Всей семьёй расположились в гостиной Выборгской квартиры. Старались держаться вместе. Уединение пугало. Вчера узнали из газет о бомбардировке Хельсинки. Началась война. Елизавета Яковлевна звонила Насте. Застав её, услышав голос в телефоне, успокоилась. Не понимала того, что происходит, не доносилось сюда разрывов бомб, ибо Выборг не бомбили, но боялась за свою дочь. Считала; именно та, в отличие от всех них, находящихся ближе к границе с СССР, подвергается большей опасности, так, как живёт в столице Финляндии.
- Посёлок Куоккала взяли штурмом, - читал вслух газету Фёдор Алексеевич, для расположившегося рядом с ним в кресле Якова Карловича.
- Куоккала!? Там же усадьба Репина! – вспомнилось Якову Карловичу. Хоть и ждал войны, до последнего момента не верил в то, что СССР нападёт. Теперь же удивлялся подробностям, акцентируя внимание на них пытаясь скрыть тем самым свой просчёт.
- Вот и я о том же.
- Помнится, Фёдор Алексеевич ранее в Питерских газетах можно было встретить информацию другого рода об этом славном, приобретённом ещё в 1899 году Ильёй Ефимовичем месте.
- Знаменитые «репинские среды», - Фёдор Алексеевич читал о них в газетах.
- Там бывали Горький, Чуковский, Маяковский, Есенин, Андреев, Давид Бурлюк, Короленко, Куприн, народоволец Морозов, - загибал пальцы Яков Карлович.
- Композиторы Лядов. Глазунов, – добавил Фёдор Алексеевич.
- Многих из них теперь уже нет с нами, – напомнила Елизавета Яковлевна.
- Скольких унесла революция. Кто-то спасся в эмиграции, – вздохнула Торбьорг Константиновна.
- Но, всё же, кое кому удалось прижиться, и, что совсем невероятно – найти себя в полностью переродившейся стране, – сказала Елизавета Яковлевна.
- Хорошо, что Илья Ефимович всё же не дожил до этого трагического дня, умерев в сентябре 30-го.
- Вы правы, - Яков Карлович откинулся в кресле. Закрыл глаза. Теперь быстро уставал.
Последнее время сильно болел. Полтора года назад, после морского путешествия на пароходе разыгрался ревматизм. Теперь вообще перестал гулять. И раньше мучала эта болезнь. Но, не придавал ей большого внимания. Теперь, когда вынужден был подолгу сидеть дома, был рад каждому редкому дню, когда та отпускала его на волю. Тогда буквально выбегал на улицу, не обращая внимания на погоду.
Простудился.
Не придал этому внимания, вскоре приобретя вяло текущий бронхит, постепенно переросший в пневмонию. Лечился дома.
Теперь, когда вынужден был исполнять все требования врача, дело шло на поправку. Но, слабость, ощущавшаяся постоянно, опять сделала прикованным если не к постели, так к любимому, кожаному дивану в его кабинете. Полулёжа на котором мог видеть в окно часовую башню. Как та рассекает своим шпилем низко летящие свинцовые облака северного неба.
Переосмысливал прожитую жизнь. Хоть и гнал от себя плохие мысли, всё чаще задумывался, та подходит к концу.
Но, неужели она заканчивается!? Такая, полная всяческих событий, на гране двух эпох. Может всё же чего-то не постиг, не смог увидеть того, до чего осталось совсем чуть-чуть, самую малость? Но, нет, вряд ли. Слишком уж много переживаний.
Начав карьеру с погони за успехом, незаметно для себя пришёл к самопожертвованию. Жизнь стремительно возносила его, как умелого чиновника, не делавшего шага без предварительного расчёта. Но, и степень риска присутствовала в нём. Не мог без неё. Авантюризм, в сочетании со смелостью руководил им, то вознося, на недостижимые для многих из его окружения высоты, то временно оставляя в тени. Так, словно на волнах штормящего моря плыл по жизни, зная наверняка; никогда не утонет, умел хорошо плавать. Видимо – это передалось ему по наследству.
Не выходил из дома. Даже газеты перестали интересовать. Война, казалось, поглотила умы всех жителей города. Но, теперь, когда нация была неделима, как прежде, в 18-ом, на «белых» и «красных», не разыскивая противника внутри себя самой, все её силы направлялись на борьбу с явным, уже настоящим, а не надуманным врагом.
Редко вставал с дивана, чтобы выйти к столу. Приносили еду в кабинет.
Работал над книгой полулёжа. Теперь занимала большую часть личного времени. Была тем единственным, что соединяло его с окружающим миром.
