщина, но  на душе  становилось тоскливо и муторно.  Он  щелкнул пальцами  над  головой.  Пожилой официант быстро принес водку в запотевшем графине.  Наклонился  угодливо, с явным  почтением, и аккуратно  наполнил  три  четверти  хрустальной  стопки. 
Морозов  выпил  залпом, сосредоточенно глядя  в  потолок.
      —  У нас была борьба, –  после недолгой паузы, продолжила Джульетта. —  Он ломал меня, а я ломала его, мечтая, чтобы  он сломал меня. Наверно, он всё понимал. За это и презирал.  Но в его рисунках  я была  божественна.  Наверно, так  выглядела  Ева  до прогулки в  яблоневом саду.  Он  видел  меня  насквозь.  И когда делал наброски, держа  одну кисть в  руке, а другую в зубах, то прищуривался  своими  серыми, стальными  глазами, как  перед выстрелом.
      Блеклые глаза  Джульетты  внезапно  наполнились  слезами.
      —  Помнишь  наши  пьянки  в  его  квартире?  Боже, какими невинными  кажутся  мне  сейчас  они.  Дешевый  портвейн, сигареты «Дружок», пачка  на  всех, и  унылый  очкарик  в  углу с гитарой, лязгающей  струнами.  И тут он, как  дикий  зверь, впрыгивал  на  грязный  стол, ломая  с хрустом тарелки  и стаканы. Начинал читать  куртуазные  стихи, растягивая  слова, словно вытягивал  изо  рта  их, как  жвачку.  И в этот момент, он казался мне исполином.  Ожившим  монументом  всем убиенным офицерам.  На  нем  всегда  был  белогвардейский, оливкового цвета, китель, исполосованный  кожаными  ремнями.  Поверх кителя он  носил казацкий  башлык  с  острым  капюшоном, прошитым чёрными  полосами крест-накрест, похожим, на запечатанное  секретное  письмо.  Длинные  концы  башлыка свисали  со спины, как  две  парализованные  руки.  Ему говорили, что он похож на белогвардейского  поэта Раевского. Наверно, он читал  его  стихи. Кудрявая  копна  его черных волос, закрывала лампочку под  потолком. И мне казалось, что вокруг его буйной головы  светится  нимб.  Я тебя не любила. Прости. В этом не было твоей вины.  В том была моя беда.  Я ведь его так любила, что была готова всё отдать  ему, жизнь, тело, душу. Ты так  же меня любил?
     Морозов молчал.
     —  Любовь –  это когда всё  отдаёшь, и счастлив тем, что  тот человек, которого любишь, твой дар принял, –  спокойно сказала Джульетта. —  И пока он ещё  не знает ничего про твою любовь, ты страдаешь, боишься, что он тебя оттолкнет, скажет: «Не надо мне от тебя ничего. И сама не нужна»
      Морозов искоса  смотрел  на  эту чужую женщину и не понимал, зачем  она рассказывает ему то, что  он знает лучше  неё?
      —  Любовь  –  это страшная мука, –  пожаловалась  Джульетта тихим, сухим голосом. —  Тебя, как кошку, ногой отбросили, а ты – опять к нему под ноги.  Поганое это чувство.  Оно изнутри тебя сжирает. Ты замираешь  и ждешь. Ты не живешь всё это время.  Если не нужна, как жить дальше?  Зачем  жить дальше, если  не нужна? Где брать силы, чтобы жить  дальше?
       Джульетта  вздохнула.
       —  Ты  сейчас красивый, а он –  спился.  Сгорел  от огня, что внутри  него был.  Быстро  сгорел, как  спичка… Мы поженились. Зачем? Днем он спал,  ночью  рисовал, сидя по-турецки на полу, и потягивая  виски  из  бутылки.  Оставшуюся  часть  ночи  бегал  за мной  по  квартире  с  ножом.  Когда он умер, я долго плакала.
      Наверно, это случилось давно, потому что сейчас  она рассказывала  про  свою жизнь отстранённо и холодно, с таким скучающим лицом, с каким когда-то позировала  начинающим  художникам. И весь вид её тогда выражал брезгливую отстраненность от грубых мирских забот, не должных касаться её совершенного тела.
      —   Потом началась перестройка. И я вышла замуж за банкира. Это был солидный  дядечка  с  пивным  животиком  и  симпатичной лысинкой.  Он  таскал меня  с  собой  на  все светские  мероприятия. Пил  шампанское  из моей дорогой туфельки, обещал застрелиться, если  я  его  брошу.  А  когда  разорился, предлагал  меня за  деньги  своим  более  удачливым  компаньонам…  Дети?  Нет. Детей  оба  её  мужа  не  хотели.  Материнство  так  портит  фигуру.  Быть  домашней  наседкой  удел  простушек, а  не  муз  художника  и светских львиц…  А у тебя  дочь?  На  кого похожа?  На тебя? Значит, будет  счастливой.
      Увлекшись  рассказом, Джульетта закинула  нога за  ногу, как часто делала  в молодости. Подол  её шелковой  юбки  вспорхнул на мгновение, и он  увидел грубые  белые  нитки, похожие  на  высохшие лепестки ромашки, неровными стежками прихватившие край ткани.
      И только теперь, с какой-то брезгливой злостью, Морозов понял, что его любовь к этой женщине –  умерла.
      Джульетта чуть  тронула  сухими губами трубочку, тонувшую  в мутном коктейле, и продолжила  рассказ  тихим, бесцветным голосом.
Вскоре банкир  её бросил  ради  выгодной  партии  с одной  богатой  вдовой.  Ей  купил малюсенькую  квартиру на  окраине  города, в которую, не  входят, а заползают,  как червяки  в  норы.  Она  такие квартиры  видела  по  телевизору в  новостях про  Японию.  Туда  мелкие  клерки  идут  после  работы,  чтобы    поспать  несколько  часов. 
      —  Хочешь  посмотреть  мой  дом?
Они  сели  в такси  и  через  полчаса  оказались  в  тесной комнате,  вытянутой, как  пенал, в  которой  была  лишь  низкая  тахта  и  прикроватная  тумбочка.  На  тумбочке  стояла  черная,  обтянутая тканью, болванка  женской  головы, принесенная  из  шляпной  мастерской.  На  ней  были  нарисованы  только  ярко-красные  губы,  два неровных овала  ноздрей и тонкие линии бровей.
       —  А почему нет глаз?
       —  Нельзя. Считается, что  если  нарисовать  глаза,  то  это  уже   будет  настоящий  человек,  который  может  отобрать  жизнь  у  живого  человека.
       —  Ты  во  все  эти  сказки  веришь?
       —  Да,  –  сказала  она.  Нерешительно  села  на  тахту и  медленно  сняла   кокетливую шляпку.
Когда-то  у  неё  было  море всяких шляпок. Фетровых  и соломенных, вязанных  и матерчатых.  Она  украшала  их лентами и цветами. И делала  это весьма  искусно.  А еще, она  умела  их  носить, с каким-то немыслимым  шиком, как  истинная  парижанка.
      —  Поставь,  пожалуйста,  чайник.
      Морозов  ушел  на  кухню, крошечную,  как  в  розовом домике  куклы  Барби.  А когда  вернулся, замер  в  дверях,  еле  сдерживая  крик.
      Густая  копна  роскошных  светлых  волос  Джульетты  теперь  была  на черной  болванке,  а на  её голове, точнее: абсолютно гладком, безжизненно белом  черепе, красовалась  черная  вязаная шапочка.
      —  Да. Это парик,  –  спокойно  сказала Джульетта,  перехватив  застывший  дикий  взгляд  Морозова. —  После сеансов химиотерапии  волосы  выпадают.  У меня  рак.  Я скоро умру.
      —  Не говори так. Ты  скоро  поправишься, – выдавил  из  себя Морохов.
      Джульетта посмотрела на Морозова  с печальной  укоризной. Сухие губы  её задрожали,  но в глазах так  и не блеснули  слёзы.
Некогда удивительные, лучистые  глаза  её  потухли, будто  их присыпали землей.
      —  Нет. Не поправлюсь.  Я всё про себя знаю, –  сказала  она тихо. —  Я долго была в коме.  Долго. Целую жизнь.  Другую. Знаешь.  А там лучше, чем здесь. Там  спокойно. Там нет неопределенности.  Там  всё  просто.  Свет –  мрак. Да –  нет. Добро  –  зло.  Я там много  узнала  о  жизни  здесь.  Помнишь,  когда-то давно, разглядывая  мою ладонь, ты шутил, что  красота должна жить  вечно. Такая  длинная  линия  жизни  у меня была.  А теперь?
      Джульетта вытянула  перед Морозовым  уже  не  фарфоровые,  а желтые и бугристые, словно  обернутые  в  старую кальку,  руки. Ладонями вверх.
       —  Смотри.  Линия  жизни  обрывается  на  середине ладони.  И там маленький  крест.
      —  Но это только  на правой  руке. А гадают всегда  по левой, –уверенно  сказал Морозов.
     Джульетта снова  подняла  на  него  по-особенному грустные глаза.
       —  На левой руке  –  линии судьбы. То, что тебе  было предначертано до  рождения, –  знающим голосом  сказала Джульетта. —  А на правой –  линии  жизни.  Самые  счастливые люди  те, у кого рисунок  со  временем  на  обеих  руках  становится похожим.  Им легко живётся.  Их словно  ангелы-хранители  по жизни ведут.
     Джульетта перевела сосредоточенный  взгляд  со  своих ладоней  на  окно.  Была  ночь и  в  чёрном небе слабо мерцали  желтые точки.
      —  Там, рядом  со звездами, может мне снился  сон, может моей душе открылся  другой  уровень сознания, –  продолжила  она тихо. —  Но я узнала, что  человек с момента зачатия до момента рождения, проживает  всю свою судьбу только  в обратном  направлении.  От смерти до рождения.  Получается, что начало жизни и конец находятся  в одной точке. Замкнутый круг.  От души к  телу, от тела  к душе.  Душа бессмертна.  Её дом –  небо. Потом душа  обретает другое тело.  И всё повторяется.  Этот процесс вечен. Знаешь, моя душа видела там  своих  родных.  Мама была  весёлая, молодая, в  красивом  белом  платье  с  большими  голубыми цветами. А бабушку я  видела старой.  А мама, наверно, видела бабушку молодой. Странно, правда?  Выходит всё  в нашей  жизни предопределено.  Не в наших силах изменить судьбу.  На ладонях новорожденного младенца  уже  есть линии  судьбы  и  линии жизни.  Весь фокус в том, что пока  ребенок  рождается, долго, мучительно, он  забывает  свою жизнь, которая ему снилась в утробе матери.  Он должен  найти свою  судьбу  сам. Иногда людям  снятся вещие сны, как  подсказки.  Обрывки той, предначертанной  ему жизни.  Но мы  к  тому времени  становимся  слишком  умными, чтобы  обращать  внимание  на  подобные  глупости.
