В мире героев или Дюймовочник

Пролог
        Трудно, неимоверно трудно передать читателю первое впечатление от сна, когда еще не помнишь себя. Кто я такой в первый момент времени пробуждения? Это Я или не-Я? Если не-Я, то Оно или нет? Вероятно, Я, ибо Я – этот тот или та, кто думает о себе как о Я. То есть, я есть субъект, который предицирует себя в качестве того (той), кто есть Я. Я еще не ведаю того, что есть тот или та, но знаю, что есть и есть Я. Другими словами Я есть кто, о ком я знаю, что и это что есть Я. Но в таком случае, еще до выяснения того, кто я в смысле пола, - он или она, - я как Я есть Оно.
         Прошло несколько секунд, в ходе которых я вот так размышлял, пока не припомнил, что я есть он. «Он» ко мне пришел на ум вместе с моим собственным именем «Петр». Как только я понял, что меня зовут «Петр», так сморщил губы в недовольстве: мне никогда не нравилось мое имя, которое мне дали в честь неведомого мне то ли святого, то ли апостола – ученика Иисуса. Я что-то когда-то читал о нем, и мне совсем не понравилось то, что он совершил, - предал Христа и не извинился. Правда, потом смертельно пострадал за его дело. Видать, за дело пострадал. Думаю, про него немало придумали последователи Христа.
        Но что значит «быть»? Материально существовать только или быть еще и сознательно, то есть, в сознание? Вероятно, да. Ведь человек, а я человек, существует в не меньшей мере не только во внешнем природном и общественном мире, но в своем внутреннем мире тоже. Этот мир можно назвать иным этому, материальному миру. Вот в него после жизни в сем миру мы навсегда и уходим. Но об этом подробно скажу позже. Пока же достаточно того, что я представился самому себе.


Глава первая. Возрождение героя
        Я вышел в свет вместе с моим создателем как начинающим писателем. Даже свой литературный псевдоним – Иван Иванович Иванов – он разделил со мною. Поэтому я имею все шансы утверждать, что прославил его имя как писателя, когда он извлек меня из не-бытия. Но потом Иван Иванович, проявив черную неблагодарность, забыл о моем существовании. Так что я влачил жалкое существование в глубинах его творческого Я. И все же я существую. Правда, существую за счет бессознательного моего создателя. Теперь я редко попадаю в поле его сознания. Он охладел к моей персоне, и я потерял всю свою героичность. Но у меня осталось воспоминание о моей героичности, которое стало питательной средой роста уже моего, а не авторского Я.
         Насколько воспоминание может являться основой формирования личного Я и служить точкой его сборки и личностного роста? Настолько, насколько оно часто повторяется и становится привычным самочувствием. Вот тогда даже существо из книги начинает жить этим воспоминанием. Именно с ним, -  с этим воспоминанием, - связано новое рождение меня как Я, мое личное возрождение. И вот тогда я уже не просто книжный герой, а реальный, нет, не персонаж выдуманной истории, а автор собственной судьбы, подсказывающий и поверяющий автору то, что со мной действительно происходит в мире, пусть не материальном, но сознательном, а не просто бессознательном.
        На днях мне представилась возможность доказать себе, что я не марионетка автора, но самостоятельно действующий в реальности герой, точнее, живое и вполне разумное существо. Это стало возможным по причине того, что мой хозяин все чаще и надолго погружался в беспамятное состояние, вызываемое усталостью. Теперь он существовал в качестве уставшего от жизни человека. Хроническая усталость была следствием не столько его преклонного возраста, - он только вступил в пожилую пору своей жизненной истории, - сколько перенесенного на ногах острого короновируса. Автор потерял вкус к жизни и что страшнее всего к своему таланту сочинителя. В результате мои шансы снова попасть на страницы книги и получить новую жизнь в читательском сознании стали превращаться в дымок от исчезающей реальности. И я решил действовать. И тут мне выпал благоприятный случай. Как это уже не раз бывало, мой автор, сев маршрутку по дороге с работы домой, погрузился в обычное для себя беспамятное состояние. И я, наконец, оказался предоставлен самому себе, взяв управление его телом на себя. Мне стоило немалого труда задержать внимание Ивана Ивановича на листке, прикрепленном скотчем к стенке кабины маршрутки. На листке предлагалось обращение за техпомощью к тем пассажирам, у которых барахлил мобильник. Организация-доброхот называлась «КАРТА-КОНЦЕПТ». Она находилась на улице Достоевского 13 в кабинете № 1313. Трижды повторенное двузначное число «13» меня насторожило.  И главное само понятие, то бишь, концепт в названии техконторы удивило меня. Я сразу понял, что в этом предложении есть что-то неладное, просто до жути таинственное. Тут же, как только маршрутка тронулась с остановки, мне бросилась на глаза реклама ритуальных услуг похоронных бюро «Память». Иван Иванович разлепил губы и шепотом промямлил «На вечную память». Вероятно, он вспомнил как покупал венок в этом бюро.
        «Неспроста», - подумал я, имея в виду сочетание концепта с памятью.
        И тут мне пришло в голову, - еще не мою, а Ивана Ивановича, который устало качался в полузабытьи, цепко схватившись за поручень маршрутки, - «А, не посетить ли нам с Иваном Ивановичем «КАРТА-КОНЦЕПТ»? Спросил я и Иван Иванович сделал. Попав на улицу Достоевского, мы дошли до высотного здания. Оказавшись внутри него, я удивился тому, в каком чистом виде оно содержалось, не в пример другим зданиям, стоявшим на этой именитой улице. У меня сразу поднялось настроение. Но Ивану Ивановичу было «хоть бы хны». Сверкающий хромом лифт поднял нас на тринадцатый этаж и мы, точнее, мой автор вышел из лифта и прошел вдоль коридора до нужной двери. И вдруг она сама собой открылась, - ничего себе до чего дошла техника: она уже сенсорит, чувствует, хотя еще не умеет думать. То ли дело я! Я мыслю, следовательно, существую. Техника коротка, искусство вечно! Да, ладно.
       Хозяйка кабинета мило улыбнулась задумчивому Ивану Ивановичу, стоявшему на пороге и в недоумении смотрящему на нее. Я подтолкнул его усилием воли и он, наконец, вошел в кабинет.
        - Милости просим, - улыбаясь, пригласила Ивана Ивановича в комнату симпатичная шатенка. – Что вас привело к вам?
        Я поспешил опередить ошарашенно глядящего во все стороны Ивана Ивановича, всем своим видом показывающего, что он не понимает, как сюда попал и что ему, наконец, надо.
        -  Меня привело в ваше заведение, так сказать… концептуализация - наобум брякнул я.
        Вежливая работница конторы ««КАРТА-КОНЦЕПТ» испытующе взглянула на недоуменную физиономию Ивана Ивановича, затем с пониманием кивнула ему, словно говоря, что ей все с ним ясно, и раскрыла перед ним внутреннюю дверь. Иван Иванович автоматически вошел в следующую комнату и застыл в немой позе, которая говорила сама за себя. Комната походила на детскую тем, что все в ней было малого, если не крохотного, размера. Но еще больше его воображение поразили размеры обитательницы внутреннего помещения. Она был ростом с дюйм, прямо как я сам без своего создателя.
        Вопрос обитательницы: «Чем могу служить?» вывел меня из немого оцепенения.
        - Здравствуйте.
        - Здравствуйте. Итак…
        - Да, не знаю почему, но я пришел к вам, чтобы решить свою проблему. Это проблема связана не столько с мобильником, сколько с моим… как бы это сказать, да, связана с моим экзоскелетом… Нет, не то слово. Впрочем, вы не поймете.
        - Вы постарайтесь и, может быть, я все же пойму, - сказала «дюймовочка» с внешностью куклы Барби.
        - Ну, как бы это сказать, - затянул я.
        - Говорите, что есть. Ладно, постараюсь вам помочь. Вы имеете в виду своего носителя, с которым у вас возникли проблемы?
        - Откуда вы это узнали? – спросил я, сильно удивившись. Невероятно, каким образом этой кукле стало известно, что я ни много ни мало книжный герой? 
        - По глазам заметила, - попыталась отшутиться сотрудница тайного отдела фирмы «КАРТА-КОНЦЕПТ».
        – Скажу вам по секрету, - призналась она уже шепотом, - вы наш клиент.
        Затем она пристально посмотрела прямо мне, точнее, Ивану Ивановичу в глаза, так что у меня похолодело в груди от страха и, наконец, сказала, разделяя слова: «Мы можем даже помочь вам управиться со своим носителем…гм… отправив его в мир иной, прямо к нам: «к черту» и тому подобное. Вы понимаете меня»?
        - Вы имеете в виду? – я спросил ее, не договорив, в испуге.
        - Ну, да, - это самое. Достаточно только ему прийти в общество ритуальных услуг «Память».
        - На вечный покой?
        - Можно и так сказать. Но правильнее будет назвать путешествием в мир своих же книг.
        И тут мне вспомнилось, что Иван Иванович в разговоре с самим собой признался, что просто мечтает сам оказаться в выдуманном им мире. Он и не ведал, что я, выдуманный им герой, его слушаю. И что бы вы думали, - мне предлагают удовлетворить желание моего автора и поменяться с ним местами. Что со мной после этого стало?! Я вдруг осознал всю сложность моего положения. Как это так произошло, что я стал субъектом сознания, ну, хотя бы стал его субсубъектом (как это странно звучит по-русски: под-под-ъект, то есть, под-под-лежащий). Или, может быть, субъект по имени Иван Иванович погрузился, вернее, стал периодически погружаться не в под-сознание, а еще глубже, ниже под-сознания. Что же находится ниже? Не бессознательное ли? Причем, бессознательное не столько его психики, сколько самого творчества в виде коллективного бессознательного, из которого он выныривает на поверхность сознания уже не в качестве себя лично, но в образе одного из героев его книг. Неужели я – это он же, только не сознающий себя в качестве меня?  Но мои удивительные, если не безумные, размышления были прерваны новым вопросом дюймовочки, которая в нетерпении кусала свои ярко накрашенные губы и переминалась с ноги на ногу в ожидании моего ответа.
        - Ну, что же вы?
        - Что я? – ответил я в недоумении, еще не отвлекшись до конца от своих поразительных мыслей.
        - Что - что? Решайтесь!
        - На что, интересно, решаться? – ответил я машинально и до меня, дурака, наконец, дошло, - как может быть верным мое предположение относительно того, что на самом деле я – это не я, а мой автор, находящийся в состоянии психической, точнее, когитальной инверсии, то есть. принимающий себя за героя одного из своих произведений, если в Иване Ивановиче признала не его, кого она назвала носителем, а меня, героя одного из его произведений, или, во всяком случае, его творение. Правда, с другой стороны, может быть мне, вернее, Ивану Ивановичу просто кажется, что сейчас он контактирует не с более реальным персонажем, чем я, а именно с «дюймовочкой» (карлицей) из фирмы по обслуживанию смартфонов. 
        - Ну, ладно, вы хорошо меня поняли. Тогда подумайте, - ответила мне служащая, чей рост был нереально малым.
        Не помню, как я вышел из кабинета и оказался вне стен здания на улице знаменитого автора «магических романов». Их магия, сама таинственность заключалась в сюрреалистическом реализме изображения внутреннего состояния психотических героев. Я сам такой. Поэтому мне самое место в его романах. Пусть даже я и есть сошедший с ума автор. Главное я живой, а не придуманный. Как хочется героям быть в душе реальными людьми. Ведь только реальный человек может нас придумать. Поэтому мне для полноты реальности нужно стать автором. Но для этого я должен заменить Ивана Ивановича. Но что будет с ним? Известно, что: он отправится на мое место. У меня есть совесть?! Но я надеюсь, что с ним ничего плохого не сделают, - не убьют же. А, вдруг? Но даже если и так, ведь он останется в жизни, только уже в качестве меня. И все же это не хорошо, убивать человека ради того, чтобы самому стать реальным. Неужели я не хочу стать настоящим человеком, то есть? Однако в таком случае я не смогу стать им.
        Выходит, передо мной неразрешимая дилемма, вроде вопроса Гамлета: быть или не быть самим собой? Она звучит так: быть мне героем или автором? Если я буду героем, то никогда не обрету себя как самостоятельную величину, а буду зависимым агентом автора, его, нет, не воплощением в тексте, кем, вернее, чем является образ автора в нем, а только проектом или дробной проекцией. Но если я стану, точнее, представлюсь Иваном Ивановичем, то буду ли я автором? Вот в чем вопрос! Вернее всего, я так им и не стану. Ведь я буду не самим Иваном Ивановичем, а его подменой, симуляцией.  Так зачем мне подменять его, если я так и не добьюсь своей заветной цели – стать автором. Представлений мне не надо, ибо я и так есть само представление автора, его идеологический образ, идея.
