1. Достоевскому было лестно, что его первый роман, «Бедные люди», высоко оценил В.Белинский. Большую привлекательность для Достоевского имели социалистические взгляды популярного литературного критика, кумира тогдашней молодёжи. Но он решительно расходился с Белинским во взгляде на христианство. Достоевский считал, что социалистическое преображение общества должно совершаться в духе Евангелия. Христос трансформировался в его сознании в идеального социалиста. Белинский же отказывался верить в «творца несовершенного мифа». «Из любви к людям» он восстаёт на Бога. «Социальность, социальность или смерть» - таков был его девиз. Если для счастья большинства потребовалось бы отрубить сотни тысяч голов – он к этому был готов. Так и писал, буквально.
Спустя годы Достоевский вспоминал, как однажды Белинский говорил о нём одному из своих гостей: «Мне даже умилительно смотреть на него: каждый-то раз, когда я так помяну Христа, у него всё лицо изменяется, точно заплакать хочет. Да поверьте же, что ваш Христос, если бы родился в наше время, был бы самым обыкновенным и незаметным человеком; так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества».
Как можно одной душе совмещать пламенную веру в божественность Иисуса Христа с атеизмом – это одна из тайн Достоевского. Этот таинственный христолюбец в конце жизни создаст самую гениальную в мире атеистическую аргументацию, вложив её в уста отцеубийцы, Ивана Карамазова. А до этого им были написаны «Бесы» - роман, в котором он отразил свой собственный опыт хождения в революцию.
2. В ужасах вынужденного сожительства каторжного острога Достоевскому открылось: это и есть социалистический идеал. Человек не способен так сознательно организовать «идеальное общество», чтобы можно было избежать грубого принуждения; один Христос ни к чему не принуждает, а потому только христианство способно утолить жажду в свободе, - таков был смысл перелома, случившегося в его сознании. Достоевский отказался от социалистической утопии и зарёкся изменять Иисусу Христу. «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной», - писал он.
Однако изживать в себе идеологическое сознание, чтобы вернуться к целомудренной простоте христианской веры, оказалось мучительно трудно. В одном из писем жене декабриста Фон Визина он признавался: «Я скажу вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки». Достоевский всю жизнь, перефразируя Чехова, по капле выдавливал из себя романтического двойника.
3. Его новым романтическим увлечением было «почвенничество». Достоевский пытается навязать России на европейский манер препарированную рационализмом «русскость». В нём продолжает жить романтическая вера, будто можно путём реформ создать справедливое «новое царство», которое потом создаст нового человека. Бог не благословляет человека реформировать общество на основе постулатов внецерковного знания, оно должно совершенствоваться внутри Церкви. Какими бы «гуманистическими» лозунгами реформатор ни прикрывался, он будет бороться с Богом. И его богоборчество не будет оправдано никакими ссылками на Иисуса Христа.
Константин Леонтьев имел основания назвать христианство Достоевского «розовым», ненастоящим. Другое дело, что и в христианстве самого Леонтьева было много разных идеологических оттенков. Пожалуй, даже больше, чем у Достоевского. Можно согласиться с Г.Флоровским: старец Зосима к Златоусту ближе, чем монах Леонтьев. «Достоевский был слишком чутким тайнозрителем человеческой души, чтобы остановиться на органическом оптимизме», - отмечал он. В философских романах Достоевского художник оказывается мудрее философа; то, что явлено в художественных образах, оказывается ценнее того, что автор хотел доказать сознательно.
4. Как в своих романах Достоевский-художник опровергает Достоевского-мыслителя, видно по тому, как переделываются его черновики и как в итоге получается нечто почти противоположное замыслу.
Так было с «Преступлением и наказанием». Первоначальный замысел романа был близок к идее, выраженной Бальзаком в образе Растиньяка (роман «Отец Горио»): позволительно ли человеку совершать малое зло во имя большого добра? В первом варианте романа Раскольников изображён великодушным мечтателем, который не в силах переносить человеческое страдание и ради того, чтобы помочь несчастным, готов преступить моральный закон. «Я, - говорит он, - не такой человек, чтобы дозволить мерзавцу губить беззащитную слабость. Я вступлюсь. Я хочу вступиться. А для этого власти хочу… Я власть беру, я силу добываю – деньги ли, могущество ль не для худого. Я счастье несу. О, зачем не все в счастьи? Картина золотого века. Она уже носится в умах и сердцах. Как ей не настать!»