Видишь, мои линии судьбы  и  жизни  не  похожи.  Кто-то однажды сказал, что жизнь –  это подарок  Бога  человеку, а как он её прожил –  подарок  человека Богу.  Я прожила  свою жизнь  неправильно.  Плохо.  Я –  космический мусор.  Меня  после  ухода  даже  на органы  не  возьмут.  Я ухожу  рано, истерзанная  болью  своих ошибок.
      Джульетта говорила  шепотом, очень медленно. Так из дырявого кармана  выпадают  по одной самые мелкие монеты.
    Морозов слушал её и с ужасом понимал, что ему совершенно безразличны  слова этой печальной  женщины.
      —  Ты вылечишься, –  твердо  сказал  Морозов. —  Я знаю очень хороших докторов. Они мою маму с того света вытащили. Ты помнишь мою маму?
      —  Помню. Э… Наумовна.  Она  сразу сказала, что мы  –  не пара.  Я никому не пара. Я никому не нужна.
      — Ты мне нужна, –  соврал Морозов  и, испытывая  угрызения совести, прижал к груди  её  холодные, шершавые  руки.
      Джульетта  слабо отстранилась.  В  её движениях  не было прежней томной, сладкой, как патока, грации.  Была лишь  горькая, пугающая  слабость, измотанного болезнью, человека.
       —  Нет. Не удерживай меня, –  с печальной  решимостью возразила Джульетта.  Но при этом всё же  слабо улыбнулась. — Человек хочет  жить, пока здоров.  Неизлечимая болезнь  –  это  как мост, по  которому человек  уходит из мира света  в мир теней.  Я так долго была там.  Я видела много людей.  Они говорили  со мной. Мне  столько знаний открылось.  Жаль, не успею  никому передать.
      Джульетта, дрожащей  рукой, поднесла чашку с чаем  к  губам.
      —  Мне снились сны.  Разные.  Один запомнила.  Я сижу в лодке.  Молодой очень красивый  мужчина  в белом  облачении шестом, погруженным в воду,  толкает лодку, и  она  плывет  по  очень красивому озеру. Вокруг красивые  деревья  с большими цветами. Звенят колокольчики, нежно и  страстно  поют птицы.  И мне так хорошо, как никогда  не было в жизни.  А  потом вдруг шест красавца  превращается в копье, и он вонзает его мне  в ладонь, прибив  к днищу лодки.
Когда я вышла  из комы, то первым делом посмотрела на свои ладони, и увидела, что линия  жизни  стала короткой. И крошечный крестик у её края.
      —  Но почему ты заболела?
      —  Не  знаю, –  холодно и отрешенно  ответила  Джульетта. —  Доктор  сказал, что  все  болезни  от нервов.
      —  Разве ты нервничала  больше  других?
      —  Нет. Я  вообще  никогда  не  нервничала.  Может, это мне  наказание за нервы  других?
      Морозов закрыл  ладонями лицо.  Плечи его судорожно дергались. Зачем она  ему всё это говорит?  Морозов и так почти умирал  от той тяжелой тоски, что легла на  его сердце  еще там  в кафе. Сколько  лет он  мечтал, как  она будет ломать  руки, плакать и  восклицать, что  наказана за  то, что  бросила  его.  Он  –  преуспевающий  бизнесмен, вышедший  в дорогом костюме  из  собственного банка,  а  она –  грязная  нищенка, ползающая у его  ног.  Но в этой  убогой, тесной  конуре  сердце  его  сжималось  от  боли.
      —  Не верь врачам. Ты прекрасно выглядишь.  У тебя всё еще  будет хорошо.
      —  Правда?  –  в больших золотисто-серых  глазах  Джульетты вдруг сверкнули  слёзы благодарности  и  надежды. —  Обними  меня.
       Морозов медленно приблизился  и  холодно обнял  её.  В её легком теле уже не  было теплоты  жизни.
       —  Поцелуй меня.
      Морозов  вздохнул  и  мягко  отстранился.
      —  Брезгуешь? –  серые, потрескавшиеся губы  Джульетты задрожали.
      Морозов отвернулся. Ему хотелось убежать, выпрыгнуть  в окно, провалиться  сквозь  пол,  иначе, сдерживаемый  крик, сейчас разорвет его легкие.
      —  Не сердись, чёртушка, –  сказала  Джульетта каким-то  новым, мягким и  спокойным голосом. —  Это наша последняя  встреча.  Я  скоро  уйду. И сегодня впервые  я была честна перед тобой.  Скажи, что ты меня любил.  Мне это важно  перед  уходом.
      —  Любил, –  глухим, безвольным эхом  отозвался Морозов.
      —  Спасибо.
     Джульетта  лицом  упала  на тахту, отвернулась к стене и беззвучно заплакала.
      Вскоре  её  не  стало.  Морозов  не пошел на  кладбище. Не смог.
После  работы  он зашел  в осиротевший дом.  Дверь  была  не  заперта.  Мать –  полная, седая  женщина  в черном платке,  с красным от слёз лицом, сидела  на  кухне.  Она включала электрический чайник, тот  вскипал  и  отключался.  Она  снова  включала чайник.  Он  снова выключался.  Женщина  снова  давила на маленькую кнопку,  вмонтированную  в  ручку чайника.  Упрямец  пару секунд тихо ворчал  и  снова  отключался.
      Морозов  постоял  в дверях, с неловкостью постороннего,  чужого человека. В последний  раз  оглядел полутемную  комнатку, окутанную  сизым  дымом  церковного  ладана,  исходившего  от  медной  лампады.
      На всех  стенах комнаты  висели  фотографии  и  рисунки  обнаженной Джульетты. Её нагота была  прекрасной, как может быть прекрасным  абсолютное  природное  совершенство. На  полу и  прикроватной тумбочке горело  множество свечей. Плотный горький  воздух  поднимался  вверх, шевеля бумагу, от чего казалось, что Джульетта  на  фотографиях  улыбается. 
      Морозов взял  из  деревянного ящичка, валявшегося  на  полу, тюбики  с акриловой краской, поправил  рукой золотые локоны парика  на  черном бюсте и  нарисовал  тонкой  кисточкой большие  красивые  глаза Джульетты. 
      Теперь это уже было  можно.







    10.
    Клеопатра вернулась из  душа, посмотрела  на Мякушку, лежавшую неподвижно на постели, и решила, что подругу накрыла скука, подобная той, что накрыла  её днём  ранее.
Мякушка лежала  с закрытыми  глазами, но ресницы  её дрожали.  А у спящих людей они не дрожат.  Это Клеопатра знала точно.  Ей стало жаль подругу.  В отличие  от  нее, она  умела сублимировать свою скопившуюся энергию  жизни  в  состояние внезапной влюбленности  или  в  энергию  выматывающего  физически, но весьма  прибыльного  бизнеса. 
    Вот и сейчас, вспомнив о том, что пару дней назад  она решила влюбиться в Германа, Клеопатра  стала  быстрой  и  решительной. А почему бы и нет? Тем более, что она  по прошествии  недели  отдыха  стала  выглядеть чертовски молодо. Кожа её стала гладкая и загорелая.  Мягкий загар  был  цвета  гречишного  меда, а посвежевшая  кожа  светилась изнутри, как  налившаяся  соком груша.   
     Взглянув на часы, Клеопатра  решительно  набрала  номер Германа.  Да, да. Экскурсия  к  океану –  это так  романтично  и совсем недорого.  Вопрос  с экскурсией был  решен за пять минут.  Клеопатра лукаво подмигнула  своему отражению  в зеркале на стене, как сообщнице.  Ну, Герман, держись.  Процесс пошёл. Знающая  себе  цену женщина, никогда не покажет, что  ей нравится мужчина.  Но сделает всё так, что  он подумает, что она  ему нравится.  Довольная собой, Клеопатра улыбнулась  своим мыслям  и  с победным  видом  поправила  мокрые волосы.
     После завтрака  подруги  поспешили  на  улицу. За  стеклянной дверью  с маленьким  филиппинцем,  горячий  воздух  привычно  лизнул  их  лица, обдал  жаром  голые  ноги.
     Вместительный  микроавтобус  Германа  стоял через  дорогу  с отодвинутой  дверцей.  Несколько  незнакомых  человек  уже  сидело в нём.  Рядом  с Германом  горделиво  восседала длинноволосая  блондинка,  с  кукольным, глуповатым  лицом.
Клеопатра  неприятно удивилась, но  вида  не  подала, хотя, как она  говорит  в  таких  случаях: «Это был  удар  ниже  пояса  верности»               
      — Её  в пункте  проката  в нагрузку к  старому автобусу  выдали? –  пробурчала  она,  протискиваясь  мимо  непредвиденной  соперницы в  просторный  салон  автобуса.  В это  время Герман  назвал  её Маргаритой.
      —  И имя у неё какое-то дурацкое.  Марго,  –  не унималась Клёпа, с презрением  и  обстоятельностью  разглядывая  девушку из-под  гнутого  козырька  бейсболки. —  Дать  ей метлу в зубы, и пусть летит  в  сторону чума.
     Пока злющая  Клеопатра  пыталась  перелезть через выставленную  в  проходе  ногу русского здоровяка  с детским лицом,  тот игриво щелкнул ладонью  по  её голым ляжкам.
     —  Ноздрёв, –  раздался  писклявый  девичий  голос  рядом. Наверно, его жены Юльки.  Просто за мужем  её не было  видно.
     Клеопатра быстро оглянулась. Но не  на  Ноздрёва, а на  Германа. Мол, видел, чувак,  на  каких баб западают  настоящие  мужики?  Но Герман  в это время  разговаривал  с кем-то по телефону.  И Клеопатра, забившись  в угол  машины, стала  яростно красить  губы.
Пока Герман ждал  последних  пассажиров,  Мякушка бесцельно смотрела в окно машины.  Перед  её  глазами  была  парадная дверь отеля. Знакомый  маленький  портье  в зеленом, с  красными обшлагами камзоле, смотрел  на  Мякушку  с той стороны  толстого  дверного  стекла.  Взгляд  его блестящих, тёмно-кофейных  глаз  был  задумчив  и  отрешен.
