Юрию Петровичу ужасно надоела затяжная холодная весна.
Еще в сентябре прошлого года, меланхолично загребая стремительно раскисающими туфлями влажные скорлупки опавших листьев на центральной аллее города по дороге на работу, он, однако, поймал себя на мысли – хватит уже торопить бытие ожиданиями. Не то, получается, больше половины жизни провел в предвкушении чего-то. Чего конкретно, тоже, в принципе, очевидно – лучшей доли, конечно.
Сначала – взросления, поры самостоятельных решений, потом – карьеры, чтоб оценили близкие и все прочие по достоинству его, уникального и талантливого молодого человека, дальше – надежды на встречу с красивой и умной девушкой, позднее – достатка.
Рассохин остановился тогда посередине дороги, слушая возмущенно орущих ворон, попутно отмечая, что шагает он каждый день по щедрому ковру птичьего помета уже много лет, и подумал – а ведь ничего из намеченного, пожалуй, не случилось. Как профессору кафедры философии, ему было понятно – если ранее поставленные задачи не выполнены и мечты не сбываются – стало быть, в основе рассуждений лежали ложные основания. В случае с его, Рассохина, бессмысленной жизнью, вероятно, был неверен самый первый тезис – о собственной уникальности.
- Да ведь каждый так думает, - задумчиво возразил себе Юрий Петрович, отыскивая в кармане носовой платок, - Любому кажется – уж я бы поступил иначе. Я бы точно был в такой ситуации мудрее. Меня бы не коснулась глупейшая неудача. Да и вообще – буду жить долго и счастливо, и никогда не умру…
Утренняя аллея пустынна. По улице мимо ползет пробка грязных машин в сторону центра. На постаменте в сквере танк Т-34 целится черным глазом орудия в фасад девятиэтажного дома, где раньше был «Дом книги». Там в восемьдесят шестом году давали по подписке журнала «Юность» толстые зеленые тома энциклопедии «Жизнь животных», за которыми маленький Юра ходил вместе с бабушкой.
В общем, именно прошлой осенью Рассохин в последний раз, невероятно четко и с полновесными аргументами, осознал, что торопить время в ожидании счастья не стоит. Более того, надлежит ценить каждый новый день, с улыбкой переносить осеннюю небесную хмарь, зимнюю ветреную стужу, а также привычную, словно старый диван, жену, пропахшие юношеским потом аудитории с зевающими студентами, словом, все то, что именуется жизнь.
Все же, от весны он всегда ожидал чего-то особенного. Ведь это целое ритуальное событие – пробуждение мира после стылого снежного упокоения. Вот и негодующие вороны начали уже орать во сто крат громче, будто прямо-таки нагло кричат редким прохожим – прячьтесь, двуногие, под железное зеленое танковое брюхо. Не то разобьем вам головы глянцевыми клювами.
Так вот, нынешняя весна пока ничем почти от зимы не отличалась. Ночью вьюжило и накрепко примораживало поплывшую накануне днем серую снежную кашу, богато сдобренную окурками и собачьим дерьмом. Редкие намеки на неизбежную смену времени года подавало заспанное солнце, выкатываясь лениво раньше обычного, сопровождая уже в восьмом часу утра Рассохина в университет, вечерами пылая красным глазом в грязные окна кабинетов, говоря ему – иди уж домой, время дивана пришло.
Домой Юрию Петровичу не особенно хотелось. То есть не то, чтобы там, в приличной квартире в центре города было ему плохо, а просто – нескончаемую череду рутины в последние десять лет настолько впитали обои, ламинат, фаянс умывальника и хорошо выкрашенные волосы его жены, что иногда по пути домой он останавливался и замирал на минуту у пешеходного перехода, размышляя – что, если сейчас упасть и сломать ногу?!
Ну, сначала, пока придется ждать реакции равнодушных горожан, можно просто лежать в луже, охая для полноты картины изредка, смотреть в небо, будто Болконский под Аустерлицем, или даже закурить. Потом подхватит «скорая помощь» с недовольными врачами, повезут в больницу, сделают операцию. Жена принесет банку с супом и вторую, поменьше, с пахнущими нечищенным утренним человеческим ртом, котлетами. Потом гипс, костыли, сидение дома на диване, телевизор с каналом «Спас», поскольку там появляются иногда люди с удивительными убежденными лицами, рассказывающие дивные истории не про такую жизнь.
Даааа, идея так себе. Нога заживет. А жизнь останется прежней. Ни жена, ни квартира тут не причем, а уж тем более – котлеты. Все дело в нем самом. Каким-то образом рассеялись без следа все детские фантазии и надежды юношества. Выросла и уехала дочка, взрослый, неглупый, а потому немного черствый человек, умерли родители, про жену уже много подумано. Менять ее на другую – примерно так же хорошо, как и не менять. Законы равновесной гармонии беспощадны. Что ж остается?! Друзья, работа, и, увы, водка. Конечно, еще собственные мысли.
