С. Чемберлен. Исповедь бродяги

С картинками: https://vk.com/club87908871



Из книги Сэмюэля Эмери Чемберлена "Исповедь бродяги".



Сэмюэль Чемберлен и его «Исповедь».

               
Samuel Emery Chamberlain.

Сэмюэль Чемберлен родился 27 ноября 1829 года в городе Сентер-Харбор, штат Нью-Гемпшир (center Harbor New Hampshire). В 1844 году, когда ему было пятнадцать, он сбежал из дома и пешком дошел до штата Иллинойс — больше 1 000 км. на запад, — а спустя еще два года записался в добровольческий полк и отправился в Техас, где участвовал в нескольких сражениях, в том числе в битве при Буэна-Виста.

Он прожил интересную жизнь: участвовал в Гражданской войне, был ранен шесть (7) раз, по личному прошению президента Абрахама Линкольна был удостоен почетного звания бригадного генерала, а после войны долгое время работал начальником нескольких тюрем в штатах Массачусетс и Коннектикут.

В 1850 году он даже написал книгу «Моя исповедь: воспоминания бродяги». Сложно сказать, какая именно часть его мемуаров — вранье, но именно там, в «Исповеди», он признался в том, что, будучи совсем еще мальчишкой, примкнул к печально известной банде охотников за скальпами Джона Глэнтона.

Эту часть своей жизни Чемберлен не считал чем-то постыдным — скорее наоборот: «Моя исповедь» написана как плутовской роман, она наполнена историями о храбрости автора, его героизме и о его успехе у женщин. И все это в тексте, где речь идет о банде головорезов, которые занимаются «добычей квитанций» — убивают индейцев, чтобы затем обменять их скальпы на доллары.
Уже в преклонном возрасте Чемберлен переписал «Мою исповедь» от руки. Он был неплохим художником и каждую книгу снабдил акварельными рисунками — пейзажами пустынь, закатов и гроз, портретами бандитов. У него было три дочери, и для каждой из них он создал отдельный экземпляр — подарил им свое прошлое. Одна из этих книг в итоге оказалась в архиве Техасского Исторического Общества, в отделе истории колониализма, именно там спустя почти сто лет ее  обнаружил писатель Кормак Маккарти и сделал основой для романа «Кровавый меридиан».

В мемуарах Чемберлена подробно описываются его личные приключения в Мексике и на американском Юго-Западе до, во время и после Мексиканской войны. Чемберлен, по-видимому, написал эти мемуары между 1855 и 1861 годами, когда он снова вступил в армию во время Гражданской войны между Севером и Югом. Он описывает сам себя как наполовину героя, наполовину негодяя, и как парня, который одинаково хорош и в драке, и в любовных приключениях. Неопубликованная рукопись была обнаружена в антикварном магазине Коннектикута в 1940-х годах. Сокращенная версия появилась в журнале «Life» летом, предшествовавшим дебюту этой книги. Иллюстрировано 55 картинами Чемберлена, в том числе шестнадцатью цветными страницами.

 

               


       



1

Я покидаю дом.


День был холодным и тоскливым в декабре 1844 года, когда я попрощался со своими друзьями в Вурчестерском депо, в добром городе Бостоне, и сел на поезд до Норвича, направлявшийся на Большой Запад. Мне шел шестнадцатый год, я был полон жизни, но чувствовал грусть и уныние, покидая дом на годы, если не навсегда. Как изменились мои перспективы на жизнь за последние несколько месяцев! От подающего надежды члена баптистской церкви на Боудойн-сквер и потенциального студента-богослова в Нортгемптонском институте я теперь - цитируя преподобного Р. В. Кушмана из вышеупомянутой церкви - был «хуже дьявола!».

Что вызвало эти изменения? Кто был виноват? Что ж, признаюсь, я сам был во всем этом виноват, я сам был тому причиной. Я был воспитан под строгим религиозным влиянием, мое чтение ограничивалось Библией и обычными книгами библиотеки субботней школы, и в четырнадцать лет я считал своим долгом стать членом Церкви. В пятнадцать лет я, к несчастью для моей религиозной карьеры, поступил в младший класс гимназии Шеридана на Вашингтон-стрит, и здесь под нежными наставлениями “Белчера” Кея и “Профессора” Джо Лонга в боксерском спарринге, а “месье” Хури во владении палкой и шпагой, вскоре я превратился в мускулистого христианина. И, увы, таково пагубное влияние нечестивых, что однажды вечером во время встречи с Профессором, когда мне удалось получить один из его “нобов” (nob, удар в голову), я почувствовал себя даже более возвышенно, чем если бы я только что был с молитвой в процветающей Церкви. Потом я заполучил бессмертные произведения Скотта. Какой славный новый мир открылся передо мной, как я поглощал их страницы, и – О! как же мне хотелось подражать его героям! Я гордился всеми спортивными достижениями, и с нетерпением ждал возможности применить свою силу и умение, для защиты угнетенной красоты.

Однажды в воскресенье, по дороге в церковь, меня оскорбил незнакомый грубиян, а когда я упрекнул его за ненормативную лексику в святой день, он с еще более страшной руганью ударил меня. Теперь, когда я уже почти собирался простить грешника за его оскорбление по отношению ко мне, я вдруг чувствовал, что это мой христианский долг - наказать его за богохульство. Правой я аккуратно остановил его удар, а левым «герцогом» угодил жалом в его «картофельный капкан», вытащив «кларет» и «отправив его в траву». Дебошир встал и побежал по Шардон-стрит, а я повернулся, чтобы пересечь улицу, когда увидел, что мимо проходит один из наших добрых дьяконов с двумя прелестными дочерьми. По их взглядам я понял, что они стали свидетелями небольшой неприятности. Сначала это меня встревожило, но когда я увидел веселый огонек в глазах доброго дьякона и восхищенный взгляд юных дам, я почувствовал себя в относительной безопасности.

Однако, и другие прихожане увидели этот инцидент, и дело было передано в Церковь. Меня привели в комитет, где я несколько удивил достойных своим заявлением о том, что «я сознательно полагал, что поступил так, как должен был поступить каждый хороший христианин, исключительно в интересах Церкви!» Мне явились мои добрые друзья, и я очистился от всех греховных намерений в этом благотворном упреке грешнику.

 

Без всякого эгоизма я должен признаться, как бы ни было это больно для моих чувств, что я всегда пользовался большим успехом у юных сестер, но эта маленькая интрижка породила у милых дев такие преувеличенные представления о моей доблести, что я стал пользоваться большим спросом в качестве сопровождающего для них домой, после вечерних молитвенных собраний, ежемесячных концертов, и так  далее. Среди многих красивых девушек были две, которых все считали выдающимися, но все же они были разных стилей. Одна из них, великолепная брюнетка с красивыми карими глазами и черными волосами, мисс Анна Д-а, казалась мне идеальной. Другая, голубоглазая красавица с лицом ангела, была отъявленнейшей кокеткой, мисс Кэролайн В., которая вызывала у благочестивых молодых братьев больше горечи сердца, чем все остальные сестры прихода, вместе взятые. Сын нашего достойного священника, Остин С. Кушман, был  ее фаворитом, но со многими другими она также, порхала самым ангельским образом. Священник встал на сторону своего сына и отчитал меня за то, что я пошел домой с флиртом, хотя между ней, мисс Анной и мной было полное взаимопонимание. Я не очень любезно ему ответил, и этим своим слишком вольным выражением мыслей, сделал его своим врагом.

Мои уроки в гимназии продолжались, и я приобрел там новых единомышленников, которые не придерживались точно тех же религиозных принципов, что и члены церкви Боудойн-сквер, но, тем не менее, были хорошими ребятами.
Мой религиозный послужной список достиг кульминации кризиса, и вскоре случилось неизбежное. Однажды вечером, в Школе пения учитель Дэвид Пейн, который также был церковным органистом, повел себя достаточно не по джентльменски, чтобы отругать мою любимицу за то, что она шепталась!!! Чувствительная, возвышенная красавица, потрясенная болезненной обидой, горько расплакалась. Сначала я бросился ей на помощь, но, обнаружив, что сестры помогают ей, обратился к бесчеловечному виновнику ее бед и заявил, что «ни один джентльмен не стал бы так оскорблять даму».

В ответ он приказал мне покинуть Ризницу и Школу! Когда я отказался это сделать, он начал меня выгонять! Айвенго, Дон Кихот, вдохновите меня на встречу с этим бессовестным угнетателем прав девочек! Он было схватил меня, но затем все дремавшие во мне Странствующие Рыцари и Семь Защитников Христианского мира, объединившись во мне воедино вдруг взорвались, и Пейн уже лежал
 
 
ничком, истекая кровью, почти уничтоженный. Слезы моей любимой были отомщены кровью.
Но это был еще не конец. Я принял самую романтическую позу и воскликнул: «Настал час!» когда меня окружили со всех сторон враги, и хотя я сражался, как еще один Черный Рыцарь, все же я был побежден численностью и выброшен вон. Любимая вынесла мои личные вещи, и мы удалились в ее отцовский особняк. Ее отец тепло поблагодарил меня за то, что я обиделся на оскорбление его любимой дочки, и в ту ночь в холле моя красивая брюнетка поклялась быть моей и только моей навеки. Итак, с распухшим лицом, черным подбородком и порезанной губой, я вернул ей клятвы и вернулся домой в самых блаженных и счастливых мечтах.

Пожалуй, это был уже слишком вопиющий мой проступок, чтобы его можно было пропустить мимо ушей, и меня снова вызвали в возмущенную Церковь. Некоторые из моих друзей, добрый дьякон Уилбур, Кэб в Хейвене и некоторые другие, усердно защищали меня, но меня все равно исключили, а затем мой добрый пастырь, преподобный Р. В. Кушман, собственно и объявил, что я есть «Хуже Дьявола». Исходящая от такого авторитета, это была превосходная характеристика для мальчика не старше шестнадцати!

У меня осталось одно утешение - любовь моей прекрасной брюнетки, моей собственной Королевы Сердец, и я поскребся в ее дверь. Она приняла меня холодно, но объяснила, что хотя она все еще любит меня и всегда будет любить, все же ее родители запретили ей видеться со мной после этого случая, а она должна уважать их желания, и она поклялась, что хотя она будет подчиняться им в этом, но она никогда не вышла бы замуж за другого.

Таким образом, я потерял одновременно и доверие к женской любви, и веру в религию, и ушел отвергнутый, как если бы я был еще одним Каином.
В это время я познакомился с Бобом Джонсом, сценографом в Национальном театре, который теперь переживал свои лучшие дни, и с его прекрасной дочерью Фанни, танцовщицей, которая была в моде в «City Bloods». Вскоре я ближе познакомился с очаровательной Фанни, и регулярно сопровождал ее домой из театра. Она была так же очаровательна умом, как и личностью, и своим ровным характером. Я оказался всеобщим любимцем всех вне Церкви — в “мопсах” на меня смотрели как на многообещающего будущего члена, актеры нашли во мне полезного друга, представители прессы были благодарны мне за многие сенсационные статьи, а дамы - ну, я был мальчик мужского сложения, с мускулами как сталь, неплохо выглядел и был очень скромен!

Я чувствовал себя несчастным, безрассудным и старался в удовольствиях новой жизни забыть старую, но среди всех чувственных наслаждений того времени я часто сокрушался и вздыхал о прежней своей деятельности, и тогда всего лишь одно доброе слово вернуло бы меня к  прежней жизни, но это слово так никогда и не было произнесено.