Раскольников молится Христу: «Господи! Если это покушение над старухой слепой, тупой, никому не нужной, грех, после того, что я хотел посвятить себя, то обличи меня. Я строго судил себя, не тщеславие… И тогда, когда уж я стану благородным, благодетелем всех, гражданином, я покаюсь».
После убийства он говорит Соне: «Возлюби! Да разве я не люблю, коль такой ужас решился взять на себя? Что чужая-то кровь, а не своя? Да разве бы не отдал я всю мою кровь, если б надо?.. Перед Богом, меня видящим, и перед моей совестью здесь сам с собою говоря, говорю: я б отдал».
То есть по первоначальному замыслу это был роман об убийстве ради любви. Раскольников в финале раскаивается в убийстве – и торжествует. Мы узнаём, что он к тому же совершил геройский поступок: рискуя жизнью, вытащил из горящей квартиры двух детей. «Соня и любовь сломали!» - должен был говорить он в конце. Но по мере того как автор всё больше углубляется в психологию поступков героя, его всё менее устраивает этот образ убийцы-альтруиста. Он чувствует фальшь. Тот, кто решился на убийство, должен был носить в своём сердце помимо доброй и какую-то злую идею. Добро в принципе не может быть поводом для убийства. И Достоевский вводит в роман «идею Наполеона». Его герой делит людей на две категории: одни – это «твари дрожащие», которые должна повиноваться другим – «власть имущим», тем, которые стоят вне закона. И убийство Раскольников совершает не из любви к людям, а чтобы проверить себя: к какой из этих двух категорий он сам относится. Убийство становится проверкой на принадлежность к избранной касте «наполеонов». И вот писатель вычёркивает прежний монолог Раскольникова о том, что он и свою кровь отдал бы ради людей, и пишет новый, совсем другой по тональности: «Как гадки люди, стоят ли они того, чтобы перед ними каяться? Нет, нет, буду молчать… Но с каким презрением. Как низки, гадки люди. Нет: сгрести их в руки, а потом делать им добро… Можно ли их любить? Можно ли за них страдать?».
По сути, это было полное разрушение первоначального замысла. Писатель даже растерялся. Он не знал, как продолжать роман. Философ вынуждал его отказаться от форсирования «идеи Наполеона», вернуться к первоначальному замыслу. Художник противился этому. Дальше процитирую К.Мочульского: «Черновые записи говорят, как трудно давался автору план развязки. «Видение Христа» и геройство на пожаре были отброшены, самоубийство перешло по наследству от Раскольникова к Свидригайлову, осталась внешняя развязка: донесение на себя, суд, ссылка на каторгу, но внутренней, духовной развязки так и не получилось. Раскольников не раскаялся и не «воскрес». Воскресение его только обещано в заключительных словах эпилога…»
Да, когда школьные учителя внушают десятиклассникам на уроках литературы, будто Достоевский показал раскаявшегося «наполеона», это неправда: в романе этого нет. Художник-реалист побеждает философа-романтика.
5. Так было и с последующими романами Достоевского. Везде он пытается изобразить сильную личность, которая должна восходить к «прекрасному человеку» - «идеальному христианину».
Таким был задуман Ставрогин в романе «Бесы». Сама фамилия его красноречива – «ставрос» по-гречески «крест». Но когда Достоевский начал воплощать этот образ, оказалось, что спасение души никак не совмещается с романтической одержимостью. Романтическая «сильная личность» всегда демонична, ибо горда. Достоевский тоже был горд, и ему очень важно было примирить гордость со святостью, и в мысли у него это как будто даже и получалось, но художник не позволил ему сфальшивить – и Ставрогин не только не восходит к праведности, но, наоборот, совершает падение, ниже которого быть не может, - роман заканчивается его самоубийством.