Портье  не помнил  Мякушку.  Для  него  она  была  –  просто русская.  Обезличенная  и  бесполезная.  Если  бы  Мякушка  дала ему пять долларов, он бы  её запомнил.  На  несколько  дней. Если бы  она  дала  ему  двадцать  долларов, он запомнил  бы  её  очень  хорошо.  И начал  бы  с  потаённой  надеждой  высматривать  среди туристов, входящих  в  отель.
      Вскоре машина тронулась. И отель с маленьким  портье  исчезли  из  вида  и  мыслей  Мякушки.  Изрядно  поколесив  по городу, собрав ещё несколько человек,  машина  Германа  вырвалась  на простор, где   попала  в  жаркие объятья  пустыни. Она лежала  с обеих  сторон  от  дороги, желто-коричневая,  как  сухая лимонная корка.  Кое- где  из  песка торчали  чахлые  пучки сухой травы.  Казалось, что  здесь не  может  жить  ни  одно живое существо. 
      Но Герман, словно  угадав  чужие  мысли, сказал  в микрофон, что  в  пустыне обитает  большое  количество  живности.  От одногорбых  верблюдов  –  до змей  и  скорпионов.  И  словно в подтверждение  его  слов,  за сеткой  откуда-то появился  одинокий верблюжонок  и засеменил тонкими  ножками  вдоль  дороги, играя в догонялки с машиной.
     Герман прибавил  скорость. Это привело  в  восторг  Ноздрёва.    
     —  Водила,  жги! –  громогласно  закричал  он, крутясь и  прыгая в  неистовстве  на  хлипком  сидении. —  На всю педаль. До пола.
Клеопатра, настроение  которой  было  всё  ещё прескверным,  смотрела в окно  и  донимала  Мякушку своими  наблюдениями.
     —  Заметь, –  сказала  она, больно ткнув подругу локтем под ребро. –  Здесь все женщины  за  рулем в парандже  и на  крутых тачках.  Час  едем, и одни  иномарки.  Японские, немецкие, даже американские.  Не к ночи  сказано.  И ни одного «Жигуля».  Как будто их  в  природе  не  существует вовсе.  А  всё  потому, что «Жигуль», это  не  машина.  «Жигуль» это —  автонедвижимость.  В «Жигуле» ты  не  водитель, ты –  автовладелец.
    Мякушка  рассеянно  слушала подругу изредка  поддакивая.  Она  слышала  всякие  истории про  «Жигуль»  кумы  сотни  раз.  Спасало только то, что  каждый  раз  история  обрастала  новыми существенными деталями.
    —  Мой  первый  «Жигуль», –  продолжила  Клеопатра, устраиваясь  поудобнее, —  был  нежно-голубого  цвета.  Я его ненавидела.  Он меня тоже.  У нас это было взаимно.  Я звала  его «альфонсик» и другими  нехорошими  словами.  Столько денег сожрал, и всё равно ломался через  день.  Особенно, электрика. И не удивительно, когда  предохранители под  капотом, а не в салоне. Сергунчик  сразу же заявил мне, что  ковыряться  в  старой рухляди  у него нет ни  времени, ни  желания.
     Мощная  струя  встречного  воздуха, бьющая  в  приоткрытое окно, давно  превратила  густые  волосы Клеопатры  в  воронье  гнездо, но она, увлекшись воспоминаниями,  не замечала этого.
     —  Представляешь, –  с гневом  всплеснула руками она, —  как  пить и гулять, так  у него всегда  есть  время  и  желание, а чинить мой  автомобиль –  нет.  А  я  выходила  замуж  за  человека  с высшим  техническим  образованием.  Он  ракеты  для  космоса делал.  Ра-ке-ты…
     Мякушка  молчала  и  смотрела  в  окно через  её плечо.  Местность за  два  часа  пути  сильно  изменилась.  Вдоль  дороги,  с двух  сторон, тянулись  низкие  горные  хребты  бурого  цвета. Это  были  просто  какие-то  сухие, спекшиеся  массивные  комья земли, без  малейшей  растительности, которая  хоть  немного, но давала бы безжизненному пейзажу неброскую случайную  красоту.
     А Клеопатра без  устали  рассказывала  про  свой  первый «Жигуль», который  постоянно находился  в  ремонте.  В котором, помимо электрики, то летел бегунок, то сгорали свечи зажигания.
По  первой  весне «альфонсик» бессовестно зацвел. Точнее,  зацвел  генератор. Такими  бело-зелеными  большими  кристаллами.  А резонатор  с глушителем обросли  рыжим  мхом.   
Тут  уже  потребовался  специалист  по замене  глушителя, который  легко нашелся  в  ближайших  гаражах.  Звали  его  Санёк, и у него было  специфически отекшее лицо и  малое число уцелевших  зубов.
     Лихо загнав  машину  на эстакаду, Санек  небрежно  её  осмотрел  и радостно  сообщил, что  придется  менять не  только   резонатор, но и «штаны», если они «приварились». 
«Штаны», естественно, приварились.  Было  бы  даже  странно,  если бы оказалось  как-то  по-другому.
     Через пару дней, когда  перед  затуманенным  взором  Санька появились  новые, блестящие на  солнце  железом, «штаны»  и бутылка  водки «Столичная»,  он  взял  молоток, гаечные  ключи  и  часа  два  стучал,  плевался, ругался матом, с трудом отдирая  приварившиеся  «штаны».
     Клеопатра замолчала, заметив, что Мякушка  крепко  спит, привалившись  к её плечу.  И лицо у неё  было такое же печальное, как утром  в постели.   Подруге снился океан.

     … Большая полосатая, как  пожизненный арестант, рыба неожиданно выплыла из-за спины  Мякушки. Замерла  поодаль, чуть шевеля прозрачными  плавниками, пристально  разглядывая  её  круглым, тусклым глазом.  Он  был желтый, плоский, неподвижный, холодный, с черным  пустым зрачком по центру, похожим  на  простреленный  диск луны.
    Сильно  выпирающая  нижняя челюсть рыбы  отвалилась, как ступенька  вагона  поезда  дальнего  следования, обнажив  ряд острых, кривых зубов.
     —  У тебя болят зубы? – участливо  спросила  Мякушка  рыбу, стараясь не глядеть в черный  провал  оскаленной  пасти.
     —  Да,  –  шевельнула  нижними  зубами  рыба.
     —  Жаль, но я  не могу тебе помочь.  Я  не стоматолог, –  вздохнула  Мякушка.
     —  И я не могу тебе помочь.  Но  помощь твоя будет рядом,  –  загадочно  ответила  рыба.  Вильнула  хвостом  и  пропала…

     Когда машина  часа  через  три  мягко  притормозила  рядом  с белым  одноэтажным  зданием, утопающем  в  зелени,  Мякушка еще  словно  спала.
Очнулась  она  только тогда, когда  увидела, что  босой Герман, проваливаясь  по  щиколотку в мокрый песок, шел по пляжу и с тревогой смотрел  в сторону океана.  Пенистые  волны  лениво  набегали  на песок и облизывали  его  ноги. Но их ласковость была обманчива.  В воздухе  стоял  непрерывный  грохот, будто  где-то  за  горизонтом пьяные  исполины,  играючи,  катали  огромные  деревянные кубы.
     Клеопатра уже сняла одежду, оставшись  в цветном купальнике,  присела на шезлонг к подруге и  сказала, что  так  грохочут все  океаны.  А  самый шумный –  Тихий океан.  Ей  Сергунчик  рассказывал.  Он  в бытность  свою  студентом, вербовался  однажды  летом  рыбаком  на траулер, где-то в  Южно-Сахалинске.
    Мякушка  видела  Клеопатру,  но  не слышала  её.  Большая полосатая  рыба, похожая  на  пожизненного арестанта,  всё ещё  то выплывала, то пряталась у неё за  спиной…

     Вскоре  к  ним  подошел Герман.  Лицо  его было озабочено.  Светлые брови были сдвинуты  к переносице.  А глаза  прищурены так сильно, что  с трудом  различимы  были  даже  зрачки.
Несмотря  на  безоблачное  небо и  палящее солнце, океан  штормило  с самого утра.  От  горизонта  дул  порывистый  ветер. Вода  на  горизонте  была обманчиво  голубой и ровной,  но на  берег волны  выкатывались  густой, с кусками  водорослей,   пеной.  Только сумасшедший мог полезть  купаться  в  штормовой  океан.  Это обстоятельство и делало  Германа задумчивым.  Он  всё  время смотрел  на  торчащий  из  воды  острый, темный  островок  из  камней, похожий  на зуб старого Голиафа.
     Но по берегу с визгом носились загорелые  местные  ребятишки,  и всё группа  кинула  вещи  на  пластмассовые  лежаки, весело  побежала  к воде, набегавшей  на  песок мелкой пеной, густой, как  шапка у пива  в бокале.      
     На берегу их  всех  ждал Герман.  Он  переоделся  и теперь был  в  черных  плавках  и  пляжных  шлёпанцах.  В  руках  он  держал  два  объемных  целлофановых  пакета,  из  которых  торчали  маски  и трубки  для  ныряния.  Герман  сказал, что  скоро  начнётся   отлив, шторм  утихнет, и  все  желающие  поплывут  к  большому камню, торчащему из  воды.  Там, в  кораллах  живут  очень красивые  рыбки. 
Мякушка  поинтересовалась у Германа, можно ли  будет отломить коралл  на  память.  У  её  мужа  в  кабинете, на  книжной  полке, стоял большой розовый коралл  с  растопыренными  во  все стороны  пупырчатыми  рожками.  В советское время это  был негласный знак  того, что Морозов-старший  имеет возможность бывать за  границей.  В ответ Герман покачал  головой, сказав, что делать это запрещено, потому что кораллы растут очень  медленно.  Один  сантиметр  в десять лет. А умирают быстро.
    Время шло. Уже  начался  отлив,  солнце  стало  падать  в  море, но шторм всё  не  стихал.  Герман бродил  по краю  воды  с каменным лицом, не  сводя  прищуренных  глаз,  с заметно увеличившейся  темной  полосы  на  ершистом  теле  большого камня.  Уже показались  огромные валуны, лежавшие на дне. Высокие волны, скользя, огибали островок с двух  сторон, с огромной  силой  схлестывались и затем, обнявшись, тяжелыми брызгами опадали  на  валуны.
    Наконец, волны  океана  немного  улеглись, укротив  свой неистовый нрав, и Герман дал  команду всем надеть  спасательные жилеты  и  маски  для  дыхания.
    Все поплыли жёлтыми, неуклюжими  поплавками.  Мякушка  отстала.  Запотевшая  маска  съехала  с  её лица.  Она  ничего  не видела  и только почувствовала,  как могучая  волна  прокатилась над  её  головой.  Мякушка  вынырнула, чтобы  набрать  в  лёгкие воздуха,  но  не  успела, следующая  волна  снова  накрыла  её  и бросила  на  кораллы.  В  глазах  у неё  потемнело, а  в  голове застучали звонкие  молоточки.