 

В декабре 1844 года я решил отправиться на Запад и разыскать моего дядю, некоего Адама Чемберлена, который жил где-то в Иллинойсе. Так что после этого длинного отступления я возвращаюсь к тому, с чего начал в вагонах, направляющихся в Норвич, с замирающей болью в сердце. Поезд вышел из Вурчестерского депо в 4 часа, и мне казалось, что я оставил позади все, ради чего стоило жить. Весь мир был передо мной, но он не имел для меня интереса. О, как я хотел снова стать таким, каким был год назад! Если бы я только мог прожить свою жизнь заново, подумал я, а мне ведь еще нет и шестнадцати!
Когда мы мчались через Бэк-Бэй, начал падать снег, и будущий герой крепко уснул.

В Норвиче (Norwich) я проснулся. и пересел на пароход «Джон У. Ричмонд», направившись в Нью-Йорк. Пролив был полон плавучих льдов, а из-за сильной метели проход по нему и вовсе был далеко не из приятных. Несколько раз мы натыкались на огромные глыбы льда, сотрясавшие судно от носа до кормы. Колокол при этом звонил, паровой свисток визжал, дамы в испуге выбегали из парадных залов. В ту ночь на пароходе мало кто спал.
В Нью-Йорке я сел в кэб на паром на Джерси, проехал вверх по одной улице, по другой и оказался рядом с тем же пирсом, с которого и начал. Паром был следующим кораблем. За этот небольшой опыт в нью-йоркском стиле, кучер потребовал с меня оплату в два доллара! Я подумал, что это дорого – хватит и пятидесяти центов, и сказал что это все, что я ему отдам. Он пригрозил оставить мой чемодан себе, после чего я схватился за одну ручку, а он повис на другой. Когда он отпрянул, я толкнул его, и чтобы не упасть он отпустил мой багаж, и я благополучно добрался до парома.

Той ночью я остановился в Балтиморе, а затем поехал в Камберленд через Харперс-Ферри. Из-за шести дюймов снега на трассе наше продвижение было очень медленным, даже с помощью дополнительного двигателя.

 

Мы прибыли в Харперс-Ферри около полудня.  Звонили обеденные колокола отелей, и кондуктор кричал: «Двадцать минут на ужин!». Мужчины бросились в столовую, платя пятьдесят центов за еду. Хозяин был мастером своего дела, и время готовки и подачи порций рассчитал так, что пока не более полудюжины человек начали есть, уже прозвенел колокол паровоза, и крик «все на борт!» оторвал едоков от тарелок. Этот «трюк с путешественниками» был слишком очевиден, чтобы пройти даже со мной, и когда веселый краснолицый пожилой джентльмен закричал: «Помогите себе сами, господа!» Я повиновался приказу с сердечной доброй волей, прихватив с собой жареного цыпленка и яблочный пирог. Несмотря на увещевания обходившего нас с фланга арендодателя, со столов смели все съестное, и мы поужинали в вагонах с нашими дамами-пассажирками, украсившими наш пир, и мы весело провели время. Я поделился своей добычей с двумя пожилыми дамами, которые внесли свой вклад, достав хорошо наполненную коробку с закусками, и маленький пузырек хорошего бренди.

 

Мы добрались до Камберленда в темноте. Светящийся огонь в гостиной и горячий ужин привели нас в порядок, и морально подготовили к холодной ночной поездке в горы, так как это была конечная остановка. На земле лежало два фута снега, термометр показывал 0° градусов. В карете я занял заднее сиденье посередине, с мужчиной с одной стороны и дамой с другой. Я предложил последнему свое место как теплее, но оно было отклонено. Внутри было так темно, что я не мог понять, старая она или молодая, красивая или уродливая, но я был уверен, что она не была одной из моих знакомых, пивших бренди за обедом, поскольку они решили остановиться в Камберленде на ночь, а когда мы ушли, они уже пили четвертый стакан горячего чая с медом.

Закутавшись в пальто на меховой подкладке, я попытался уснуть, но было так холодно, что толком ничего не получалось. Я временами забывался, тревожимый ужасными снами, и просыпался оцепеневшим от холода. Жуткая ночь наконец закончилась, и когда забрезжило утро, я бросил тревожный взгляд на своих соседей. Правый был двухсотпятифунтовым негром, его дыхание было отвратительной смесью виски, табака и лука. Я толкнул его, когда легкий вздох привлек мое внимание к левой стороне. Венера! Какой контраст! Молодая и красивая девушка, богато и тепло одетая в бархат и меха, склонила голову мне на плечо и крепко спала. Я избавился от своего черного друга справа от меня и сосредоточил все свое внимание на моей новой подружке слева. Я счел необходимым, чтобы сохранить ее равновесие, обнять ее рукой, и мы проехали много миль, когда внезапный толчок вдруг разбудил красавицу, которая посмотрела на меня с удивлением и извинилась за то, что она позволила себе держаться за мое плечо, а я был настолько фамильярен, что оставил свою руку там, где она была, поскольку счел необходимым удержать ее от падения. Вскоре мы болтали так, как будто были знакомы всю жизнь, но ведь не нужно много времени, чтобы быть близкими, если всю ночь проспали рядом!

 

Она сообщила мне, что является дочерью покойного сенатора Фултона от Арканзаса, который недавно умер в Вашингтоне. Его останки были отправлены из Нью-Йорка в Новый Орлеан (сенатор Уильям Савин Фултон, назначенный президентом Джексоном секретарем и губернатором территории Арканзас; избран в Сенат США, когда Арканзас был признан штатом).  Она сказала, что уже отучилась три семестра в Джорджтаунской женской семинарии, и теперь направлялась домой с джентльменом, своим опекуном, на которого она указала — краснолицым пожилым джентльменом, который приказал обеспечить наш ужин в Харперс - Ферри. Она была прекрасной собеседницей, а ее глаза, черные как смоль, как они сверкали! Она задавала много быстрых вопросов, и прежде, чем мы остановились на завтрак, я знал всю ее историю, а она столько моей, сколько я решился ей  рассказать. Она сожалела, что я был янки, но когда я заверил ее, что никогда не делал деревянных мускатный орехов или не торговал деревянными часами, она подумала обо мне намного лучше. Она была на три года старше меня, и когда она это обнаружила, то тон ее стал более важным.

После отличного завтрака из бекона и яиц, жареной курицы, кукурузного и пшеничного хлеба с маслом, меда и кофе, мы снова продолжили наше путешествие. Я возразил было против негра, который сидел внутри, но молодой вирджинец, его хозяин, впал в ярость и заорал, «что мальчик стоил двенадцать сотен долларов, и он порвет любого проклятого янки, который позволит ему поймать простуду и умереть».   Я не возражал против его заботы о своей собственности, но презрительный намек на меня самого несколько взволновал меня, и я  схватил этого представителя южного рыцарства за воротник, когда голос моей красотки заставил меня вспомнить, что здесь присутствует дама. Какой маленькой бурей она вдруг стала! Она громко заявила, что негр не должен сидеть в карете!  Что его хозяин был злым белым, и что если негр простудится и умрет, то она заплатит за него, но ехать в том же экипаже он не должен. Ее опекун смеялся над яростью своей подопечной, когда ее неистовый гнев утих в истерических слезах. Но ее точка зрения была достигнута, и виргинец, бросив на меня свирепый взгляд, пересел со своим имуществом в другой экипаж.

У нас было заднее сиденье в полном распоряжении, и поскольку ее веселый старый охранник дал нам тяжелую накидку на колени, мы очень уютно сидели. Подъехав к длинному крутому холму, большинство пассажиров вышли прогуляться, а поскольку на снегу была прочная корка, прогулка была превосходной. Она представила меня мистеру Уайману, своему опекуну. Сначала он был таким же твердым, как снежный наст, но постепенно оттаял, и  даже достал бутылочку Сердечного Напитка, и после того, как каждый из нас сделал по глотку, он превратился в полного добряка. Вскоре он устал, покинул нас и вернулся на свое место в карете. Язык Ее Светлости двигался быстрее, чем когда-либо. Она описала свой дом. Воображаемый дом Клода Мелотта побледнел перед ее описанием Рая в Арканзасе - Хлопковых полей, Сотен рабов и ее самой -единственной наследницы всего этого добра. Во время этой прогулки она часто повторяла: «Как жаль, что ты янки; как бы я хотела, чтобы ты был южанином!».

День прошел приятно, в подъемах по склонам холмов и спускам вниз, и  с великолепным обедом и ужином в придорожных гостиницах. В месте, где мы ужинали, мистер Уэйман приобрел тяжелое одеяло для его огненной маленькой подопечной, и когда мы заняли наши места для поездки на следующую ночь, мы были хорошо подготовлены к ней. С нашими мехами, накидкой и одеялом, целым задним сиденьем на двоих, мы прижались друг к другу и подумали, что погода вдруг удивительно потеплела. Мы не простудились, потому что нам было жарко, и если наши губы встретились разок в блаженном поцелуе, то это неудивительно.  Наконец мы заснули и не просыпались до тех пор, пока дилижанс не подъехал к дверям отеля  «Соединенные Штаты» в Уилинге, в 3 часа ночи. Пассажиры так окоченели и замерзли, что большинство из них пришлось отнести в отель. Мистер Уэйман, опекун, был несомненно пьян. Мне жаль говорить об этом, но сама истина заставляет меня сделать заявление, что его бутылка  оказалась пустой. Он даже попытался спеть нам песню, но неудачно, опустился в кресло и вскоре захрапел. Я записал имена, велел отнести вещи номер и вернулся, чтобы присмотреть за своими подопечными. Офисная комната была переполнена, так как прибыли уже и другие экипажи.  В открытой решетке горел великолепный мягкий огонь на углях, веселый хозяин и его помощники были заняты различными делами, включая и приготовление таинственных горячих напитков, а цветные слуги разносили багаж, и показывали сонным людям их комнаты.

Моя прелестница сидела в кресле, глаза ее были устремлены на тлеющие угли, и глядя на ее черты, освещенные огнем, я подумал, что никогда не видел более очаровательной девушки, иверность моей любимой, оставшейся дома, подверглась серьезному испытанию. Когда цветная девушка пришла, чтобы показать ей ее комнату, я помог ей подняться, и она с глупым смехом сказала, к моему удивлению: «Не оставляй меня, любимый, пойдем со мной». На самом деле, она выпила слишком много крепкого теплого виски «Панч», которое ударило ей в голову, а жара в комнате еще и разморила ее.
Чтобы избежать сцены, я пошел с ней и с провожатой девушкой к двери ее комнаты, и тогда я был вынужден ретироваться.

На следующее утро мисс Фултон не появилась за столом для завтрака, но днем появилась, и она была такой же любезной, как всегда. Река Огайо замерзла, и лодки не ходили уже в течение недели. Город был полон незнакомцев, отели переполнены, цены на пансион выросли, и в погоде потепления не ожидалось.

Через несколько дней после этого я и моя волшебница совершили долгую прогулку по Холмам. Она была более спокойной, чем обычно, и прошагав некоторое время в тишине, заметила: «Мы возвращаемся в Балтимор через несколько дней. Ты, конечно, будешь сопровождать нас!»

Я заколебался, ее глаза вспыхнули внезапной яростью, и она выпалила: «Ты должен и поедешь! Я знаю что делаю, и я говорю, что ты поедешь со мной и будешь жить со мной!».  Она обняла меня, и зарыдала, как ребенок.
Каким-то образом, эта буйная демонстрация страсти убила вдруг во мне все  нежные чувства к ней, и я попытался дать ей понять, что это невозможно, что я должен ехать в Иллинойс, что я был только мальчишкой, которому нет шестнадцати, я беден и без друзей, не имеющий ничего, кроме своего здоровья, чтобы сражаться в жизненных битвах, а она была юной леди девятнадцати лет, богатой и с множеством друзей, и быть нам вместе просто невозможно. С тем же успехом я мог бы поспорить с ураганом. Она изрядно бредила, заявляя, что я не люблю ее, обозвала меня «подлым янки» и сказала, что она «ненавидит меня, и ее гвардия должна убить меня», а в следующий момент вдруг заявила, что выйдет за меня замуж, и уедет в Иллинойс вместе со мной.