Начало войны сильно повлияло на понимание прошлого. Теперь видел в нём некую связь с настоящим. Хоть имена, события, да и сама атмосфера отличались от настоящего, всё же поразительная схожесть ушедшего с нынешним говорила; всё может повториться. Для этого и пытался записывать многое, что знал, иногда додумывая, придавая записям вид исторического романа.
Боролся с болезнью. Но, не понимал для чего так нужна была ему победа в ней. Хорошая, пусть и не полная приключений, что с лихвой заполняли его рукопись, жизнь вполне устраивала. Жалел, вскоре закончится, но, прежде всего хотел доделать важное для него дело. И, сегодня, когда чувствовал сильную слабость, знал; найдёт в себе силы выздороветь.
- Большой температуры нет, - тихо сказал доктор, приняв из рук Якова Карловича градусник. Был того же с ним возраста. Так же боялся простыть сильно кутаясь передвигаясь по вечерним городским улочкам добираясь к очередному клиенту. Много за работу не брал, но всегда был внимателен к пациенту.
- Вот видите, - слабым голосом произнёс больной.
- У вас сильнейшая слабость. Попрошу присесть. Мне нужно прослушать лёгкие.
- Покряхтывая, послушно сел на диване, не спуская с него ног, склонив голову к груди.
- Дышите.
Хрипло втягивал воздух. Болела грудь.
- Не дышите, - не навязчиво командовал доктор.
Затаил в себе воздух. Казалось, тот распирал его грудь изнутри, рвался наружу, для того, чтоб вместе с выдохом выпустить застарелую хворь.
- Дышите глубже, - внимательно слушал его лёгкие доктор.
Перешёл на спину. Теперь приложил стетоскоп под левую лопатку.
Сердце довольно часто билось. Лёгкие были полны хрипов. Двухстороннее воспаление. Процесс явно запущенный. Судя по рассказу Торбьорг Константиновны, развивался стремительно.
- Мы не знаем, как пройдёт сегодняшняя ночь. Но, думаю, будет решающей, - присел за стол доктор, что-то записывая на бумажке.
- Разве бывает воспаление лёгких практически без температуры, к тому же и без кашля? – с подозрением смотрела на врача Торбьорг Константиновна.
- В этом-то всё и дело, - встав из-за стола, протянул выписанные рецепты. Отвёл в сторонку, ближе к окну. Тихо сказал:
- Категорически настаиваю на госпитализации.
- Ни в коем случае! – приподнялся в кровати на локтях Яков Карлович.
- Дорогой мой Яков Карлович, я боюсь той ответственности, что лежит на мне, как человеке, не предпринявшем всё от меня зависящее для того, чтоб обезопасить вас от возможных последствий.
- Яшенька, подумай о нас. Мы не можем рисковать тобой.
- Ах Валерия! Я никуда не поеду. Согласен беспрекословно исполнять все предписания, принимать любые таблетки, но, поверь, не стоит устраивать из моей болезни такого шума. Во мне есть силы, чтоб победить её.
- Есть силы. Ах Яшенька. Как же ты глуп. И чем больше знаю тебя, тем сильнее в том убеждаюсь.
- Вы напрасно так тревожитесь уважаемый Яков Карлович. В городе есть пара частных клиник. Но, само собой разумеется, решение будет принято на ваше усмотрение.
- Никакой госпитализации!
- В случае отказа, я вынужден подписать у вас согласие на домашнее лечение.
- Я подпишу любую бумагу. Доктор, поймите же, дома, в отличие от больницы я выздоровею.
- Яшенька, послушайся доктора. Прошу тебя!
Ничего не ответил жене. Отвернулся к спинке дивана, всем своим видом показывая нежелание подчиниться.
- Последнее время сталкиваюсь с ужасным упрямством среди пациентов. Не могу понять причины этого феномена. То ли война, то ли нежелание попасть в плен, сдавшись в руки болезни, в надежде, что та поспособствует скорейшему сведению счётов с избранным ею человеком.
- И, всё же мой дом, моя крепость, - будто с диваном общался Яков Карлович.
- А, чёрт с вами! С каждым днём всё меньше понимаю происходящее, - принялся писать за столом отказ на госпитализацию доктор. Время от времени всё же поднимая голову, и заявляя;
- В любом случае, я пришлю к вам сиделку с кислородной подушкой.
Или;
- Уж она то задаст вам хорошую жизнь вдали от так вами нелюбимого стационара.
Ночь не была тяжёлой. Под утро заснул.
Снился родительский дом. Разговаривал с отцом, сидя в его кабинете на кожаном диване.
- Люди обмельчали. Они лишены веры в Бога, - вещал тот.
- Отец, теперь многие далеки от Него, уверовав в такового в себе. Не нуждаются в снисхождении благодати.