Рассохин заметил, что с каждым прожитым днем размышления его становятся похожими на разветвленную дельту реки Амазонки – часть их стремится резво куда-то, другие уходят вправо и влево, теряя скорость, замедляясь до еле заметных притоков, а некоторые и вовсе тормозят, закручиваясь в глухие, темные омуты. Со своими мыслями он вставал поутру, завтракал, поддакивая жене по делу и невпопад, читал лекции, дописывал монографию «Аксиология гуманизма в России», пару раз в неделю созванивался с друзьями, намекая на алкогольные беседы в ресторане или прямо на кафедре, засыпал дома и просыпался в пять утра.
Снились ему чаще всего мама и отец, старая родительская квартира, крошечная дача, отцовские «Жигули» шестой модели, собственное студенчество, и иногда Светлана Николаевна – начальник отдела кадров университета, пышная и добрая, с натуральным запахом сорокалетней, жадной до любви женщины.
Честно говоря, Рассохину было стыдно показывать ее друзьям, хоть и сам был старше ее на десяток лет, и одевалась она неплохо, и стол в лаборантской сервировала быстро и с домашними пикантностями – гадкими, на самом деле, консервированными патиссонами, лечо или пахнущими аспирином солеными огурцами. Светлане при встрече с его товарищами становилось неловко, она краснела, еще сильнее начинала вздымать свою достойнейшую грудь, дышала рядом с его плечом, и Юрий Петрович ощущал волну жара вперемешку с запахом подмышек, накрывающую пиршество. Дальше Светлана Николаевна, скрывая смущение, шутила, смеялась невпопад, и тут уж краснел Рассохин, пожимал плечами, когда друзья под столом тыкали его ботинками.
- Дело вам какое-нибудь нужно, профессор, - подвыпив как-то, объявил ему с глазу на глаз один из товарищей, молодой, подающий надежды актер с драматического Театра, Константин Карлов.
- Вы уж всего добились в универе, на месте топчетесь. Надо что-то менять. Начать, например, с девушки вашей. Вы меня, конечно, простите – но это не в дугу. Вы профессор все-таки, интересный человек. Ну, и девушка вам нужна такая же – чтобы все завидовали.
Рассохин помычал, дожевывая кусочек слегка прогоркшего сала, закурил, представляя себя со стороны – пьяный, с блестящими прищуренными глазами, пятидесятилетним обрюзгшим лицом, слегка отвисшим животом, в плохо выглаженных брюках.
- Ты что, смеешься? Какие тут девушки, когда за полтинник перевалил. Дело, друг мой, совсем не в этом. Смысл происходящего я что-то утратил. Думаю – к чему живу? Еще сколько вот так мне отмеряно? Занятия не находится. Раньше, помню, мечтал о больших делах… Да слишком скоро все их переделал и не осталось ничего. Впереди дорога ровная, ни одного перекресточка, свернуть некуда. Даже остановки не видно. Чтоб сойти.
- Ну, какая же глупость! – возмутился Константин, махнул рукой, покачивался пружинисто на носках кроссовок, - Сейчас девушкам что нужно? Внимание, надежность и немного поддержки. Вы уж не самый бедный человек, сможете помочь, уверен. И давайте для начала – приведите себя в порядок. Что это у вас штаны висят, пузо вон над ремешком. Подите-ка в спортзал, а?! Там как раз и девчонки красивые запросто попадутся. Какова идея? По-моему супер.
- Издеваешься, сволочь, - беззлобно хмыкнул Рассохин, разгоняя предложение друга в отуманенном водкой мозгу, - Только спортзала мне и не хватало.
- А вы хорошенько подумайте, - не согласился актер, закидывая под язык какую-то круглую зеленую таблетку, - Я вот сегодня поеду в клуб. Почему вы со мной не идете? Потому, что записались в отряд мухоморов. Да и потом – спортзал это вам только повод. Затравка, так сказать. Вызов самому себе. Тварь вы дрожащая. Или право имеете.
- Да, да… Раскольников Родион. Очень подходяще, - механически пробормотал Юрий Петрович и удалился в тот раз в кафедральную библиотеку со Светланой Николаевной, чтобы там, стянув с нее синтетическую кофточку, полным носом вдыхать женский похотливый дух вперемешку с дезодорантом.
Идея, вначале отброшенная в сторону за нелепостью, однако, через пару дней всплыла в уме Рассохина после очередных вечеров на диване перед телевизором, с отсиженной до абсолютно плоского состояния задницей в ожидании тревожного пятичасового ночного сна. Взвесив все за и против, подвергнув структурному анализу предложение о спорте и новой девушке, Юрий Петрович, традиционно в четыре тридцать, дымя на кухне сигаретой, пришел к выводу, что навряд ли станет хуже, если он добавит в свою жизнь новых задач. В этом его убедили и воспоминания о случае месячной давности, когда во время очередного нытья жены в рамках каких-то бытовых претензий, ему вдруг ясно представилось, что он обходит ее, сидящую на стуле, сзади, чтобы налить себе чаю, и вдруг, обхватив пятерней под подбородок, резко и сильно выкручивает ее голову назад, лицом к себе. А она, уже мертвая, все еще смотрит на него своими широко раскрытыми синими глазами.