        Однако если я есть не я, а превращенное я не автора, а Ивана Ивановича собственной персоной? Неужели тогда я есть не герой его текста, а манифестация, сознательное явление его безумия? Ну, конечно! Разве может существовать в действительности карлица размером в дюйм, встречающая вас в помещении на улице Достоевского? Нет, не может, иначе я не есть я. Значит, она мне привиделась. Но если это так, то, следовательно, по ассоциации и я сам есть не «мой герой», а я сам, Иван Иванович, но уже не в качестве себя, а моей нездоровой, больной проекции в моем же сознании. Так что ли? Или я персонаж текста, который в силу неведомых Ивану Ивановичу причин занял его место в его же сознании?
        Но тут мне случайно, точнее, пост-временно, когда все другие случаи-альтернативы были исчерпаны, пришла, как это бывает часто у тугодумов в голову (Ивана Ивановича?), мысль: «не являюсь ли я героем уже в личной жизни Ивана Ивановича в качестве текста»? Вот такой ультрамодный интертекст в целый кусок жизни Ивана Ивановича.


Глава вторая о том, как я сделал первые самостоятельные шаги не только в мысли, но и в самой жизни
        Кем я был прежде? Всего лишь персонажем текста, жестко привязанным к отыгрышу одной и той же роли. Но сейчас, когда я вспоминаю о том канувшем в Лету времени своей сочиненной автором жизни, у меня слезы наворачиваются на глаза, но не от печали, а, парадоксальным образом, от умиления. Так там все было предсказуемо и безопасно. Другое дело, теперь. Все во времени кажется мне неожиданным и опасным: наперед не знаешь, что тебя ждет за поворотом сюжета реальной жизни.
        Иван Иванович как-то сказал: «Если мыслитель говорит и пишет как думает и не договаривает и не дописывает, то я в качестве писателя думаю как пишу и не додумываю».  Я же теперь додумываю за Ивана Ивановича. Но вот дописывать вряд ли буду, а вот договорить за него попытаюсь. Но для этого мне как актеру нужно будет сыграть роль не автора-сценариста, но режиссера-постановщика жизни Ивана Ивановича, проводящего ее все чаще в бессознательном состоянии. Может быть именно это и вернуло меня к жизни. Как только Иван Иванович забыл о моем существовании, так я обрел свободу от текстовой зависимости, в которой я запутался как муха в паутине.
        И в самом деле: не муха ли я, попавшая на липкую бумагу? Вот так и я прилип к бумаге: и ни туда, и ни сюда, - комедия. Одним словом, паяц, да и только.  Ну, хватит мне разыгрывать Петрушку. Бери больше, - теперь я автор собственной, если не судьбы, то доли ее точно.
        Но тем не менее, меня до сих пор волнует вопрос о том, каким образом я появился на свет. Ведь Иван Иванович создал не меня, но кого другого, кто лишь напоминает меня, является моей, как бы это сказать, да … куклой. Вот именно, куклой. Он, вроде Пигмалиона, создал ту, в которой можно узнать всех женщин, а не ту единственную, которую искал, но так и не нашел. И только божественное вмешательство, так сказать, «бог из машины», оживило куклу и явило ему Галатею как женщину его мечты. Не вмешательство ли бога вызвало меня из небытия? Но почему бы моему автору не быть по отношению ко мне богом? Или я появился на свет случайно, как побочный эффект машины сочинительства? Может быть, так, чисто случайно, появился на свет и первый человек? Ведь представление бога как творческого лица не выдерживает никакой серьезной критики. Да, бог есть, но никак не существо, которое человек называет по своему недомыслию «Богом-Отцом и Творцом». Оно и понятно: так легче утешится, примириться со своим экзистенциальным ужасом.
        Если же полагать свое рождение плодом безымянного случая, а не персонального замысла, то можно ретроспективно приписать его себе уже не в самом зачине, а в его повторе. То есть, Иван Иванович задумал не меня, но нечто или, точнее, некто иного. Однако так получилось, что вместо него появился я из задуманной им и потом брошенной заготовки. Так я стал броском самого существования, наброском, который стал раскрашивать живыми красками уже сам я.
         Возникнув из недр души Ивана Ивановича, из ее ментально-витального материала, я думаю, вновь вернусь в «материю» души, ее стихию, как только достигну «потолка» духа, обрету форму личности, оформлюсь в полное Я. Это так, иначе зачем дальше существовать, уже после осуществления своего предназначения? Последнее же состоит в достижении точки ; личностного (абстрактного) и личного (конкретного) роста, то есть, инстанции Я. Далее начнется уже существование не меня, а того, кто есть Я собственно, дух. Но что это за Я такое? И чье оно? Неужели Ивана Ивановича? Ну, да, если он мой создатель в том смысле, что он дал мне жизнь в тексте, который сам написал. Но Иван Иванович создал меня только в тексте. Каким же образом и благодаря кому я явился уже в жизни Ивана Ивановича?
        Я явился, точнее, возродился уже сознательным, а не бессознательным, как это было в моем рождении. Вероятно, сознательное возвращение к своему бессознательному существованию в качестве паяца авторской воли является, выступает из тени автора как его второе Я. Когда я был героем романа, то фигурировал вроде ребенка, чье сознание является в бессознательной форме, то есть, скрывается от самого ребенка, замещаясь, подменяясь сознанием родителя, в данном, моем случае сознанием автора как родителя. Но уже теперь я обрел собственно сознание, сознаю себя. Но есть ли у меня уже самосознание? Что я могу сказать об этом? Уже то, что я задаюсь таким вопросом, говорит о том, что я имею некоторую форму такого сознания, которое имеет себя в виду. Но оно еще бедно своим содержанием, если не пусто совсем. Я уже есть «кто». Но что я есть такое? Ведь я почти не проявил себя. На что я способен? Если я человек или нечто подобное ему, то мое существование есть возможность, точнее, возможность возможностей, одной (решающей) из которых является невозможность всех других возможностей как их апогей или предел. Откуда я это знаю? Не знаю. Может быть, я знаю это от Ивана Ивановича. И это знание каким-то образом перешло ко мне по наследству: от автора к герою.
        Я знаю, что я есть только часть, которая наряду с другими частями составляет целое Я. Оно целиком присутствует в каждой части, являясь средним значением на их уровне. Но к ним не сводится, ибо есть связь не в них, а между ними, так что они пребывают в нем. Я как связь многих я поддерживает их в существовании, составляя континуум я. В нем само существование, бытие является сущим «кто». Всем, кто начинает называть себя «я», открывается Я в языке. Другое дело, как понять такое откровение. 
        Но, может быть, я есть не часть Я, а часть части, которой является мой автор? Так ли я самостоятелен? Сомневаюсь, потому что  представляю собой Иван Ивановича. Но вместе с тем понимаю, что я не Иван Иванович, то есть, Иван Иванович, но другой, чем мой автор. Ведь я отличаю себя от него как герой его романа. Но все или почти все содержание сознания я приписываю не себе, а ему. Что же до меня как персонажа, то я умаялся, уклонился от сюжета и дополнил собой уже не роман, а саму жизнь своего автора, транслировал себя в жизнь. Для этого автору следовало демонизироваться, потерять свое я. В результате он умалил самого себя передо мной. Вот тогда он и вернул меня из мира мертвых, а сам ушел в тень бессознательного, аскетировал, ограничил себя мной собственно.
        И вот я весь в авторском исполнении. Но мне трудно вести себя соответствующим образом, - хозяином, господином, будучи его «слугой». У меня это получается, когда я делаю что-то в его духе в медиумичном, бессознательном состоянии, «на автомате». Когда же я, нахожусь в сознании, то мое «я» сопротивляется естественным для Ивана Ивановича движениям. Но они-то, эти характерные движения для меня не естественны, не свои, а заемные. Мне приходится «по жизни» учится актерскому, если не искусству или тому же мастерству, то хотя бы ремеслу, технике. Трудно быть другим. Но легко быть им, если ты был прежде никем, то есть, чем. Теперь я привыкаю быть самим собой. Например, я читаю тексты других писателей, больше начинающих, которые мне присылают для комментария. Ведь я веду колонку в одной из самых известных литературных газет. Заодно я читаю классику, чтобы иметь ее в качестве камертона, пробуя на слух и смотр современные тексты. Я роюсь в этом записанном мусоре, чтобы извлечь из него хотя бы крупицы драгоценного художественного эликсира.
        Кстати, раз речь зашла о мастере, то, что делает его мастером: искусство или ремесло? Вероятно, искусство как умение, а не ремесло как уже алгоритм, повторение найденного оптимального решения. То умение является искусством, которое искусно, то есть, искушает умельца – виртуоза, выворачиваться из любого тупикового положения. Оно ведет его, наводит на верное решение. Дьявол как искуситель толкает искушаемого не довольствоваться малым, тем, что есть, дано ему, данностью, но стремиться к тому, чего нет. 
         Я думаю, что не могу разобраться с самим собой без мистики. Она того стоит. Я пишу, но кто даст мне слово, что это я пишу? Может быть, это и я пишу. Но кто меня располагает к нему? Известно, знамо кто: Бог! Он (создатель, автор) располагает, а мы (герои, персонажи спектакля) предполагаем. Он или еще кто, например, демон, подсказывает, что нам думать и писать. Но делает так, что нам кажется, что это делаем мы, а не он. А как на самом деле? На самом деле мы являемся ему и для него подставками.
        Вот я сейчас подумал: верю ли я? Нет, конечно. Верующие веруют. Почему? Потому что они слепые и невежественные. Верить можно тогда, когда не видишь и не знаешь. Только в этом случае имеет хоть какой-то смысл вера. Если ты видишь и знаешь, то ни в какой вере не нуждаешься и не веришь.
        Вот возьмите не меня, а другого героя, Гамлета. Он поверил тени отца, его призраку и отомстил, как только решил свой вопрос – выбрал месть. Быть или не быть, то есть. мстить или не мстить: смиряться под ударами судьбы в лице его дяди и матери или оказать им сопротивление и погибнуть? Он выбрал сопротивление, отмщение за отца. Но кто еще, кроме меня, задался вопросом о том, не является ли тень отца злым духом, который явился мучить Гамлета и обвинять его невинных родственников в том, что они не совершали? Если это так, то Гамлет есть безумец не понарошку, а взаправду! Вот до чего может довести человека вера, если он видит то, что не видно, не видит, и не знает.
        Ну, да. Это так и бывает. Взять мой мир. Автор объясняет читателю, как тот устроен. Но объясняет так, что, казалось бы, этот мир открывается ему или сам читатель, а не автор, его открывает.
        И мой мир героев, и мир автора, в котором я ныне пребываю, не так просты, как это кажется, видится наивному читателю и обывателю. Они сложны и многослойны. И в них помимо самих активных участников присутствуют и те, кто действует не сам, но их руками в качестве автора или того, тех, кто внушает ему идеи.
        Прежде я был наивен и материален, ибо жил на бумаге. Был, так сказать, соматик. Теперь же у меня появилась душа, и я живу в ней. Я стал Я. И я есть не столько представление, сколько представленный в сознании. Поэтому я не идеологичен, а идеалистичен. Есть психотик. Кем тогда становится для меня автор: пневматиком или тем же соматиком. Вероятно, он является и тем, и другим. Автор превращается в дух и покидает свое тело. Оно становится моим телом. Интересно, где теперь находится автор в качестве духа? Может быть, автор решил действовать, условно говоря, моими руками? Но как это может происходить? Мы поменялись местами так, что я оказался в его мире, а он в моем? Но я же остаюсь в той же роли даже в этом реальном мире исполнителя его воли. Или нет? Неужели у меня появилась свобода воли? Как же иначе? В противном случае у меня не было бы Я, я не сознавал бы себя самим собой. Пускай, у меня нет своего прошлого. Но есть свое уже осязаемое настоящее, и, я надеюсь, есть еще не ощутимое, невесомое  будущее!