- Что заменила им вера в свою «святость»? Теперь у них нет ни желания, ни возможности развиваться. Любой бизнес в России уничтожен. Крестьянство приведено насильно в колхозы. На что осталось надеяться простому человеку? Только на достижение одной общей цели – мирового интернационала, когда все равны. Но, это не стимул, и работает лишь до тех пор, пока не сталкивается с угрозой смерти. Далее срабатывает инстинкт, который не в состоянии остановить никакой героизм. Он заканчивается моментально, окончательно и бесповоротно. Там же, где и желание пожертвовать собой ради эфемерной, не от Бога цели.
- Хочешь сказать, не способны победить в войне?
- Да. Если та за чужие территории. Но Россия лишена законной власти. Она в плену. И никому из соседей не позволит оставаться независимыми.
При тоталитаризме правитель перестаёт чувствовать настрой народа, отдаляясь от него вынужден полагаться лишь на своё ложное мнение о реальной ситуации, уничтожая инакомыслящих. Когда же общество свободно, может влиять на принятие решений правительством заявляя о недостатках, или перегибах, тем самым давая возможность ориентироваться по нему.
В полузабытьи, открыл глаза.
Показалось, спал так крепко, что еле вернулся из страны грёз. Но, почему же общался с отцом на темы, что не мог тот знать, уйдя из жизни далеко до революции? Да ведь это же всего лишь сон. И диалог. показавшийся реальным, теперь превращался в предутреннее сновидение.
Отец вспомнился ему этой ночью. Наверно нужен был для того, чтоб лучше связать мысли о прошлом с настоящим. То, о чём писал, думал, проявилось в виде этого сна. Но, не случайно именно с отцом общался сейчас. Из той, несуществующей для людей живых жизни разговаривал с ним, тем самым подтверждая правильность попытки Якова провести некую аналогию с Петровскими завоеваниями и нынешней политикой СССР.
Болезнь отступала. Прошла неделя, но, пока ещё не выходил из кабинета, предпочитая валяться у себя на диване, изредка перебираясь за стол. Снова принялся за приостановленную работу.
Яркое солнце несмотря на декабрь месяц согревало Выборг.
Сам так и не решившись уступил уговорам супруги выйти на прогулку. И теперь был рад тому, что несмотря на слабость всё же дошёл вместе с Валерией до замка, спустившись по крепостной улице к самому мосту, пройдя мимо памятника Торгильсу Кнутсону, где как раз в то время происходил какой-то армейский смотр. Солдаты, построенные в три шеренги окружали памятник в виде каре, открытого в сторону замка.
- Когда наблюдаешь армию воочию, на душе спокойнее, нежели чем читаешь о её победах в газетах, - заявила Торбьорг Константиновна.
- В двойне приятно, когда заранее уверен в её благих намерениях в отношении нас.
- Двадцать один год прошёл уже с той ужасной ночи, что довелось пережить городу. Но теперь, надеюсь мы под надёжной защитой.
- Валерия, я всё чаще вспоминаю тот разговор о котором не рассказывал тебе прежде, состоявшийся у меня с попутчиком по купе в поезде на Петербург. Речь шла о России. И тогда впервые услышал словосочетание имперский синдром. С тех пор никогда больше не доводилось возвращаться к той теме, скрытой в нём.
- Впервые слышу это выражение. Но думаю, оно легко применимо к происходящему с Россией.
- Ты ловишь мои мысли на лету. Безусловно страна будто берёт реванш. Народ, которому так стремительно стал ненавистен царь, теперь подменённый Сталиным, словно Петром I втянут им в войну. И не так страшна эта, казалось бы мелкая в глазах Европы территориальная дилемма, как тот факт, что она является воплощением в жизнь имперского синдрома.
- Не понимаю, чем он может быть страшнее самой войны?
- Тем, что особенно после раздела Польши это раскрывает замысел Сталина не только по возврату утерянных в итоге революции территорий, но и его желание двигаться дальше в случае победы.
- Неужели…
- Да. Союзник превратится в противника.
Со стороны площади Торгильса Кнутсона донеслось громогласное приветствие. Яков Карлович невольно обернулся. Но так и не разглядев, кого встречают солдаты, продолжил:
- Только теперь начинаю понимать весь ужас этого, вероятно случайно произнесённого ещё в 18-ом году словосочетания. Думаю, от того насколько Финляндия проявит жёсткость и решительность зависит будущее Европы. Но именно теперь, когда я пишу книгу, которая давно уже вышла за рамки истории моих предков, превратившись в художественную литературу, хотел бы отметить некое открытие, невольно произведенное мною.
- Какое же?
- Мой одноимённый предок, основатель рода Курштайн имеет непосредственное отношение к тому, что мы все сегодня получили возможность наблюдать.
- Не понимаю хода твоих мыслей.