Я почти согласился, и мысль о возвращении в Бостон с богатой наследницей, такой  как моя жена, и сенсация, которую это событие произведет, порхала уже передо мной. Мне действительно нравилась эта девушка, я винил себя за ту роль, которую я сыграл, но я думал о той, которая была мне так дорога и осталась дома, и о моем желании вернуться к ней. Обняв ее за талию, я подвел ее к креслу, а затем, после долгих и нежных объяснений, торжественно поклялся, что присоединюсь к ней, как только смог. Она успокоилась, мы поклялись в вечной любви и верности, и скрепили нашу помолвку многочисленными поцелуями.  И я стремился полностью соблюдать букву и дух своего контракта. Но, как говорится, ты предполагаешь, а бог располагает.

Два дня спустя они уехали в Балтимор, чтобы оттуда отправиться дальше Южным маршрутом. Наше расставание состоялось в уединении ее комнаты, и мы считали себя мужем и женой. Когда она уехала, я даже пожалел, что не поехал с ними. Я имел Рай, открывшийся передо мной, но отказался войти в него. Я был совершенно несчастен и злился на самого себя. Я ей написал письмо, как и было условлено, в Балтимор, и изложил в нем все свои чувства и сожаления, а через пять дней получил от нее три любовных и нежных послания, но они не были ответом, так как она еще не получила моего послания.


2
Пожар, драка и бегство.

Примерно в середине января Король Сириус (King Sirius) ослабил контроль над рекой, и появилось судно из Питтсбурга, «тачка», как их называют в западных водах, с кормовым колесом.  Река была полна плавучих льдов, и наше колесо было сильно об них повреждено, что сделало наше путешествие медленным и утомительным, и мы провели целых восемь дней в пути до Цинциннати. Я задержался еще на десять дней, прежде чем появился пароход в Сент-Луис, откуда я пересел на пакетбот «Alton Tioga».

Был субботний вечер, когда мы добрались до Альтона. Трапа не было, и испуганный голос велел мне прыгать! Я стоял на корме в раздумье, когда тот же грубый голос воскликнул: «Ну! Не стоять же до утра! Прыгай!».  Увидев далеко внизу слабый отблеск света, я прыгнул в темноту и приземлился на три фута в иллинойскую грязь. Я посмотрел вверх, судно уже отчалило и удалялось во мраке, а его бортовые фонари отражались на фигурах мужчин на палубе, облачая их в ярко-красные блики.

 

Альтон, Иллинойс.

Казалось, я безнадежно застрял в грязи, когда перед моими глазами вспыхнул свет, рука легла мне на плечо и голос спросил: «Франклин, сэр?», я сказал «да», меня вытащили, и я нашел свой  чемодан на тачке высоко на берегу, под
 
присмотром другого человека. Мой друг с фонарем помогал мне идти, потому что на мои ботинки налипло так много грязи, что я не смог бы идти без его поддержки.

Ни один другой несчастный здесь не высадился, и я был единственным призом, выброшенным на берег, и носильщики Франклин-Хаус громко кричали менее удачливым и злым товарищам из отелей «Игл» и «Альтон». Слова привели к драке, и мне бедному, измученному, холодному и голодному, пришлось сесть на тачку, которая была такой же грязной, как и я сам, пока противники сражались за неё. Было около 9 часов вечера, совсем темно, не было света, кроме единственного фонаря, который мне любезно передали в начале драки. Жители высыпали наружу, собаки носились по улице, лаяли и грызлись, ругательства и проклятия наполняли воздух. Мне стало не по себе от этого легкого недоразумения, и когда ко мне подошел рыжеволосый зачинщик беспорядка, я никак не смог воспротивиться искушению, и ударом левой в ухо, отправил его отдыхать в грязь. Каким-то образом драка тут же прекратилась, как будто это и было тем, чего все они ожидали.  Я был победителем.

Хозяин гостиницы Франклин-Хаус сообщил мне, что мой дядя, Адам Чемберлен, живет примерно в пяти милях от города, в местечке под названием Монтичелло, в прерии Скерреттс Прейри (Skerrett’s Prairie). Я пробыл там всю ночь, мою одежду и обувь очистили от грязи, и, к моему удивлению, благодарный Хозяин отказался от оплаты! «Нет! — сказал он — человек, который может одним ударом свалить Джима Мельчора, может остаться у меня хоть на месяц, и это не будет стоить ему ни гроша!».

Я получил исчерпывающую информацию, как найти дом моего дяди, и после завтрака отправился в путь. Зашел на почту, где меня поджидали двенадцать писем от любимой, и девять из дома. Я поднялся на холм под именем Угольная Ветка, и попав в лес, присел на бревно и открыл письма. Они были датированы из разных мест, последние три из ее дома. Какими светлыми и теплыми словами любви и преданности были наполнены их страницы! Но в последнем было предложение, которое я не мог понять, оно гласило: «Иногда мне кажется, что наше знакомство было лишь блаженным сном! И все же я так счастлива, и так полна радости, что никогда не хотела бы проснуться. Ты должен был жениться на мне там. Ты должен быть здесь со мной. Вот твое место! Разве я не твоя жена в глазах Бога! Приходи сразу, или я потеряна для тебя навсегда!».

Я перечитывал это письмо снова и снова, его содержимое сводило меня с ума, но  что я мог поделать? Я был почти без денег! Я решил рассказать дяде часть своей истории, получить ссуду, достаточную для того, чтобы добраться до нее, и полететь как на крыльях, чтобы воссоединиться со своим сокровищем.

Я пошел дальше, и вскоре вышел на поляну площадью около двухсот акров с большим амбаром, выкрашенным в красный цвет, небольшим бревенчатым домом и многочисленными хозяйственными постройками. Я сразу понял, что это ферма моего дяди. Я постучал, но не получил ответа, защелка была оторвана, поэтому я потянул дверь и вошел. Никого не было, чтобы приветствовать меня. Дом был построен из бревен, аккуратно подогнанных друг к другу, на первом этаже было три комнаты и все было в них аккуратно, в полном порядке. Я вышел
и осмотрел территорию, огромный каркасный сарай с крупным рогатым скотом, лошадьми, овцами, свиньями и многочисленной птицей. Там был еще прекрасный персиковый сад. Коптильня и различные постройки для хранения. Вернувшись  в дом, я нашел газету «Сент-Луис Републик» и читал, пока не заснул. Проснулся уже  поздним вечером и обнаружил семью, вернувшуюся из церкви и стоящую вокруг меня. Представившись, я подумал, что приняли меня не очень тепло.

Мой дядя был мужчиной лет сорока пяти, довольно седым, и врожденная  жадность отражалась в каждой черточке его остролицей физиономии янки. Когда я увидел его, мое сердце налилось свинцом, и все мысле о кредите сразу умерли. Семья состояла из дяди и жены, двух парней и одной девочки.
Самый старший парень, Августавус, на полтора года старше меня, был самым грубым щенком, которого родители похоже никогда не облизывали.

Дядя был должен моей семье 500 долларов, и после ужина я изложил свою позицию и попросил часть долга, причитавшегося в течение многих лет, но он все это отрицал. Затем я попросил ссуду, достаточную для поездки в Арканзас, предложив любые проценты, которые он мог запросить. Он только смеялся надо мной и оскорблял моя бедность. О Грейс! Как я каялся тогда в мучениях, что не последовал твоему совету. Я лег  спать и плакал, пока не уснул.

Мой дядя сделал мне предложение остаться с ним, пока мне не исполнится двадцать один год, то есть пять лет. Я должен был работать на ферме шесть месяцев, остальные шесть учиться в Академии в Аппер-Алтоне, а когда я освобожусь, он должен был дать мне восемьдесят акров и немного скота. Я ничего не говорил, но мысленно решил уехать в Арканзас, если смогу собрать денег – а как именно это произойдет, меня мало заботило, потому что я должен был это сделать в любом случае. Через две недели у меня каким-то образом накопилось несколько долларов, и я решил отправиться в путь на ближайшем судне, когда неожиданно получил письмо, разрушившее все мои планы. Грейс писала в нем, что в мае выходит замуж и отправляется в Европу! Она сказала, что любит меня так же сильно и нежно, как раньше, что я сам во всем виноват, а в следующей строке сказала, что ненавидит меня,  и прежде чем согласиться стать женой человека, за которого она должна была выйти замуж, она рассказала ему все обо мне, и он поклялся убить меня на месте, при первой же встрече! Какая разительная перемена случилась с ней за два месяца! Тем не менее, все сладкие грезы мои на этом закончились.

Семинария Монтичелло занимала большое здание, построенное из известняка в Скерретт-Прейри, примерно в двух милях от дома дяди. В этом восхитительном учреждении проживало около сорока юных дам, дочерей богатых жителей Миссури и Кентукки. Единственная церковная служба в округе проходила в школьной комнате здания, которую я посещал регулярно каждое воскресенье. Мне было только шестнадцать, а все радости  жизни и сладкая романтика уже покинули меня - как я думал - навсегда.

Работу я выполнял вяло, чисто механически. Сельскохозяйственные орудия, казалось, теряли в моих руках всю свою прочность и долговечность. Топоры, мотыги, вилы, и так далее - ломались, телеги и тачки разлетались, или разбивались в самых необычных местах и странным образом, к великому огорчению и негодованию моего дяди! Обнаружив, что мои  эксперименты с земледелием не окупаются, мой дядя попросил меня подготовить под седло несколько жеребят, которых у него было много. Если бы мне это удалось, у меня был бы собственный конь! Хотя я и подозревал, что он предложил мне это в надежде, что я просто сломаю себе шею, но я с радостью принял это предложение. Я всегда был страстным любителем лошадей и с душой принялся за свое новое занятие, и унылое состояние моего ума постепенно рассеялось здоровыми упражнениями. Я был более или менее верхом каждый день, катаясь по округе, и вообще приятно проводя время.

Однажды, будучи недалеко от семинарии, я увидел черный дым, вырывавшийся из стеклянной обсерватории на крыше. Я бросился к зданию и обнаружил, что все в замешательстве. Директор отсутствовал, в зале никого не было. Учителя с несколькими старшими учениками выносили из дома легкую мебель и сундуки, густой дым заполнил залы и лестницы. Испуганные ученики решили, что огнем объято все здание, но я закричал, что огонь был только на крыше, и увидев ряд пожарных ведер, висящих в холле, сорвал два из них и бросился к колодцу, наполнил их и побежал вверх по лестнице.  Дверь, ведущая в обсерваторию, была открыта, за ней - густые клубы дыма, пылающий огонь. Я крикнул учителю открыть двери и окна внизу, чтобы избавиться от удушливого дыма, выстроить линию из девушек, чтобы передавать по цепочке полные ведра, и поставить крепких служанок у колодца, чтобы они управляли лебедкой. Все это было сделано, вода была в достатке, и после пятнадцатиминутного боя, огонь был побежден.

Я остался ужинать в семинарии. Директор вернулся, и пожар живо обсуждался, но как он возник, никто не знал. Я предположил, что это могло быть вызвано солнечными лучами, сфокусированными  стеклом купола обсерватории, лупой. Мы подошли к месту пожара и нашли в тяжелой стеклянной пластине «бычий глаз», который, несомненно, и являлся причиной происшествия. Прекрасный астрономический инструмент был сильно поврежден, некоторые книги и бумаги уничтожены, а деревянные детали местами обгорели.

