За тектоническими сдвигами последнего месяца обрушение халупы «премиальной литературы», худо-бедно продержавшейся в стоячем положении (или правильнее в лежачем состоянии? ) последние двадцать лет, привлекает не особенно много внимания. Тем не менее, оно, это падение дома Ашеров, несомненно будет поучительно для будущих литературоведов, если словесность после того, как перестроят — или не станут перестраивать – руины, вообще будет иметь будущее.
Это был особый слой книг, выполненных главным образом своими и для своих; слой самоопыляемый и делящийся почкованием, нежная субкультурная плесень. Тиражами в несколько тысяч экземпляров издавались сочинения, сделанные по последним политкорректным лекалам и призванные изображать «серьезную», «передовую», «большую» литературу – «боллитру». Эти сочинения пролистывались (кто же будет читать такое всерьёз без того, чтобы ему заплатили) и обсасывались в особенном узком кругу; это была «игра в бисер» – происходящее отнюдь не естественным образом, как дыхание, но по системе особых, доступных лишь посвящённым, правил. Система питалась главным образом за счёт гос- и загран- подпитки: дотационные журналы, стипендии, переводные издания, премии… Этот «recycled food» ( буквально, «неоднократно переработанная пища» - слово «recycled» используется на Западе для процесса изготовления бумаги из макулатуры или получения алюминия из банок из-под пива, мне трудно подобрать русский аналог выражения) старались как-то пропихнуть в массы, но корм откровенно в коня не лез. Простые люди упрямо не желали глотать политкорректное писево, а немногие независимые критики наподобие Кузьменкова яростно рихтовали стилистическое и смысловое убожество, дешёвый эпатаж, псевдо - глубокомыслие, аутизм, халтуру и упадочность, из которых в основном и состоял процесс. Премированные сочинения расходились тиражами в 3, 5, реже десять тысяч; лишь изредка то или иное чтиво вырывалось вперёд на несколько десятков – в основном вещи, которые разбавляли боллитру масслитрой, подавая политкорректные идеи под соусом из детектива, лавбургера, или фентези — голливуд не первой свежести а-ля Гузель Яхина – которую, полагаю, в связи с ее недавними швейцарскими высказываниями, мы снова узрим в премированных не особенно скоро, если увидим там вообще…
Траки донецких танков смешали тонкий культурный слой с грязью. Получатели премий и стипендий сейчас лихорадочно отлетают, отплывают и отъезжают к далёким берегам – точнее, те из них, кто не находился там ранее – и выдают оттуда заявления, плохо совместимые с продолжением банкета за счёт РФ. Список подписантов почти фамилия в фамилию повторяет списки недавних лауреатов «Нацбеста», «Носа», «Букера», «Большой книги» и прочих специальных литературных олимпиад. Путь обратно к кормушке большинству из них теперь закрыт – кое-кому явно придётся переквалифицироваться в управдомы… Белые акации, цветы эмиграции…
В неделю лесок выгорел дотла, обрушились могучие дубы и стройные осины, не дававшие света молодой поросли. Что вырастет на пожарище? Без сомнения, грядёт эпоха цензуры, пора реставрации — частичный ренессанс СССР; время осмыслений и поисков новых смыслов. Всадник доехал до перепутья с мало обнадёживающей надписью: «налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь – голову потеряешь… ». Но и обратный путь не обещает ничего хорошего. Время присесть в тенёчке и подумать… Возможно, вновь наступает пора, когда чтение – без «Нетфликса», HBO и прочего Голливуда — снова может встать на повестку дня обычного гражданина…
Конечно, есть шанс на то, что нынешние подписанты еще вернутся под свет кремлевских звезд на белых бронемашинах Объединенных Наций; но в обозримом будущем такая перспектива мне представляется некоторым чудом — наподобие прокручивания в обратном направлении фарша в мясорубке. По-видимому, надо исходить из того, что боллитра в ее нынешнем виде окончательно перешла из состояния зомби в состояние трупа, не вынеся заколачивания в ее тушку кола спецоперации… Так в 90-е сгинул соцреализм, последний раз икнув под перестройкой.
Может ли выжить письменность во времена цензуры? Несомненно. Вся русская классика за несколькими исключениями (Радищев, Чаадаев, Герцен… ) была подцензурной…Та, которая не была цензурной, была вне… Откровенно подцензурной была – как минимум до середины 20 века – и литература Запада. Запрещали «Песни» Беранже, резали «Цветы зла», изымали «Лолиту» и «Улисса»… Таскали в суд Флобера за безнравственную и пошлую «Мадам Бовари». И что?
Тютчев, который подрабатывал в свое время цензором, выковал когда-то восьмистишие:
«Веленью высшему покорны,
У мысли стоя на часах,
Не очень были мы задорны,
Хотя и с штуцером в руках.
Мы им владели неохотно,
Грозили редко и скорей
Не арестантский, а почетный
Держали караул при ней.»
Я сам цензуру терпеть не могу, но ее формальное отсутствие при недавнем порядке вещей фактически означает наплевательское отношение к литературе вообще – старой даме снисходительно разрешают нести любую чушь, так как никто не воспринимает ее всерьёз. Шуту гороховому разрешено говорить то, за что с приличного гражданина в момент снимут голову – одинокий голос человека лучше всего глушится не дубиной запретов, но хором тысячи площадных фигляров из каждого утюга… Запрещая, власть придаёт слову ценность в глазах даже тех, кого эту ценность долго и упорно отучали ценить… Марио Варгас Льоса («Цивилизация балагана») придерживался примерно такого мнения, и проводил аналогию с половой свободой: по его мнению, запреты и табу, существовавшие до толерантности и мульти-культи, делали из акта любви нечто более значительное, чем нынешний эквивалент поедания гамбургера в Макдональдсе. Это, как мне кажется, сомнительный аргумент – табу любой сознательный индивидуум может создать себе и сам; однако опыт показывает, что сознательные индивидуумы находятся в обществе в подавляющем меньшинстве ( меня такое наблюдение всегда немного подавляло) …
При всех недостатках весёлого времени у него есть одно преимущество – скучно в такие времена бывает редко. Страшно, тоскливо, муторно — сколько угодно. Скучно — увы…