В сложные времена всегда просто вспоминаю классический кинематограф и классическую литературу, в которых непременно заложен ответ на мои вопросы...
Цитата длинная, но она того стоит.
*********************
«...Америго Бонасера дожидался правосудия в Третьем отделении уголовного Суда Нью-Йорка: слушалось дело о надругательстве над его юной дочерью, которую преступники пытались обесчестить.
Судья – огромного роста, внушительный – высоко подкатал рукава своей черной мантии, будто собирался собственноручно разделаться с двумя молодыми людьми, представшими перед его судейским столом. Его лицо выражало холодное негодование в их адрес. Но вместе с тем было нечто неуловимо фальшивое во всей процедуре суда, что ощущал Америго Бонасера, пока еще не вполне осознавая.
– Вы поступили как отъявленные негодяи, - резко произнес судья. «Да, да, – подумал Бонасера. – Негодяи. Ублюдки. Скоты!» .
Оба парня покаянно склонили вымытые до блеска головы с модными стрижками. Их гладкие физиономии выражали молчаливое признание вины.
– Так ведут себя только дикие звери в джунглях, – продолжал судья, – и ваше счастье, что вы не успели совершить непоправимого, иначе за изнасилование я засадил бы вас лет на двадцать. – судья сделал многозначительную паузу, коротко глянув в сторону Америго Бонасера из-под густых насупленных бровей, потом перевел взгляд на лежащие перед ним материалы следствия, нахмурился еще сильней и заключил, недовольно пожав плечами и как бы против собственной воли:
– Однако, принимая во внимание ваш молодой возраст и то, что вы впервые нарушили закон, а также безупречную репутацию ваших родителей и исходя из того, что мудрость правосудия не в мести, а в милосердии, я приговариваю обоих к трем годам заключения. Условно.
Америго Бонасера был гробовщиком с сорокалетним стажем, и только многолетняя профессиональная выдержка помогла ему не выдать себя, хотя все внутри закипело.
Ведь его девочка еще лежит в больнице со сломанной челюстью, изуродованная скобками и швами, а эти два молодчика, выходит, уже совершенно свободны? Значит, суд над ними был просто фарсом? Между тем счастливые родители заполучили своих драгоценных, ничуть не пострадавших сынков и сбились вокруг них тесной кучкой. Разумеется, они могли теперь улыбаться, они выиграли.
Злоба и горечь сдавили горло Бонасеры, во рту стало кисло. Он стиснул зубы, прижал к губам белый полотняный платок и смотрел, как эти подонки, совершенно спокойные и уверенные в себе, вышли из-за барьера и двинулись к выходу, не удостоив его даже взглядом. Следом прошествовали довольные родители.
Бонасера обернулся к сидящей рядом жене, которая, похоже, до сих пор не поняла происшедшего, и объяснил ей коротко:
– Над нами надсмеялись.
Потом помолчал и принял решение, не считаясь больше с ценой, которую придется заплатить:
– За правосудием надо идти на поклон к дону Корлеоне.
**************
...Америго Бонасера вошел в кабинет дона Корлеоне вслед за Хейгеном. Дон сидел за огромным письменным столом, Санни стоял у окна и смотрел в сад. Впервые за все утро дон держался прохладно, он не обнял гостя и не подал ему руки. Америго не вызывал у дона никаких симпатий.
Бонасера заговорил с присутствующими издалека, осторожно подбирая слова.
– Не сочтите за невежливость, что моя дочь, крестница вашей жены, не присутствует на свадебном торжестве. Не ее вина в этом, она все еще лежит в больнице...
Вито Корлеоне был безжалостен.
– Я в курсе несчастья, постигшего вашу дочь, - произнес он, – и готов помочь, если могу быть чем-то полезным. Все-таки моя жена приходится ей крестной матерью, и мы помним о чести, которую вы нам оказали, – в этих бесстрастных словах заключался упрек. Ведь гробовщик никогда не именовал Корлеоне Крестным отцом, как полагалось.
Бонасера, помертвевший от напряжения, не принял упрека и заговорил прямо:
– Нельзя ли мне побеседовать с вами наедине? Дон Корлеоне покачал головой:
– Я доверяю этим людям свою жизнь. Каждый из них для меня - как правая рука. Я не могу оскорбить их, удалив отсюда.