Это знакомство, начавшееся среди огня и воды, вскоре переросло в теплую дружбу, и по мере того, как приближалось теплое время года и гулять стало хорошо, некоторые из девушек шли к нашему дому, и я провожал их домой через лес. Все это было очень приятно для меня, но дяде не очень нравилось. Он, с прицелом на дело, хотел чтобы его племянник проявил галантность и позаботился сообщить им, что он всего лишь бедный родственник, полагающийся на его поддержку.

Примерно в это же время дядя совершил подлость, которая посрамила бы и индейца. Я много работал тогда, а перед сном всегда кормил скотину. Однажды ночью я поставил фонарь на пол амбара и взобрался на сенокос, чтобы сбросить немного сена, когда тяжелый стон, исходивший, по-видимому, из-под моих ног, потревожил мои уши. С вилами наготове, я закричал: «Кто там?». Из сена поднялось что-то темное, похожее на негра, и дрожащий голос умолял меня не причинять ему вреда. Я заставил его спуститься по лестнице и подталкивая вилами, привел его в дом. Он оказался беглым рабом из Миссури. Тетя угостила его сытным ужином, дядя отвел его обратно в амбар, чтобы он выспался, и пообещал следующей ночью отвезти его куда-нибудь на север. Весь следующий день он прятался, а в темноте дядя с Гасом запрягли кобылу в крытую повозку, и тронулись с беглецом в дорогу.

Я подумал, что был несправедлив раньше к дяде, и что в его сердце осталось доброе зернышко. Я полагал, что он отвезет беднягу в Канаду - на свободу. Но этот янки-ренегат и лицемерный член церкви завоевал доверие дрожащего раба, узнал его хозяина и поехал через американское «Дно», чтобы переправиться в Сент-Луис и доставить человека, который ел хлеб-соль под его крышей, во власть своего прежнего хозяина, к побоям и пыткам, получив за свое предательство 500 долларов! Это я узнал, подслушав, как отец и сын спорили при дележе кровавых денег. Я чувствовал себя плохо из-за той роли, которую я сыграл в этом деле, и моя добрая тетя тоже душевно очень страдала, из-за жестокого поступка своего мужа. Она была доброй женщиной и матерью, но жила в постоянном страхе перед тираном, который никогда не говорил ей доброго слова, но всегда придиралась ко всему, что она делала.

При всех своих развлечениях, я выполнял большую и тяжелую работу на ферме. Я пахал, сажал, делал заборы и убеждал своего опекуна, что во мне есть что-то хорошее. Я оживился и покраснел, и в зените своей силы мне захотелось, чтобы кто-нибудь ввязался в драку, и это удовольствие я вскоре получил. Я закончил пахать, поставил лошадей в стойло и шел к дому, когда Гас приказал мне пойти и поработать еще в амбаре. Я был удивлен этим необычным притязанием на власть надо мной, но нашел причину в отказе в появлении нескольких юных дам из Монтичелло. Он явно хотел, чтобы берег был свободен для его собственного продвижения. Я вошел, умылся, а так как девочки пришли провести вечер с тетей (так они сказали), то я  просто зашел, чтобы весело провести время в их компании.

Гас слонялся вокруг и вызывал у нас оскорбительные замечания, но мы как можно меньше обращали на него внимания. Две самые пухлые девушки, с закатанными рукавами и в тетушкиных фартуках, помогали этой доброй старой душе готовить ужин, смеясь и болтая как заведенные, коковыми впрочем они и были. Я с тремя другими доил корову и уже выходил во двор перед домом, где сидел дядя и курил, когда Волчонок назвал меня «чертовым нищим». Я занес молоко в
дом и снова вышел, когда дурачок возобновил оскорбление, и вдруг ударил меня. Быстро, как вспышка молнии, моя левая рука метнулась, поразив его в грудь и отшвырнув на землю с тяжелым звуком. Крик всех девушек заставил меня оглянуться как раз вовремя. Любимый мой дядя несся на меня с занесенным топором. Чтобы избежать удара, вырвать убийственное орудие из его рук и ударом кулака уложить его рядом с его неподвижным сыном, мне понадобилось меньше минуты. Я чувствовал, что весь горю. Упершись одной ногой ему в грудь, я замахнулся топором, чтобы проломить ему голову. Девушки визжали, а некоторые даже свалились в обморок, когда лучшее во мне взяло верх, и отбросив ужасное орудие, я сел на бревно и заплакал, как ребенок.

Тетя помогла мужу и сыну подняться, и они исчезли в доме, а девочки столпились вокруг меня. Кузина Элизабет принесла вещи девочек, и мы отправились в семинарию.

 
 

Я пробыл там всю ночь, а утром Тимоти Тернер, почтмейстер, поехал к дяде, взял мой чемодан и сто долларов - цену, как сказал дядя, за мой кольт. Попрощавшись со всеми моими дорогими друзьями, я поехал в Альтон, где сел на «Луэллу» и отправился в Сент-Луис.

Мой двоюродный брат из Огайо, Брэдли Чемберлен, которого я нашел здесь, работал агентом «Laflins Powder Co». Я получил работу кучера легкого фургона, доставлявшего уголь на пароходы. Я пробыл там всего несколько недель, а потом со ста пятьюдесятью долларами в кармане отправился в Новый Орлеан. В это время я пристрастился к крепким напиткам и на судне пил вволю, а в Новом Орлеане я предавался всевозможному разврату, и вскоре мои деньги кончились. Несколько месяцев я вел такую жизнь. Я подружился с француженкой, которая держала кофейный киоск на французском рынке, и она настояла на том, чтобы я делил с ней постель и стол, ибо я не мог добиться большего.

Я познакомился с джентльменом, начальником тюрьмы в Батон-Руж, который предложил мне выполнять канцелярские обязанности в этом учреждении. Я сопровождал его в Батон-Руж, который находится примерно в ста милях от Нового Орлеана. Моя обязанность была легкой, с хорошей оплатой и отличным питанием, и я решил, что наконец-то со мной все в порядке, и сделал все возможное, чтобы удовлетворять запросы моего хозяина, и мне это удавалось.

В мое распоряжение была предоставлена прекрасная верховая лошадь, и когда позволяла погода, я совершал конные прогулки вглубь страны. Однажды я ехал вверх по реке по дамбе и увидел, что по дороге, идущей под прямым углом к насыпи, быстро приближается всадница. Крик о помощи достиг меня, когда её лошадь понеслась прямо к реке! Вонзив шпоры в своего коня, я помчался вперед и к счастью, добрался до нее как раз в тот момент, когда ее испуганное животное врезалось в дамбу. Я обхватил девушку за талию правой рукой, и потеряв равновесие упал на землю, увлекая ее за собой. В тот же момент ее лошадь свалилась в бурлящие воды Миссисипи.

Дама, или вернее девушка, не ушиблась, но очень испугалась и была в обмороке. Вскоре она пришла в себя и излила свою благодарность в самой чудесной манере. Она была очень «миниатюрная», брюнетка, с такими черными волосами! Как они заставилили мое сердце биться чаще - её глаза! – когда выглянули из-под пушистых длинных ресниц! Я уже было возрадовался от того, что сыграл такую важную роль в спасении такой красоты, когда вдруг подъехал маленький пожилой джентльмен, спрыгнул с лошади и заключил девушку в объятия, что-то говоря чрезвычайно быстро и много по-французски. Затем он поблагодарил меня по-английски за спасение… жены! Его жена! Эта прекрасная фея была замужем за этого иссохшего шестидесятилетнего старика! Невозможно! Они оба заметили выражение удивления и отвращения, которое я никак не смог скрыть, и в то время как ярчайший румянец залил ее щеки, на его обезьяньих чертах отразилась лютая ненависть.

На следующий день, когда я был занят на пристани, ко мне подъехал слуга и вручил мне записку. Это было от Госпожи, а не от Мастера. Она пожелала увидеть своего хранителя (так она меня назвала) и описала каюту, где она встретит меня в пять часов вечера. Я был пунктуален на рандеву, из хижины вышла старая негритянка,  и велев мне войти, увела мою лошадь. Я вошел и оказался в объятиях импульсивной маленькой красавицы, которая больше походила на ребенка, чем на жену.

 

Успокоившись, она поведала мне свою историю. Ее замужнее имя было Стелла Лабойс. Она была единственным ребенком богатых родителей-креолов и оставалась в монастыре в Новом Орлеане до семнадцати лет, когда ее забрали домой и ей представили старого Лабойса, как ее будущего мужа. Радуясь освобождению от ограничений монастырской жизни и совершенно не понимая истинных реалий супружеской жизни, она вышла замуж с радостью, но очутилась в печальном рабстве капризных прихотей старого похотливого тирана.

Бедная маленькая Птичка! Мы оба были молоды, любвеобильны и страстны, и эта скромная хижина стала для нас раем. Перед расставанием мы договорились встречаться в одном и том же месте так часто, как только могли, и в течение трех следующих месяцев мы были настолько счастливы, насколько смертные вообще могут быть счастливы в этом мире. Старый Лабойс, казалось, забыл о моем существовании.

Мы составили план побега на Север, и не дожидаясь, пока разорвется связь, связывавшая ее с Лабойсом, мы поженимся и будем счастливы на всю жизнь! Какие глупые блаженные мечты! Однажды днем я был занят на нижней площадке, когда мой работодатель, мистер Хейс, подъехал и сообщил мне поразительную информацию о том, что старый Лабойс бродил с полудюжиной вооруженных людей, расспрашивая о «янки» и клянясь забрать его жизнь. Хейс дал мне свою лошадь, карманный пистолет «Дерринджер», и велел пристроиться на какой-нибудь пароход внизу.

 

Я ушел не слишком быстро, так как старый француз и его всадники заметили меня и с яростными криками пришпорили лошадей. Выйдя на дорогу внизу, я вскоре потерял преследователей из виду, а из-за деревьев показались дымовые трубы парохода — он стоял у небольшой пристани, заросшей лесом. Я подъехал к ней как раз в тот момент, когда судно уже собиралось отчаливать, отпустил лошадь и вскочил на борт в самый последний момент.   

Я очутился на «Белом Облаке», одной из самых больших «хвастливых лодок» на Миссисипи, и направлялась она в Сент-Луис. Вскоре мы оказались в поле зрения моих преследователей, которые махали платком и кричали нам. К счастью, из-за поворота появился огромный пароход, направлявшийся к нам. Капитан узнал в ней новое судно— «Святой Антоний» — построенное как бы специально, для победы над «Белым Облаком». Вместо того, чтобы остановиться, наша топка раскалилась, из труб повалил черный дым, и мы помчались по воде с огромной скоростью.

Наш противник ответил своим паровым свистком нотами неповиновения, и огромными столбами густого дыма, и это превратилось в гонку. Мы пролетели мимо Батон-Руж,  с «Святым Антонием» в полумиле позади. Мои мысли были больше не о гонке, а о той, от которой я так трусливо убегал. Теперь я мог видеть огромный кипарис рядом с хижиной, где мы провели так много счастливых часов. О, как мне хотелось, чтобы Стелла была спутницей моей жизни! Как я жалел, что не сбежал с ней до того, как произошла развязка! Но такие мысли были праздными, и я чувствовал, что мы разлучены навсегда. Мы постепенно забыли про  «Святого Антония», и через четыре с половиной дня мы стояли у дамбы в Сент-Луисе.

 


3
Мятеж гвардии Альтона.

 
Я выехал из Сент-Луиса по реке Лиэлла в Альтон, и прибыл туда 20 мая 1846 года. Город был охвачен волнением, вызванным известием о том, что генерал Тейлор окружен мексиканскими войсками на реке Рио-Гранде. Генерал Гейнс - командующий в Новом Орлеане - призвал пятьдесят тысяч добровольцев, четыре тысячи были из Иллинойса. Барабаны били по всему городу, и через два часа после приземления я записался на военную службу. Я вписался в людской поток, возмущался и пил виски, пока через несколько дней нас не стало сто человек.