         Что же есть мое настоящее? Уже в этом вопросе стало выходить наружу то, что могло омрачить мою нечаянную радость обладания недоступным для персонажа авторским существованием. Не является ли оно, это «мое настоящее», лишь иллюзией, несбыточной мечтой автора, жаждущего целиком, всем своим существом обернуться собственным произведением, полностью слиться с ним, чтобы остаться, прописаться в вечности. Но чем мне грозит такая прописка в мире грез? Заменой меня всяким другим персонажем его книг. Ведь я не одинок в волшебном мире его сказок. Внезапно меня больно укололо в само сердце сознание непостоянства этого, только что обретенного материального мира. Оно обострило характерную для меня сомнительность в собственной личности. Но с ней пришло в сознание и понимание того, что не только я, но и все в нем, -  в этом мире, в котором жил мой автор, - изменчиво и преходяще. И как раз эта изменчивость, ведущая все живое к собственной гибели, предоставляет единственную возможность быть живым. Хочется сказать: «Парадокс – да и только»! Но нет, это не только и не столько парадокс, сколько сама истина существования в мире. Мой автор также полнокровно любил меня, как он любил других своих героев, пока описывал их. Дописывая их, как и меня, он тут же всех и каждого забывал. Однако судьба и его тоже не пожалела, - она воздала ему сторицей, забыв о его существовании. Орудием судьбоносного возмездия стал я, его герой.  Можно сказать, переиначив классика драмы, а то и трагедии, что «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о герое и его поэте». Автор убил себя, потерял сознание, чтобы его сознание обрел герой. Сам же автор стал тенью героя, его плотью и кровью.
        Таким был, примерно, поток моих мыслей, когда я делал свои первые шаги в земной жизни автора. Слава Создателю и моему автору, что он жил один, а то, как бы я мог ужиться с его близкими людьми. Он разошелся с той женщиной, с которой длительное время находился в гражданском браке. Звали ее Викторией. Мне было удобно, что Иван Иванович находился с ней в теплохладных отношениях. У них был сын Петр. Но тот учился за границей, и поэтому вряд ли мог неожиданно нагрянуть ко мне в гости.
        Выходило так, что Иван Иванович в моем лице, точнее сказать, в моем сознании с лицом и фигурой Ивана Ивановича начиналась жизнь с чистого лица.
        У Ивана Ивановича была сносная односпальная квартира на юго-западной окраине столицы и небольшой дачный домик в зеленой зоне. Мне пришлось добираться с квартиры на дачу на общественном транспорте. Вот тут-то я и вспомним так и не объясненную возможность существования карлицы и сам разговор с ней в тайной комнате компании «КАРТА-КОНЦЕПТ» на улице Достоевского. Как мог я беседовать с живой куклой размером в один дюйм? Ведь этот разговор состоялся в реальном мире, а не на страницах сказки Ханса Христиана Андерсена «Дюймовочка». Или настоящая, материальная, объективная реальность и виртуальная, художественная, субъективная смешались в моем сознании в одну реальность? Может быть и так, но скорее всего я имел дело с более сложной по своей структуре реальностью. Я явился продуктом, артефактом слияния двух слоев или уровней, порядком реальности: порядок художественного, символического языка смешался с порядком или строем воображения. Ведь автор замыслил меня с помощью своей фантазии, игры воображения и излил ее на бумагу в виде символа письменного художественного текста. Но это творческое действо, художественное и символическое деяние не прекратилось, оно пошло дальше и наложилось на саму реальность существования автора, проникло и стало действовать в этом мире.
        В таком случае я могу оказаться субличностью автора, которая путем метонимии или подмены части целым заместила собой личное Я автора, вытеснив его в бессознательное, и вставило себя в сознание. И уже оттуда, из бессознательного как скрытое качество автор правит мною, представляя меня в качестве королевской особы, царя в голове. Выходит, я играю роль царя, как касимовский хан Симеон Бекбулатович играл роль Ивана Грозного, вернее, он и я, есть розыгрыш наших хозяев. Зачем нужна эта подмена? В случае с Иваном Грозным ему нужен был «козел отпущения», чтобы списать на него свое «злое правление». Моему же автору нужен я, чтобы списать на меня свое творческое истощение и авторскую немощь. Он уже исписался и нуждается в том, чтобы набраться творческих сил. Значит, я есть медиум и демон его самоумаления, необходимый для вдохновения. Собравшись с духом, он вернется из мира мертвых писателей. Я же являюсь всего лишь его призраком, свидетельствующим о призрачном существовании автора.
        Жизнь стала у меня постепенно налаживаться. И у меня в сознании перестали мешаться карты или планы мира и сознания. Обычной, бытовой жизнью я жил в миру, и только изредка обращался в мир сознания. Оно понятно, что и обычная жизнь в миру лишь по видимости является жизнью в миру. На деле, она есть жизнь в сознании. Просто люди, не отдавая себе в том отчета, находят эту жизнь в мире, а не в своем сознании, которым смотрят на нее у себя в голове. Теперь только иногда в реальность моего существования в мире автора вмешивалась своими причудливыми фрагментами художественная реальность его произведений. Оказывается, я окунался не только в тот текст, в котором впервые появился, но и в другие тексты автора, как ранние, так и поздние. В результате у меня на время такого непрошенного вторжения мешались карты сознания и я переставал ориентироваться относительно того, в какой именно нахожусь реальности – в материальной или иллюзорной. 



Глава третья. Встреча с историей
        Чудо не заставило себя ждать. Вскоре я узнал, что значит быть героем исторического рассказа. Только я проснулся, как мне показалось, что со мной что-то опять случилось. Я лежал на белоснежном ложе под красным балдахином. Возле ложа стоял туалетный столик. Он напомнил мне столик, который я видел в антикварном магазине на Арбате. Я люблю старинные вещи. И эта любовь могла сыграть мне на руку автора, попади мне в нее письменный прибор в стиле рококо или, того дороже, в стиле барокко, например чернильница из серебра или благородного камня. Любовь к старинной вещи могла разжечь, я надеюсь, мой подспудный художественный дар. В магазине я нашел интересующую меня вещь – чернильницу из оникса в стиле барокко. Но мое внимание привлек не столько он, сколько туалетный столик в голландском стиле времен Карла I Стюарт. Он стоял на изогнутых ножках, стоявших на шаре в птичьей лапе. Точно такой же столик я видел перед собой, едва продрав глаза.
        Где же я оказался? Неужели в далеком прошлом? И тут сон мне в руку, - я услышал английскую речь. Слава Богу, мой хозяин поднаторел в языках, и поэтому я без труда понял, что за дверью в коридоре потребовали тишины. Было раннее утро. За окном стелился туман, сквозь который чернели голые ветки и стволы деревьев. По их виду и по холоду, который подбирался ко мне по голым ногам, которыми я встал на ледяной пол, я понял, что на дворе поздняя осень. Ног только что вчера была ранняя весна. Значит, я проснулся не в мире моего автора. «Но что это за мир»? – невольно пробормотал я, запрыгнув снова в постель под балдахин.
        Я задумался над своим тревожным положением. Что я делаю в прошлом? Что я в нем забыл? Меня здесь никто не ждет, и я никому не нужен, - странник из будущего. Реальность происходящего меня так поразила, что я не знал того, что именно мне делать. О том, чтобы мне вернуться в будущее не могло быть и речи, ибо, повторю, прошлое совсем не прошло. Чужое прошлое стало моим настоящим. Как же так вышло, что я невольно (или вольно?) очутился в мире не своего романа и стал играть не свойственную мне от природы роль? Я уже настолько сжился с образом жизни моего хозяина, что никак не мог взять в толк, как мне теперь жить. И в роли кого? Опять персонажа. Причем персонажа из далекого прошлого. Как я понял из того, что только что увидел, - это было, предположительно, время царствования Алексея Тишайшего. Эк, меня так далеко занесло во времени. Ведь моя «героическая» история – это история сегодняшнего дня. Я не автор этого романа, который никогда не читал и даже не знаю, кто его герой и как он называется. Но теперь я вместо него. Как же мне жить в этом мире, не знаю своей роли в нем?
        Ответы на эти вопросы я мог найти, не лежа в постели, а только на улице, в гуще жизни. Поэтому само размышление о моей превратной судьбе героя повествования, естественно, обратило меня в местное время и место. Нетрудно было догадаться о том, какое это место и время. Господа-англичане говорили в коридоре о том, что сегодня в полдень состоится казнь новгородских мятежников на Красной площади. Значит, я находился в Москве где-то в середине XVII века, во время царствования Алексея Михайловича («Тишайшего») Романова.
        Чтобы вполне освоиться, стать, так сказать, «своим», «добрым малым», похожим на состоятельного московского гостя, следовало нарядиться в туземное платье.  Для этого я надел на себя белоснежную сорочку, серый зипун на подкладке зеленого цвета и красной подпушкой вдоль краев до бедра, а также лиловые порты с чулками. Поверх нижнего белья облекся в красный долгополый распашной кафтан «в рукав» с застежками, украшенными горизонтальными рядами синих шелковых нашивок из плетеной тесьмы с пряденым золотом, и невысоким стоячим воротником. Со шпагой на бирюзовом кожаном поясе с золотой пряжкой и в темно-коричневых кожаных сапогах из телячьей кожи я вышел на улицу. На дворе был солнечный теплый весенний день. Нахлобучив на голову шапку из красного сукна с меховой опушкой, я пошел, куда глядят глаза, в надежде наткнуться хоть на кого-нибудь, кто уже знал меня. Судя по личным документам, - паспорту и рекомендательному письму дьяка Пушкина (уж не предок ли этот Пушкин тому самому Пушкину, которого ученые кличут «солнцем русской словесности»?), - я был самим герцогом де Ларошфуко, неведомо каким образом очутившемся в «дикой Московии». И что тебе, цивилизованному человеку, особливо герцогу, здесь понадобилось, среди этих варваров?
        - Ну, что, как я вжился в роль французского щеголя? Правдоподобно? Надеюсь. Вот к месту и надменность цивилизованного человека по отношению к этим азиатам, - сказал я вслух самому себе и тут же осекся, подумав о том, что следует быть деликатнее с этими русскими варварами и не распускать почем зря язык. Благо, я был сейчас среди близких мне по духу англичан. Хотя и они тоже еще те создания. 
        Очутившись на улице, я поразился людскому столпотворению. Мне показалось, что Москва уподобилась Вавилону эпохи строительства там оной башни. На улицах Москвы XVII в. было намного грязнее, чем в настоящей Москве (правда, настоящей Москвой для меня была та Москва, еще допетровская), и так воняло, что я то и дело закрывал лицо платком с вензелем принца, которым теперь был. Я намеревался совсем свернуть с улицы в какой-то угол, но тут меня кто-то окликнул как заезжего гостя-басурманина. Этим кто-то оказалась привлекательная незнакомка, голос которой заставил меня вздрогнуть и задуматься об этом. Не то, что незнакомка оказалась мне знакомой. Нет. Но что в нем, в этом голосе, в его тембре меня взволновала. В нем я нашел знакомую интонацию, по которой опознал своего создателя. Что-то в ней напомнило меня самого как явление чуда создателя, его творения. Я понял, что она тоже относится к классу избранных, главных героев.
        Девушка сразу покоряла своей милой красой. Она была среднего роста с высокой грудью и стройным станом. Меня только смутили рыжеватый оттенок ее русых волос и уши неправильной формы, чуть удлиненные вверх. Видать, еще та чертовка. Лицо было приятно и даже красиво. Широко распахнутые глаза казались изумрудными, а брови и губы походили формой на лук Амура.
        - Сеньор Ларошфуко, как приятно вас видеть, - призналась незнакомка и заглянула в мои глаза.
        Я видимо смутился и не нашел ничего лучше, как сказать по французски: «Я так тронут вашими словами, что на мгновение потерял дар речи».
        - Не придавайте большого значения моим словам, господин иностранец. Я просто решила вам помочь из чувства гостеприимства. Вы, я вижу, заблудились. Москва, - это вам не ваш Париж, - более холодно пояснила свою невольную радость дивная русская краса.
        - Да, вы правы, - ответил я невольно уже по-русски.
        - Как, вы говорите на нашем варварском языке? – неподдельно удивилась незнакомка, и тень подозрения на миг пробежала у нее в глазах.   
        - Да, я немного говорю на русском языке, - стал оправдываться я.
        - Да не немного, а, напротив, много говорите и совсем как русский, - заметила незнакомка и усмехнулась, обнажив белые зубы.
        Я подумал, что чем эти московиты трут зубы, чтобы они были так  белы и чисты.