Гробовщик на секунду прикрыл глаза, потом опять заговорил голосом ровным и печальным, каким он обычно утешал родственников усопших в похоронной конторе:
– Я вырастил свою дочь здесь, в Америке. Я уважаю американский образ жизни. Эта страна дала мне возможность встать на ноги. Я не навязывал дочери собственных правил, но учил ее уважать честь семьи. Она нашла себе приятеля. Я смирился с тем, что он не итальянец. Она не познакомила его с нами, но я старался не мешать ей жить, принимал все как должное. Это было моей ошибкой, я сам во всем виноват. Два месяца назад он повез ее покататься. С ними был еще один парень, постарше, его приятель. Они напоили мою девочку и хотели надругаться над ней. Как звери. Она не далась, не утратила чести. Тогда они избили ее, изуродовали.
Когда я увидел свою дочь в больнице, глаз не было видно, нос перебит, челюсть сломана. Ей наложили скобы на лицо. Она плакала, хотя ей было больно даже плакать, и все спрашивала: «За что, папочка? Почему они так обошлись со мной?». И я плакал тоже.
Слезы и теперь мешали говорить гробовщику Бонасере. Но голос его оставался ровным, монотонным.
– Почему я плакал? Она была ласковой и преданной дочерью. Она была красивой, милой и доверчивой, а теперь никогда уже не сможет верить людям. И никогда не будет красивой, – Бонасера с трудом сдерживался, землистое лицо его побагровело.
– Как это положено по закону, я обратился в полицию. Обоих арестовали, потом судили. Хотя суд признал их виновными, им дали по три года условно. Они ушли свободными прямо из зала суда. Я, как дурак, ждал справедливости, а эти подонки смеялись мне в лицо. И тогда я сказал жене: «Правосудия надо искать у дона Корлеоне» .
Дон слушал, не поднимая головы из уважения к горю Бонасеры. Но когда он заговорил, в голосе зазвучал металл отчужденности:
– Почему же вы сначала обратились в полицию? Почему сразу не пришли ко мне?
Бонасера отозвался еле слышно:
– Я на все готов, только сделайте то, о чем я прошу, – он все-таки сорвался на крик отчаяния.
– А о чем же вы просите? – уточнил дон Корлеоне сурово.
Дон, не поднимаясь с места, наклонился к гробовщику и тот, помедлив, тоже наклонился вперед и прижал губы к волосатому уху дона. Дон выслушал его бесстрастно, как исповедник в исповедальне. Это длилось довольно долго, пока Бонасера не перестал шептать и не выпрямился. Дон посмотрел на него снизу вверх сосредоточенно и строго. Бонасера покраснел, но встретил взгляд дона, не дрогнув.
– Так не делается, - сказал наконец дон Корлеоне, – вы хотите невозможного.
Дон Корлеоне встал из-за стола. На его лице ничего не отразилось, но металл в голосе окреп и заледенел.
– Мы не первый день знакомы, – сказал он гробовщику, – и даже не первый год, но до сих пор дело не доходило до просьб или советов. Я не припомню уже, когда в последний раз был приглашен на чашку кофе в ваш дом, хотя вашу единственную дочь крестила моя жена. Если откровенно, то моей дружбой вы просто пренебрегли. Или боялись оказаться у меня в долгу?
Бонасера сказал глухо:
– Я старался не иметь лишних неприятностей. Дон жестом прервал его.
– Нет, дело не в том. Вам казалось, что Америка – рай, мирная обитель, где можно почивать на лаврах в свое удовольствие, тем более, если дела складываются успешно и доллары стекаются в карман. Поддерживать дружеские отношения было ни к чему, раз есть полиция, которая охраняет, суд, который бдит, и закон, стоящий на страже твоей безопасности. К чему тогда дон Корлеоне?
Всё верно.
Меня это задевало, но не в моем характере предлагать свою дружбу тем, кто ее не ценит. – Дон сделал паузу и посмотрел на гробовщика с улыбкой, таящей насмешку. – А теперь настал час, когда вы вынуждены идти ко мне, чтобы восстановить попранную справедливость. Но и в вашей просьбе нет уважения. Вы пришли не с тем, чтобы предложить мне свою дружбу и просить о моей. Вы явились в мой дом в день свадьбы моей дочери с предложением совершить убийство, за которое, – тут голос дона дрогнул от негодования, – готовы заплатить. Интересно получается. Предположим, я даже не обижен, но все-таки хотелось бы знать, чем я дал повод для подобного неуважения?
Бонасера воскликнул, терзаясь страхом и мукой:
– Америка была добра ко мне, и я хотел быть ей добрым гражданином. Я хотел, чтобы моя дочь стала родной в этой стране.