Наша рота, «Alton Guards» (Гвардия Альтона), избрала собственных офицеров, как и все остальные добровольцы. Выборы проходили в кегельбане! Я был амбициозен и хотел получить комиссию. Я усердно трудился для этого, обучая людей тактике Скотта — благодаря ординарному сержанту Холлу и капитану Н. А. Томпсону из городской стражи в Бостоне я сносно разбирался в руководстве и эволюции — свободно тратил деньги на виски, победил майора Уорда Техаса по фехтованию, и ожидал получить звание старшего лейтенанта.

 

Генерал-майор Захари Тейлор , командующий армией Рио-Гранде, впоследствии двенадцатый президент Соединенных Штатов.

Новости о войне медленно доходили до Штатов. На самом деле незадолго до прибытия Сэма в Альтон генерал Тейлор разгромил мексиканцев в боях при Пало-Альто (8 мая) и Ресака-де-ла-Пальма (9 мая) и 15 мая занял Матаморос в устье Рио-Гранде.

 

Генерал-майор Эдмунд Пендлетон Гейнс, ветеран войны 1812 года, войн семинолов и пр.,  командующий Западной дивизией в Новом Орлеане.

Офицер штаба губернатора Форда призвал собрание к порядку, когда к стойке бара поднялся крупный краснолицый мужчина, и произнес пламенную речь:

- Сограждане! Я Питер Гофф, мясник из Миддлтауна! Я человек, который застрелил этого пронырливого белобрысого янки-аболициониста Лавджоя! Я это сделал! Я хочу быть вашим капитаном, я так хочу, и я буду служить у желтопузых мексиканцев так же. Я буду! Я угостил вас виски на пятьдесят долларов, у меня есть еще, и когда меня выберут капитаном, я потрачу еще пятьдесят, я потрачу!
(Элайджа П. Лавджой, аболиционистский редактор St. Louis Observer. Когда толпы сторонников рабства разрушили его помещение, он переехал в Олтон, штат Иллинойс; здесь его завод снова потерпел крушение четыре раза. Лавджой был убит во время последней атаки 7 ноября 1837 года.)

Излишне говорить, что он был избран почти единогласно. Моим противником на звание старшего лейтенанта был Джеймс У. Бейкер. Я обнаружил, что у меня нет шансов на победу — все мои деньги кончились — но я произнес развернутую речь, со множеством «Залов Монтезумы» и «Золотых Иисусов» из Мексики, но увы, «лохи» в будущем предпочли виски истинному Иисусу. Компания была организована следующим образом: капитан Питер Гофф; 1-й лейтенант Джеймс Бейкер (Позже Джеймс Бейкер получил звание капитана, был смертельно ранен и вернулся в Альтон, где и умер.), 2-й лейтенант Эдвард Флетчер (бывший редактор «Carrollton», 111 лет, адвокат.),  и Родни Фергюсон.
Капитан Гофф назначил меня сержантом по строевой подготовке.

Нас поселили в недостроенной церкви на холме, с видом на город. Компания состояла из праздных жителей городка на реке Миссисипи - диких безрассудных парней, превосходного материала для солдат, но требующих строгой дисциплины, чтобы обуздать их беззаконный нрав. Офицеры, как и следовало ожидать, оказались совершенно некомпетентными, не заботились о своих подчиненных, а проводили время в пьянстве и азартных играх. Я стремился выполнить свой долг, тренируя людей, но, не получая поддержки от начальства, я был вынужден отказаться от этого.

Мне так противен был окружавший меня разврат, что я бросил пить и возобновил знакомство с моими прекрасными подругами по семинарии Монтичелло. Я часто получал известия от семьи моего дяди, но не заходил к ним в гости.
Добровольцы продолжали прибывать, и вскоре пополнение было значительным.

Было организовано четыре полка: 1-й полк — полковник Джон Дж. Хардин, 2-й полк — полковник Бисселл, подполковник Джеймс Л. Д. Моррисон, майор Ксеркс Ф. Трейл; полковник Флойд; 4-й полк, полковник Э. Д. Бейкер. Мы переехали в лагерь в июне; он был разбит в красивом холле в Аппер-Альтоне. Мы были одеты в форму по мере того, как каждая рота выбирала сама, и эти странные гротескные костюмы теперь заполнили лагерь. А, 2-й полк, выбрал куртку и штаны из синих хлопковых тканей Кентукки с желтыми полосами на груди, как у драгунских горнистов.

Капитан Гофф редко появлялся в лагере, да и то обычно был пьян и всегда ругался. Однажды он возник на улице в пьяном угаре, сбил с ног двух рядовых, а затем столкнулся  с лейтенантом Флетчером, и чтобы показать, что он не беспристрастен,
отправил и его отдыхать на траву. Мужчины обезопасили маньяка. Его сбили с ног, связали, и поставили над ним охрану. Другие офицеры было вмешались, но их выгнали вон из лагеря.

Я не принимал участия в восстании и сидел на бревне, когда комитет недовольных предложил мне командовать мятежниками! Я отказался от этой опасной чести, но они настояли и, уступив обещанию беспрекословного послушания моим
приказам, я стал капитаном сотни полупьяных головорезов. В то утро мы израсходовали несколько тысяч патронов Болла и Бака для стрельбы по мишеням. Я как раз произносил речь, когда подъехал полковник Бисселл и приказал отпустить капитана Гоффа. Непослушные собаки только нагавкали на него, и он ускакал обратно, с угрозами страшной мести.

Я сформировал отряд, чтобы отправиться в город, когда увидел две роты стрелков, наступающих строем на наши кварталы. У меня были все топоры, занятые рубкой деревьев для образования баррикад, и я сделал довольно внушительную подготовку к энергичной обороне, когда пришло известие, что отряд всадников приближается к Альтонской дороге. Я вышел на разведку и узнал полковников Биссела, Хардина, Моррисона и двух генералов, которыми оказались генералы Джон Э. Вул и Шилдс с губернатором Фордом. Поскольку их не сопровождали войска, я был уверен, что боя не будет, что дипломатия и переговоры теперь преобладают.
® Бригадный генерал (впоследствии майор) Джон Эллис Вул командовал армией
Центр в Мексике под общим командованием генерала Тейлора. Он командовал -
генералом - в крепости Монро, штат Вирджиния, в первые годы Гражданской войны.

 

 

Генерал Вул обращается к мятежникам с несколькими стрелками, чтобы они остановили их и, если они продолжат наступление, открыли по ним огонь.

Я поспешил обратно к своему отряду  и, к их удивлению, приказал им “выстроиться” за баррикадой. Они сделали это быстро. Я выстроил ряды, скомандовал “в ружье”, что было аккуратно сделано, как раз в тот момент, когда подъехал Генерал Вул, который ответил на приветствие и спросил: “Кто был зачинщиком?” Я ответил, что имею такую честь. Генерал прочитал нам лекцию о глупости нашего поведения, сказал, что мы заслуживаем смерти, но благодаря заступничеству Его превосходительства губернатора Форда он простит нас, если мы вернемся к службе с обещаниями хорошего поведения в будущем.

Гофф вышел вперед и извинился, а моя команда прокричала ему три «Ура»! Мысли о его поведении из-за виски смягчили сердца мятежников, и я действительно верю, что если бы он их попросил, то прохиндеи закололи бы меня штыком на месте, настолько изменчива популярность у толпы.

Генерал Вул осведомился у капитана Гоффа, кто спланировал баррикады. Меня назначили инженером. Капитан, очевидно, хотел причинить мне наибольший вред, какой только мог. Генерал Вул спросил мое имя, возраст, где родился и т. д. Он удивился, узнав, что мне еще нет семнадцати, и сделал несколько замечаний окружавшим его джентльменам, над которыми все засмеялись. Затем он сказал мне: «Мой друг, если тебя не расстреляют за неподчинение, ты сильно поднимешься по карьерной лестнице».

Капитан Гофф теперь принял командование, провел роту обратно на плац, произнес речь, в которой эгоистичное «я» и всемогущее слово «виски» легли в основу темы, и приказал отправить бочонок в лагерь, в знак мира. Солдаты до хрипоты приветствовали доблестного капитана, который так хорошо понимал и ценил природу своих верных подопечных. Меня обвинили во всех бедах, я нарушил свой ордер и был понижен в звании, и это был конец гвардейского мятежа.

Пришло время отправляться в Мексику, и примерно в середине июля шесть рот Второго Иллинойского полка с генералом Вулом и штабом погрузились на пароходный конвой в Новый Орлеан. Два другие судна, «Ганнибал» и «Большая Миссури», оба переполненные добровольцами, пошли с нами. Наш переход вниз по реке оказался очень приятным, хотя условия проживания были несколько ограничены. Мой разум блуждал в ярких мечтах о славе в этой романтической стране - в стране Кортеса и Монтесумы. Мы причалили и вошли в лагерь в Чалметте, месте знаменитой битвы при Новом Орлеане, примерно в семи милях ниже города.

Квартиры нашего полка располагались рядом с Живым Дубом, под которым, как гласит предание, «умер генерал Пэкингем».

Этот лагерь был сплошным рассадником пьянства и разврата. Офицеры, так же как и солдаты, казалось, бросали вызов всем военным ограничениям и соперничали друг с другом, кто совершит самые большие эксцессы. Хотя я тоже шалил в свободное от работы время, тем не менее я верил в сохранение некоторой дисциплины, и мне так противно было подобное положение вещей, что я решил записаться в регулярную армию сразу, как только появится такая возможность. Я посетил город и разыскал свою любезную девушку-кофейницу с французского рынка, которая, похоже, была мне очень рада, а я был так же самодоволен, как всегда.

 


Однажды вечером я посетил с другими игорное заведение на Сент-Чарльз-стрит и выиграл приличную сумму денег. Я отправился в лагерь в сопровождении старого солдата, некоего Брауна, мы много пили за мой счет и сделали ночь отвратительной, с вакхическими песнями, которые мы кричали спускаясь по дамбе. Было уже за полночь, очень темно, над рекой стоял холодный туман. Старый Браун отставал на скользкой дорожке, и я предположил, что он был на некотором расстоянии позади меня, когда что-то упало на меня, и я не удержался на ногах, придавленный к земле.

Ошеломленный и сбитый с толку, почти потерявший сознание, я все еще сохранял достаточно сознания чтобы понимать, что меня волокут по берегу к реке. Что случилось? Где был мой спутник? Эти мысли мелькнули у меня в голове, когда горький факт того, что нападавшим на меня был сам Браун, стал слишком очевидным. Старый негодяй очевидно подумал, что я мертв, потому что положил меня на берег, немного передохнул и хладнокровно обыскал мои карманы.

Я лежал неподвижно, чувствуя слабость и тошноту, но собирая всю оставшуюся во мне энергию и силу для борьбы за жизнь. Он опустошил мои карманы и наклонился, чтобы откатить меня в воду, когда я вцепился обеими руками за его горло, а мои зубы отчаянно впились в его нос. Он изо всех сил пытался сбросить меня, но, хотя я был в сонно-томном состоянии и в голове у меня стоял тяжелый ревущий шум, моя хватка не ослабла. Его усилия были ужасны, но все было бесполезно, ибо моя хватка была тверда, как объятия трупа.