     «Как глупо», –  с горечью  подумала  Мякушка, чувствуя, что силы  и желание бороться  с волнами  покидают  её.  Но  тут перед её глазами  возник  слабый  облик  дочери, потом  Морозова.
«Морозов, –  снова  кто-то тихо и  сурово  сказал  в  её  голове.  Мякушка, набрала  в лёгкие воздуха  и  изо-всех  сил  буквально прыгнула  в  сторону берега.
     До  берега  было  далеко.  В  прибрежных  волнах  купались  беспечные  шоколадного  цвета  дети.
     Неподалеку плавал  Герман, опустив лицо  в  воду.  Виден  был только  его темный  от воды затылок  и дыхательная трубка.  Герман плавал  в  океане  раз  в  неделю.  Он  был  спокоен  и безмятежен. Герман плавал  красиво, как, наверно, подводник Ветров.  Волна ловко  нырнула  под  Мякушку, как борец  самбо  на  ковре, подбросила  вверх.  Она увидела  Клеопатру.  Та  не поплыла, струсила  и  сейчас бродила  меж  смуглых  ребятишек по щиколотку в  воде.  Она  собирала  в  кулак ракушки, выброшенные на берег.
     «Если со мной что-то  случится, –  подумала Мякушка, –  скажут, роковое  стечение  обстоятельств.  Стечение, течение. Течение воды  остановит  течение  жизни»  Мякушке  вдруг  стало не страшно, а  как-то лениво.  Она  равнодушно  наблюдала,  как плавает рядом  с ней  Герман.  Неужели  Герман  –  это последнее, что  она  увидит  в  своей  жизни?
    —  Я сейчас утону,  –  спокойно  сказала  Мякушка  Герману.
Герман  не поверил.
    —  Расслабься, –  приказал  он. —  Ляг  на  воду, смотри  на  рыбок.
      Но тут вода  возле  Мякушки  стала  розоветь.  Герман  всё понял  и быстро  подплыл  к ней.  Едва  Мякушка  положила  руку на  скользкое от воды  плечо  Германа, как  страх  исчез, пропала  и тяжесть в  ногах.  Герман  уверенно  плыл брассом, с  шумом выбрасывая  пузырчатый  воздух  через  пластмассовую  трубку,  а  Мякушка  вдруг захотела, чтобы  Герман  плыл  очень  долго, чтобы  берег не был  так  близко.  Эта  внезапная  мысль ошарашила  её  куда  больше, чем  волны, минуту назад  гибельно смыкавшиеся  над  головой
     Как океан  в себе  неистово  перемешивал  воду, водоросли  и  песок, так и в  Мякушке  вдруг  возникла  горячая  волна  радости  и  горечи, невыразимого  счастья  и тоски, и чего-то  еще, давно забытого, с дикой  силой  скомканных  сейчас  воедино, как  в клубок прибрежной  пены. 
    Герман вывел  Мякушку на берег, схватил  у Марго  из  пакета спасательный жилет и быстро  поплыл  обратно.
    На берегу  Мякушка  испуганно поглядела  на  свои ноги.   Колени, лодыжки и ступни были  продольно изрезаны.  Порезы  были тонкие, какие  как  от лезвия бритвы, кровь  бурыми, извилистыми  струйками  стекала  на  песок.       
   —  Тебе бы  сейчас бы кагорчика  хряпнуть, для  восстановления, –  присвистнула Клеопатра, с ужасом  разглядывая  красные  ноги  подруги. —  Ты, как донор,  потеряла много крови.
Вскоре к ним  подошли  Герман и  Ноздрёв. По волосатым лодыжкам здоровяка тоже текла кровь.
    —   Вы должны  были  выдавать  туристам  резиновые тапочки, – строго  сказала  Герману пожилая  еврейка, которая  сидела неподалеку под  навесом  из  сухих листьев  пальмы.  Она  не купалась. Просто присматривала  за  внуками.
    —  Ага, белые, –  радостно заржал  Ноздрёв.  Похоже, его могла развеселить  даже собственная  кончина.  Он  разжал  огромный кулак, в котором оказалась  банка  пива, и протянул  её  Мякушке.
    —  Глотни, мать, –  сказал  Ноздрёв  так душевно, словно Мякушка и впрямь была  его  родственницей. — Жива, здорова? Ну и ладушки.  Мы с тобой одной крови.
    Герман  молча  стоял  рядом, опустив  глаза.
Мякушка  глотнула  теплое  пиво  и легла  на  жесткий пластмассовый  шезлонг. Через  полуприкрытые  веки  она  смотрела на Германа, словно увидела  в первый  раз, и думала, что  если сейчас  из  её глаз  потекут слёзы, то все подумают, что это просто ей больно или  режет глаза  слишком яркое солнце. Но тут на  неё  снова  навалились  тяжелые  волны  океана.  Они  толкали  Мякушку в  плечи, качали, убаюкивали, как мама  в детстве.  Силы покинули  её, и она уснула, свернувшись  калачиком  на  жестком деревянном  шезлонге…
    Большая, полосатая, как  вечный  арестант  рыба, выплыла  из-за её спины…
 
    Обратную дорогу Мякушка  помнила  плохо. Изрезанные кораллами  ступни  её  ног  к тому времени  сильно распухли, и каждый  шаг в жёстких  шлёпанцах  приносил  жуткие  страдания.
     Герман притормозил  у небольшого  придорожного  базара. 
В паре  метров от дороги, на  низких  столах  неровной  стопкой лежали пыльные  ковры  ручной  работы местных умельцев.  Они были  сделаны  весьма  искусно, не говоря уж о терпении в таком деле.  А рядом  стояла простая  домашняя  утварь: кривые  глиняные  горшки, расписанные  цветной эмалью, тарелки, кувшины.  Но всё же, большую часть  рынка занимали  овощи, фрукты и специи, разложенные по маленьким лоткам.    
    Клеопатра  убежала  далеко  вперед. Она  всегда  по  рынку носится, как гончая.  Рынки  –  её  стихия.  Здесь  можно торговаться. И  в этом процессе  Клеопатра  получала  особое удовольствие.  Впереди  Клеопатры  бежала  только  Юлька. Легкая, как  пушинка.  Её, наверно, несло  ветром.
     Мякушка  с трудом  доковыляла  до  молодого,  худого  торговца,  в  сером  от  пыли  дишдаше,  который  бродил  перед рынком, держа  в  руках  пару  небольших  ящичков  с  крупным виноградом  и  желтыми  манго.  Лицо  юноши  выражало  полную уверенность, что  сегодня, как  и  вчера, как  и  много дней  до этого, у него  никто  ничего  не  купит, и  ему самому придётся  есть  эти  ненавистные  до  оскомины  фрукты.
      Мякушка  протянула  юноше  все  деньги, что  были  у неё  в  кошельке. Торговец  поставил  ящички  у ног, ловко  выхватил драхмы  из  рук Мякушки, и  сунул  ей  в  руки  свой товар.  Когда  деньги исчезли  в  карманах  его  одежды, и  Мякушка  взяла ящички, торговец  изобразил  на лице лукавую  озабоченность. Мол, здесь  не  вся  сумма, и  жестами  попросил  Мякушку еще  раз  показать  ему кошелек. 
      Убедившись, что  денег больше  нет, он  убежал  быстрее лани, сверкая  стоптанными  сандалиями  куда-то  вглубь  рынка. Вернулся  с  целлофановым  пакетом  и небрежно  плюхнул  в  него так  красиво  упакованные  фрукты. 
     Мякушка  не стала возмущаться и протестовать. Возможно, эти дешевые  коробки  были  витриной  его переносного магазинчика, а она чуть было не  унесла их  с  собой. 
Потом юный  торговец  бежал за  Мякушкой  до  машины, всем  своим  огорченным  видом  показывая, что  отдал  ей  свои  фрукты, практически, даром  и  жестами  просил  Мякушку еще  раз, показать  ему свой  кошелек.
     В  тот  день  Мякушка  заснула  раньше, чем  рухнула  на кровать. Практически  на  лету,  еще  толком  не  успев  упасть  лицом  в  подушку.  И  спала  так  крепко,  что  не  чувствовала,  как  прыгает  её узкий топчан   под  монотонно-настойчивые  удары  барабана, доносящиеся  снизу.
    Ей  снился  океан:  безбрежный,  грохочущий, и  одновременно ласковый  и  теплый, лижущий  своим  шершавым  языком  её израненные  пятки  и  голени.  И  в этой  прозрачной  нежности  океана, где  плавали яркие, как  фантики конфет, тропические  рыбешки, она тонула, но испытывала  не  боль и страх, а  какое-то странное  сумасшедшее  блаженство.




   

      11.
      Тонкие, как  нити,  царапины  на  ногах  к  утру покрылись белёсым налётом  и  перестали  болеть, но ступни сильно распухли, и  не помещались  даже  в  пляжные  шлёпанцы.
И на  пляж  Мякушка  не  поехала, хотя, еще перед завтраком,  Клеопатра  сбегала  в  аптеку и  купила  десяток прозрачных латексных  перчаток.
Вытряхнув  содержимое  пачки  на  стол, Клеопатра  стала  учить куму, как  одевать эти  резиновые  изделия  не  на  руки, а  на ноги.  Надо  было  сначала  завязать  все  пальцы  поочерёдно  в  узел, затем  вывернуть  перчатку  наизнанку, чтобы  узлы  остались внутри  перчатки,  и  в таком  виде  натянуть  на  больную  ступню. Можно, для  гарантии, сверху надеть  еще  одну  перчатку.  Сверху надеть  обычный  носок  и  в  таком  виде  можно  спокойно купаться  в  море.
Премудрость  эту  Клеопатра  придумала  сама,  когда  отдыхала  с семьей в Тайланде. «К морю  у тайцев  отношение такое, как  у  нас к лесу, –  жаловалась  по  возвращении  она. —  Поели  на  берегу залива, бросили  тут  же  оставшийся  мусор. Чуть  присыпали песком  и ушли».
     Клеопатра  тогда  в  первый  же  день  порезала  ногу в  воде  о стекло.  Сначала  она  расстроилась, два три  дня уйдёт пока затянется рана,  но, немного  поразмыслив, послала  сына  Митьку в ближайшую  аптеку за  резиновыми  перчатками.   Да. Купалась в носках. И что?
     Мякушка была тронута заботой Клеопатры, но дело было совсем не в порезах.  Они были  неглубокие и  уже не причиняли беспокойства.  Дело  было  в  плохом настроении  из-за  тревожных,  непонятных  снов.