Гадость невероятная, кроме того – еще и очень страшная. Рассохин, сам по себе, жил человеком совершенно гуманным, чувствительным и сострадающим. Бывал груб, на службе и дома, но быстро отходил, корил себя и каялся. Насилие его не привлекало, казалось абсолютно диким и отталкивало в любом виде. Изредка все же кто-то показывал ему странные сны, где он из красного пластмассового «Маузера» расстреливал людей разноцветными пульками, и хотя острые цилиндрики летели медленно, попадая в людей, они заставляли их плакать.
Как и пророчил молодой, но опытный актер Константин, в спортзале действительно было много девушек. Рассохин ходил туда по вечерам, после ужина, когда в помещении уже было очень людно, и пахло так, что Светлане Николаевне было бы сложно угнаться. Играла музыка, немолодые мужчины в облегающей одежде поднимали чудовищные штанги, пары гомосексуалистов прокачивали брюшной пресс, а девушки всех возрастов неторопливо шли по беговым дорожкам, выставив затянутые лосинами ягодицы.
Спустя месяц Юрий Петрович втянулся в тренировки, приобрел себе спортивную форму взамен старого трико и футболки, привезенной когда-то из Турции, даже начал соблюдать малоуглеводную диету. Жена вздыхала, говорила что-то подружкам в телефон насчет «старого дурака, фитнеса и молодых шлюх», но в целом Рассохину нравилось его новое занятие. Заглушая на время внутренний критический голос, он даже рассматривал в зеркале свой слегка похудевший волосатый торс. К слову сказать, спать он тоже стал немного крепче, дольше на полчаса, расплачиваясь за тренировки невыносимой болью в мышцах, а дальше и в суставах.
Весна, действительно, в этом году вначале была длинной и слишком медленной. Небесные стряпчие долго раздумывали – быть или не быть теплу и солнцу. Весь март мело невероятно, и стоял холод, которому ветер добавлял промозглости. Все же, отменить порядок вещей в этом мире – тщетная надежда и в середине апреля настало чудесное время. Стремительный трехдневный дождь и ослепительное неистовое солнце напрочь согнали сугробы, заставили петь птичьи оркестры и поломали лед на реке.
Рассохин с удовольствием прогулялся до спортзала по влажному еще, но быстро сохнущему асфальту, сгреб с вербы над ручейком остатки пушистых почек, и, пребывая в прекрасном настроении, увидел вдруг за стойкой администратора в своем фитнесе новое лицо. Вероятно, девушка работала первый день и у нее не все ладилось.
- Здравствуйте, девушка, - приветливо раскланялся Рассохин, не допуская даже мысли заигрывать с незнакомым человеком, - Вы новый администратор? Очень приятно. Как ваше имя, позвольте узнать?
Она подняла красное лицо, и сразу стало понятно – не от смущения краснеет. Скорее от злости и раздражения. Неприветливая.
- Здравствуйте, - выдавила она из себя еле слышно, кликая мышкой в компьютере. Про имя вопрос проигнорировала, будто не слышала и снова голову опустила вниз, мол, вали дальше, дядя.
Рассохин терпеливо постоял секунду, гася в себе раздражение – вон какой сегодня день-то отстоял, весна пришла - и напомнил о себе:
- Вы мне ключик дайте, пожалуйста. От шкафчика. А я вам карту клуба. И больше не побеспокою.
Она подняла глаза и на секунду уставилась на него в упор. Лицо у девушки овальное, в общем-то, правильное. Темно-русые волосы собраны в хвост. Маленький надменный рот, острый нос и круглые кошачьи глаза, еще и зеленые. В глазах прямо-таки полыхает досада на него, Рассохина, старого лысого дядю, который решил ей окончательно испортить день своим приходом. Зачем тебе, образина, ходить сюда?! Дома сиди. Сейчас будешь напрягать свое дряхлое тело, пыхтеть и вонять старостью. Так она, конечно, подумала, но не сказала. Взяла у него карту и передала ключи от одежного шкафа. Для этого ей пришлось встать из-за низкой стойки, отойти немного назад и вернуться к Рассохину.
Не слишком высокая, пониже меня. Икры и бедра крепкие, таз такой – как должен быть у девушки, переходящий в узкую талию и дальше – в закрытую свободной футболкой грудь. Стало быть – нечего там особо показать, уж точно так. На этой скромной девчачьей груди к футболке приколот бейдж. Инга. Как же необычно. Чем веет от этого слова?! Прибалтика? Может, черт возьми, Восточная Пруссия? Нет, безусловно. Вероятно, дайте подумать, пьющая мать или интернат. Она сама вывела его из минутного ступора.
- Вот, возьмите. Ну?!