 

Браун, невежественный и суеверный, действительно воображал, что дело обстоит именно так, что жертва пытается утащить за собой в темный поток своего убийцу. Когда мои мышцы расслабились, он вдруг упал в обморок! Я, пошатываясь, поднялся на ноги и плеснул немного воды себе на голову, которая вся горела. Я боялся, что получил смертельную рану, и эта мысль заставила меня решить, что мой убийца должен составить мне компанию. Я вытащил штык и пошел на него. Он начал приходить в себя, и закричал с испугом. Я бросился на него со своим оружием, которое пронзило его шею и прижало к земле. Я думал, что с ним уже покончено, и тут же понял, что я еще вполне живой, и я даже пожалел, что зашел так далеко. Я вытащил штык и был рад увидеть, что злодей был жив; оружие прошло через толстые мышцы шеи, не задев жизненно важных частей, оставив весьма болезненную, но не смертельную рану.

Я заставил его вернуть мои деньги и мы, как смогли, перевязали свои раны, и отправились в Шальметт. Я заставил его идти впереди и держал свой штык в руке. Мы добрались до лагеря днем, рассказали свою скандальную историю, и были отправлены в госпиталь.

Несколько дней спустя гвардейцы Альтона отправились по улице Бриг  в Порт-Ла-Вака, залив Матагорда, штат Техас. Это был страшный переход для меня. Я все еще сильно страдал от травмы  головы, жара была чрезмерной, без навесов на палубе, которая была тесно переполнена, с добровольцами в открытом состоянии мятежа, вызванного неограниченным употреблением крепких напитков, полученных путем перетряхивания груза, состоявшего из вещей лакеев.

Мы причалили и вышли в низкую прерию, в двенадцати милях от Ла-Вака. Земля была покрыта водой, казалось, все время шел дождь, а в войсках вспыхивали свинка, корь и скарлатина. Был большой дефицит на врачей, медицинские палатки и медперсонал, и многие мужчины умерли здесь.

 

Генерал Вул со всем, что было в состоянии идти, двинулся в сторону Сан-Антонио, сто шестьдесят миль вглубь страны. Несмотря на то, что я был в госпитале, и мне угрожала горячка, я вышел и присоединился к походной колонне. Как я выдержал, не знаю, будучи слабым и истощенным, я боролся с болезнью.  Все лучше, чем оставаться в госпитале, где каждый час умирали люди. Мой несостоявшийся убийца Браун остался со мной и всячески помогал мне, насколько это было в его силах. Хотя я затаил подозрение, что он только искал возможности тихонько прикончить меня, я позволил ему действовать по-своему, тем не менее дав ему понять, что лейтенант Фергюсон держит все мои деньги.

Поход был до крайности суров, низменность простиралась на семьдесят миль, покрытая водой и травой высотой в три фута. Однажды я сдался, лег и очень захотел умереть. Все вокруг показалось иллюзорным. Темное мутное небо, трава и деревья, казалось, кружились и кувыркались самым удивительным образом. Подполковник Дон Моррисон подъехал и увидев, как я себя чувствую, спешился,  посадил меня в свое седло и ехал со мной, пока мы не догнали фургоны, где меня пересадили в один из них, и так мы  добрались до Сан-Антонио.

Генерал Вул проявил большую энергию теперь, чтобы наладить надлежащую военную дисциплину среди того грубого материала, присланного ему в качестве солдат. Больные были осмотрены, и все они были объявлены непригодными для длительного перехода, пока не будут выписаны. Я был одним из них, и меня вернули обратно в Олтон, штат Иллинойс. С теми деньгами, которые я имел в руках лейтенанта Фергюсона, мое состояние составило почти триста долларов - довольно приличная сумма, в этой части света.

 




4
Жизнь в штате Одинокой Звезды.

После увольнения я отправился на пансион в город и благодаря хорошему жилью, чистому воздуху и отличной еде, быстро пошел на поправку. Игрок по имени Джим Скотт поселился со мной в одной комнате и очень любезно вызвался научить меня всем карточным приемам. Тайны фаро, монте и покера, игры в так называемые «короткие» и «вощеные» карты. стали мне понятны благодаря его искусным инструкциям, и я оказался подающим надежды учеником.

 

Однажды вечером мы со Скотти забрели в здание биржи «Bexar Exchange» (город Сан-Антонио), где находился очень популярный ресторан, с выпивкой и азартными играми. Комната бара была битком набита добровольцами, завсегдатаями, техасскими рейнджерами, несколькими индейцами из делаваров и мексиканцами. Рейнджеры были разведчиками нашей армии, и более безрассудных и беззаботно выглядящих людей  было бы невозможно найти в этих краях. На одних были одежды из оленьей кожи, потемневшие от жира и крови, на других — красные рубашки и штаны, заправленные в высокие сапоги, все были вооружены револьверами и огромными ножами боуи. В подавляющем своем большинстве, в этих своих диких одеждах, с бородатыми лицами, худощавыми и мускулистыми фигурами, свирепыми дикими глазами и чванливыми манерами, они были достойными представителями разбойников и бандитов, входивших в общее население штата Одинокой Звезды.

Скотти присоединился к игре в покер вчетвером, а я ходил от стола к столу, с интересом наблюдая. Звучала громкая брань и сигарный дым наполнял воздух, то и дело вдруг бряцали ножи, но   кровь пока не проливалась, так как друзья вмешивались до того, как спорщики доходили до драки. За одним маленьким столиком сидели двое мужчин, играя в юкре (Eukre, Euchre) за выпивкой.

 

Один из них, который спокойно разыгрывал  свою партию в мягкой и робкой манере, совершенно противоречащей его закаленной и отчаянной внешности, был низеньким и коренастым, с загорелым до индейского оттенка лицом, с глубоко запавшими и налитыми кровью глазами и грубым выражением лица, а черные волосы змеиными прядями свисали ему на спину. Его одежда походила на  костюмом мексиканского вакеро, сделанный из кожи, с мексиканским серапе, наброшенным на одно плечо.

Его противником был высокий бесшабашного вида, красивый молодой рейнджер, одетый в красную рубашку и штаны из оленьей кожи. Внезапно между ними возник спор, и низкорослый выплеснул в лицо высокому выпивку из стакана. Вскочив на ноги, рейнджер выхватил револьвер и, приставив дуло к груди противника, клялся страшными словами, что если он не извинится, то «в его груди будет такая дыра, через которую смогут прыгать кролики!».   
Человек которому угрожали не сдвинулся со своего места, но ответил: «Стреляй и будь  проклят, если ты промахнешься. Джон Глэнтон не промахнется по тебе!» Когда он назвал свое имя, на лице рейнджера  отразился мимолетный  страх, а когда он резко нажал на курок, то вместо выстрела все услышали сухой звук осечки! Быстро, как молния, Глэнтон вскочил на ноги, огромный нож боуи сверкнул в свете свечи, и высокий сильный молодой рейнджер с тошнотворным стуком замертво упал на пол с перерезанной наполовину шеей. Глэнтон перепрыгнул через стол и, поставив ногу на грудь своей жертве, сказал:
«Незнакомцы! Хотите ли вы принять участие в этой драке? Если да, то выходите, а если нет, то выпьем все вместе!».

 

 


Поскольку никто из свидетелей, казалось, не был расположен принять его вызов, все они пошли с ним в бар, и чокнулись  наполненными стаканами. Еще не остывший труп вынесли, после чего  рассыпали по залитому кровью полу опилки, Глэнтон тщательно вытер нож кожаным рукавом куртки, и дела на  бирже Бексар пошли своим чередом.

Я осведомился о Глэнтоне, к которому почему-то испытывал нечто вроде восхищения, несмотря на весь ужас от его кровавого деяния, и узнал, что он был знаменитым охотником на индейцев и отчаянным бойцом границы, героем многих кровавых личных столкновений с различными преступниками. Позже я  прикинул, что в столь опасном обществе мне следует быть всегда вооруженным, и тоже купил себе нож боуи с девятидюймовым лезвием (22,86 см), которое гарантировало смертельный проникающий удар. 

 


Несколько дней спустя у меня возникли проблемы со Скоттом по поводу раздела части денег, которые мы выиграли в покер в три руки с клерком комиссионного магазина. В той игре, чтобы соблюсти приличия, я проиграл Скооту все свои деньги, напару с клерком. Когда я попросил об урегулировании, Скотти отрицал всякое партнерство и клялся, что выиграл не только деньги клерка, но и мои деньги в честной игре!

В 1846 году в Техасе был только один способ урегулировать недоразумения подобного рода. Мы набросились друг на друга, и он по глупости наткнулся на острие моей «арканзасской зубочистки» и сильно поплатился за свою недальновидность. Меня схватила охрана, на меня надели старые испанские кандалы и втолкнули в «Callaboose» - комнату примерно в двадцать квадратных футов, населенную очень избранным обществом индейцев, техасцев, конокрадов, убийц и самых мерзких личностей с этой границы беззакония.

Ужасы старой испанской тюрьмы в Сан-Антонио были страшнее любой сцены из дантового ада. Как долго я оставался там, я никогда не знал; казалось, что минули годы, хотя могло пройти всего несколько дней. Я был весь в червях, тяжелые ржавые кольца обхватили мои лодыжки, по которым лазили вши, мою куртку украли, а рубашку я разорвал на полоски, чтобы обвязать их вокруг кандальных колец, чтобы они не так сильно натирали кожу! Место было возмутительно
грязным, воздух горячим и зловонным, пища скудной, вода была непригодной даже для мытья. Ужасным было и богохульство негодяев, заключенных вместе со мной, а их ужасные звериные оргии, слишком отвратительные для того, чтобы в них можно было поверить, сводили меня с ума в моем ослабленном состоянии.

К счастью для меня, Скотти выздоровел и отказался выступать против меня, так что я опять был свободен, в одних штанах и обезумевший от своих страданий. Я смутно помню, как летал, преследуемый демонами, а дальше наступили тьма и забвение. Затем  я проснулся с самым восхитительным чувством комфорта и освобождения от боли. Я лежал в красивой мягкой чистой постели, а пожилая дама сидела и вязала рядом с открытым окном, через которое дул сладкий свежий ветерок. Услышав мое шевеление, она вышла из комнаты с криком: «Карл! Карл!»,  и в комнату вошел молодой человек. Он поздравил меня с возвращением рассудка и сообщил, что я нахожусь в его доме в Кастровилле, в тридцати милях от Сан-Антонио, что меня нашел фермер три недели назад лежащим у дороги, совершенно голым и бесчувственным. Моим хозяином был доктор по имени Карл Риттер, член немецкого поселения в Кастровилле.

 
 

Доктор Риттер подогнал меня под его одежду, сшитую из тонкого немецкого сукна, и она мне очень шла. Эта семья возложила на меня величайшие обязательства своей чрезвычайной добротой. Кэтрин Риттер, сестре доктора, было не больше шестнадцати, невинная и доверчивая, и я скоро понял, что она подарила мне свою первую чистую любовь. Она как будто считала, что имеет на меня исключительное право, что на самом деле я ее собственность, и я боялся обидеть ее чувства. Однажды ночью, когда вся семья уже легла спать, я проснулся от того, что чьи-то сладкие мягкие губы прижались к моим, и обнаружил мисс Риттер лежащей рядом со мной в обнимку. Она была в ночной рубашке, и поскольку ночь была очень теплой, я лежал раздетый, без одеяла. Она плакала и шептала мне на немецком языке самые нежные слова. Ее поцелуи и волнующие объятия возбудили во мне любовные страсти, и бессознательно бесхитростная девушка стала почти бредить от неведомых доселе желаний! Какое испытание для принципов чести! Природа направила ее в ее невинности, чтобы найти облегчение в ее бедственном положении, и у меня были не только мои собственные страсти, чтобы бороться, но и самые раздражающие манипуляции со стороны этой очаровательной девушки, которая не знала ничего плохого в том, чтобы следовать за учением Госпожи Природы. Но я сопротивлялся и победил, так что честь дома Риттеров не пострадала от меня. Рано утром следующего дня я отправился в Сан-Антонио, где явился в штаб регулярной армии и записался на военную службу в роту драгун E, «Fiist U.S. Dragoons», под командой капитана Эноха Стина.