     Через  несколько часов  Клеопатра  вернулась  с  городского  пляжа  привычно  утомленная, загорелая  и  при  этом  вся  какая-то возбужденная.
     —  Чем занимаетесь, больная? –  поинтересовалась  она,  едва открыв  дверь.
     В молодости  Клеопатра  сначала  училась  в  медучилище  и  даже немного  поработала  в  городской  больнице.  И  иногда,  как остаточное  явление, как  скрытый  рудимент, в  голосе  её  было больше  усталости  и  раздражения, чем элементарного  сочувствия.  Мякушке  даже  почудилось, что  подруга  сейчас  стряхнёт влажные  шлепанцы  в  прихожей,  натянет  белый  халат  и нависнет над  ней  со  шприцем  в  руках.
    Мякушка  зевнула  и  поправила  сползшее  одеяло. Это  не ускользнуло от  внимательного  глаза  Клеопатры.
     —  Понятно, ничем.
 Клеопатра  сдернула  пляжную  сумку с плеча.  Раскачала  и  бросила  на  свою  кровать.  Увесистая  сумка  с мокрым полотенцем   пролетела  мимо  носа  Мякушки, как  сбитый  ястреб-стервятник  и упала  в  проходе.
     Клеопатра  нехотя подняла её, поискала глазами: куда бы ещё её бросить, и затолкала ногой под стул.  Потом нагнулась над  столом  и уставилась на  себя в зеркале.
      —  Я  на  пляже  Германа  видела, –  как  бы  невзначай  сказала она. —  Без этой, кстати, кикиморы.  Умотала, наверно, в  свой Урюпинск.  Или  этот —  Кишмиш.
        —  Кыштым. 
     —  Да мне: до ёжика, откуда  она. Свалила –  скатертью  дорога, –  зло  ответила Клеопатра, придирчиво  изучая  красный  прыщик на носу. —  Повторяю  для  тех, кто  под  капельницей.  Видела Германа.  Он  тебе  передал  привет.  Большой  и  горячий.  Всосала, малахольная?
    Мякушка  смутилась  и  покраснела.  Ей  были  приятны  слова подруги, но она пыталась это  скрыть.
    —  Подумаешь, просто, волнуется, –  с напускным  равнодушием сказала  она. —  Вдруг, заражение  какое  будет.  У него в машине даже  аптечки  не  оказалось.  Я  и  сама через  каждые  пять  минут  разглядываю  свои  болячки.  Не ровен час,  столбняк  свернет меня  в бараний  рог  пятками  к  затылку.  Оплаченной  страховки  не хватит на лечение.  И  придется  тебе  тащить  меня  к  самолету на своём  плече,  как  солдатскую  скатку.
     —  Типун  тебе на  язык, Морозова, –  поплевала  за  спину и  неистово трижды  перекрестилась  Клеопатра. —  Вечно  ты  такое ляпнешь, что  жить  не  хочется.  Мне  еще  свои чемоданы  тащить. 
     Сказав это, Клеопатра  побежала  в туалет, бросив  на  ходу, что  своя моча  при  порезах –  лучший  антисептик.
     Про полезные  свойства  мочи Клепка узнала, купив  в подземном переходе книгу какой-то  сибирской  целительницы.  На себе она  пробовать  не  стала.  Подопытным  кроликом  у неё  всегда был  муж.  Сергунчик  отчаянно  сопротивлялся.  Он  не желал  мешать  симпатичный,  как  ему казалось, сивушный  букет, источаемый  им, с запахом  мочи, выжатой  из  памперса двоюродной  внучки.  Эксперимент  благополучно  провалился.  Но, всё равно, полученные  из  книги знания, Клеопатра  смело несла  в массы.  В данном  случае –  в массу Мякушки.
     Перед обедом в номер заглянул  старший  Шурик.  Клеопатра быстро оделась и, не  говоря  ни  слова, упорхнула  вместе  с ним.
Мякушка  побродила  по  комнате  с унылым  видом  и  поняла, что без  подруги ей  совершенно  нечем заняться.  Она  посмотрела  на часы, размышляя, включить ли  ей телевизор или позвонить  домой.  Но время было такое, что дочь была  в  школе, а у мужа на работе в это время  проходило  производственное  совещание.  И  Мякушка включила  телевизор.  В  её  нежелании  говорить  с мужем не было оглядки  на  его дела.  Была  обида  на  его  нелюбовь  к  ней.  Если бы  она  была  нужна, муж бы нашел время, чтобы  позвонить  и спросить, хотя бы: «Как дела?»  И эту внутреннюю  обиду замечала подруга, а значит, и посторонние люди тоже.
 Мякушка  горько усмехнулась и легла на  кровать.  Она закрыла глаза и стала думать о Германе. Какие у него яркие, голубые глаза. Как небо весной.
     Вскоре вернулась Клеопатра.  Она быстро  села за стол и стала что-то писать в своём блокноте.
      —  Не, не вариант, –  после недолгих  вычислений  сказала  она. Порвала  в клочки листок и бросила  в урну. — Это все  равно, что стричь  свинью.  Визга будет много, а  шерсти мало.
     Вскоре  пришел  официант.  Молодой, золотисто-смуглый филиппинец.  Принес  обед  на  большом  серебряном  подносе. Мякушка  впервые  заметила, какие  у него широкие  плечи. Как играют мощные  мышцы  под  натянутой  белой  рубашкой.
     —  Ах, голубчик, –  сказала  она, протягивая ему деньги. —  Спасибо. Ты  очень любезен.
    Официант  почувствовал  в  словах Мякушки  нечаянную нежность и узкие черные  глаза  его стали  грустными.  Он  очень хотел понять, что  сказала  ему эта, наверно, добрая женщина.
Его томный взгляд  не  ускользнул  от Клеопатры.  Она  с  ухмылкой подмигнула  подруге  и  убежала  в  бассейн, прихватив  сухие вещи.  Вернулась  в  номер  беглянка  через  час.  Мокрая,  светящаяся, преобразившаяся,  словно  она  не  только плавала, но  и  сменила  там кожу. 
     Клеопатра  была  в  прекрасном  настроении.  Она  сказала, что,  оказывается, в бассейн  надо ходить  после обеда.  После пяти  часов  пополудни  в  бассейне  не  осталось  ни  души,  и  она  перевалялась  на  всех лежаках,  переплавала  бассейн  вдоль и  поперек, и  никто к  ней  не  приставал.
     «Вот оно  женское счастье! –  подумала  Мякушка. —  Просто  валяться  под  солнцем,  где  хочешь.  И  чтобы  никто  к тебе не приставал».
     Болтая с ней, Клеопатра достала  шнурок, которым обычно  подпоясывала  свою  оранжевую  тунику, привязала  его концы к стульям,  наподобие  бельевой  веревки, и развесила  на шнурке  свои  мокрые  вещи.  В ванной  комнате они  не успевали высохнуть  к  утру.
     Закончив  с постирушками, Клеопатра  заявила, что  в следующий раз  надо будет брать номер с балконом, потому что  её всё достало.  У  неё  всего пять купальников, ни  один  не сохнет в этом странном  климате, и она  каждое  утро  натягивает на  себя мокрую  липкую  синтетику.
     Вечером, после ужина,  в Клеопатре проснулась  совесть. Она, наконец, обратила  внимание  на  грустившую  весь  день  подругу.  Поэтому, никуда  не пошла. Валялась  на  кровати, смотрела телевизор.  И быстро заснула  под  протяжный плач  кеменге, привычно  доносившийся  снизу.





   
    12 . 
    Прошло несколько дней. Они были  однообразны, как  под копирку. Но при этом не вызывали  скуки. Всё  вокруг  было  так красиво, что глаза не  успевали  привыкать к буйству красок природы и лаконичной изящности линий улиц и домов. Наблюдая, как тугие косы лиан бугенвиллий, усыпанных  цветами, прижимаясь  к стенам, тянутся  вверх, Мякушка  думала о том, как  это трогательно и мудро, когда  существует зримая  связь человека  с  природой.  Человек помогает  цветам  тянуться  к небу, а  цветы дарят  человеку свою неземную красоту.  «Красота  не  может вызывать  скуку.  Скуку вызывает  серость.  Серое  небо, Серые дома за  серыми заборами, –  думала  Мякушка, разглядывая  непривычный  пейзаж  в  частых  поездках  по  городу. —  Скука – это  серые лица, серые  мысли.  Цвет мыслей серый  не  потому, что серый мозг. Цвет мыслей  зависит  от  тех цветов, что  видят глаза»
    Единственное, что  она  считала  некрасивым  в этот  момент, это её  собственное тело, рыхлое, предрасположенное  к  нездоровой полноте.  Мякушка  ела мало, но  поправилась  за эти дни  на четыре килограмма.  Клеопатра  ела  всё подряд, но похудела на два килограмма  и выглядела  сногсшибательно.  Она загорела  до приятного персикового цвета, морская вода обточила её тело до совершенства, медные волосы  выгорели  и стали натурально золотыми, но Клеопатра ходила мрачнее  тучи. Решив влюбиться, она мучительно  искала  объект для  пылких  окрыляющих  чувств, но Герман, после неожиданного  явления  её  глазам  соперницы Марго, стал ей неинтересен. А другие мужчины  бросали  на  неё горячие  взгляды, вздыхали, говорили  комплименты  и  уходили прочь, опасливо озираясь по  сторонам.  Клеопатра  жаловалась, что чувствует себя куском сахара, на который смотрят мужчины, когда  пьют чай  вприглядку, как в голодные года. Только  Ноздрёв  ничего не боялся.  Вечерами  он в распахнутом  халате  сидел за  столиком у бассейна, лениво потягивал  пиво  и  многозначительно подмаргивал  Клеопатре  в сторону душевой комнаты.
     Подобное поведение мужчин поселило в мнительной Клеопатре неуверенность в  своей свежести, которая  однозначно  присуща  только юности, но является  основой  привлекательности любой женщины.   Мякушка заметила, что кума перестала наряжаться и красить губы перед променадом  в город.  Назревала  буря. Выходом могло  стать перенаправление  избыточной  чувственной  энергии  в энергию бизнеса. Но и здесь  Клеопатра  пока  бездействовала.  У неё крепко засела  в голове  идея  с торговлей  пальчиковыми батарейками.  Но они были  тяжелые. А это значило: оплату карго, расходы  на  такси.  Она часто спускалась в  подвал  отеля, где парни из города её тётушки старательно паковали  отрезы ткани  в квадратные тюки. Увиденное,  её  огорчало  и только укрепляло  в желании  искать другие товары  для  бизнеса.  Легкие и дешевые.