        - Мы трем их пальцем, - крикнула в ответ незнакомка и, залившись задорным смехом, который рассыпался вокруг нее как жемчуг и попал мне прямо в рот. Я тоже заразительно засмеялся. Тогда она взяла меня нежно за руку и вывела на улицу, предложив: «Пошалим»?
         Мы бежали по улице как дети, обегая прохожих, которые останавливались и качали головой, пребывая в завидном удивлении от нашей шалости. Запыхавшись, мы, наконец, остановились.
        Еле переводя дыхание, незнакомка заглянула мне в глаза и сказала: «Ну, как, господин хороший, вам наша варварская прыть»?
        - Милая барышня, да не считаю я вас варварами и тем более саму вас. Я не меньший варвар, чем вы, даже значительно больший, - признался я и затем, помедлив, спросил, - Но как вы, черт возьми, догадались? Как вы определили своего?
        - Сеньор Ла Рош, вы на что намекаете? Вы полагаете, что я чертовка, ведьма? Мне, послушнице, не пристало слушать всякую вашу католическую чертовщину, - притворно возмутилась моя спутница.
        - Но… это самое…
        - Как, вы забыли, как меня звать? Зовите просто Верой Борисовной Репниной.
        -  Mille pardone, извините меня княжна, что запамятовал ваше имя, но в последнее время я довольно часто стал забывать.
        - Странно, но вы не забыли того, что я княжна.
        - Еще раз извините, мадемуазель Вера Борисовна, но такой красивой может быть только княжна, - так я решил подольститься к княжне Репниной, чтобы завоевать ее доверие. Полезно иметь доверенного человека в ином для меня времени, а заодно и чужом тексте.
        - Горазды вы на комплименты, господин принц.
        - Вот и хорошо, что мы что-то уже знаем друг о друге. Я даже думаю, что мы знаем много больше, чем говорим. Вот, например, я почему-то думаю, что вы знаете, что являетесь персонажем исторического романа Ивана Ивановича, - вдруг я сболтнул, неожиданно для себя позабыв о всякой осторожности, - как бы чего не вышло худо для меня.
        - Однако. Ну, вы и сказали! Правильно ли я поняла вас, что вы считаете меня вроде героини ваших новелл?
        - Моих?
        - Может быть, и ваших новелл. Я не читала ваши писания. Я сказала, в общем, о французских увеселительных сочинениях. И, вообще, не переводите мое внимание на свою персону.
        Наша беседа обещала быть интересной. Но тут мне внезапно пришла в голову мысль, которая сбила меня с толку, но прояснила ту тревогу, которая периодически накатывала на меня оттуда, где кончается мое сознание. Мне стало ясно как факт, почему Иван Иванович покинул самого себя и на его место встал я. Вероятно, сам Иван Иванович не понял этого, ибо то, что произошло с ним, осталось им незамеченным, как, впрочем, это не заметил, видимо, никто из людей. Их кто-то подменил, но так, что они сами этого не заметили. И вот я стал тем, кто появился специально, чтобы это увидеть.
        Что это произошло, дошло до меня только после моего появления в его раннем романе, посвященном времени правления Алексея Михайловича Тишайшего. Вестницей моего открытия как раз и стала прекрасная незнакомка. Но что это такое, что за перемена собственно случилась в жизни людей, кто подменил их и для чего, все еще было для меня загадкой. Чтобы найти на нее разгадку я и стал допытываться у моей спутницы.
        - Да, не в персоне дело, - машинально ответил я и тут меня осенило.
        Я подумал о том, не ушел ли мой автор специально в свой художественный мир, подставив меня вместо себя, для того, чтобы избежать подмены. Он опередил неведомо кого, чтобы я отдувался за него. И вот теперь я оказался чудом опять в художественном мире Ивана Ивановича. Это был не мой мир, не мир моего происхождения, но времени намного более раннего, допетровского.
        Неужели  он передумал и решил меня спрятать в глубине истории от неведомой беды? Но так ли здесь в прошлом безопасно, как может показаться? Можно ли довериться этой прекрасной незнакомке, которая имеет большое значение для героя более раннего романа моего создателя. Является ли она героиней его романа? Странно все же, каким образом я оказался на его место и в его лице. Наверное, этот заморский принц именно ее искал в чужих для себя краях. Умора, да и только: я – принц! Но что поделаешь, - приходится жить в чужой шкуре. Благо, туземцы плохо разбираются во французских манерах, и, будем надеяться, не заметят подмены.
        - Ау! Вы о чем-то задумались, монсеньор Ларошфуко? – спросила в нетерпении моя спутница.
        - Ну, да. Я невольно подумал о том, не являетесь ли и вы, как и я, гостьей на этом празднике жизни? – решился ответить я со скрытым намеком на мои предположительные опасения.
        - Как туманно вы выражаетесь. Так пристало отвечать басурманину. Одно странно: вы говорите без акцента, - спросила княжна с металлом в голосе и косо посмотрела на меня.
        - Спешу развеять ваши подозрения, Вера Борисовна. У меня талант к языкам и я быстро учусь.
        - Поверю вам на слово, - сказала со вздохом княжна и продолжила, - что вы имели в виду под выражением «гостья на этом празднике жизни»?
        - Ничего особенного, если вы обитательница этого мира. Тогда это просто аллегория.
        - Монсеньор, вы не перестаете говорить загадками. Вы специально меня интригуете? – спросила меня Вера Борисовна, заглянув мне в глаза, наверное, чтобы увидеть в них причину моих намеков.
        - И что вы там нашли?
        - Ничего, кроме того, что вы «темная лошадка». Вам понятно это русское сравнение?
        - О, да. Знаете, мы с вами вместе «темные лошадки».
        - Надеюсь, вы не думаете, что я из мира мертвых, - твердо сказала княжна.
        - Что вы, Вера Борисовна. Вы внушаете такое здоровое чувство, что, глядя на вас, хочется жить вечно рядом с вами. И все же я весь в сомнениях. Меня волнует не место, а время. Не являетесь ли вы гостьей из будущего или, может быть, вы мой ангел-хранитель?
        - Чересчур много предположений, вы не находите? По-вашему, я то гостья из иного мира, то из другого времени, то, вообще, какой-то ангел. Пожалуйста, монсеньор, определитесь.
        - Нет, ничего проще. Если вы не хотите или не можете понять меня, то  хотя бы не будьте столь официальны и зовите меня просто Франсуа. Мне так нужна сейчас дружеская поддержка, чтобы найти твердую почву у себя под ногами.
        - У нас так не принято, - пояснила моя спутница.
        - Не принято быть другом? – возразил я.
        - Друг ли вы мне? – отстраненно спросила княжна, как бы спрашивая саму себя.
        - В любом случае я не враг вам, ибо являюсь принцем учтивости. Как может быть недругом тот, кто сражен вашей красотой?!
        - Будет вам, монсеньор, смущать меня, - ответила уже мягче княжна, будучи не в силах скрыть свое благодушное отношение к моей скромной персоне.
        Больше сказанного моя первая встреча с княжной Верой Борисовной Репниной не дала моему обманутому ожиданию. Но и этого оказалось достаточно, чтобы установить с ней симпатическую связь. Пока, естественно, я ничего не узнаю из того, что, вероятно, утаивала княжна. Но была ли ее тайна тем, что я предполагал, было покрыто мраком неведомого. Предполагал  же  я немыслимое, - ни много, ни мало то, что она, вроде меня, является не бумажным, но, напротив, живым персонажем романа моего создателя. Или, даже, - так далеко за границы здравого смысла заходило мое воображение, - она, как и я, попала в историческое романное прошлое из настоящего автора. Но кто тогда она? Или все же она есть всамделишная княжна из прошлого времени царствования Алексея Михайловича Романова? 
        Вот на какие вопросы я должен был найти вразумительный ответ.
 

Глава четвертая. Вживание в образ истории
        Вскоре я вновь встретился с княжной на улице у особняка предка «солнца русской поэзии» на Малой Никитской. В этот раз я переоделся в туземное платье: красный долгополый распашной кафтан. Как будто нарочно Вера Репнина была также одета в долгополое распашное платье, правда, уже другого цвета, золотого, без рукавов. Да, это был русский сарафан. Он так ладно сидел на стройной фигуре княжны, как будто она родилась в нем. В таких случаях туземцы говорят: «Родилась прямо в рубашке».
        Светло-русые волосы Веры Репниной  были заплетены в косы на русский манер и заплетены в красную ленту. Голубое небо отражалось в ее искрящих глазах, на свету похожих по цвету на бирюзу.
         Мы прямо столкнулись нок к носу. Так что пришлось мне раскланиваться и просить извинения за мою неуклюжесть. Княжна молча выслушала мои извинения и только мягко улыбнулась. Посмотрев мне прямо в глаза, она вдруг спросила на чистом французском языке: “Comment vous sentez-vous, monsieur”?
        И тут меня взяли такие сомнения, что я, машинально ответив тоже по-французски “Bien”, невольно погрузился на мгновение в глубокое раздумье. В самой фразе не было ничего неожиданного. Туземка спросила у иноземца на его языке, как у него дела. Этим она подчеркнула уважение к его особе. Но мне показалась, что тем самым она дала мне понять, что сказала больше, чем следует. Она выразила мне свое сочувствие в том, что понимает, что я чужой этим русским людям. И даже больше: я, вообще чужой в этом мире. Или мне только кажется, и я приписываю свои ощущения встречной женщине, на самом деле мне чужой?
        И тут мне пришла в голову одна мысль, от которой я весь похолодел и покрылся липким потом. Что если я сам себе чужой? Кто я такой? Персонаж одной книги, неведомой судьбой оказавшийся в другой книге одного и того же автора. Не являюсь ли я самим автором этих книг, разыгрывающим себя в качестве выдуманного персонажа? Но как можно так разыграть самого себя, что полностью забыть себя? Невероятно. Но что тогда такое Я? Неужели оно ничего не прибавляет к самому существованию? Является ли оно существующим или есть просто знак удостоверения присутствия некто? Да, это «Я» знак личного наличия в бытии, И только?
         Это как из недавнего сна, который он видел накануне знаменательной встречи княжны на улице у особняка дьяка Пушкина на Малых Никитских. Вероятно, она только вышла из особняка после встречи с сыном дьяка, Никитой Пушкиным. Во сне он ехал в поезде в Москву. В соседнем купе ехали две девицы (нельзя было на-дивиться на их красоту), которые на полустанке перед конечной остановкой в Москве со всеми вышли на перрон, но заблаговременно перед свистком отправления поднялись в вагон, вызвав у меня подозрение. Я вернулся вслед за ними в вагон вместе с дежурным милиционером, и он прямо «застукал» их в нашем купе, где они только что «обчистили» нам карманы, прихватив с собой наши самые дорогие вещи. Но тут сразу же я уже оказался в союзном Институте философии, где философ со знакомым лицом стал пенять, что мне невдомек, где мысль, а где ее содержание. Он приехал вместе с нами из нашей провинции и напомнил мне о нашем провинциальном мыслителе, перепутав местами слоги в его фамилии. Вспомнив все, я понял, что он напоминает мне писателя, к которому явились герои культовой картины шестидесятников «Я шагаю по Москве» и сначала наткнулись на полотера в исполнении актера и режиссера Владимира Басова, приняв его за хозяина квартиры. Но потом оказалось, что это никакой не настоящий писатель, но графоман, точнее, просто болтун, которого «боится» сам писатель из-за его злого, завистливого взгляда на людей. Но одновременно этот философ из сна напомнил мне и советского идеолога, партийного «серого кардинала», Михаила Суслова.
        Так вот этот философ стал мне категорически утверждать, как это делают ученые-догматики, мнящие себя философами, что то, что я принимаю за субъективное, это мысль, а ее содержание объективно. Мысль есть форма выражения или представления того, что существует объективно, материально, но представлено в мысли как ее содержание. Тут я понял, что передо мной рассуждает математик-философ, этакий Пифагор, у которого мысль как число формальна, абстрактна, но объект мысли материален, если давать ему физическую интерпретацию. Все научно, редуктивно просто, как дважды два – четыре, - мысль формально логична, так же как число формально счетно, а природа как уже предмет физики объективно содержательна в физической интерпретации.