Юрий Петрович согнал наваждение и принял из узкой ладони ключи, напоследок вздрогнув еще раз за вечер от встречи с ней. На ее холодной кисти выделялся указательный палец – коротковатый, сухой, с деформированными суставами и торчащим, словно коготь, треугольным ногтем. Уже осознавая, что она вот-вот коснется его этим хищным отростком, Рассохин, зачарованный, все же взял у нее ключи, ощутив чуть карябающее острие пальца. Когда она опускала голову, снова погружаясь в свои дела, ему показалось, что ее розовый круглый толстогубый рот слегка тронула торжествующая улыбка.
«Аксиология гуманизма в России» безнадежно увязла на второй главе сразу с приходом последней декады апреля, когда беспечное солнце каждым ранним утром начало провожать Рассохина в университет. Вороны на аллее заткнулись, слетели к своим черным гнездам пониже, к речке, уступили место радостным мелким птахам, легкомысленно распевавшим теперь с утра и до позднего вечера. Юрий Петрович, впрочем, знал, что черные птицы никуда не делись – просто таятся до поры в высоченных тополиных кронах, станут теперь ждать тоскливой осени, продолжают следить за людьми, и за ним самим.
Пока же ему радостно шагать на работу, приглядываясь под коленки идущим впереди женщинам, в то место, пониже юбок, где, если внимательно смотреть и немного пофантазировать, под колготками просвечивают синеватые вены. Настроение человека, как ни отмахивайся от банальщины, все же весьма сильно зависит от того, улыбается ли небо. В дни, когда голубой купол натянут сияющим ярким пузырем над головами людей, как вот теперь, этой, наконец взявшей силу, весной, дышится особенно легко даже измученным легким немолодого философа.
У дверей университета с утра тонкими юными голосами щебечут стайки студенток, и мелодичными колокольцами взлетает время от времени их смех. Пацанов не видно, они пробираются по одному, в наушниках, капюшонах, в нечищеных ботинках, сонные и зачастую погруженные в собственные комплексы.
Рассохин приучился теперь ходить пружинистой походкой атлета, и уж меньше усилий ему требуется, чтобы втянуть живот. Он подстриг наголо лысеющую голову, носит дымчатые очки и короткое пальто. Теперь он в зале каждый вечер, дома на ночь выпивает только одну порцию коньяка, смотрит на мир, смакуя его ежедневно.
Девушки около университета здороваются с ним, пропускают, слегка шушукаются сзади, кажется, достаточно доброжелательно, наверное, улыбаются. Рассохин уже узнает парочку из них, и, пожалуй, готов после лекций предложить им помощь в освоении непростой экзистенции европейской философской школы Возрождения. Хотя, размышляя чуть глубже, он дождется, когда они сами подойдут. Еще неделя, и попросят помощи. Темненькую девушку слегка портят заметные на шее татуировки, вероятно, они есть у нее и на спине, возможно, спускаются между грудями до пупа, и на щиколотке, похоже, написано по кругу короткое глупое изречение. Блондинка чуть пониже, у нее наивные детские глаза, но Юрий Петрович не заблуждается. Она достаточно высокомерна и весьма порочна.
Это необычная весна. После лекционной пары Рассохин распахнул высокие фрамуги пыльных окон и смотрел вниз, на едва приметную еще, робкую ивовую зелень. На виднеющейся отсюда реке льдины уже громоздятся посередине друг на друга, у берегов протаяло и там беспокоится черная вода. Вдоль русла вдруг задул, крепчая, влажный теплый ветер, взвились вдалеке откуда-то с земляных, едва видных, валов тучи белых чаек, закричали тревожно и тут же рваные перины облаков набежали, закрыли мглистой дымкой купола далекого монастыря, только кресты проглядывают сквозь неожиданную мглу, грозят костлявыми перстами Рассохину, предостерегают проницательно. У него в самом нутре, ниже кадыка, пониже ключиц, за сердцем, поднимается комок, будто проглотил вареное яйцо, и оно застряло, ерзает там, рядом с сердцем, скользкое.
После работы Юрий Петрович решил забежать в продуктовый магазин, купить для своего нового спортивного рациона непривычных раньше, а теперь необходимых, творога, отвратительно кислого йогурта, баночку тунца и пару удивительно дорогих, хоть и похожих на вареную картошку, авокадо.
Беда центрального района, где посчастливилось жить Рассохину – наличие только продуктовых супермаркетов недешевых сетей. И так-то почти повсюду вымерли маленькие магазинчики в жилых домах, где есть хлеб, молоко, колбаса и водка, а уж на центральных улицах, где громоздятся административные здания, только и встретишь – стеклянные ослепительные витрины, за которыми прилавки ломятся от нужной и ненужной всячины. Зайти за продуктами после работы - значит гарантированно здороваться со знакомыми и не слишком людьми, ловить их взгляды на своей корзине, где, не дай бог в прежние времена у Рассохина как раз бы каталась бутылка водки, пол палки копченой колбасы, майонез и батон.