     Впрочем, и  с Германом  всё было  совсем  не так однозначно, как могло показаться.  Во всяком случае, Клеопатра  не  привыкла быстро  отступать, тем более, что Герман  внешне  напоминал  ей  молодого  Сергунчика.  И однажды  утром  она  досконально  изучила  рекламный  буклет, пылившийся  на  столе, и выбрала поездку в  аквапарк.
    Герман  припарковался  у отеля в точно  назначенное  время  на знакомом  микроавтобусе.  В нём  уже  сидело несколько  мужчин  из других  отелей.  Экскурсия  в  аквапарк  привлекала  их тем, что в аквапарке  всегда  можно было купить холодное пиво.  Рядом  с Германом снова пристроилась длинноволосая  блондинка,  с тем же  глуповато-кукольным  лицом.
    —  Опять эта, красивая  и  смелая  дорогу перешла, – проворчала Клеопатра  уже без всякой досады.
    Герман высадил  всех у аквапарка, похожего на сказочный остров в пустыне: с пальмами, валунами  и прозрачной рекой.  Быстро уехал.  Блондинка  укатила  вместе  с  ним.
    —  Что-то пошло не так, –  вздохнула  Клеопатра, с задумчивым видом  посмотрев им вслед.  —  Но ничего. И на моей улице перевернётся грузовик  с мужиками.
     Впрочем, оглядев себя в зеркале  раздевалки  в новом купальнике: белом  с золотой  каймой по краю лифа,  выгодно подчёркивающим  её загорелое тело, Клеопатра  нашла  себя  весьма недурной.  Она  повеселела, опять заявила, что  чувствует  себя, как в раю,  и  направилась  в кафе, чтобы  выпить  бокал  холодного  пива.  В летнем кафе она встретила  Ноздрёва.  Он  был  одет только в пестрые шорты до колен.  На  его гладком, лоснящемся  животе, начинавшемся  прямо  от  сосков,  висела  толстая золотая  цепь с золотым крестом толщиной  с палец.
      —  Ну что, рыжая, –  плотоядно хрюкнул  Ноздрёв  и  прижал  Клеопатру к  своему раздутому брюху. —  Выпьем  пивка  для рывка?
     Клеопатра с готовностью кивнула  и тут только вспомнила, что деньги остались у Мякушки.
     —  Не суетись, пушистик, – глумливо хмыкнул  Ноздрёв. —  Я всей Сибири наливаю.
     —  Ага, и медведям, – поддакнула  Клеопатра, вспомнив  слова Харитоныча  в  самолете.
     —  Косолапых  не  обижаем, –  хохотнул  Ноздрёв, обдав Клеопатру плотным  облаком  перегара.
     Продолжая  похохатывать, он  сунул  руку в  карман  шорт  и вытащил  горсть,  скомканных  в  шарики,  долларов.  Несколько бумажек упали  на землю.  От  внимательного  взгляда  Ноздрёва  не ускользнуло, что  глаза маленьких  филиппинцев, работавших  при кафе официантами, округлились и застыли.
     Мутные  белки  Ноздрёва  внезапно  хищно  сверкнули.
У себя в городе Ноздрев  умирал  от скуки, испробовав  уже  все возможные  способы траты  денег.  Последняя забава  его, пожалуй, вызывала  в  нём сильные  и  одновременно  брезгливые  эмоции.  Сидя в ресторане, он общался  с официантами  следующим макаром.  Комкал доллар, сворачивал  в трубочку тонкий буклет меню и плевал чаевыми  в официанта.  Доллар  мог быть любого  номинала.  Официанты, зная  крутой  нрав  барина, заметно  нервничали, подобрав чаевые, бежали стремглав в туалет.  А Ноздрёв  пьяно ржал, открыв  багровую  пасть, как зевающий бегемот.  Какое-то особое упоение  от собственной  власти над ползающими перед ним людишками  чувствовал  он в эти минуты. Впрочем, он  потом  всем оставлял  щедрые  чаевые, и официанты  были  готовы носить его  на руках, считая  его добрым, чудаковатым   малым.
     Пока  Ноздрёв  и  Клеопатра  пили  пиво за  столиком  в  кафе,  Мякушка  и Юлька стояли  в толпе  у края  воды, где люди  садились в двухместные  круглые  резиновые  круги  и, стоящие  по пояс в бурлящей воде  филиппинцы, толкали  их в рукотворное  русло  реки.  Пользуясь моментом,  Мякушка  исподволь разглядывала  жену Ноздрёва.  Это  была  тощая, длинноногая  девица  лет двадцати.  У неё было  милое личико  юной  провинциалки,  которое одинаково  не  портит  ни  наличие  макияжа, ни  его  отсутствие. На личике были  большие голубые глаза, немного  сонные, маленький носик и пухлые  от природы  губы.  Тонкими  руками, разлинованными  синими  прожилками  вен, она  вяло поправляла длинные  светлые  пряди волос, прилипшие к лицу.  Казалось, что в ней нет ни капли  жизненной энергии, присущей  молодому телу.  Не было яркости, блеска  и  свежести юного, едва расцветшего,   создания.  Кожа  провинциалки  была  сухая  бледно-зеленая. Видимо, она  ела  исключительно  желатиновые  капсулы  компании «Гербалайф»
     Вскоре подошла  очередь.  Мякушка  и  Юлька  оказалась  в одном  круге,  когда  прибежали  запыхавшиеся  Ноздрёв  и Клеопатра.  Они растолкали  очередь  и  с разбега  сиганули  в  свободную «ватрушку»
     Выемка  в  круге  оказалась значительно  меньше мясистого крупа  Ноздрёва. Он  увесистым  мешком  вывалился  из  круга, окатив  всех  тёплой водой.  И тут же залез обратно.
    Потом маленькие  филиппинцы, одетые, как  советские школьники  на уроке физкультуры, в черные трусы  и белые майки, облепив круг, как муравьи, попытались  сдвинуть  с места Ноздрева.
     Но, наполненная  истинно  русским  содержанием, «ватруха», словно  приклеенная,  стояла  на  месте, категорически  отказываясь  плыть  вперед.  Несколько  русских  мужчин  спрыгнули  с мостков  в воду  и  потащили  плавсредство  Ноздрёва  вперед.  «Мужики, с меня пиво», –  вопил  мокрый  и счастливый, как ребёнок, Ноздрёв.
Общими  усилиями, с криками: «Эй, ухнем!  Пошла, родимая», –резиновый  ботик  таки  был  доставлен  к  главному месту аттракциона:   рукотворному водопаду.  В влажном  воздухе  над  водопадом  едва  светились  две  радуги.
     Сам водопад  был  тщательно  скрыт  под  плотной  чёрной  тканью. Тут  глаза  измученных  филиппинцев  впервые  счастливо блеснули.  Последний  раз  крикнув: «Давай, пошла»,  они  без  сожаления  спихнули  вниз  сначала  жену Ноздрёва  с Мякушкой, а  потом  и  самого Ноздрёва  с  сидящей  впереди  Клеопатрой.
      Первый  удар  воды  чёрного  водопада  приняла  на  себя Мякушка.  Струи  тёплой  воды  хлестали  её  по  щекам, словно это батюшка  на  Пасху щедро  окропил  её  святой  водой.  И  тут  она дала  волю  слезам.  Они  текли  из  глаз  ручьем  и  мгновенно смешивались  водой.  Мякушка  плакала, потому что  две  радуги обманули  её.  Потому что  эти  две  радуги  были  не  для  неё. Она плакала  горько  и  безутешно, как лишь  однажды  в  детстве…

   Мякушка  сидит в общем зале  детского  сада на маленьком  стульчике, за маленьким  столиком, разрисованным  цветными  узорами.  Ей лет пять. На ней нарядная одежда, как на  всех  детях. Потому что  праздник.  Потому что –  Новый год.  Дед  Мороз  и Снегурочка  по  очереди  достают  из  большой  картонной  коробки, что  стоит на  полу, красиво  упакованные  свертки  с  конфетами. Воспитательница  старшей  группы  читает  фамилию.  Дед  Мороз  и  Снегурочка  снова  и  снова  достают  из  коробки  блестящий  сверток  с конфетами, перевязанный  золотой ленточкой. Остальные воспитатели ходят меж  столиков и  отдают  сверток  ребенку, который поднял  руку.  Вот  уже  у всех  детей  за  столом  Мякушки лежат подарки.  И за  соседними  столиками  у всех лежат. Фамилия Мякушки  в  середине  списка.  Мякушка знает порядок. Это не первый  праздник  в  её  детском саду. Уже  давно  называют  детей, которые  по списку далеко за  ней.  Но она  еще  надеется, что вот-вот Дед  Мороз  назовет  её  фамилию.  Но где-то  в душе  уже растет неясная тревога, слезы  подкатывают  к  глазам.  Мякушка сдерживается  из  последних  сил.  Сейчас, сейчас  назовут  её фамилию.  Но  раздача  подарков закончена.  Последний ребенок получил  подарок  и заведующая  детским садом  спрашивает, все ли дети получили подарки.  Мякушка  молчит. У неё  ком  в  горле. Заведующая  смотрит в коробку. «Остался один  подарок. Кто  не получил  подарок?»  Дети  вскакивают  с мест, кричат, тычут пальцами  в  Мякушку. «Она, она  не  получила» И тут Мякушка начала плакать. Горько  безутешно…
     Летя в кромешной  тьме непонятно куда,  Мякушка  плакала так же безутешно, как тогда в детстве. И  с криком  в темноту улетала  её  боль.  Она  слышала,  как за  спиной  кричала  и Клеопатра, и другие, чужие  голоса хаотично,  как  резиновые  круги, бились  о стенки чёрного водопада,  и  казалось, что этому ужасу не будет конца.
    Наконец, круг резко затормозил  своё падение, развернулся  и  с мягкими  покачиваниями  выплыл  на  свет Божий.
Мякушка  перекрестилась, первый  раз  в  жизни  просто  от того, что видела  обычный  солнечный  свет. Яркий  слепящий свет, как огнем, очистил  её душу.  Ей  стало легко.  Она  вытерла мокрое лицо ладонями  и  улыбнулась.




   

     13.
      Разные  люди любят разное время суток. Кто-то любит ночь, кто-то день, а Мякушка  любила утро.
      Утром можно мечтать. Утро –  это такое время, когда можно подглядывать за  жизнью  вокруг, не  выдавая  себя. Вокруг  уже  вовсю кипит  жизнь.  Едут машины, пекарь  испек  хлеб, дворники метут тротуары, а  Мякушка лежит с закрытыми  глазами  и никто не знает, что  в  эти минуты  она  мечтает.