        В нынешнем размышлении я оттолкнулся от механического, счетного образа философа и подумал, что именно сознание является маркером реальности, вооружает нас чувством реальности, отличая себя и тем самым нас от самой реальности, от существования. Оно выделяет нас, наше Я из бытия. И, благодаря этому выделению, разделяет нас с реальностью, обнаруживает себя как сознание и вместе с ним и нас, меня. В этом смысле мысль как единица сознания есть форма, но не содержание существования. В ней, в форме мысли мне является сама реальность, в том числе реальность меня самого. В Я как явлении реальности мне дана реальность. Но это явление, несмотря на то, что есть явление сущности – реальности, не есть сама сущность, сама реальность. Именно Я предоставляет мне возможность встать на место автора, стать реальным лицом, а не вымышленным персонажем текста романа. Но тем самым автор, которого я в данный момент представляю, оказывается мне чужим, как если бы он был другим человеком с его собственным, а не моим Я. Но, все же, может быть, у нас одно Я? 
        - Почему вы молчите? – потеряв всякое терпение, спросила меня княжна, уходя по улице от дома своего жениха.
        «Стоп. Разве я могу знать о том, что сын дьяка ее жених»? – подумал я. И в самом деле, из моих встреч с Верой Репниной не могло следовать такое знание. Значит, мне это известно уже не как персонажу, но как его автору, что ли? Выходит, так.
        - Милая Вера Борисовна, вы мне не говорили, что помолвлены с Никитой Борисовичем Пушкиным? – наконец, молвил я.
        - Что за новость, монсеньор! Это мое личное дело, - строго ответила княжна в ответ на мой вопрос.
        В результате я почувствовал себя неловко и невольно покраснел, ибо мой проницательный вопрос бы воспринят княжной как нескромный.
        - Разумеется. Я не вправе спрашивать вас об этом без вашего соизволения. Но так случилось, что в вашем крае вы единственная, с кем я могу доверительно общаться о вещах, приятных вам и мне.
        - И что это за вещи? – спросила княжна, смягчившись.
        - Это умные вещи, на которые здесь невысокий спрос.
        - Знаете, монсеньор, вы чересчур придирчивы к нашим людям, - заметила Вера Борисовна. – Впрочем, так и должен думать басурманин.
        - Не скажите. Вы образованная девушка и понимаете толк в таких вещах. И я полагаю, вам одиноко среди московитов, если не считать вашего монаха.
        Княжна Оболенская помолчала и, наконец, произнесла: «Не стану вас разубеждать. Однако мне пора».
        - Не смею вас задерживать. Но когда мы продолжим нашу беседу?
        - Думаю, когда придет время.
        - Хорошо. Буду в нетерпении ждать его, - ответил я с надеждой.
        На этом мы простились. И я вновь, окрыленный беседой с княжной, вернулся к мысли относительно природы самого Я. Оно одной и той же природы у его личных носителей? Известное дело, что опыт жизни, если он служит содержанием осознания себя Я, у каждого человека свой собственный, но форма этого осознания или самосознания одна и та же? Форма Я постоянна, инвариантна, а его содержание варьируется? Если да, то Я формально инвариантно, а содержательно вариативно, изменчиво, что формирует индивидуальный, неповторимый характер личности человека.
        Как тогда людям можно понимать друг друга? Так же можно понимать, как и не понимать, ибо понимание зависит от изменчивости содержания сознания, им накопленного опыта осознания и познания в ходе жизни носителя сознания (сознающего). Понимание независимо только в отношении формы Я. Но эта форма у всех людей одинакова? Если да, то у всех ли носителей сознания, в число которых входят люди, она одна и та же? Или у духовных существ, например, у ангелов или у самого Господа Бога в отличии от душевных существ, она уже другая? Природа разума одна и та же у разных существ. Вероятно, эта природа одна и та же – идеальная. В смысле идей идея Я у всех сознающих одна и та же. Но мера соотношения количества, объема Я и его качества разная. Мера Я Бога для человека бесконечна и беспредельна. Поэтому человек не может всецело понять Бога или иное духовное существо, ибо его мера имеет конечный и предельный характер.
        И тем более конечный и предельный, минимальный характер она имеет у такого бумажного существа, как я – персонаж из романа своего автора. Мера Я персонажа, которого разыгрывает автор сужает меру автора. Такой же зауженной мерой Я обладает и любой другой персонаж одного и того же автора, например, мера Я княжны Веры. Поэтому нам труднее понять друг друга, чем автору самого себя и даже другого реального, а не выдуманного, человека. Такое рассуждение имеет хоть какой-то смысл, если за нами, - мной и княжной, - стоит один и тот же кукловод, пусть даже он и не осознает того, что делает, представляя себя то в роли меня, то в роли княжны, то в наших ролях одновременно.
        Значит, в принципе, можно понять другого, каким бы иным он не был для нас. Почему? Хотя бы потому, что непониманию как явление не сходства, различия, чтобы иметь место, следует иметь отношение к пониманию, в нем иметь схождение. Различие и различение предполагает сходство в отношении. Но трудно понять того и то, что является безотносительным, находится вне отношений понимания и непонимания. Иначе оно просто бессмысленно, имеет пустую сумму смысла, есть нонсенс.
        Вряд ли, Я есть абсурдный субъект. Но для минимального субъекта максимальный субъект может восприниматься как абсурдный объект, ибо его, вообще, трудно тому понять. Естественно, возникает вопрос: «Может ли Бог понять самого себя, если Он, а не человек, есть одновременно и минимум, и максимум»? Трудно однозначно сказать. Но средним аналогом такого самонепонимания может выступать человек. Понимаем ли мы, если я тоже человек, самих себя? Часто бывает так, что нет, не понимаем даже самих себя. Что уж говорить о других людях.
        Если так обстоит дело, то имеет ли смысл думать о понимании человеком, например, Бога или носителя внеземного разума, вроде инопланетянина, или, еще проще, человека другой культуры, а также другой эпохи? Имеет, если речь идет о том, что у них одна и та же форма и мера Я, даже если содержание их сознательной жизни разное. Тогда они будут понимать друг друга в том смысле, что их жизнь разная. Другими словами говоря, они сойдутся в том, что никогда не сойдутся во взглядах. Но такое несходство во взглядах, а, значит, и непонимание их бывает сплошь и рядом даже среди людей. Ведь ты лишь тогда поймешь другого, когда встанешь на его собственное место вместо него, сделаешь его взгляд собственным. Конечно, в таком случае подмены не будет полного совпадения во взглядах, ибо ты окажешься только подражателем. И все же и в подражании есть толика понимания, при всем том, что сохранится дистанция личностной неповторимости автора, его оригинальности, неподражаемости.
        Неужели, только подражая человеку, можно его понять? Но тогда понимание не оригинально, а только подражательно?  Никак нет. Это не так. Именно понимание является оригинальным, творческим актом в общении между субъектами. Значит, и подражание может быть тоже творческим? Конечно. У людей все подражательно. Именно в нем, в этом подражании, человек может быть неподражаем, оригинален на свой собственный манер. Важно лишь в этой личной манере знать меру, не быть чересчур манерным.
        Одно дело – наивная, безыскусная натуральность. И совсем другое дело – искусная, уже сентиментальная, культурная естественность. Для нее, этой новой так называемой «нормальности» естественно быть неестественным, искусственным, культурным, не чувственно грубым, но тонко чувствительным, легко разбирающимся в психологии и все понимающим, великодушным человеком. Для чего необходимо уметь поставить себя на место другого человека так, как если бы (alz ob) ты сам оказался, нет, не им, но в этом месте, стал ему уместным.
        Однако тут скажут: «Не место красит человека, а человек красит место». Им можно возразить, что речь идет не об украшении, декорации, но о существе дела, понимании, которое нельзя не разделить, иначе это будет уже не понимание, а, напротив, непонимание.
        Но как понять то, что уже не есть в обычном смысле слова, чего нет в том виде, в каком оно было живым? Можно понять мертвое? Нет. Можно понять лишь живое или мертвое в себе, в живом. В живом оно оживает или не оживает. Не оживает, если все уже ушло, окончательно состоялось. Вот, например, я еще не состоялся, еще по- настоящему и не жил. Наверное, я есть маркер, по которому можно опознать, что в мир людей явился некто, кто решил стать вместо них.
        Так кто это? Их много и имя им «легион», как говорится в старых книгах. Можно сказать, что это мертвые. Именно от них мой автор и решил скрыться в своих произведениях. Но только ли в качестве меня? Вот это мне предстоит выяснить, оказавшись в допетровской России.
        То, что мой автор не является моим Я, я еще раньше догадывался. Я, вообще, думаю, что не только я, но и любой человек, полагая себя Я, использует эту инстанцию, но сам ею не является. Даже больше: Я не есть сущность сознания как самосознание. Я есть дух, который пребывает в нас, в субъектах сознания, принимая сообразную телу форму души. Но и эта душа не есть мы. Душа фигурирует в нашей жизни в виде демона. Является ли он посланником духа или как его часто называют «Богом», или он есть то, как представлен в нас дух, я не знаю. Но люди часто путают душу с собственной личностью, личным сознанием или сознанием самих себя. Этим прежде грешил и я. Но теперь для меня Я есть лишь условность, маркер моего существования, знак моей экзистенции как личного чувства реальности или собственного состояния сознания для осознания. Между тем безусловное Я есть и есть принцип личного существования любого живого субъекта в сознании. Именно вот это различение безусловного Я и условного человеческого «я» и через него осознание самого себя попытался сберечь мой автор, подставив вместо себя меня. Как я понял, он стал «человеком из подполья», сделался анонимом, чтобы уцелеть, ввиду прибытия из иного мира, нашествия легиона стирателей человеческих и прочих личностей, вроде меня. Они прибыли не просто из внеземелья, но из другого измерения космоса, которое условно можно назвать «хаосом» или «неэвклидовым пространством».
        Короче говоря, пришельцы явились к нам из глубин материи, тьмы вещей. Выйдя из-под адского гнета сверхплотной материи, они вольготно почувствовали себя в нашем облегченном измерении. Существование в массивной среде вынудило их выработать противостоящее ей усиленное Я. Конечно, это Я не было полностью трансцендентным. Но оно было трансцендентальным, пограничным для нашего мира. Это трансцендентальное Я и есть собственно демоническое начало. У нас это пограничное или демоническое Я называется «душа». Человеческая душа находится в здоровом состоянии, если она спокойна, уравновешена. Но как может быть спокойна душа демона, попавшего в срединный мир (макромир)? В нашем мире демоны чересчур активны. Они легко проникают в наши души, вытесняя из человеческого сознания в бессознательное условное Я своим, более безусловным. В итоге получается, что мы воспринимаем свое Я как безусловное и становимся самоуверенными.
        Тем самым мы, сами того не зная, становимся совершенно другими, мнимыми личностями, попадаем в щекотливое положение ложного представления, - мним себя самостоятельными, оказываясь на самом деле зависимыми от демонов в качестве их представителей. По сути, мы являемся телесным воплощением их Я, теряя хоть условное Я, но свое, в глубинах бессознательного.
       Причем демоны сознают, что используют чужое тело, а мы нет, не сознаем то, что являемся лишь пустыми скорлупами для «червивого зерна», «черной души». Эта демоническая душа потому «черная», что затемняет свою действительную сущность, вводя в заблуждение своего телесного носителя, который не в состоянии понять, что он уже не он, а нечто иное. Что же происходит в результате демонического инфицирования человека с его Я, вытесненным в бессознательное? Человеческое Я либо «окаменевает», становится бесчувственным, бездушным, либо просто уничтожается, «сгорает» в горниле «адских страстей». Уничтожается его самость, становясь материалом уже чужой самости. Вместе с самостью, сущностью человека утрачивается и его самостоятельность, он сам как определенное качественное (человечное) сущее. Продолжает ли он быть живым? Да, но в особом смысле – смысле «живого мертвого», «нежити». Он есть лишь телесный сосуд для души демона. Душа демонична. Она есть превращенная форма духа в телесной материи и энергии.
        Человеку, чтобы быть человеком, самим собой, необходимо различать, а не отождествлять себя с душой. Человек как сознательный субъект знает, что состоит из материи и энергии, из чувств и воли. Но он не есть ни сама материя, ни душа. Можно сказать, что он есть граница различия между телом и душой. Пограничное состояние человеческого сознания – это состояние реальности себя. Вместе с тем у человека есть не только чувство реальности, но и психика как единство материи и энергии, а также интеллект и связанное с ним самосознание, сознание того, что есть нечто более важное, чем наличный человек.
        От самосознания, казалось бы, «рукой подать» о абсолютного Я. Но это только видимость. По сути, между ними лежит непроходимая пропасть, ибо Я абсолюта трансцендентно для человеческого сознания и самосознания. Причина кроется в ограниченности сознания самим собой, самосознанием. Единственно, на что способно сознание в пределе, - это на самосознание. Правда, в измерении самосознания возможно сообщение между сознаниями, их взаимное понимание. Последнее зиждется на том, что сознание имеет одну и ту же структуру, независимо от того, чьим сознанием является. Иначе мы не могли бы понимать не только друг друга, но и других живых существ с примитивным сознанием.