У кассы, в томительной очереди, ожидая, когда придет время выгружать из корзины на резиновую спину ленты свою спортивную невкусную снедь, Юрий Петрович разглядывал вместо спрятанных теперь лаковых боков сигаретных пачек бессмысленную, по его мнению, выставку коробок с презервативами. К чему это разнообразие?! Такие и этакие, пошлый маркетинг. Представилось, как он с вызовом берет и бросает в корзину розовую пачку за пятьсот рублей, а стоящая впереди толстуха косится на него в недоумении, мол, к чему этому облезлому типу такое изделие? И задние в очереди, наверное, удивятся. Кто же сзади стоит? Следом за ним в очереди была Инга.
Наверное, она уже давно смотрела ему в затылок. Может, вспоминала, где могла его увидеть, или просто вперилась круглыми глазами в тугую лысину. Во всяком случае, взгляды их встретились, и Рассохина вновь кольнули ее зеленые плошки. Он решил отвернуться, чтобы опять не начинать вежливую беседу с недовольной девушкой, но тут она сказала:
- Я не понимаю, как люди могут тут это покупать. Зачем они их вывесили?! Ведь это должно быть стыдно.
- Простите? – Юрий Петрович на мгновение оторопел, но быстро собрался, улыбнулся, вежливо протянул руку, - Аааа, здравствуйте, Инга! Неожиданная встреча.
- Что ж тут неожиданного? – она пожала плечами, - Ты, наверное, купил для ужина. И я тоже. Только у меня яблоки и бананы. На тунец пока не заработала. Добрый вечер!
Стремительным образом в голове Рассохина пронеслась чехарда мыслей, выстраиваясь по порядку, меняя окраску от темно-фиолетового удивления до оранжевого предвкушения чего-то нового. Она узнала его и сочла нужным это показать. Предложила тему для разговора сама. Тема провокационна – презервативы. Но самое главное и поразительное – вот это «Ты». Ты – говорят незнакомому, когда хотят обидеть, готовятся к драке, демонстрируют агрессию. Ты – когда не получил воспитания, тебе наплевать, и обращаешься к ровеснику. Взрослому мужику девушка говорит «ты»… Что это значит?! Вот то самое и значит. В животе теплеет, а на улицах сегодня пели орды птиц. Птицы. А у нее есть птичий палец. И еще пухлый обиженный рот и она сверлит его зелеными глазами.
Юрий Петрович, почти не узнавая себя, дождался ее на ступеньках магазина. Курил, краем глаза смотрел на выход. Инга в спортивной темной ветровке, в обтягивающих джинсах и кроссовках.
- Я на остановку, - ветер выхватил у нее из-за маленького розового уха русую прядь, бросил на бровь, изогнутую в легкой от этого досаде, заставил заправить обратно птичьей ладонью, - Проводишь? Если не торопишься.
Рассохин подставил ей локоть, ощутил маленькую крепкую руку и двинулся по тротуару мимо ровесников и ровесниц, разглядывающих, наверное, странную пару. Думают, видимо, что дочь совершенно не похожа на отца. Ну, или может, новое пальто возвело все же Юрия Петровича в новый ранг? Навряд ли.
- Согласен, что презервативы не стоит вывешивать под носом людей на кассе, - заметил Юрий Петрович, - Какое-то неуважение. А вы … ты когда работаешь в зале? Ну, в смысле, смена когда?
- Послезавтра, - она пожала плечами, - Про презики я просто так сказала. Не парься. Увидела, что пялишься на них. И все.
- Да я, не поверишь, о том же думал, - Рассохин усмехнулся фальшиво, искоса взглянул на ее профиль, чуть приблизился, пытаясь почувствовать запах волос, - Не подумай, что я прямо увлекаюсь, ну, всем этим…
- Зря, кстати, не увлекаешься, - она чуть ткнула его в ребра локтем, хихикнула тихо, - Рано бросать. Тем более, вон, спортсменом заделался. Тяжко, наверное, приходится, а?! Ну, в зале-то?..
Юрий Петрович немного растерялся, не находя ответа на ее шутливый, вроде бы презрительный слегка вопрос. Размечтался, старая лысая лошадь.
Инга вздохнула, остановилась, мягко освободила руку.
- Ты не обижайся. Шучу я так. Скучно просто. Сейчас вот на хату. А у меня далеко-о-о, и малюсенькая. Зато снимать недорого. Вечер прошел. Завтра днем дрыхнуть буду. Послезавтра в фитнес опять. Тоска.
- А знаешь, что? – услышал Рассохин свой голос будто со стороны. Не он это говорил, другой кто-то, с волнительным придыханием, - Пойдем завтра, поужинаем? Ну, в ресторан. Выпьем немного, поговорим. Я ведь тоже – один совсем. Устал сидеть дома.
По ее лицу не понять эмоций. Во всяком случае, профиль все еще безмятежный. Откажет, вот сейчас. О чем думал, когда приглашал молодую девушку на свидание? Впрочем, это не катастрофа. Подумаешь, пошлет подальше.