6. В романе «Идиот» Достоевский предпринимает ещё одну попытку возвести гордеца к святости. Князь Мышкин был задуман им как новый Ставрогин, спасение должно было явиться ему через любовь к женщине. Но, проделав большую предварительную работу, Достоевский вдруг понял: такой замысел невоплотим. И образ Мышкина в его фантазии меняется на противоположный. Он изначально «вполне прекрасный человек». Откуда такой человек может взяться в нашем греховном мире? Над этим Достоевский, конечно, не мог не задумываться, но, поскольку ответа у него не было, он отказывается от всякой психологической мотивации его появления.
Достоевский впоследствии признавал, что положил в основу романа «невыношенную мысль», а Мышкина он называет в одной из дневниковых записей, сделанных во время работы над романом, «чрезвычайно слабым» героем. «На свете есть только одно положительно прекрасное лицо – Иисус Христос, - записывает он в то же время в своём дневнике, - так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица – уж, конечно, есть бесконечное чудо». Вряд ли он считал себя чудотворцем, но от своего замысла не отказался: в черновиках князь Мышкин кое-где обозначается как «князь Христос». Философ настойчиво гнёт своё, но художник не позволяет ему осуществить этот замысел. В отличие от философа, художник умеет распознавать фальшь. «...Святость – не литературная тема. Чтоб создать образ святого, надо самому быть святым. …Роман о Христе невозможен. Достоевский сталкивается с проблемой религиозного искусства, замучившей несчастного Гоголя». (К.Мочульский)
В итоге торжества праведника у Достоевского не получается. Князь возвращается в то место, откуда пришёл, – в психиатрическую клинику. В романе она символизирует смерть. То есть князь оказался смертен. «В окончательной редакции «божественность» князя исчезла; «праведность» прикрылась человеческими слабостями. Художник поборол соблазн написать «роман о Христе»». (К.Мочульский).
7. Тем не менее, от самой этой идеи он не отказывается. В «Братьях Карамазовых», последнем своём романе, Достоевский-философ снова предпримет попытку её воплотить. И снова Достоевский-художник не позволит ему этого сделать.
8. Борьба философа с художником наложила отпечаток на творческий стиль Достоевского. Иногда – и довольно часто – его герои ведут себя слишком неправдоподобно, в их поступках и жестах много преувеличенной театральности, их трудно представить в жизни.
Вячеслав Иванов писал о художественном стиле Достоевского:
«…Недостатком манеры нашего гениального художника можно назвать однообразие приемов, которые кажутся как бы прямым перенесением условий сцены в эпическое повествование: искусственное сопоставление лиц и положений в одном месте и в одно время; преднамеренное сталкивание их; ведение диалога менее свойственное действительности, нежели выгодное при освещении рампы; изображение психологического развития также сплошь катастрофическими толчками, порывистыми и исступленными оказательствами и разоблачениями, на людях, в самом действии, в условиях неправдоподобных, но сценически благодарных; округление отдельных сцен завершительными эффектами действия, чистыми «coups de theatre», — и, в тот период, когда истинно-катастрофическое еще не созрело и наступить не может, предвосхищение его в карикатурах катастрофы — сценах скандала».
Такими «несозревшими» «катастрофическими» диалогами изобилуют все романы Достоевского. Но вот что удивительно. В сознании большинства не Пушкин и не Чехов, а именно Достоевский является самым христианским писателем в русской литературе позапрошлого века. Именно такая, полная нехристианского «катастрофизма», проповедь христианства оказалась наиболее востребована в девятнадцатом веке, да, собственно, и в веке двадцатом.
9. Мы часто цитируем афоризм про «слезинку ребёнка», и многие из цитирующих уверены, что это сказал Достоевский-христианин от своего имени. На самом деле монолог о «слезинке» произносит в романе «Братья Карамазовы» тот, кто разуверился в христианской вере, кто «возвращает свой билет Богу». Иван Карамазов – это атеистический двойник писателя, который мучает его, но которого никак нельзя заставить замолчать.