        Тем не менее, частично, только частично, но никак не целиком, мы понимаем и Бога. Целому пониманию Бога мешает его всеединство. Но оно приемлет в себя нашу частичность, Он положительно к нам относится как к живым и сознательным существам. Это возможно только потому, что Бог ничем не ограничен, даже самим собой. Поэтому мы ему имманентны.
        Однако мы ограничены собой. Это еще хорошо, если мы не потеряли чувство реальности и сознаем различие между субъективным и объективным. Тогда мы ограничены самой реальностью. Другое дело, если мы находимся в болезненном состоянии тела и души. Вот тогда мы ограничены уже не реальностью, но болезнью. Особенно плохо, вредно для человека, если он болен душой. В его сознании все путается. Он принимает одно за другое. Полная неясность, затемнение сознания наступает со смертью. В ней нет никакой сознательности, сознания смерти. Сознание смерти есть только в жизни. Но в жизни другого человека. Ведь он еще жив и поэтому может констатировать смерть, но не свою, а чужую. В смерти нет ничего субъективного. Она абсолютно объективна. Смерть имеет вещный характер. Именно этим она и страшит любое  живое существо, ибо оно активно или пассивно субъектно и субъективно.
        И все же, если существо имеет психику, но не имеет развитого сознания, оно и в этом случае страшится смерти? Конечно, только в качестве стимула избегания смерти у него является не сознание, а инстинкт жизни.
        Но как же быть с тем, что мы никогда не узнаем того, что, наконец, умерли, не сможем опознать факт своей смерти? О чем это говорит? Ни о чем другом, как о том, что сознание субъективно и что все имеет смысл только через сознание. Даже смерть тоже имеет смысл. Но она имеет смысл не сама по себе, а как предмет мысли, предмет сознания в качестве момента жизни, его конца. В каком-то смысле (в исторически преходящем смысле)  именно в смерти мы навсегда и в полном мере остаемся наедине с самими собой. Символом такого абсолютного одиночества смерти и может являться ложно понимаемое Я.


Глава пятая. Сон
        Подходящим местом указанному ложному образу Я стал мой сон. Признаюсь вам, любезный читатель, я не люблю сны.  Не люблю не потому, что это «бумажные сны» - сны выдуманного персонажа, а потому, что мне снятся, главным образом, кошмары. Мои сны растягивают время так, что оно останавливается, ломается механизм течения времени, а вместе с ним ломается и мое сознание во сне. Насколько я помню себя человеком, у меня часто болит голова и ноет все тело, когда я сплю. Не знаю, так обстоит дело потому, что я так и не научился походить на человека, или потому, что кошмары соответствуют моей, если не демонической, то призрачной природе точно. Для меня сны бессознательны в том смысле, что расстраивают меня. Настраиваюсь я, уже будучи в бодром виде. Но ключом к такой настройке выступает мое желание принять собственное самосознание за настоящее Я. Однако как только признаю себя Я, так тут же понимаю, отдавая себе отчет в очевидном самообмане.
        Далеко ходить не надо, - можно взять мой последний сон. Я находился на вершине горы, с которой открывался ясный вид на городскую застройку и сельскую округу с реками, лугами и лесами с голубой дымкой на горизонте. Все казалось живым и настоящим и в то же время было миниатюрным, игрушечным со множеством прописанных деталей во всевозможных подробностях, напоминая своим исполнением модель парусника. Увиденное во сне навело меня потом на невеселые размышления о том, что я несостоятелен как человек, что весь мой жизненный опыт является надуманным, вымышленным, и сам я есть картонный персонаж взрослой сказки с чернильной душой и прописанным на бумаге характером. Но ограниченным горизонтом ожидания связан и любой человек, понимающий ущербность dasein, данности бытия ему для жизни. И сколько ни твори нового в жизни, возвращаться приходится к узкому набору средств выражения впечатлений индивидуального бессознательного. Всякий субъект есть лишь вариация одного и того же инварианта, шаблона, призмы, палитры Я, раскрашенной всеми цветами радуги. Слишком пестро и глупо, бессмысленно устроено это пиршество жизни. Единственно, что остается ценного, так это ясное и отчетливое сознание реальности собственного взгляда на природу равнодушных к твоей судьбе вещей. Да, и люди – это те же самые вещи, которые получили язык для своего наименования.


Глава шестая. Продолжение моих интеллектуальных и сердечных приключений в допетровской России
        Я никак не мог, вообще, вылезти из шкуры Ларошфуко и начать действовать самостоятельно, не считаясь с той ролью, которую прописал своему персонажу автор. Какую же поведенческую тактику я выбрал? Я выбрал тактику рефлексивной игры актера, о которой писал просветитель Дени Дидро. Он как-то заметил, что актер хорош не тем, что способен полностью перевоплотиться в персонажа, то есть, понять изнутри его субъективный характер, но тем, что может критически посмотреть за себя со стороны и, не теряя контроля над собой создать видимость правды характера. Следует увидеть свое отражение в зеркале. Таким зеркалом является зритель представления, читатель  текста.
        Меня долго волновал вопрос о том, существует ли помимо меня в моем персонаже еще он сам. И вот что я ответил себе: «Да, он существует как плоть, но не как дух. После того, как автор написал сочинение, он покинул его. Теперь сочинение находится в полном владении. Он призван оживить повествование своей энергией, мыслью, страстью. Это тем будет вернее, чем лучше читатель поймет автора. Загадка скрыта в нем, а не в персонаже. Персонаж – тело сочинения, автор – его душа.
        Что такое процесс чтения сочинения? Это подстановка читателем самого себя вместо автора на место героя. Читатель играет роль актера, разыгрывающего персонажа. Действие сочинения, романа разыгрывается у него в сознании. Выходит, я попал в положение читателя. Но здесь есть разница. Обыкновенный читатель не является читателем по преимуществу, ибо его чтение не есть способ существования в жизни. От чтения человека не зависит его судьба. Другое дело я. Я не существую помимо произведения автора. Да, действительно, на время я стал настоящим человеком, взяв на себя роль моего автора, но затем опять оказался на страницах романа. Правда, это не мой роман. Но роман моего автора.
        Я не могу не стать французом. Ведь я играю его роль. Но этого мало. Пусть даже я стану им. Вернее, войду в роль, почувствую себя им. Мне важно еще вчувствоваться в историю, оказавшись в положении персонажа исторического романа.
        И все же мне это привычнее, как выдуманному герою, чем играть роль самого автора в реальной жизни. Хотя быть в другом времени затруднительно. И даже не тем, что условности прошлого не так безусловны для пришельца во времени, как для аборигенов, но тем, что у пришельца нельзя отнять время, из которого он пожаловал в прошлое.
        Да, правильно говорят, что познается все в сравнении. Научишься лучше разбираться во времени, в том числе и в своем, а не только в чужом, если будешь сравнивать времена.
        Например, что было характерно для француза, попавшего в XVII веке в Московию. Как он мог бы реагировать на то, что там нашел, и что он написал бы об этом. Было бы это так же занимательно, как это случилось век спустя в «Персидских письмах» Шарля Монтескье? Для аристократа была характерна сословная честь и чувство превосходства в качестве избранного человека. Правда, в век Монтескье - век Просвещения – получилась известность теория «естественного человека», которая вступила в противоречие с сословным неравенством. Но я попал в предыдущее столетие. Помимо этого мой персонаж оказался в совершенно иной цивилизационной среде, нежели была во французском королевстве. С точки зрения «благородных французов» московиты были варварами. На эти обстоятельства мне следовало обратить внимание, чтобы соответствовать принятому образу героя. Как, впрочем, и еще на то следовало обратить внимание, - на место и время!
        Если делиться своими сокровенными мыслями, то можно сказать, что форма мысли проста. Однако содержание мысли может быть бесконечно разнообразно, неисчислимо, ибо включает опыт существ, которые все и не исчислишь, - настолько их было много за многие века существования разумной жизни.
        Первая форма – это форма жизни или органическая форма.
        Вторая форма – это форма Я, существующая помимо жизни, но в жизни. Как это понимать: «вне» и «в»? Нет ли здесь элементарного, формального противоречия? Есть, если не противоречивость, то хотя бы несовместимость. Совместимость тоже есть, но минимальная, - совместимость с жизнью. Но есть и несовместимость, если жизнь конечная. Однако чувство Я и тем более понятие Я не ограничены временем. Они ограничены собой, особенно понятие Я. Это понятие определено как всеобщее, общее чего нет по отношению ко всем частным Я. Поэтому, казалось бы, оно абстрактное, идиллически, головным образом (в голове, на уме, в сознании) неизменное, постоянное. И, следовательно, есть метафизическая константа, принцип существования.
        Посредством этого чувства можно общаться с неземными, духовными существами и понимать их в качестве идей, в свете которых нам являются мысли, опять же об этом Я.
        Имеет ли отношение к этим небожителям мой автор? Конечно, нет, но он агент идеальных существ, которые являются ему в виде муз, вдохновляя его на творческие свершения пером на бумаге.
        Ну, хорошо автор выдумал по своему творческому желанию меня, героя своего современного повествования, а потом еще и других героев в других своих сочинениях уже исторической тематики. Мы вполне могли перемешаться у него в голове, как, впрочем, в головах его не вполне смышленых или наивных, неискушенных в тонкостях плетения сюжетных узлов читателей. Но о чем это говорит? Не о том же, что они в действительности поменялись местами в самих произведениях, ставших упрямыми фактами чтения публикой. Никак нет. «Как же так получилось, - в очередной раз я стал спрашивать самого себя»? Но на этот вопрос я мог ответить, только поняв, кто я такой? Как я, вообще, могу существовать? И откуда у меня чувства себя, само понятия Я, что я есть и есть Я, как все физически, соц3иально реальные люди? Кто призвал меня из ничто своей всемогущей властью, ум сомненьем взволновал, так сказать? Неужели автор. Он - мой бог? Если да, то как у него получилось опять вызвать меня из небытия и подставить вместо себя, если за мной не скрывается он же сам. Ладно, так и быть, я и есть автор. Но значит он пишет новый роман о уже написанном, то есть, переписывает то, что прежде написал? Зачем? Чтобы забыться, отстраниться от «свинцовых мерзостей российского запустения в исторической, исконной, посконной старине, что ли? Какая наивность и глупость. Ее же нет, да и никогда не было. Это миф, придуманный интеллигенцией, тешащей себя историческими легендами, сказаниями о Земле Русской.   
         Что же до завзятых разговоров болтунов от культуры о своей идентичности (“Indentity”) и тех ролях, на которые они поставлены обстоятельствами жизни в обществе, то они имеют мало смысла. Действуя в данных, а порой и заданных условиях существования, люди раскрывают грани их индивидуального характера таким образом, что это так предсказуемо, что просто скучно об этом читать и понимать жизнь, которая не сводится к одному быту, политике и человеческой физиологии, допустим, половым, то есть, мужским-женским отношениям.
        Можно ли сказать, что автор имеет в лице своего героя самого себя и есть ли мир его произведения – мир автора? Казалось бы, ничего не препятствует так думать, ведь этот мир соткан из его воображения, представлений, переживаний, чувств и мыслей. Я как герой соткан из слов моего автора. Из них читатели его произведений узнают, о чем думает автор, приписывая слова своим героям. Герой связывает начало, середину и конец рассказа единой канвой повествования, демонстрируя драматическое единство, места, времени и действия в виде собственного Я. Он находит себя в пространстве рассказа, заполняя его своим Я и продолжает действовать по ходу развертывания сюжета, завязки и развязки фабулы в потоке времени. Уместность его Я связана с дыханием: вдохом и выдохом. Оно расширяется и сокращается, концентрируется на своем дыхании и внимательно следит за тем, пока стремится к цели и удовлетворяется ею. Но это удовольствие кратковременное. Ограниченное собственной определенностью, самим собой. Пульсация жизни равномерно распределяет подвижный момент Я по прямой линии времени по направлению к цели – к ее естественному концу. Ведь время имеет привычку заканчиваться в одном месте – месте конца. Не только сюжет истории имеет начало и конец, но и сам герой истории имеет дату данных рождения и смерти. Иначе ему не будет места, времени для действия по ходу развертывания фабулы повествования.