- Почему не пойти? А может, не в ресторан? Ну, не в такой, как ты привык. Пошли в одно местечко, тут, в центре. Там кальян, потанцевать можно.
- Куда хочешь, - нарочито равнодушно, тормозя неровно стукнувшее сердце, согласился Рассохин, - Во сколько и куда? Заехать за тобой?
- Да приду сама. Вот, запиши название. Часов в девять вечера давай? Не спишь еще, нет?
Она засмеялась, ткнула кулачком его в загудевший кишками живот, снова поправила волосы.
- Шучу. Не обижайся. Кстати, как зовут тебя?
-Ээээ, Юрий Петрович. Ну, Юра, конечно.
Глупо звучит как, Боже мой… Какой еще Юра. Возьми паузу, Юра. Подумай хорошенько. Ты же профессор. У тебя есть Светлана Николаевна, и еще жена. Стоит ли идти куда-то со странной малознакомой девушкой, которая настолько непонятна, что даже слегка дрожит внутри, когда смотришь на нее. Да, и еще ее палец. Очень неприятная деталь.
- Ладно, Юра! – она вздохнула, подняла в прощальном приветствии бледную замерзшую ладонь, - Не передумай. Кстати, телефонами давай хоть обменяемся. Не переживай, звонить не буду. Для связи просто, не спалю.
Жена дома монотонно пересказала какую-то, очень важную на ее взгляд сплетню, положила ему на тарелку под бок к розовому тунцу пару вареных картофелин, заметила:
- Не пора еще закончить дурью маяться, а? Бросай свой спортзал, пока инфаркт не хватил. Жрешь какую-то гадость, консервы. Нет бы - котлету съел свежую.
- Много ты понимаешь, - буркнул Рассохин, - Я себя чувствую лучше. Ты вон задницу отожрала и радуешься. Впрочем, это твое дело.
- Не нравится задница – вали отсюда, - жена пожала плечами, наливала чай, - Точно - малолетку нашел. Дурак дураком.
Юрий Петрович лаяться с женой не стал, отвык уже за долгие годы возражать, делал всегда по-своему, искусно избегая скандалов, отмечая, впрочем, как отношения тонут в равнодушии. Но это не самое плохое. Меньше стрессов.
Перед сном в ванной разглядывал себя в зеркале. Мял пальцами повисшие щеки, набрякшие красноватые веки, выдергивал из бровей и с ушей торчащие седые непокорные волосины. Да уж, годы безжалостны. А как, собственно, вообще готовятся к свиданиям с девушками? Если это, конечно, не Светлана Николаевна. Наверное, побрить подмышки. Надеть с утра чистое белье. Что ж еще-то?! Ничего в голову не идет, черт возьми. А может, завтра с утра купить в аптеке пузатую лаковую таблетку «Виагры» и проглотить ее? Ну так, на всякий случай. Да нет, лишнее. Ничего и не произойдет. Девчонке захотелось немного отдохнуть, выпить, поплясать, всего-навсего.
Заснуть не удавалось сегодня Юрию Петровичу уже заполночь. Электронный циферблат издевательски показывал пол второго, а он все ворочался, откидывая от себя крутые горячие бедра возмущенно мычавшей во сне жены. Надо будет обязательно спросить, что у нее с пальцем. Слишком уж он острый и странный. Вообще, может это палец, когда коснулся его, Рассохина, ладони первый раз на вахте в фитнесе, утащил с собой кусочек кожи, впитал его, дал импульс ее мозгу, и она искала, невольно, с ним встречи все это время. Рок привел ее в магазин, рок заставил говорить с ним и флиртовать неумело. Потому Инга и столь раздражена и несчастна, что ее подавляет воля когтя, заставляет манить мужика, чтобы потом, в укромном месте разодрать ему морщинистую, зарастающую жесткой седоватой щетиной, шею, обмакнуться в медленную вязкую кровь, напиться, наконец…
Внезапно, очень отчетливо, Юрий Петрович увидел своего отца. Тот шел мимо него, появившись из дверей спальни, в бордовой рубахе и брюках от костюма, шел спокойно, повернув лицо к Рассохину, глядя на него суженными, презрительными глазами.
- Папа?! Подожди. Я ничего не сделал. Ты сердит? За что?
Взгляд у отца был точно такой же, как в детстве, когда десятилетний Юра гвоздем попал в глаз маленькой сестренке, чуть не выбил, а потом наврал, что она сама упала в огороде. Тогда батя, наверное, ему не поверил, и смотрел именно так – гадливо и с прищуром.
Отец дошел до дверей лоджии и исчез, пройдя сквозь стекло, которое скрипнуло жалобно.
Это ветер. Рассохин сел на кровати, свесил тощие волосатые ноги. За окном апрельский шквал негодовал. Он хватал капли дождя, набирал их в пригоршни и, что есть сил, швырял в окна. При этом еще и давил своим весенним дыханием на мокрые, жалующиеся рамы.