 

Подразделение генерала Вула состояло из 1-го и 2-го Иллинойских добровольческих полков,  под командованием полковника Дж. Дж. Хардина и полковника Уильяма Х. Бисселла; Батальон майора Бонневилля 6-го Пехотного полка США; Арканзасская кавалерия под командованием полковника Йелла; у капитана Вашингтона — батарея легкой артиллерии; и «драгуны» полковника Уильяма С. Харни, в которых я значился, и «шпионская рота» техасских рейнджеров, насчитывающая в общей сложности около 3000 человек и офицеров.
Драгуны расположились лагерем возле миссии Консепсьон. У нас были офицеры: капитан Енох Стин; 1-й лейтенант Дэниел Х. Ракер; 2-й лейтенант Авраам Буфорд. Компания А — капитан Уильям Юстис с лейтенантами Карлтоном, Уиттлси и Контс. Снова я был назначен сержантом по строевой подготовке, и прошел обучение в «Школе солдата» по верховой езде и в упражнениях с карабином и саблей. Я очень быстро восстановил свое здоровье и силы, и полюбил жизнь драгуна. Однажды полковник Харни приказал очистить старую миссию, намереваясь использовать ее для хранения фуража для своей команды. Большой отряд драгун, хорошо вооруженных лопатами и метлами, принялся за уборку. Пол был покрыт на глубину двух футов экскрементами летучих мышей. Пока одни работали, другие смастерили факелы, чтобы исследовать подземные ходы и проходы под зданием, и сказали, что они соединяются с крепостью Аламо.

 

За тем местом, где прежде стоял алтарь, в темное и мрачное подземелье спускались каменные ступени. Там была огромная колония летучих мышей! Они висели на стенах и арочной крыше гроздьями, как пчелы в улье, пол был покрыт коркой экскрементов, и ходить по нему было, как  по болоту. Ради забавы некоторые драгуны выстрелили из своих пистолетов в живую извивающуюся массу, и летучие мыши, подобно торнадо, вылетели из прохода, погасив факелы, но, к счастью, унеся с собой и людей из хранилища, которые в дикой тревоге бросились к двери, и хотя некоторые были сбиты с ног и сильно напуганы, все благополучно выбрались наружу. Маленькие крылатые зверьки вылетали из большой двери в течение двух часов, направляясь к миссии Сан-Хосе, находящейся на шесть миль ниже, а их стая была настолько плотной, что напоминала висячий мост! Тысячи их лежали в церкви и на земле мертвые и умирающие от давки. Вонь в миссии помешала ее использованию в наших целях.

 

Миссия Сан-Хосе.

Однажды вечером в Сан-Хосе должно было состояться мексиканское «Фанданго» (танцы). Некоторые из нас получили пропуск до подъема от командира нашей роты, и я отнес его майору Бенджамину Л. Биллу, 2-му драгунскому офицеру, для контрассигнации. Это был низенький, краснолицый и носатый мужчина, всем своим видом похожий на майора; видно было, что сама природа предназначила его только для этого, и ничего другого. В армии он был известен под прозвищем «Блестящий Старик». Веселый майор подписал пропуск и заметил: «Доложитесь мне в палатке охраны». Соответственно, в это время полдюжины «Отважных драгун» дяди Сэма выстроились в шеренгу перед помещением караула, когда майор вскоре присоединился к нам со 2-м Драгунским отрядом. Мы двинулись вниз по берегу Сан-Антонио, довольно веселая компания. Майор падал несколько раз, прежде чем мы достигли брода. Вода у брода была добрых трех футов глубиной и крутилась, как мельница. Мы разделись, но толстый майор побрел не раздеваясь, тут же был смыт, и мы с трудом поймали и вытащили его.

 
Фанданго.

Прибытие в бальный зал столь знатной компании несколько удивило местных «блатных». но вскоре они пришли в себя, и нас сердечно пригласили принять участие в празднестве. Майор бросился в вальс с темнокожей Сехоритой в белой одежде, на которую он, конечно, произвел впечатление. Я надолго запомню ту ночь дикого веселья и нелицензионного разврата!  Вина и дешевого aguardiente (бренди) было в изобилии, женщины были с красивыми фигурами, с черными сверкающими глазами, и очень любезными!


Много часов великолепное фанданго веселило всех и резвило, слышался голос майора: «Блестяще! клянусь Богом, блестяще!», пока на рассвете мы не отправились в Консепсьон, изрядно опьяненные от любви и спиртного. Подойдя к лагерю, мы к своему ужасу увидели полковника Харни в палатке охраны. Мы ожидали, что нас отругают, и не ошиблись. Те, кто знал Харни, смогли бы оценить сцену. На все сказанное Харни у нашего майора был только один ответ: «Блестящее  фанданго, гениально! Ей-богу, блестящие девушки. Полковник! Блестящая ночь!».  Харни поместил его под арест, и мы тоже были заперты на двадцать четыре часа.

 

Миссия Консепсьон.

 

Лагерь генерала Вула в Кастровилле, Техас.
5
Марш к Рио-Гранде.

 

 

Дивизия генерала Вула покинула Сан-Антонио и направилась в Мексику 25 сентября. Войска производили довольно внушительное впечатление, когда они маршировали по площади Гианд в Сан-Антонио, которая была заполнена разношерстной толпой дико выглядящих техасцев.
Мексиканцы в своих вечных одеялах (серапе), негры-рабы, горстка липанских индейцев в парадных нарядах из красок и перьев, белые женщины, скво и сеньориты.
Мы расположились лагерем первую ночь в  Кастровилле (Castroville). Едва я спешился, как меня обнял мой дорогой друг Карл Риттер, который, к моему удивлению, сообщил мне, что его сестра, влюбленная Кэтрин, вышла замуж! Непостоянство, имя тебе женщина! Этим же вечером она с мужем и Карлом зашла ко мне, и получив разрешение, я вместе со счастливой парой отправился домой. Ее муж был глупым голландцем, который после ужина ушел с Карлом в лагерь, предоставив мне развлекать ее. Вскоре, в лучах прекрасного лунного света, мы поднялись на небольшой холмик за домом, и уселись под деревьями.
Играл драгунский оркестр, и мы могли видеть множество солдат, держащихся за руки, с деревенскими девушками в белых одеждах, прогуливающихся в тени укрывающего их леса. Кэтрин полулежала у меня на руках, обняв меня по-приятельски.  Мы упивались этим блаженством, пока благоразумие не подсказало нас вернуться в дом.

 
До свидания, милая Кейт и Кастровиль! Наш марш после того, как мы покинули немецкие поселения, проходил через бесплодные пустоши, скудные траву и воду, которые можно было найти только в руслах рек. Мы пересекли реки Нуэсес, Медину и Фрио, проделывая около двадцати пяти миль в день, а наш лагерь располагался на пересечении леса и воды.
Когда мы приблизились к Рио-Гранде, на дальних холмах показались всадники. Наш проводник, Дэн Генри, объявил их команчами, и наша длинная разрозненная колонна была сомкнута, и боеприпасы выданы. В течение того дня появлялись лишь небольшие отряды, но на следующий день отряд из нескольких сотен всадников свирепого вида уже мчался к нам, издавая ужасные крики и размахивая длинными копьями. Они, безусловно, выглядели очень галантно и напомнили мне описание в «Талисмане» приема, оказанного сарацинами Львиному Сердцу.
Основные силы оставались примерно в полумиле от них, демонстрируя свои навыки верховой езды, в то время как дюжина их главных вождей бросилась к генералу Вулу, потрясая копьями. Они придержали коней, и стояли так же неподвижно, как бронзовые конные статуи. Наш маленький генерал, под влиянием момента, дал задний ход своей лошади. Это, казалось, пощекотало этих красных дьяволов, которые, вопреки всем моим прежним представлениям об индейцах, расхохотались. Главный, пожилой волк, известный как Сантана, верхом
подъехал к генералу Вулу, протянул руку и спросил: «Как поживаешь, приятель?». Генерал подал руку, и вождь сжал его ладонь так крепко, что болезненная гримаса появилась на лице генерала.  Это заставило краснокожих скривиться от насмешек.

 

Индейцы Техаса.
Полковник Харни предложил свою  руку Сантане, который с ухмылкой взял ее и еще раз с усилием сжал, но старый негодяй покусился не на того, ладонь полковника сжалась как тиски. Все сильнее и сильнее его рука сжимала руку индейца, пока он не начал корчиться от боли.  Я думаю, что кости его руки были раздроблены. Другие краснокожие выглядели изумленными и с интересом смотрели на Харни.

Один из вождей произнес речь по-испански, которую перевели генералу Вулу. Говорил он о том, что они, команчи, были нам хорошими друзьями, но врагами техасцам, что они были великими воинами, способными перебить кучу мексиканцев, и хотели они оружие, боеприпасы и плату за скальпы. Генерал Вул ответил, что не даст им оружия, а если поймает их за совершением надругательства над беззащитными жителями Мексики, то повесит их.
На этот ответ их реакция была очень оскорбительной. Два драгуна набросились на старого Сантану, выдернули его из седла, привязали к повозке и хорошенько выпороли кнутом! Когда его отпустили, он молча вскочил верхом и удалился со своими испуганными воинами. Вскоре длинной вереницей они скрылись из виду.

В ночь перед тем, как мы достигли Рио-Гранде, меня назначили на пикет и поставили примерно в трех милях от лагеря на одном из невысоких холмов, покрывавших прерии. На закате генерал Вул со своим эскортом выехал на мой пост, проверяя лично линию пикетов. Он приказал мне отправиться в другое место, на низкую равнину, и поехал дальше. Я двинулся к указанному месту, когда моя лошадь выказала сильный страх, фыркнув и отппрыгнув в испуге в сторону. Вокруг меня раздался адский гул,  тявканье и визги салютовали моим ушам со всех сторон! Было уже совсем темно, и странные фигуры летали вокруг моей головы и ползали по земле, у ног моего коня.

Сначала я был сильно встревожен, но тут мне на ум пришла сцена из одного из романов Купера, и я понял, что нахожусь в городке луговых собачек. Луговая собачка, названная так из-за короткого лающего звука, который она издает, представляет собой симпатичное животное длиной около шестнадцати дюймов. Они селятся общинами и чрезвычайно плодовиты, а их поселение иногда занимает несколько акров. Они зарываются в землю, а вынутый грунт складывают в небольшие холмики у входа в их норы. Маленьким животным не суждено жить в покое, сова и смертоносная степная гремучая змея насильно завладевают их уютными теплыми домами и, без сомнения, питаются молодыми щенками. Инстинкт моей лошади подсказывал ей, что изрытая норками земля, кишащая гремучими змеями, опасна, а напуганные подземные жители всячески возмущались нашим вторжением. Луговой волк и койот бродят по таким местам в поисках еды, и их завывания и мрачные рыки добавлялись к тем звукам, которые меня так встревожили.


 

 

Команчи на тропе войны.

Я медленно выехал из опасного района и попытался определить прежнее направление, но ночь была так темна, что я в итоге совсем заблудился. Я провел несколько часов на своем посту и недоумевал, почему меня не меняют. Я спешился и, держа лошадь под уздцы, сел в траву, когда мое внимание привлекли движущиеся силуэты на дальнем хребте. Длинная колонна всадников бесшумно двигалась по холму. Они шли гуськом, морда каждой лошади приближалась к крупу предыдущей, шли молча, как призраки. Команчи на тропе войны! Вскоре выстрел из карабина, за которым последовали другие, подсказал мне положение линии пикетов, темные всадники исчезли как по волшебству, и, взобравшись на верх, я вскоре оказался с охранником, который был отозван на милю ближе к лагерю. Индейцы больше не беспокоили нас.

