Яви свою силу...
В том году, у меня был удивительный курс, - таких серьёзных, вдумчивых студенток, и в таком количестве, я уже давно не встречал. Были и ребята, человек пять (на три группы), но они ничем не запомнились. А вот девчонки…
Кроме «Культурологии», читал им «Историю религий», уделяя особое внимание христианству и исламу, двум доминирующим в регионе конфессиям. Часов было не много, на один семестр. Конечно, это был не просто исторический экскурс. Одной из главных проблем, специально поднятой мною была: вера и неверие. При этом, старался «не лезть в душу», а корректно исследовать эту щепетильную тему, но общие вопросы истории, традиции и культуры всё равно выводили на глубоко личностные переживания в этой непростой сфере «тонких» материй. Невозможно говорить о вере, не учитывая личный опыт её ощущения и постижения. А о Боге?
Как меня «информировали» – было интересно. Студенческую активность, повышенный градус дискуссии связываю не столько с внутренней свободой, которой стало несоизмеримо больше у студенчества нового века в сравнении со студиозами 90-х, сколько с жизненной актуализацией многих, ранее «проходных» в этой области тем и какой-то особой, задушевной атмосферы сложившейся на наших семинарах.
Давно я не получал такое удовольствие от дела.
Как жалко, что не сохранились письменные работы в которых эти молодые люди так удивительно раскрывались.
Какие это чистые и светлые души! Я просто упивался этими встречами, и они стали чем-то большим, чем просто семинарами или коллоквиумами по расписанию.
И не мог не заметить этой худенькой девушки, очень модно одетой, то ли чеченки, то ли дагестанки. Её огромные глаза, на тонком, почти прозрачном лице, часто скрываемые непослушной чёлкой роскошной копны иссиня-черных волос, словно гипнотизировали меня. Всегда в одиночестве, на последней парте, она никогда не участвовала в наших словесных баталиях, и только слушала. Но несколько раз в её глазах закипали слёзы. Я видел. И она молча, не выдавая себя ничем, беззвучно плакала. Знаю, что нельзя задавать вопросы, нельзя обращать внимание ребят на эту её слабость. На Кавказе - так не принято.
Я продолжал лекцию или обсуждение каких-то проблем, и видел, что она благодарна, признательна мне за мою «скромность». Так, между нами, на уровне глаз, установился немой контакт. Я не знал её фамилию и однажды, проверяя очередную письменную работу, вместо ответа на вопросы прочитал путанную просьбу-мольбу о желании что-то объяснить мне и о чём-то попросить. Я не сомневался, что это была она.
Так оно и оказалось.
На следующий день девушка ждала меня у входа на факультет. То, что я услышал, растрогало и, одновременно, ужаснуло меня. Растрогало, потому что эта, девчушка, по виду, почти подросток, доверила мне, пусть педагогу, но каких много в университете, самую сокровенную и страшную тайну своей жизни. Ужаснуло…
Она сирота, воспитывалась теткой, властной и жестокой женщиной. Её муж и изнасиловал Ниагару, так её назовём. Учеба в университете, как и барахло на девушке - это не только плата за молчание, но и желание подальше с глаз убрать свой грех. Но, девочка не могла больше жить с этим, мучалась, боялась, что не выдержит и наложит руки на себя.
Вопрос о полиции вообще не стоял. Дядька дома был влиятельным человеком. Мужчин-родственников, у кого можно было просить защиты и отмщения за поругание, у неё не было. Рассказать тётке, не поверит, наверняка скажет, сама мол, подстелилась. Поведать всё мулле, стыдно до обморока, да и не поможет он, сказала, - у нас другое отношение к женщинам. И она, под впечатлением моих рассказов о христианстве, о Нём, Добром и Заботливом о детях своих, решила искать совета и помощи у православного священника.
Понимая, какой ужас, какое несчастье девушка носит в сердце своём, даже не спросив, собирается ли креститься, помчался к единственному близкому среди священников, отцу К. Батюшка внимательно выслушав, сразу согласился на встречу, назначил время, о чём с радостью, отзвонив по оставленному телефону, поведал Ниагаре.
Но она не пришла.
Не отвечала на телефонные звонки.
Я вообще, больше не видел её на занятиях.
Пытался узнать у однокурсников: сказали, уехала мол домой…
Меж тем, события шли своим чередом. Логическим завершением курса был фильм глубоко чтимого мною архимандрита Тихона, настоятеля Сретенского монастырского подворья в Москве, с которым посчастливилось быть лично знакомым. Потихоньку готовил студентов к откровениям архимандрита: замечательного историка и человека, одного из умнейших людей нашего времени. Фильм и должен был стать кульминацией нашего последнего занятия.
Я рассчитал всё по минутам – времени занятий хватало только-только, даже перемену не мог захватить, на курсе был зачёт по физкультуре. Заранее побеспокоился об установке проекционной аппаратуры, и был настолько поглощён прелюдией к последнему занятию, что меня даже не насторожила беспомощность лаборантки деканата, ковыряющейся в бесконечных коммутационных шнурах проектора. Урок начался, преамбула исполнена и… и ничего.
Вместо знакомого лица архимандрита на экране, взмокшее от технических потуг лицо диспетчера.
А кто в деканате занимается настройкой техники?
Да, всё я же, был ответ, юного техника. «И чтец, и жнец, и на дуде игрец…».
Минуты уплывали, а вместе с ними летели в тартарары все мои затеи, идеи и настроение.
И тут от отчаяния я воскликнул: «Господи! Яви свою силу, включи Ты эту аппаратуру!!». Где я слышал такую просьбу? Зачем озвучил её? Неужели верил, что вот так, просто, всё произойдёт.
Но.
Вдруг лампочки загорелись-заморгали красным, проектор зажужжал-зашуршал и архимандрит на экране, после клятой этой паузы - заговорил! заговорил!!
Студенты были в шоке, я при смерти.
А в душе пели ангелы...
Но, почему я не попросил Господа тогда, - когда вместе с Ниагарой оплакивал её судьбу?