Юрий Петрович приучился не бояться снов. Сначала они душили его страхом, заставляли вскакивать с колотящимся сердцем, потом превратились в мрачные притчи, которые повествуют о прошедшей жизни.
На улице, в предрассветном сумраке, завершалась, гася свою ярость, весенняя буря. Далеко, у самого горизонта, метались птичьи тени, похоже, кричали там в отчаянии, предупреждали его – не верь затишью, которое вот-вот наступит, как только проснется солнце. За нынешним днем обязательно придет новая, возможно последняя, ночь. Ураган разорвет на части твой обыденный мир, которым ты так мало дорожишь.
Следующий, очень необычный для Рассохина, день отстоял великолепным. Яркий, тихий и теплый, наполненный запахом молодой листвы, сохнущих тротуаров, звуками деловито спешащего города, пересвистом глупых, забот не ведающих, птиц. Юрий Петрович предупредил звонком жену, что задержится на ученом совете, после обеда сбегал домой переоделся в джинсы, футболку и легкий свитер, залил себя одеколоном и в нетерпении коротал время на кафедре, отсчитывая часы до похода на свидание. Сначала он долго приглядывался к початой коньячной бутылке, размышляя, что нужно немного расслабиться, уже около шести вечера схватил ее, пузатую, набулькал в чайную кружку, цедил обжигающий напиток, задумчиво закусывая коричневой яблочной долькой.
Все его нервные сомнения по поводу своего возраста и внешнего вида во время визита в молодежное заведение рассеялись внутри клуба. Никто не обращал на него внимания. Губастые накрашенные девушки вокруг дымили адскими клубами пара из стеклянных кальянных колб, музыка играла все громче и громче, кудрявый татуированный официант быстро заполнил их столик закусками, бутылкой вина и парой хрустальных роксов, где, потрескивая, плавился в желтом виски обреченный лед.
Инга была в платье. Волосы она немного завила и теперь они изогнутыми волнами падали ей на хрупкие ключицы, щекоча ложбинку между ними, ниже которой, в вырезе коричневой эластичной ткани угадывалась приподнятая бельем маленькая грудь.
- А я в первый раз на тебя сорвалась, не дуйся, - кричала она ему в ухо сквозь музыку. Дыхание ее легкое, прохладное и пахнет горьким винным миндалем, - Хозяйка просто с утра задолбала, а только первая смена моя. Короче, не обращай внимания.
- Я и не заметил, - соврал Рассохин, прихлебывая свой виски. К еде он пока не притронулся, поэтому в ушах уже немного бушевала разведенная быстрая кровь, - Вернее заметил, какая ты симпатичная. Понравилась сразу.
- Врунище, - смеялась она, блестя в полутьме глазами. Сейчас было не видно, насколько они зелены, просто зияют бездонной чернотой под накрашенными ресницами, - Ну, давай выпьем, Юра! За тебя, что ли?
- Почему за меня?! За нас тогда уж.
- Нет никаких «нас», - она смеялась. Зубы виднелись полоской в маленьком детском рту, - Что я, дура совсем? У тебя жена и все такое. Да мне все равно это. Отдыхаем просто. Будем танцевать?!
- Так музыка вроде не подходит, - Рассохин тоже немного улыбался, расслабляясь все сильнее. С ней легко. Или виски крепок. Неважно, - Подходящих песен не заводят. Как же танцевать?
- Плевать! Пошли и все. Представь, что это медляк.
Они танцевали много раз. Юрий Петрович обнимал ее тонкую талию, чувствовал верхние гребни тазовых костей, под пальцами двигались на спине хрупкие девичьи ребра. Он опускал свою голову ей на острое плечо, прикасался губами, не сильно, к гладкой коже у основания шеи, незаметно, чтоб никто не видел во мраке, а она в ответ гладила его холодной ладонью по лысине, принося покой, заставляя вдыхать изо всех сил, ловить запах ее тела, которого он почувствовать не мог.
Заполночь они допили вторую бутылку вина, Рассохин оставил четыре пустых стакана из-под виски. Поднимая последний бокал, Инга смеялась ему в лицо уже совсем непринужденно, открывая свою пастишку, где оказались мелкие ровные зубы:
- Ну, мой спортсмен, что же теперь? Проводишь меня? Или уже угораешь, мамка ждет?
Влажный тонкий винный тюльпан крепко обнимает ее кисть, сквозь благородное белое сухое бьет свет барного стробоскопа и хищный коготь немного отставлен в сторону. Сегодня вечером у нее черный маникюр. И треугольный ноготь – тоже черен, будто непроглядная ночь. Нет уж, нужно идти до конца. Понять, что ты хочешь от меня, хищный отросток, управляющий девушкой.
- Едем к тебе! – выпивший изрядно, с удивлением трезвеющий прямо в последние минуты, ответил Рассохин, - Возьму с собой еще вина?
- Чего уж там, бери виски. Для храбрости.