Доехали до Рио-Гранде напротив мексиканского городка Пресидио-дель-Рио-Гранде. По-видимому, ни один враг не стал препятствовать нашему переходу, хотя лагерь и был полон слухов о том, что бригада улан с ужасными пушками спряталась в густых лесах, покрывавших мексиканскую сторону реки, и что нам разрешат перейти, и тогда вся их армия обрушится на нас, и никому не будет пощады! Генерал Вул был занят подготовкой к тому, что считается самой трудной из всех военных операций: переход через глубокую реку перед лицом врага, ибо все считали, что другой берег будет отчаянно защищаться.

Когда все было готово, батарея заняла позицию для обстрела другого берега, и при звуке горна триста драгунов с Харни во главе бросились в стремительный поток, и направились к противоположному берегу.

 

Драгуны полковника Харни пересекают Рио-Гранде в Мексику.
Наши лошади вскоре поплыли, а течение было таким быстрым, что нас отнесло вниз по течению примерно на 300 ярдов, прежде чем мы добрались до суши. Проход был засвидетельствован всей армией, выстроившейся вдоль техасского берега; все ожидали, что нас будут обстреливать каждую минуту, и когда стало ясно, что мы в безопасности, их энтузиазм вылился в продолжительные аплодисменты.
Мы построились так же быстро, как и форсировали, продвинулись вперед, как застрельщики, на милю, когда в поле зрения появились башни Пресидио, но никаких признаков врага не наблюдалось. Сильный пикет был выброшен в виде полукруга, флангами упираясь в реку. Пехота перешла затем на понтонном мосту из фургонных кроватей, толстая веревка была туго натянута, к ней были привязаны понтоны, и через короткое время все закончилось без потерь! В ту ночь — 12 октября — армия расположилась лагерем на берегу, а на следующий день генерал Шилдс и генерал Джо Лейн, с двумя полками добровольцев из Индианы, настигли нас. Мы шли через Город, жалкое полуразрушенное место, построенное из «сырца» или необожженного кирпича, который, казалось, вот-вот вернется в свой первоначальное состояние, грязь заполняла улицы. Город был с неуклюжей башней, треснувшей и грозившей упасть на любопытных, которые толпились в ее огромных дверях, чтобы посмотреть на проход «гринго»;  всего около сотни лачуг составляли Пресидио-дель-Рио-Гранде, мы прошли через стада ослов, свиней, коз, бесшерстных собак и кур, и расположились лагерем примерно в трех милях от этого места на берегу городского оросительного канала.

 

Presidio Del Rio Grande, сентябрь 1846.
Начал звонить колокол, и сразу прозвучала команда «сапог и седло», выстроилась боевая линия с артиллерией на позициях, сильная линия стрелков осторожно выдвинулась на место и обнаружила, что это был только какой-то церковный праздник!

Продолжая наш марш, мы миновали две быстрые реки и «города» Нава, Сан-Фернандо и Санта-Роза.


         


Major General John E. Wool.


6
Моя первая разведка.

Генералу Вулу было приказано идти к городу Чиуауа по маршруту, отмеченному красными чернилами на карте, присланной ему умным главой Военного министерства Мерси (Mercy). К сожалению, весь указанный маршрут был под контролем апачей, и также на этом пути лежало несколько высоких горных хребтов, на которые не смог бы подняться даже козел, и на обход которых через безводные пустыни ушли бы недели. Генерал Вул решил связаться со своим начальством. Генералу Тейлору и лейтенанту Карлтону из роты А 1-го Драгунского полка с шестью людьми было поручено доставить депеши герою сражений при Пало-Альто и Ресака-де-ла-Пальма. Благодаря моей превосходной лошади и фаворитизму нашего достойного Чарльза Харди, мне также, среди прочих, было поручено выполнить эту (для меня) приятную обязанность. С четырехдневным пайком кофе и сахара в наших рюкзаках — в остальном мы должны были добывать пропитание в деревнях — мы вышли в путь в темноте, чтобы пройти сквозь двести миль вражеской территории, и это - без проводника.

 

Следуя по «Дороге мула» (Mule trail), мы быстро продвигались вперед большую часть ночи. Карлтон был старым «прерийным бродягой» и хорошо держал ориентир по звездам. На раннем рассвете, увидев белые стены ранчо недалеко от дороги, мы направились к нему и перед сном оказались внутри ворот или загона. Затем появились сонные жители. Они были встревожены первыми посетителями, а размер наших лошадей приводил их в изумление и восхищение. Животных расседлали и хорошенько вытерли их  от пота, напоили и накормили добытой на месте едой. Мужчины на ранчо походили на злобных головорезов, и смотрели на нас с ненавистью, но женщины, особенно молодые, были добры и ласковы, они
дали нам немного превосходно приготовленных бобов, frijoles.

Один старик намекнул лейтенанту, что накануне большой отряд солдат прошел на восток; это была хорошая новость для нас, так как они были одеты в американскую форму. Мы оседлали коней, и наполнив запасом ячменя наши фуражные мешки, и захватив немного вяленой говядины для собственного употребления, мы снова отправились в путь на рассвете.
Этот и следующий день прошли без каких-либо примечательных происшествий. Далее, наш путь лежал через равнинную местность, во всех отношениях отличавшуюся от всего того, что я когда-либо видел раньше. Кактусы сотен различных видов и дикая маслина с белыми листьями, покрывали
землю во всех направлениях.  Далеко справа от нас в ясном воздухе величественно возвышались остроконечные голубые горы. Мне очень понравился этот марш.  Я полностью оправился от тяжелых травм и болезни, не чувствовал усталости, а аппетит у меня был поистине чудесный.

Дорога была широкая и хорошая, с обеих сторон, как стены, возвышались каменные ограды. К утру мы добрались до гасиенды, принадлежавшей, как говорили, генералу Мариано Ариста, и вполне отдали должное хорошей еде, которую там удалось найти. Не успели мы оставить гасиенду и на две мили позади, как выстрел карабина из нашего авангарда заставил нас выхватить сабли. Он появился, возвращаясь на большой скорости, и вплотную к нему сзади подбиралась толпа яростных партизан, кричащих как дьяволы. Должен признаться, что моей первой мыслью было повернуться и бежать, но быстрая команда Карлтона «Атакуйте и беритесь за свои сабли!» заставил меня пойти с остальными, хотя мое сердце стучало в горле и я задыхался. Я парировал удар копья, передо мной на мгновение предстала черная дикая морда, мой конь раздавил ногами еще одну, потом еще одну, и я вышел из пыльной завесы,
обнаружив себя живым и невредимым. Карлтон и мои спутники были в безопасности, ни один человек или лошадь не пострадали, все наши потери ограничились несколькими мешками с фуражом и одним карабином.
Это было мое первое сражение, и я полагаю, что показал себя неплохо. Правда, на мне крови не было, но на шпорах ее было предостаточно. Мой добрый конь Солдан провел всю схватку сам, и сделал это хорошо.

 

 

Мексиканские партизаны (Mexican Guerrillas).

Наша дорога привела нас к сухому руслу реки, окруженной с каждой стороны огромными валунами. Мы проезжали мимо купы мертвых тополей, когда лейтенант, который был впереди, предостерегающе поднял руку. Прямо на нашем пути, не дальше ста ярдов, спиной к нам стоял партизан с копьем! Он так внимательно следил за облаком пыли, поднимающимся к далеким горам, что не заметил нашего присутствия. Карлтон пришпорил лошадь, как и все остальные, и настигли копьеносца прежде, чем он успел сбежать. Нашим пленником был партизан, полностью одетый в кожу, уверенно сидящий на маленьком, но жилистом мустанге. Он был вооружен копьем, лассо, двумя огромными пистолетами, коротким ружьем и длинным ножом (мечом)! Он был сильно напуган и дал нам понять, что это была армия «Северных Варваров» (Los Barbarians del Norte), которая подняла пыль и что они были всего в двенадцати милях от нас. Привязав его к лошади собственным лассо, мы двинулись дальше и часа через два, выйдя из тропы на широкую дорогу, встретили нашу арьергардную охрану в месте под названием Рамас.  Это была дорога на Камарго и Монтерей.

Два дня спустя мы были в главном лагере генерала Тейлора за пределами Монтерея, в прекраснейшей роще живых дубов и орехов пекан, лесах Сан-Доминго, называемых нашей армией Уолнат-Спрингс. Это было самое восхитительное место для  армейского лагеря.
Огромные тенистые деревья покрывали много акров хорошего твердого дерна, а источники самой холодной воды били из-под земли и текли кристальными ручьями по роще, давая обильный запас превосходного питья для людей и животных.

Здесь мы услышали подтверждение условий капитуляции, предоставленной генералом Тейлором разбитым мексиканцам после взятия Монтерея в сентябре. Какой позор американцам! Оговорено было все, что наиболее выгодно мексиканцам и вредно Соединенным Штатам. Мексиканской пехоте было разрешено сохранить свое оружие, кавалерии - своих лошадей, артиллерию, одну полевую батарею из шести орудий, с 21 выстрелом к орудию! Американские войска не должны были продвигаться дальше перевала Ринконада, и там должно было быть перемирие на восемь недель!
Это была ошибка, которой не было оправдания. Техасские рейнджеры Бена МакКаллоха по-прежнему громко выражали негодование, генералу Тевлору (General Tavlor) угрожали, и старый герой счел необходимым удвоить драгунскую охрану вокруг своего штаба.

ПРИМЕЧАНИЕ  РЕДАКТОРА.

Здесь последовательность событий в журнале Чемберлена путается. В интересах ясности издатели соответственно опустили несколько страниц. Судя по всему, молодой Сэм был рядом с капитаном Бенджамином МакКалохом (Captain Benjamin McCulloch), истребителем индейцев, геодезистом и техасским  рейнджером, сражавшимся в техасской войне за независимость, в битве при Сан-Хасинто. В начале мексиканской войны он организовал роту всадников, смело выступил в битвах при Монтерее и Буэна-Виста, и вышел из войны майором. В феврале 1861 года в звании полковника он командовал войсками Техаса, получившими капитуляцию генерала Твиггса в Сан-Антонио. Позже, получив звание бригадного генерала в армии Конфедерации, он был убит в начале битвы при таверне Элкхорн (Elkhorn Tavern), при разведке позиций Союза.

Большинство историков не согласны с мнением Чемберлена, хотя в то время многие соглашались. Условия перемирия (в составлении которого принимал участие полковник Джефферсон Дэвис) положили конец жестокому, но безрезультатному четырехдневному сражению, в результате которого мексиканцы все еще занимали свою цитадель в центре города. Соглашение о перемирии, предусматривавшее их отступление, давало американской армии полное владение Монтереем, и еще ей крайне требовалось время, чтобы нарастить свои силы.

Также, две недели Чемберлен был с армией генерала Тейлора в Уолнат-Спрингс, и за это время он посетил Монтерей и сделал множество зарисовок, изображавших недавние бои за город. Он также, по-видимому, вносил свой вклад в разгул, так как он присоединился к армии генерала Вулса - вероятно, в начале ноября - привязанный к седлу, и страдающий от тяжелой раны на голове, и тяжелого случая того, что он назвал «mania-a-potu» (похмелье, белая горячка).

Генерал Вул к этому времени продвинулся до мексиканского города Монклова, примерно в 200 милях к югу от Рио-Гранде, и находился там в ожидании истечения срока перемирия.