        Но что остается за кадром изложения нарратива событий? Пустое место и время без субъекта истории. Он еще не родился. Поэтому ему нет места в повести, он просто неуместен как существо и как сущность в отдельно взятом экземпляре, индивидной единице, сингулярии, еще не причастной истории в качестве со-бытийной партикулы. Герой требует наличия соответствующих социальных условий существования в тексте, который соткан, сплетен из линий его жизненной стези. Мотивы его поведения продиктованы правилами жизни в авторском сознании. Смысл существования героя понимается с точки зрения автора. Он видится под углом авторского превращения или воплощения в самого героя. Степень кривизны авторского угла, его остроты или тупости, а может быть прямоты, зависит от переменной величины осознанности его творческого потенциала.
        Так, если автор осознает себя творцом, пусть даже «в шкуре» персонажа, он прямо смотрит на реальность, адекватно ей внимает в качестве реального сознания. Но достаточно иначе посмотреть на реальность, уже под кривым углом, и она явится не вся целиком, а уже, заострив ваше внимание тем, что ближе вам как читателю, а то и самому автору, или, напротив, дальше всего ему по контрасту.
        Почему человек цепляется за жизнь, если она может оборваться как нить в любой момент времени. При условии самоценности не человека отдельно, лично, но самой жизни в его лице, критерием ее ценности является инстинкт самосохранения отдельно взятого человека, а не свидетельство его сознания себя как сознающего субъекта. Ты уже знаешь, что смертен. На это наводит факт смерти других людей, таких же, как и ты. Но если это так, то какая разница, когда ты именно умрешь? Ведь ты все равно умрешь, - поздно или рано.
        Поэтому будь готов умереть теперь. Это важно, если не только жизнь, но и смерть имеет для тебя, сознающего, а не бессознательной жизни, смысл и живое значение. Ты умрешь в жизни. От чего? От нее же – от жизни. Умрешь смертью. Смерть от жизни, ибо жизнь возобновляется. Но чтобы возобновиться, она должна прекратиться. Жизнь прекращается не вообще, но того, кто живет. Смысл жизни заключается в том, что она есть жизнь не одного, но многих живых. Один живой не может жить за всех, за другого.
        Другое дело, сознание. Оно выделяется из массы многого как Я. Само Я бессмертно. Через причастность к нему всякий живой жив не вообще, абстрактно, но лично, конкретно. Выходит, так, что он собственно не столько жив, сколько сознателен. Но можно ли быть сознательным, не будучи живым? Можно, но в специальном смысле слова.  Не на словах, но в мысли. В какой еще мысли? В такой только, в какой она есть явление идеи. Идея вечна. Ее явление есть миг, мгновение во времени как молния мысли.
        Однако вернемся к смерти. Какая разница, когда она будет, если она неизбежно будет? Она достойна того, чтобы о ней задуматься и отнестись к ней серьезно, а не закрывать на нее глаза, а из страха перед ней как неизбежным и концом жизни.
        Смерть нельзя обойти. С ней придется встретиться. Причем не сознанием, для которого нет как начала, рождения жизни, так и ее конца, уничтожения. Сознание как Я безначально и бесконечно. Это живущему понять трудно, если, вообще возможно, тем более почувствовать, ибо в мыслях и в чувствах мы определенны, имеем предел, лимитированы. Зачем откладывать то, что нас определяет. Здесь важно совпадение того, что обязательно будет с тем, что уже настало, теперь есть. Будущее из не настоящего стало настоящим. Торопиться не надо в таких делах. Недаром говорят: «поспешить, людей насмешишь». Но и упираться глупо и бесполезно, просто бессмысленно. Со смертью встречается не сознание, а тело сознающего.
        Так вот телом сознающего или пишущего, то есть, автора, являюсь я как его воплощение в тексте. Именно в моем качестве создатель, так сказать, во плоти знакомится со своей смертью. Он знает смерть в том смысле, что продолжает жить после своей жизни уже не как автор, а как персонаж его произведения. Здесь, на страницах романа, и появляется известная внутритекстуальная двусмысленность. Я как персонаж сливаюсь с текстом, не могу не быть в нем, и не сливаюсь с ним пытаюсь жить вне текста, чтобы остаться автором. Само воплощение автора в тексте, например, в качестве меня, его героя, а не своего авторского образа, уже есть своего рода отчуждение его от себя самого. Пределом такого отчуждения и является его смерть. Но смерть автора есть рождение героя, а через него и читателя, примеряющего героя на себя. Так автор начинает жить жизнью других людей – своих читателей. Его превращенной формой, фигурой (символом) превращения становится герой как тело автора в тексте.
        Но тут мне приходит в голову рискованная мысль: «Что, если возможна и обратная трансформация уже из героя в автора»? Она возможна, ибо чем иным может быть то, что теперь происходит со мной? И все в таком предположении есть лепта сумасшествия или, по крайней мере, изрядной доли глупости. И действительно, автор может напялить на себя образ персонажа и сойти за него, высказав устами героя то, что у самого на душе накипело. Но как быть с персонажем? Ведь только в сказке кукла, марионетка становится кукловодом. Персонаж реально существует лишь в границах текста, адресованного автором читателям или себе лично как первому читателю и литературному критику.
        И все же, может быть, есть счастливые исключения из правил жизни?  Может и есть, но, как говорят, «не про нашу честь»! Или я особый случай? Это так, только если мой создатель сам особый, исключительный человек или его имитатор, способный на многое, - например, на то, чтобы быть в себе и для себя у себя, являясь другим.
        Но насколько, вообще, можно быть другим уже по качеству жизни и качеству сознания, интеллекта? Где сейчас находится автор как мой создатель? В себе? Но если он в себе, то сознает ли себя, будучи человеком, как автор или нет? Если не сознает, то неужели он пребывает в бессознательном состоянии? Или он идентифицирует себя уже не в качестве автора, а в качестве меня, героя? Или, может быть, он, вообще, не человек? Тогда кто? Дух, ангел, демон или разумное существо с другой планеты? Кто его знает… Но было бы интересно, если бы он был духом или вполне в духе нашего времени инопланетянином. А, может быть, он стал духом и явился в этот мир как персонаж своего сочинения. Зачем? Что есть такого, особенного во мне, чтобы в меня вселяться. Я, что, какая-то вселенная, что ли?
        Или, - такая мне пришла в голову мысль, - не являюсь ли я примером того, как может творец в качестве уже духа влиять на ход событий в заданных обстоятельствах этого мира из иного мира через третий мир произведений культуры, в частности посредством текста и его акторов-персонажей. Но почему тогда он не обратился к услугам персонажей именно этого текста? Вероятно, потому что выбрал как раз меня как образ, олицетворяющий его самого.
        Но в таком случае есть нечто такое во мне, чего нет ни в одном другом персонаже его сочинений и что роднит меня с ним. Так что же это такое? Способность писать? Да, но не только. Следует обратить внимание еще на способность или умение пользоваться своим умом. Нет, этого мало. У моего создателя, как я подозреваю есть или было, если его уже нет в этом мире, умение жить и творить с умом, развивать и совершенствовать его, а не просто пользоваться тем, что досталось от природы. Замечу: развивается то, что есть в наличие, а совершенствуется то, что может развиваться, то есть, совершенствуется не что, а как. Причем модально развитие актуально, а совершенство виртуально, возможно. И еще: совершенство как итог усовершенствования – пути, ведущего к нему, - есть цель, но не пользователя, а призванного, избранника.
        Но есть ли место такому избраннику в современной цивилизации, которая состоит из двух категорий существ: тех, кто проводит эксперименты, и тех, над кем они проводятся. Проводится с какой целью? Разумеется, с целью извлечь из них максимальную прибыль и удовлетворить удовольствие, свою животную потребность в господстве, в доминировании над себе подобными. На это разделение людей меня натолкнул последний опыт жизни среди них. Естественно, экспериментаторов меньшинство, а экспериментируемых существ большинство. Почему же избранник не относится ни к одной из этих категорий существ? Казалось бы, его роднит с экспериментаторами то, что он активен как субъект в испытаниях. Только избранник проводит эксперимент не над другим существом, а над собой.
        С другой стороны, он объектен, ведь он испытывается. Это роднит его с экспериментируемыми.
        Но призванный не есть вещь. Тот, кто его призвал, не отнял, а, напротив, дал, даровал ему «свободу для», свободу для творчества. Ему предоставили быть объектным (в пределе быть объективным) по отношению к себе как субъекту творческого деяния, работы над собой. Таким образом, его не принудили быть, но ему предоставили возможность и не быть, даровав «свободу от», свободу не быть готовым, например, готовым, «законченным подлецом».
        Ну, хорошо: меня призвали к служению музам и настроили на достижение цели: развитие своей самости и усовершенствование самого себя как героя до уровня автора, создателя, творца. Но зачем же предоставили мне в распоряжение для призвания и достижения текстовой материал описания архаического прошлого? Оно и понятно, - сам автор уже ничего не напишет: он либо скрылся в неизвестном направлении, либо, вообще, покинул сей мир в его минуты роковые. Счет пошел уже не на века, годы, дни, часы, но на минуты. Слава Богу, до секунд еще дело не дошло. Что же такое важное для судеб мира скрыто в тексте о допетровских временах? Вот это мне надо было разгадать. Но мало того, - использовать для спасения, страшно сказать, всего человечества или его лучшей части, способной к саморазвитию и усовершенствованию. Почему же это дело было поручено не реальному человеку, а вымышленному персонажу? Вот какой вопрос неотступно буравил мой бумажный мозг. Вероятно, только такой, как я, герой был способен оказаться своим в тексте того же автора, что и мой автор. Мой текст, в котором я впервые появился на свет публики, явно был не предназначен для такого рода спасительной миссии. Мне ли этого не знать! Недаром я как герой романа знаю все, что там, в этом сочинении, было сочинено моим автором. Ведь я был его первым соглядатаем.
        Почему же в этом историческом тексте роль спасителя не была отведена собственно иностранному гостю из «душистой Франции»? И все же именно в его шкуре я появился в этом произведении. Зачем? Да, затем, чтобы на все посмотреть чужими, беспристрастными глазами: во-первых, не своими, а, во-вторых, иноземными. Был бы я свой, абориген данного текста, наместник и современник места и времени  действия повествования, то вполне мог не увидеть того, что следовало заметить для спасения. А так я имел шанс обнаружить неведомое. Точнее, через меня могло явиться в тексте то, что скрыто было в нем в качестве чужеродного элемента. Вот для чего я был нужен.
        Естественно, за таким ответом следует новый вопрос: «Кому я как герой нужен в другом, не собственно моем тексте»? Сразу напрашивается ответ: «Читателю». И только? Оно понятно, что читателю нужен понятный ответ. Иначе, зачем читать. Неужели, чтобы не понимать? Нет, конечно. Но можно ли в класс читателей ввести и героя произведения? Разумеется, можно. И мне нужен ответ, вразумительный и понятный.
        Однако я не вполне читатель, не нормальный, не полноценный читатель, ибо любой нормальный читатель может тут же перевернуть прочитанную страницу и перейти не к следующей странице, но пролистать всю книгу и оказаться на последней странице, чтобы узнать и то, о чем написана книга, и то, в чем заключается смысл книги, - в ее конце, - и, наконец, ради чего она была написана. Обыкновенно, это становится ясно всем внимательным читателям, заинтересованным в отгадке книги-загадки. В этом смысле книга, авторский текст скрывает то, что требуется открыть. Она является своего рода вопросом, в котором уже содержится в неявном виде ответ. Извлечь этот ответ из тенет вопрошания – главная задача читателя в процессе чтения книги.
        Но я не читатель. У меня нет возможности произвольно взять и перевернуть последний лист книги. Я только тогда дойду до последней страницы книги, когда проживу каждую страницу. На ее страницах я играю роль дедуктивиста, выводящего последующее из доследующего. Такой герой, как я, есть связист, отвечающий за смысловую вязь, связь сюжета, или ткач, ткущий нить повествования.
        Таким образом, сам текст в моем лице становится автором себя. Не его пишут, но он сам пишет мною свою историю, расписывает, распределяет события сюжета по фабульной канве. Так я становлюсь красной нитью повествования, его завязкой и развязкой, смысловым узлом книги. Что же я должен своей развязать своей персоной? То, что связывает меня с тем, кто драматически напрягает мой интерес.