Девушка снова смеялась. Они мчались в прокуренном такси по ночным улицам в дальний район, на самую окраину города, у подъезда панельного пятиэтажного дома Юрий Петрович целовал ее извивающиеся горькие губы, в полутемной квартире скатывал через голову тянучее шершавое платье, срывал, торопясь с нее белье, жал в руках тонкое, тело. Она странно поступала – силилась будто вырваться, упиралась руками ему в грудь, отталкивая, потом вновь обвивала сильными ногами, прижимала к себе и что-то острое – он хорошо понимал, что именно – царапало ему кожу на спине.
- Инга, Инга, погоди минуту, девочка, - говорил он ей, отдуваясь, прижимая одной рукой за шею к простыням, второй ловил ее кисть, - Скажи, что это? Ну, что с твоей рукой? Аааа, да секунду, ну же?!...
Она продолжала быстрый ритм своих движений, все скорее и скорее, пока внутри Рассохина не взбушевалось, поднимаясь от пяток к копчику, катясь волной, красное яростное пламя, проникая в нее, сжигая дотла.
Казалось, она тоже стремительно несется к апогею, закатились глаза, так что сверкали в полумраке узкие полоски белков, и проклятый коготь безжалостно уже пронзал самый позвоночник Юрия Петровича, однако, боль не ощущалась вовсе.
Нужно избавить ее от этой гадости. Она не виновата. Она – жертва. Проста, и, наверное, чиста и не виновна именно в том, что зло поселилось в ней. Очищена будет и вознесется. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят… Пусть плотская благодать сию минуту станет ей утешением перед покоем.
Танец ее мускулистых бедер затихал, пока не остановился вовсе вместе с дыханием в стиснутом его нежными объятиями горле.
Жена утром особо не скандалила. Способствовал этому и жуткий запах перегара, конечно, щедро распространяемый Юрием Петровичем.
- Вот алкашина, - заметила супруга, намазывая маслом круассан, - Сегодня опять продолжаешь? Смотри, турнут тебя с твоей кафедры. Будешь диваны тут лежать мочить.
- Идиотка. Ну, выпил немного. В кабинете у себя остался. Чтоб тебя не будить. А вечером мне на тренировку вообще-то.
Весь день Рассохин размышлял, не позвонить ли Инге. Отметал эту идею, думал – вечером-то в зале все равно увидит ее. Ночь прошла замечательно. Что ж, теперь можно рассчитывать на эту девушку. Уму не постижимо – молодая девчонка, и не отвергла. Жаль только, что подлый виски начисто стер из памяти остаток вечера. Вроде бы и на подарок денег ей не оставил, хотя уже и не сосчитать, сколько было в бумажнике, сколько в кафе платил, и дал ли что-нибудь ей. Ну, это ничего. Вечером все прояснится.
Улеглась, исчезла тревога. В груди поселилось блаженное умиротворение и благостный покой, не оставлявший Рассохина весь день. Вдобавок, после пятой пары подошла к нему в кабинет татуированная темненькая девушка, из тех, что курили у входа, встречая его каждый день. У нее оказались раскосые темные глаза и блестящий гвоздик в верхней губе.
- Извините, Юрий Петрович. У меня тут такая ситуация. Выходит к экзамену недопуск. А я разобраться не могу. Пару лекций пропустила и все…
- Надо отрабатывать, моя дорогая, - назидательно говорил Рассохин, с равнодушным видом собирая бумаги в портфель.
- А когда? Я в любое время могу. Прямо на кафедре.
Юрий Петрович поднял на нее глаза. Красивая. Вот эта – действительно красивая. Все же необычная в этом году весна. Всю жизнь о такой весне думал. Ждал ее. Мучился.
Девушка накручивает завиток волос на палец одной рукой недвусмысленно. Второй рукой она с разыгранной скромностью будто прикрывает рвущуюся из-под трикотажной кофты белоснежную великолепную грудь. На этой изумительной груди, поверх атласной кожи чужим и жутким кажется ее палец – с треугольным, желтоватым хищным ногтем…
В спортзал он почти бежал. У стойки администратора необычная толпа, гудят недовольно квадратные культуристы, ожидая своей очереди и слышен прокуренный голос хозяйки:
- Ребята, потерпите. Не вышла девочка сегодня, и не позвонила. И мы до нее дозвониться не можем. Да где теперь нормальных работников найдешь-то?! Сейчас всем ключики выдам, подождите минутку.
Дожидаться очереди Рассохин не стал. Лучше уж на улицу. Брести речным берегом, где к вечеру в ивах затихают те, дневные, беззаботные пичуги. Они ввели его днем в заблуждение, обманули, уверили – все, закончилась тоска и тревога, канула навсегда, не вернется. А теперь вот, когда снова задул, крепчая, весенний ветер, за которым к ночи придет буря, сбежали, легкомысленные, вместе с покоем и благодатью. Вон уже, видно, как у горизонта взлетают черным роем к раздерганному косматому небу те, другие, дарящие людям крючковатые свои когти, которые если не уничтожить – издерут в клочья человеческие сердца.
30.03.2022