      И только  в этом отеле  Мякушка  и  Клеопатра  уже, как  сиамские  близнецы, засыпали  в одно время  и  просыпались  одновременно, стоило только  кому-то  одной  начать  ворочаться  в  постели, стряхивая  липкий, как  мёд, южный  сон.
     Поэтому Мякушка, очнувшись  от  сна,  не  спешила  открывать  глаза.  Пока  солнце, сквозь трещины  в занавесках,  еще окончательно  не проникло  в комнату, пока  истома  сна  делала  её тело тяжелым  и ленивым,  пока Клеопатра молчит,  Мякушке  не хотелось двигаться,  ей  хотелось обманывать  весь мир, притворяясь  спящей.  И  в это  совсем короткое, зыбкое  мгновение перехода  из  мира  теней в мир  света:  самое время  безудержно и даже немного порочно –  мечтать.
      В своих  мечтах  она  уносилась  далеко-далеко,  дальше, чем может  унести  самолет. Туда, где  неземная  красота. Там  небо везде, и даже  деревья  растут  как будто  из  неба. Там  только красивые  люди. У них  приветливые  лица  и  грустные  глаза.  И сердце  Мякушки  наполнялось любовью и  тоской,  от понимания того, что этот сладкий  сон будет разрушен  одним  лишь  взмахом ресниц.  Ей иногда  было  стыдно, что  в  своих  мечтах  она  не видела  рядом  с  собой мужа.  Но потом она  думала, что муж  в своих мечтах, возможно, тоже  не  видит  её рядом  с собой.
      В это утро Мякушка  поняла, что мечтает  увидеть  Германа.  В том небе, среди тех деревьев…

      Запахи  снизу, легко проникавшие  через  бетонные  перекрытия и тонкий  палас,  привычно,  построчно  расписывали  трехстраничное  меню европейского завтрака.  Жареные  сосиски, тушеные  овощи, кофе и круассаны.  Запахи  снизу  сейчас  раздражали  Мякушку.  В это утро она  не  хотела  есть, не хотела думать, и  не  хотела  вспоминать  вчерашний  день.  Она  хотела домой. Там у неё была  своя  комната, и было  короткое  время, когда  она  могла  тихо  поплакать, и никто  не лез  бы  к  ней  в душу.
Но в это утро память была безжалостна  к ней.  Из  глубины всплывали, как  странная рыба, отрывки  вчерашнего  дня.  «Герман. Аквапарк.  Красивая блондинка.  Она  разговаривала  с  Германом  так, будто  знала  его  сто  лет, –  размышляла  Мякушка,  пытаясь отогнать навязчивое  видение.  «Какое мне дело до этого  Германа?  У меня  есть муж. А у мужа  есть проблемы.  Какое мне  дело  до Германа, когда  у  мужа  проблемы?»
     Мякушка  поймала  себя  на  мысли, что  настойчиво  заставляет себя  думать  о  муже.  Но получается  холодно и отстранённо, как  о чужом человеке.  Она  вздрогнула  от осознания того факта, что   хочет думать о Германе. Это  всё Клеопатра.  Это  она  своими  разговорами заставляет думать о Германе.   «Да. Глаза  у Германа  красивые.  Мне  всегда  нравились  такие  глаза.  Глаза  весеннего неба.  Ясные  и  спокойные.  В них  нет холода снега.  Они словно говорят, что  все  невзгоды  позади, а  впереди –  огромное, неизбывное  счастье. Почему–то  такие  глаза  переворачивают душу. Вроде, и взглянул, так, мельком.  А хочется  их  увидеть  еще раз.  И вообще, он  как-то по-особенному красив.  Хотя, если честно, естественная мужская  красота, ничего особенного».
     —  Утро доброе, –  как-то уж  очень зловеще  сказала  Клеопатра.  –   Я опять что-то пропустила?
Она  давно  проснулась и  читала  книгу за  журнальным  столиком  у окна.  Очередной  любовный  роман.  Они у нее обычно тоненькие,  как  и  в жизни. Зато удобны  в дороге.
    Мякушка  поняла, что нет смысла  притворяться  спящей  и  села на постели.
     —  Интересно, –  сказала  Клёпа  таким  тоном, словно продолжила  прерванный  недавно  разговор, —  Только  в этой стране мужчины  такие  сдержанные  или это мировая  тенденция?
     —  А как же Ветров? У тебя  же  к нему чувства.
     —  Ты еще о  Сергунчике  спроси, –  обиделась  Клеопатра.
     Мякушка  посмотрела  на  подругу и  поняла, что лучше этого  не делать.  Впрочем, Клеопатра  продолжила  сама:
     —  Уж  кто, как  не  ты, знает как  я  его любила.  Умирала  в натуре, если пять минут  не  видела  его.  И где  всё  это?  Ученые говорят –  химия.  Три года  и  конец  котёнку.  А я десять лет пылинки  с него  сдувала, в рот смотрела, когда  говорил.  Думала, умру  счастливая.  А он? Зимними  рыбалками   весь  задний бампер  себе  отморозил.  Но лечиться, гад, не хочет. Таблетки  какие-то втихаря  глотает, Гиппократ, хренов.  Все копейки, что  на рынке  ему кидают за  таскание мешков и ящиков, тратит  на  эти таблетки, и один  фиг,  ко мне –  никакого либидо.  Кстати, как правильно говорить?  Либидо  или  лебидо?
      —  Правильно  говорить: «Любидо», –  ответила  Мякушка. — Люби до.  В этом  есть смысл.  Кстати,  мне иногда кажется, что люди  специально меняют буквы  в  словах, чтобы  стал  непонятен их смысл.
     —  Зачем?
     —  Ну, к  примеру, слово любовь, логичнее  было  бы произносить  люболь.  Сначала: лю, губы в трубочку, как поцелуй, а потом боль.  От страха  потерять  счастье.  Но многие  подумают тогда.  Да  ну её  на  фиг эту боль.  Проживу без  неё.  Хотя, помнишь, у Есенина: « С этой болью  я  будто  моложе»…  Ведь  он же  про любовь говорил, а  не  какую-то боль.
     —  Вот тут  я  с тобой  согласна.  Люболь более точное слово, –  оживилась Клеопатра. –  Я же  в  своего  Сергунчика  влюбилась, перебегая  дорогу.  Он  меня  тогда  поймал, когда  я  прямо  под машину летела.  И вдруг,  его  руки мягкие  и одновременно сильные и  властные, прижали  меня  к  себе.  И я взлетела, потому что он  вместе со мной отпрыгнул  в сторону. Я даже  сразу не поняла  в чем дело.  И одна мысль  в голове мелькнула: «Мой». Откуда взялась эта мысль?  Но всё будущее пронеслось в голове.  Да чего я тебе рассказываю?  Все  мои страдания  по нему на  твоих глазах были.
      Клеопатра достала  из  холодильника бутылку воды, выпила почти половину и продолжила: 
     — Я тогда про все на  свете забыла.  Куда бежала, зачем. Так и шла за ним до  его дома.  Год сохла по нему.  На  сгнившей скамейке у подъезда, каждый  вечер  сидела. Чтоб  только увидеть.  Ни на что не надеялась. Я тогда  скромная была.  Ничего  не знала  про любиду. Мне  семнадцать, ему двадцать  пять.  Он  меня тогда  не замечал.  Настрадалась  я тогда  по  самое  не балуй, когда  он мимо с какой-то мадамой  шёл.
     Воспоминания  привели  Клеопатру в оживление  и уныние одновременно, и она начала  расхаживать  по комнате  с задумчивым  видом, продолжая  говорить:
    —  Высокий  голубоглазый  блондин.  Физико-технический заканчивал. Умный!  В аспирантуру брали.  Мечта  всех  местных барышень.  С плюшкой  во рту и книжками  подмышкой  бежал домой. У меня  в глазах темнело, у меня ноги подкашивались, когда я видела  его. Сознание теряла.  А теперь? Я и представить  себе  не могла, что через двадцать  лет, он  превратится  в  маленького, толстого, лысого мужчинку, имеющего любидо  не  ко мне, а  к алкоголю.
     Клеопатра  тихо вздохнула  и  снова  взяла  в руки книгу.  Словно решила  в ней  докопаться  до ответов.
Мякушке были хорошо знакомы эти потаённые, тихие, как  утренний  бриз, вздохи  кумы.
      В десятом классе, когда Клеопатра влюбилась в  Сергунчика, она стала тихая и молчаливая. На уроках, вместо формул, чертила шариковой  ручкой  два  сердечка. Тогда  в  продаже появились толстые шариковые ручки  с несколькими цветными стержнями. Клеопатра сначала  рисовала  сердечки красным  стержнем. Когда он заканчивался, переходила  на  синий цвет и зеленый. И только чёрным  стержнем она  никогда не рисовала  сердечки. Боялась. Она всегда боялась чёрного цвета.
      —  Люби до, –  сказала Клеопатра, не отрываясь  от  книги. —  Тьфу, заразила  ты меня, Морозова, своими любидо  и прочей чепухой.







    14.
     Пришел день, когда желание Клеопатры влюбиться, стало навязчивой идеей. Рано или поздно – это должно было случиться, и Мякушка со страхом ждала этого дня. Нет, внимания  со стороны мужчин  как раз было предостаточно.  Но такого: исподволь, украдкой. Клеопатра  бесконечно  вздыхала  и жаловалась, что  для неё подобное  общение  с мужским полом, такая  же пытка, как видеть  каждое  утро бутылки с хорошим вином  в баре ресторана.
    Пришел день, когда  после ужина  Клеопатра  стала решительно собираться на дискотеку. Ту самую, что терзала  её тонкий  слух каждую ночь. Критически  осмотрев себя в зеркале, и найдя  себя чертовски привлекательной: посвежевшей, загоревшей, помолодевшей –  она  сказала, что это преступление: не нести такую красоту в  народ.
     Оделась Клеопатра, как на первое  свидание  с Сергунчиком.  В короткую  юбку,  нескромно  обтягивающую бедра. И пеструю шелковую  блузку с низким вырезом, впрочем, не  выходящим  за рамки приличия.
Потом Клеопатра  долго красилась, и совсем перед выходом долго перебирала  чешскую бижутерию.
«Серьги в ушах, –  говорила при этом Клеопатра, —  должны подчеркивать  блеск глаз, а не затмевать  его»
      Мякушка  достала из шкафа  обычное  платье. Цвета заварной пастилы  с клюквой. Подол –  на ладонь  ниже  колена.