Монолог о «слезинке ребёнка» - это проповедь богоборца о том, что «Бог умер». Если Бог умер, то на место Бога должен встать сам человек, развив в себе сверхчеловеческие качества, - такова суть философии Ницше. Иван Карамазов – выразитель тех же идей. Только «сверхчеловек» может позволить себе на равных разговаривать с Богом, уличать Его в несостоятельности и возвращать Ему «билет в рай».
Иван Карамазов не может смириться с несправедливостью и жестокостью этой жизни. Обещания возмездия злу на том свете ему недостаточно – он требует от Бога, чтобы его «эвклидовому уму» при жизни было явлено возмездие всякому злу.
«Что мне в том, что виновных нет и что я это знаю, - мне надо возмездие… И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже на земле, и чтоб я его сам увидал… […] Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут дети, скажи мне, пожалуйста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? […] Солидарность в грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками же солидарность во грехе, и если правда в самом деле в том, что и они солидарны с отцами их во всех злодействах отцов, то уж, конечно, правда эта не от мира сего и мне непонятна…
…Может быть… когда я сам доживу до того момента али воскресну, чтоб увидать его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: "Прав ты, Господи!", но я не хочу тогда восклицать. Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к "боженьке"! Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. […] Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями неотомщенными. Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и неправ. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю».
По сути, Иван Карамазов ставит Богу в упрёк то, что Он не отнял у человека свободы. Действительно, не отнял, хотя, Всемогущий, и мог бы. Правда, вряд ли это устроило бы романтического «страдальца»: после этого, чьим бы «подобием» он себя ощущал? Растения, насекомого или, как теперь говорят, биоробота?
Трагедия Ивана Карамазова заключается в том, что он мыслит «эвклидовым умом». «Сила сердца питает мозг, а мёртвое сердце умерщвляет ум», - мудро заметил Андрей Платонов. «Эвклидов ум», или, иначе, возомнивший себя самодостаточным рассудок – это как раз и есть ум, разошедшийся с сердцем, ради "математической объективности" обособившийся от любви. Такой ум, по слову Апостола, не «назидает», а «надмевает». Человек, всецело полагающийся на него, пребывает в уверенности, что способен быть более справедливым и милосердным, чем сам Господь, что он, грешный человек, может лучше устроить этот мир.
Иван Карамазов - страдалец. «Почтительнейше вернув билет Богу», он рассчитывает устранить причину своих страданий. Но это иллюзия. Отрёкшись от Бога, он только усугубит свои муки, потому что в жизни без Бога ничто уже не удержит его от злодейства.
Достоевский прекрасно передал образ мыслей революционера. Но писателю так хорошо удался этот образ именно потому, что Иван Карамазов жил в нём самом.
10. По Ивану Карамазову, Бог не способен избавить мир от страданий невинных детей не потому, что Он зол или равнодушен, а потому, что Он, собственно, не у дел. Он не имеет реальной власти над этим миром. Человек давно узурпировал её.
Легенда об Инквизиторе, сочинённая Иваном Карамазовым, это и есть то самое «гениальнейшее изложение сути атеизма».
Когда Иисус Христос снова приходит в наш мир, князь Церкви, её первоиерарх, Великий Инквизитор, заточает Его в темницу. Он объясняет Христу, что делает это из заповеданной Богом любви к ближнему. Бог думал, что достаточно обещать человеку свободу, и человек пойдёт за ним, но человек, - говорит Инквизитор Иисусу, - на самом деле больше всего озабочен тем, как избавиться от этой дарованной ему свободы, кому бы передать её в руки. Он по природе своей слабосильный бунтовщик, а бунтовщики не могут быть счастливы. Бунтовщикам важно, чтобы их удерживали от бунта, иначе они уничтожат самих себя. Ты ничем не можешь их удержать, - слышит Иисус. - Ты сам отверг три силы, которые способны победить и пленить совесть бунтовщиков и которые предлагал Тебе в пустыне «страшный и премудрый дух». «Эти силы: чудо, тайна, авторитет». «К счастью, - говорит Инквизитор, - уходя, Ты передал дело нам. Ты обещал, Ты утвердил своим словом, Ты дал нам право связывать и развязывать и уж, конечно, не можешь и думать отнять у нас право теперь. Зачем же Ты пришел нам мешать?».