- Молодой царь, которому Яков присягнул на верность и есть тот человек, что развязав войну со Шведами, к коей нации ты принадлежишь, не просто изменил ход истории, но и сделав из России империю заложил в её основу составляющие пресловутого синдрома, свойственного до селе угнетаемому, а затем внезапно возвеличенному народу.
И мы с тобой стоя сейчас у моста, ведущего в древний замок, объединивший в себе множество культур, одним только нашим союзом подтверждаем справедливость моего открытия. Недаром в 18-ом не смогли бежать дальше, осев здесь. И теперь думаю так и останемся навечно.
Прогулка хоть и пошла на пользу Якову Карловичу, но не на долгое время. Вскоре самочувствие вновь ухудшилось. Через пару дней, после обеда семья собралась в гостиной без него.
- Им не взять линию Маннергейма, - уверенно заявила Торбьорг Константиновна.
Пили кофе. Пасмурное, зимнее небо было покрыто снежными облаками. Начинался снегопад. Зима обещала быть холодной и снежной.
- Судя по тому, как разделена Польша, следует отметить, этим скотам везёт.
- Не горячись Фёдор, им никогда не преодолеть построенные укрепления, - успокоила супруга Елизавета.
- Милая моя, они возьмут количеством. То, что стране удалось победить голод и разруху, уже говорит о том, что её руководство не посчитается ни с чем ради своей цели. Наверняка их методы взяты из средневековья, просты и беспощадны; для подавления бунтов – устроить голодомор, если нехватка рабочих рук – начать массовые аресты, для увеличения бесплатной примитивной, строительной силы. Поверь, мы просто ничего ещё не знаем об их методах, что рано или поздно станут известны мировой общественности.
- Не думаю, что Русский народ так жесток.
- Вспомни, когда путём ультиматумов и переговоров, практически добровольно, разрешили ввести войска на свою территорию, в феврале Эстония, затем, 29 октября Латвия, и в декабре Литва.
Головокружение от лёгкости побед, заставило Сталина приняться за Финляндию, предложив и в неё ввести свои войска. Но, благоразумие правительства взяло верх. Полученный отказ, считаю, и послужил началом этой войны.
Но, думаю, сделав первый шаг, теперь уже не в праве остановиться. Впереди Германия.
- Германия!? Не может быть! – испугалась Елизавета.
- Впрочем, если та не нападёт первой.
- Однако Феденька, нам всем следует подумать об эвакуации из страны.
- Лизавета, вся Балтика теперь контролируется советским флотом. Нам не уйти морем.
- Но, остаётся Швеция, - посмотрела на мать.
- Яков Карлович совсем плох. Он не вынесет переезда. Я не оставлю его здесь.
- После бомбардировки Хельсинки эвакуация со спорных для советского правительства финских территорий идёт полным ходом. И нам следует задуматься хотя бы о том, чтоб перебраться в столицу, - настаивала Елизавета.
- Но, Хельсинки, в отличие от Выборга регулярно бомбят, - возмутилась Торбьорг Константиновна.
- Я считаю, пока не следует особо переживать. Посмотрим, как будут развиваться события. Да, и к тому же, судя по информации из газет РККА погрязла в кровопролитных для неё сражениях, не в силах преодолеть укрепрайон, умело и предусмотрительно выстроенный нами, - успокоил всех Фёдор Алексеевич.
- Но, ведь наступление идёт вдоль всей границы с этой опасной для остального мира страны! – не соглашалась с ним Елизавета.
- В том-то и дело! Получив отпор на карельском перешейке, РККА не сможет и в других местах продвинуться в глубь Финляндии. Та лёгкость, с которой была разделена Польша, вовсе не говорит о том, что так же будет и с Финляндией. В любом случае, здесь не пройдёт история со вторым фронтом. Немцы не будут ссорится с нами, ведь мы им нужны. Недаром они помогли финнам в 1918-ом, введя свои войска. Если Латвию, Литву и Эстонию можно пройти морем, то здесь, на другом берегу Балтики, ни в коем случае нельзя отдавать те земли, которые смогут послужить оплотом в борьбе с разросшейся гидрой.
- Думаю, Гитлер не даст Сталину возможности разрастаться далее, поглощая другие страны. Именно с нападения на Финляндию и начнётся некий перелом в попытке разделения мира между двумя мировыми лидерами, - предположила Торбьорг Константиновна. Проникнувшись мыслями супруга, всё же боялась озвучивать их.
- Но, кто первый из них нападёт друг на друга?
- Думаю, - посмотрел на жену, - нам менее страшен тот, страна которого уже помогла Финляндии однажды. Да, и к тому же, после таких больших потерь, Сталину следует возвратить в строй репрессированных, но не расстрелянных командиров, – предположил Яков Карлович.