Дон похлопал в ладоши, всем своим видом выражая горячее одобрение.
– Прекрасно сказано. Просто замечательно. Раз так, то и не о чем горевать. Суд состоялся, правосудие свершилось. Теперь можете утешать свою дочку в больнице цветами и конфетами. А сами утешьтесь тем, что все не так уж страшно. Ерунда. Ну, ребята молодые, головы горячие, выпили малость. Один из них к тому же сын видного политика. Нет, дорогой мой Америго, надо быть последовательным до конца. Я всегда считал, что вы человек порядочный, так что выкиньте из ума сумасшедшую идею отомстить. В Америке это не принято. Простите, забудьте. Мало ли что случается в жизни?
В словах дона ядовитая насмешка так густо была замешана на сдержанном гневе, что гробовщик задрожал каждым нервом, но все же заговорил мужественно:
– Я вас пришел просить о правосудии.
– Поздно. Правосудие для вас уже совершилось на суде, - отрывисто сказал дон Корлеоне.
Бонасера упрямо замотал головой:
– Их суд – для тех мальчишек. Но не для меня.
Дон признал справедливость такого разграничения одобрительным кивком.
– А чего же хочешь ты? – спросил он.
– Око за око, - ответил Бонасера.
– Но просил ты большего. Твоя дочь жива.
– Тогда пусть они пострадают так же, как она, – согласился неохотно Бонасера.
Дон помолчал, ожидая продолжения речи гробовщика. Бонасера не двинулся с места.
Тогда вздохнув и тем самым показывая, что по доброте сердечной не может сердиться долго, дон опять обернулся к Бонасере, бледному, как те покойники, с которыми он обычно имел дело. Теперь дон был почти ласков:
– Стоило ли бояться прийти ко мне со своей бедой в самом начале? Вы пошли в суд и ждали месяцы своей очереди. Вы потратили деньги на адвоката, который заранее знал, что будет не суд, а посмешище. Правосудие вершил судья, продажный, как последняя шлюха. Все эти годы в Америке за деньгами вы обращались в банк, которому платили непомерные проценты, и там стояли с протянутой рукой, будто нищий, пока они удостоверятся в кредитоспособности.
Дон остановился на миг, голос его построжал:
– А ведь достаточно было прийти ко мне, я с радостью раскрыл бы для вас свой кошелек. Подонки, унизившие вашу дочь, давно умывались бы горючими слезами, если бы справедливость вершил я. Враги и недруги, если бы они у вас оказались, имели бы дело со мной и тогда, – дон взмахнул рукой, указуя на Бонасеру, – вы уж поверьте мне, они боялись бы вас.
Бонасера опустил голову и сказал сдавленным голосом:
– Прошу вас, будьте моим другом.
Дон Корлеоне положил руку ему на плечо.
– Да будет так. Справедливость восторжествует. Возможно, в свой час, если этот час вообще когда-нибудь настанет, я попрошу тебя об ответной услуге. Но пока считай, что мое правосудие – подарок от крестной матери вашей дочери, моей жены.
Когда за благодарным гробовщиком закрылась дверь, дон Корлеоне распорядился:
– Поручи это дело Клеменце, Том, да пусть направит туда надежных ребят, чтобы не сдурели от вида крови. Мы все-таки не убийцы, что бы ни думал о нас этот тупой могильщик.
*****
Утром телефон зазвонил – в трубке раздался дрожащий от волнения и благодарности голос гробовщика Бонасеры. Он почтительнейше просил Хейгена передать дону заверения в самой искренней дружбе. Если понадобится, Америго Бонасера не задумываясь отдаст жизнь за Крестного отца. До гробовой доски он будет возносить Богу молитвы, благословляя дона Корлеоне. Хейген заверил Бонасеру, что обязательно передаст его слова.
На первой полосе «Дейли Ньюс» красовалась жуткая фотография Джерри Вагнера и Кэвина Мунана на мостовой возле бара.
Фотограф сработал профессионально, снимок свидетельствовал, что громилы Поли Гатто задание выполнили на славу, от молодых людей осталось нечто бесформенное. Тем не менее оба были живы, хотя, как сообщала газета, им предстоит провести долгие месяцы на больничной койке и прибегнуть к пластической операции.
Хейген пометил в блокноте, что Клеменца должен поощрить Гатто и его ребят...».
Марио Пьюзо. «Крестный отец» .