Бог не нужен современному человеку – вот что говорит Иисусу первоиерарх Церкви. Церковь может обойтись и без Него.
Под Церковью принято понимать католичество, но на самом деле смысл притчи шире. «В действительности «Легенда о Великом Инквизиторе» наносит страшные удары всякому авторитету и всякой власти, она бьет по царству кесаря не только в католичестве, но и в православии и во всякой религии, так же, как в коммунизме и социализме», - справедливо заметил Н.Бердяев.
Это притча о нашем секуляризованном мире. Большинству из нас Иисус Христос со Своей свободой больше не нужен. Мы и без Него и без Его свободы комфортно устроились в жизни, для многих само христианство превратилось в разновидность идеологии с элементами языческой мистики. Идеология не выходит за пределы привременного, но нам и не нужна больше вечность. Это страшный для нас вывод. «Легенда об Инквизиторе» - это на самом деле текст об Антихристе, который уже явился в наш мир, и правит им, и уверенно ведёт нас к погибели.
11. «Анти» - по-гречески значит не только «против», но и «вместо». Антихрист – это тот, кто приходит вместо Христа, под видом Христа, а на самом деле подчиняет мир тому духу, который искушал Спасителя в пустыне. Он внушает людям рабское послушание, присваивая себе распоряжение благодатью, совершая над ними, по сути, магические обряды. Люди перестают понимать смысл церковных таинств, их воля к свободному творчеству, в котором только и можно уподобиться настоящему Богу, парализована языческими суевериями и страхами перед чудесным.
В Легенде о Великом Инквизиторе Достоевский описывает наше настоящее как последние времена. Человечество безнадёжно – к такому пессимистическому выводу приходит в Достоевском его двойник-атеист. Но в нём также живёт и оптимист, который внушает ему: «Красота спасёт мир». И Достоевский старается показать, как воплощённая в образе идеального человека красота мир спасает. Очень старается – и терпит фиаско. Один, олицетворяющий красоту, превращается в полутруп – в безнадёжного пациента психиатрической клиники. Другой – уходит из монастыря и, кажется, готов сделаться революционером. Так что же – пессимист торжествует? Да, пожалуй, можно сказать и так: Достоевский мрачен, пессимист торжествует в нём над оптимистом. Но только это не торжество над христианином. «Оптимизм – пессимизм» - это романтическая дихотомия, для христианина эти понятия лишены смысла. Для христианина князь Мышкин терпит фиаско не потому, что красота не способна спасти мир, а потому, что он не осознаёт: для того, чтобы красота спасла мир, человек должен спасать красоту. Не понимает этого умом и Достоевский. Романтико-революционные представления преобладают в нём до конца его жизни. «Тайна преображения и отдельного человека, и народа мыслится [Достоевским] вне Бога, спасение может и должно прийти от самого человека. В этих перспективах сама Церковь мыслится не как тело Христово, не как Богочеловеческий организм, а как вышедшая уже в мир, как пребывающая в нем сила, сросшаяся с естеством». (О.Василий Зеньковский). Романтизм делает Достоевского-мыслителя «эстетическим утопистом».
12. Корни утопизма Достоевского-мыслителя в том, что европейский человек, которому он, что бы сам о себе ни говорил и ни думал, поклоняется, слишком возлюбил этот мир. Он хочет верить в Бога, но он хочет верить так, чтобы не отказываться от мира; он надеется, что можно сделать мир красивым и вместе с ним войти в Царство Небесное. Но Бог не может принять такую гордую веру. И Достоевский чувствует это и страдает от этого. И именно это страдание в творчестве Достоевского самое ценное.
Иначе говоря, князь Мышкин нам дорог не тем, что он «спасает мир», этого-то как раз не происходит, а тем, что напоминает нам своим фиаско: нельзя быть пассивным по отношению к красоте, её саму надо спасать, и только тогда она будет спасать нас.
Достоевский гениально явил нам в своём творчестве пронзительную тоску по христианству в мире, где уже настал ледниковый период безверия.
2019