      Ночной  ресторан отеля разительно  отличался  от дневного.  Все столики были сдвинуты  в одну половину ресторана  и накрыты малиновым  бархатом.  А  другую дальнюю  его часть занимала импровизированная  сцена.  Верхний  свет был  погашен. Тускло горели лишь  настенные  бра, непосильно  придавленные  большими абажурами.
     Зал  был заполнен  примерно наполовину.  В основном, за столиками  сидели молодые мужчины  в белых одеждах.  В  неоновом свете  белая ткань  казалась голубой, тёмные лица  мужчин –  еще  смуглее, а глаза – больше и ярче.  На полу у  столиков стояли разноцветные кальяны.  Мужчины, ожидая  начала шоу, курили. И весь ресторан тонул в каком-то сизом, сладком дыму.
     Клеопатра  увидела  в  самом дальнем  углу зала  небольшой свободный  столик на  двоих и решительно потащила  Мякушку к нему.
     Подошел официант, он был  другой, не  из  тех, что обслуживали  постояльцев отеля  в течение дня.  Клеопатра заказала  чёрный кофе с кусочком торта, Мякушка –  апельсиновый  сок.
     Официант  чуть улыбнулся, не показав  своего разочарования, и ушел.
     Сидеть в углу оказалось удобным. Мякушка  видела  всех: и скромный  оркестр из трех мужчин  с восточными музыкальными инструментами, и по-восточному броскую певицу, одетую в прозрачные  ткани, густо покрытые  бисером и блестками, и каждого  человека, сидящего за  столиком.
     Музыканты  временно отдыхали, положив инструменты  себе на колени, и из динамиков, что  стояли по краям барной стойки, тихо звучала  европейская музыка.
     Никто  не  танцевал.  Лишь  одна  пара туристов,  грубо  обхватив  друг  друга  руками, топталась  в  двух  шагах от  барной  стойки.
    Мужчины  в белых одеждах  смотрели  на  отважную  парочку  во  все глаза.  В полумраке зала, их  глаза  сверкали,  как  полицейские мигалки.  Наверно, подобное  поведение  было для них  неслыханной дерзостью.  Или  безумием.
     Но Клеопатра  вдруг оживилась.  Она  явно  что-то задумала.
     —  Возьму себе еще  кофе, –  как-то  уж  очень  подозрительно  сказала  Клёпа. 
    Она не стала подзывать  официанта, а сама направилась  к барной стойке, ловко лавируя  гибким  телом меж белых  стульев.  При этом она так игриво  виляла  бедрами, что  шлица  её  короткой  юбки  опасно подлетала  при  каждом шаге. Теперь  все  мужчины  в ресторане провожали  её горячими  взглядами.
     На обратном  пути  Клепка  вдруг  неловко задела  выставленное  колено одного  из  посетителей ресторана.  И рухнула  прямо ему на грудь,  пролив  кофе на одежду.
     «Вот зараза! –  с досадой  подумала Мякушка, не  сводившая внимательных  глаз  с  подруги. —  Сколько  раз  пьяная  ходила  с рюмкой  водки, и  ни разу  не  упала» 
     Мякушка  ни  секунды  не  сомневалась, что  Клеопатра споткнулась не  случайно, и  невольно позавидовала  её  рискованной  бесшабашности.  Только  Клеопатра может, не успев узнать, имеет ли она  право  хотя бы  стоять рядом  с арабским  мужчиной, уже упасть  ему  на  грудь.   
Мужчины, что были рядом,  слетели  со  своих  мест. Они  кричали  и размахивали  руками, словно большие белые птицы, и лишь  тот, в объятья  которого так неловко  рухнула  Клеопатра, застыл  в неловкой позе, отпрянув  телом  назад, и  коричневая,  рваная  полоса,  расползалась  по  его  белому  одеянию.
     Со  стороны  это  зрелище  напомнило  Мякушке  какую-то картину, где  были  падшая  на  колени и распластавшаяся  на  мужской  груди  женщина, и  гневно  вскинутая  мужская  голова, с яростно  выкатившимся  глазом. 
     Пока  Мякушка  обдумывала  вновь  открывшиеся  обстоятельства и их  последствия, Клеопатра  уже  бежала  к выходу.  Как бы аккуратно человек ни  жил, стараясь  обходить  все расставленные  жизнью  неприятности, всё равно, однажды, наступает такой момент, когда  тебя спасают твои  природные качества  и менталитет.  В неловкой ситуации можно уйти по-английски: степенно, ни с кем не попрощавшись. Можно по-французски: раскланиваясь  во все стороны и лепеча: «Пардон, месье. Миль пардон». А можно по-русски: быстро  смыться, пока никто не  пришел  в  себя.
    Мякушка  даже не поняла, как  оказалась на  служебной лестнице. Той самой, по которой подруги  ежедневно  спускались на завтрак. Клеопатра  была  уже  там.
    —  Чёрт, чёрт, чёрт, –  кричала  Клеопатра, прыгая через  две ступени. Её красные  туфли опасно  мелькали  перед  носом  Мякушки. —  Боюсь, боюсь, боюсь.
     В полутемном  коридоре  долговязая  тень  в страхе метнулась к  стене. Это  был  тот  самый  странный тип, ботинки  которого постоянно возникали  над  кромкой  бассейна.  В другое  время, столь пристальное  внимание, возмутило бы  Клеопатру, но сейчас ей было не до этого.
     В номере  было темно и душно. Не зажигая  света, Клеопатра упала  на  кровать.  Она  вся  светилась  от счастья, как собака Баскервилей.  И  еще  немного  пофыркивала.
     «Вот свинья! –  подумала Мякушка, чувствуя, как  сердце всё еще бешено колотится в груди. —  Хочет попасть  в местную тюрьму? Пожалуйста. Велкам. Но одна  она  ведь  не  пойдет.  Меня  еще за  собой потащит… Хотя… Сама  пойду.  Не  брошу же  я  её  одну.  Как-никак  родная  уже  стала почти за  тридцать лет, хоть и дурная»
     Чуть погодя,  Клёпка из  темноты  шумно  вздохнула:
      —  Какой мужик. Офигенный.  И руки  у него офигенные.  Когда он меня схватил, я его очень  сильные  руки  почувствовала.  Прям, как у моего Сергунчика  в молодости.  А еще, представляешь, я почувствовала  от  него запах  денег.  Не просто денег, а сумасшедшего бабла.  И запах дикого  счастья. Это так  странно. Сергунчик  и  Ветров  не  так  пахнут.  От  них  несёт какой-то безнадёжной унылостью  и  тоской.
     Мякушка  не поняла, как за  секунду Клеопатра могла почувствовать так много  всего занятного.  Но поверила  ей, потому что глаза  её  светились так, как  когда она  влюбилась в Сергунчика.
     Клеопатра немного помолчала и продолжила:
      —  Я когда на него рухнула, меня, прям, прошило  от копчика до затылка золотой стрелой, –  топчан  под Клеопатрой тоскливо заскрипел. —  Чё-ё-ёрт.  Мне  мужик  понравился.  Какой  от  него  приятный  аромат!  А какое у  него тело!  О-о-о.  Сердце до сих пор  в  гландах  торчит.  Тихо. Кто-то идёт.  Давай  спать, а  то завтрак  проспим.
      Мякушка  с готовностью  повернулась на  правый бок.  Сердце  надо  беречь. Закрыла  глаза.  Было слышно, как  Клеопатра босиком  мягко прошлёпала  в ванную комнату, включила  воду.  Не материлась. Значит, привыкла  к горячей воде.
     За  стенкой  хлопнула  дверь  соседнего номера, тихо заработал телевизор.
Мякушка рассеянно слушала Клёпкину болтовню,  доносившуюся мятыми  клочками  из  ванной, и думала, что может, так  и надо жить?  Хлёстко, наотмашь.  Отбросив  все  сомнения  и  страхи. На разрыв  аорты.  Сжигая за собой мосты.
     Вернулась посвежевшая Клеопатра, словно купалась в молоке, а не в опресненной морской воде.
     —  Как ты думаешь, можно воспылать чувствами  к мужчине, которого совсем не знаешь? Даже имени?  Ты бы  смогла? –  спросила  она, крадучись, двигаясь  в темноте  к  своей кровати.
Она легла  в  свою  излюбленную  позу «Данаи»*, прикрывая  еще влажную  наготу тела  свежей простыней. Включила  тусклый ночник  в изголовье.  Свет  разжег  на  её  подушке  костер  мокрых, растрепанных  волос.
     —  Влюбиться? Думаю, смогла  бы, –  сказала  Мякушка, с трудом  отрывая  завистливый  взгляд  от загорелых  ног Клеопатры, лежащих  поверх белой простыни. —  Влюбиться  в  незнакомца  очень  даже легко. Когда  ничего  не знаешь  о человеке, приятно  о нём мечтать.  Предположим, у предмета  твоих  воздыханий красивое  восточное  имя  Мусафаил.
     —  Ну, у тебя  и фантазии.  Мусафаил. – изумилась  Клеопатра. — Разве  есть такое  имя?
     —  Я же говорю: предположим.  И  предположим, что у него одна…две,  нет  три  скважины  с  нефтью.
     —  И  еще  одна  скважина  со  спиртом.  Медицинским.
     —  Персональная  для  Ветрова?  Клёпка, очнись. Ты  уже другая. Ты  сейчас  двадцатилетняя  рафинированная  барышня  из профессорской  семьи, а  не мотальщица  третьего разряда  чулочной  фабрики  «Красная  стрела»
     Клеопатре  игра  понравилась.  Она  снисходительно  кивнула головой.  Костер  её  волос  опасно заплясал  по  подушке.  Когда Клеопатра заводит  разговор  на  острые  темы, в  её  глазах появляются  дьявольские  искры, наверно,  как  у Евы  в  райских  кущах,  в момент подстрекания  змеем  выбора  между грехом  познания  и невинностью  неведения.
     —  Так вот. Когда  Мусафаил  родился, то  гадалка  предсказала, что женится  он  на девушке  с белой  кожей, рыжими, как  спелый апельсин, волосами, и зелёными, как  у дикой  кошки, глазами, которую встретит на берегу моря.  И она влюбится в него с первого взгляда.  И будут  они жить долго и счастливо.
      —  Только умрут они  не  в один день.
      —  Естественно.  Ты –  раньше.
      —  Сволочь ты, Морозова, –  зарычала  Клеопатра, сверкая дикими, как у китайского дракона, глазами. —  Я тебя убью… когда-нибудь…  За  доброту и  сердечность, по  совокупности.
     Вскоре  она  уже  спала, и  её топчан  привычно  подпрыгивал  в такт ударам барабана,  доносившихся  снизу.