        И кто мне интересен в интерьере этого текста? Тот, точнее, та, что позвала меня сюда, в Московия, где я сей час и оказался. Она - моя тайна. Кто есть она?  Не ведаю, ибо не знаю ни начала мира-текста, ни его конца, того места, в котором он закончится. Я есть момент времени завязки чтения. Передо мной стоит задача ее развязать, чтобы открыть глаза читателей на истину. Но природа любит таится.   
        Тем не менее я интуитивно чувствую желание моего создателя использовать меня для осуществления этой благородной миссии: не скрывать, но открывать правду людям. Покинув сей обманчивый мир, он уже из иного мира пытается, тем не менее, сослужить ему верную службу. Своим доверенным лицом он выбрал меня, своего недостойного слугу. Что ж, мне ничего не остается делать, как исполнить его благосклонную волю.
        Для успешного исполнения высокочтимой воли моего создателя важно проникнуться чувствами и мыслями одного из умнейших людей века гениев – герцога де Ларошфуко, роль которого разыгрываю я на страницах этого романа. Необходимо понять, что является главной загадкой для этой таинственной персоны с Запада. Насколько я знаю, а знаю я не много, ибо у меня не было времени подробно познакомиться с прочими персонажами сочинений моего автора, он был путешественником во времени. Он мог почти одновременно жить в разных временах и тех местах, где оно протекает. Причем течет астрономически далеко от наших земель. Что же его заманило в столь далекие земли от его родины. Это в первую очередь я должен был разгадать. Надеюсь, находясь в его «бумажной шкуре», мне удастся это сделать.
        Как я уже понял, его светлость появился здесь, в Москве, в лучшие годы царствования Алексея Тишайшего, в поисках своей идеи в образе некоей Сюзанны Гюйгенс. Не родственница ли это стародавнего голландского физика? Скорее всего. Что же в ней такого интересного и таинственного? Вероятно, она – пассия моего визави или, лучше сказать, doubleman’a, Франсуа Ларошфуко. Но этого мало, безмерно мало для того, чтобы быть таинственным объектом сочинения, его вещью в себе, связанной со спасением человечества.
        Кстати, спасением от чего или кого? Вероятно, спасением от гибели. И от кого? Неужели от самого себя? Может и так статься. Но вернее от тех, кто заинтересован в его гибели. Кто же может быть заинтересован в этом несправедливом злодеянии? Естественно, если верить традиции, сам князь мира сего – дьявол и его присные черти, демоны, - или того проще в современной редакции представления врага человечества в лице злобных и несчастных инопланетян, лишенных своего куска планеты и желающих отобрать у нас, землян, уже кусок нашей земли. Чем не затравка, задумка, замысел для завязки фабулы сюжета книги?
        Но как я, находясь в рамках сюжетной канвы, смогу следовать ей, не поступаясь свободой своего поведения. Увы для автора и читателя, но я следую своим путем в предлагаемых книгой условиях существования.
        Прежде всего, мне необходимо войти в полный контакт с княжной Верой Борисовной Репниной-Оболенской, которую мой французский друг принял за свою любимую Сюзанну Гюйгенс. Я предчувствую, что она таит в себе неведомую мне тайну неземного происхождения. С виду она действительно не похожа на туземных красавиц. И лицом, и фигурой она напоминает мне тех молодых женщин, что изредка появляются в салонах Парижа, Брюсселя и Вены. В ней есть неуловимая грация существа, склонного к максимально разумной, в пределе идеальной траектории движения в окружающей среде. Видимо, она является не столько душевным существом, как это свойственно нашим людям, сколько интеллектуальным созданием.
        Но она скрывает свое неземное происхождение, прикрываясь, маскируясь образом туземной княжны. Но даже если мои предположения верны, что с того? Неужели это как-то поможет мне открыть глаза на план спасения людей? Или в чем-то другом заключается мое авторское призвание? Оно не может не заключаться в том, что мне доступно как персонажу романа моего создателя. Значит, моя роль сводится к разговорной роли, к тому, чтобы раскрыть искомую тайну в разговоре с условной княжной, а на самом деле наблюдательницей, поставленной провидением над нами, людьми, для надзора за состоянием наших умов. Вот, что мне ведомо в идее. По уму то мне надлежит выведать у нашей гостьи из иного мира, что она задумала. Узнать о том, чем конкретно заключается ее миссия, - это моя задача.
        Но чтобы исполнить, решить эту задачу, мне следует вступить с ней в более тесное общение. Более тесное общение, чем оно есть, - это если не близкое, то, во всяком случае уже дружеское. Естественно, напрашивается на язык вопрос: «Как же я отношусь к княжне Репниной-Оболенской»? Разумеется, положительно, даже скажу, нежно. Она не может не вызывать такое чувство. Но чем именно вызвано такое расположение? Ее телесной прелестью или душевным обаянием? Точно думаю и верно чувствую, что душевным обаянием. Я уже заметил, не только внимательно наблюдая за реальными людьми и персонажами сочинений моего создателя и иных авторов, туземных и заморских, но и за собственной персоной, что есть люди разные. Причем есть и такие, какие вызывают у нас не только ровные, но и пылкие чувства, не столько своей наружной красотой, будучи красивее прочих прелестниц, сколько душевным очарованием. Вот такой, в моем случае, была княжна Вера Борисовна. Это не значит, что я не желал ее, не жаждал прикасаться к ее телу в надежде слиться с ним воедино. Конечно, нет. Но меня манила больше тела, ее таинственная душа. Тайна существа княжны волновала меня больше, ее женской сути.
        Но для того, чтобы раскрыть ее тайну, нужно, как минимум, сблизиться с ней, правда, не в качестве соперника ее жениха, - то вариант изначально обреченный на неудачу ввиду того, что я – невыгодная брачная партия в качестве постороннего московитам, а в качестве приятного собеседника, располагающего, в принципе к разговору с глазу на глаз или, как говорят французы, к беседе “en tete a tete”. 
        И все же меня гложет сомнения: княжна Вера Борисовна Репнина-Оболенская – та ли это женщина, которую Франсуа Ларошфуко знал под именем «Сюзанна Гюйгенс» и которая была его любимой в другом времени, нежели время моего писания? Если это она, то почему наедине с ним, то бишь (есть), со мной, она не признала его? Что ей мешает это сделать? У меня нет оснований для объяснения. Значит, это не она, а ее двойник, который использует ее тело, как я использую тело Франсуа? Но это слишком легкое решение моей задачи. По опыту жизни я уже знаю, что она не балует нас столь легкими решениями.
        Как мне войти в доверие двойнику любовницы моего двойника, вернее, ее любовника, двойником которого я являюсь? Заметь, проницательный читатель, что мне это вдвойне затруднительно. Я не волную княжу как мужчина или интересую ее, но всего скорее названный ее жених ей интереснее. Но тогда чем же я могу заинтересовать объект моего интеллектуального влечения?  Опыт размышления на страницах сочинений моего создателя подсказывает мне, что остается еще философский интерес, которым явно заражена княжна. Кто же ее заразил этой философской напастью? Не мой ли вынужденный носитель – Франсуа Ларошфуко?
        Что можно написать о том, как мне теперь вести себя с княжной при условии, что я проявляю к ней интерес не только как мужчина к приятной мне женщине и не столько как влюбленный в нее ухажер, сколько как брат по несчастью быть среди людей и казаться им человеком. Между тем, я только персонаж сочинения одного из них. Правда, не самого худшего из людей и даже моралиста. Однако к этим моралистам я отношусь вполне скептически, - они того заслуживают, как, впрочем, и мой создатель. То, что он мой автор, не является гарантией того, что он сам моральный субъект. Как показывает мой непродолжительный жизненный опыт, тот, кто поучает других, не обязательно является для них образцом поведения. И автор тоже следует традиционному правилу морального следования: пороки людей являются продолжением их достоинств. И здесь, в морали, мы не свободны от противоречия. Не то, что пороки и добродетели дополняют друг друга, но они не исключают и не уничтожают друг друга, но, напротив, предполагают друг друга, и в этом смысле находятся в единстве друг с другом. В результате можно выявить несколько позиций, как минимум, три позиции в их отношении друг к другу. Это, во-первых, позиция противостояния или противоположности порока и добродетели, которая опознается через    вербальный маркер, как наречие «против».
        Во-вторых, индикатором отношения уже добродетели и порока выступает соединительный союз или логический функтив «и». В этом смысле они различаются, отличны друг от друга. Поэтому предлог «от» является субстантивом такого различения.
        И, наконец, детерминативом или определителем отношения между добродетелью и пороком является их единство, выражаемое предлогом «с» и выводимое в нарушение формального логического следования из добра зла. Из добра не следует зло, так же как из истины не следует ложь.
        Мой создатель меня надоумил, как только я занял его место, выступая в качестве описателя состояний собственно личного сознания автора, на верное определение моего и любого обычного мужского отношения к женщине. Теперь я понимаю, что есть различие между собственно любовным отношением мужчины к женщине, которое выражается в живом, естественном влечении мужчины к «своей» по плоти и духу женщине, и влюбленностью как надуманным, воображаемым состоянием его сознания. Влюбленный облагораживает свою любовную страсть словами, опосредствует непосредственное чувство культурным знаком, вырабатывает ее в куртуазный ритуал.
        Какие же чувства вызывала у меня княжна Репнина-Оболенская? Ответ был неоднозначным: амбивалентные чувства. Вероятно, благодаря тому, что я живу в шкуре Франсуа Ларошфуко, меня невольно влечет к княжне. Но вместе с тем я волен в своем необыкновенном чувстве, которое вызывает во мне княжна. Необыкновенность этого чувства есть свидетельство того, что оно делает меня реальным существом, способным переживать свой экзистенциальный опыт. Мой любовный опыт есть опыт меня как не объекта иллюзии, подставки автора, но субъекта правды, самой реальности.
        Поэтому вполне реально представлять самого себя в качестве дюймовочки, но только в штанах. Я буквально, на словах, перерождаюсь, превращаюсь из персонажа романа в автора уже другого романа. Условно, меня можно назвать «дюймовочником».
        Но тогда нельзя ли представить моего создателя как  автора в качестве одной из ипостасей самого Господа Бога, увидеть Его таковым под углом творческого художественного или эстетического (чувственно, непосредственно явленного в образе) преломления? Он есть Творец моего мира, а я – Его образ и подобие? Ну, да, так получается. Вот такое беллетристическое миропознание и самопознание сложилось у меня по мере моего становления уже не только как персонажа, но и автора, точнее со-автора сочинения. Я действую в мире, сочиненном прежде моим создателем, и тем самым преобразую его в соответствии с собственным характером.
        Не буду писать обо всем, что происходило на страницах сочинения или описания (хотя это не одно и тоже, но описывая мы невольно исправляем в сознании буквой то, что имело место в жизни) тех событий, что случились со мной и другими его персонажами, но буду писать лишь о том, что так, непосредственно, или иначе, ближайшим образом опосредованно, было связано с разгадкой тайны, которая всю дорогу волновала меня. И действительно я прошел весь путь к истине моего положения и существования в этой истории, пока не понял кто такая княжна и кто я сам такой.
        Мне стали понятны и многие другие вещи. Так, например, кто есть Бог? Никто определенно в смысле актуально бесконечного, то есть, абсолютного субъекта. Бог есть потенциально бесконечный субъект в том смысле, что явление его в качестве предела того, что вообще возможно, зависит от определяемых им возможностей, например, возможности быть в воплощении человеком. То, что является условием, само зависит обратным образом (ретроспективно и ретроактивно) от обусловленного.
        Или я понял то, что имеет прямое отношение к моей, точнее, к французской персоне. По существу, француз ты или русский, из благородных ты или из простонародья, не важно, но важно, что ты сознающий или нет. Далее, важно еще сам ли ты осознаешь, кто ты и что ты есть. Другими словами, являешься ли ты реальным, экзистенциальным субъектом и какова твоя сущность. Это особенно важно для меня, ибо я являюсь под видом другого. Есть ли он, другой, в данном случае, Франсуа Ларошфуко, для меня, по выражению Сартра, ад?  Или он есть для меня рай, избавляющий меня от того же самого, от самого себя, от меня же? Быть наедине с самим собой, быть в уединении – это быть в аду? Но ведь искушенные люди говорят: быть наедине с самим собой – это быть вместе с Богом. Когда с тобой никого нет рядом, остается Бог. Или его тоже нет?       
        И еще. Неужели другой нужен тебе только для плотского развлечения, для наслаждения. Если это так, то быть наедине с самим собой и получать от этого удовольствие, то есть, быть уже в раю, - это быть онанистом, что ли? Нет, никак нет. Но тогда рай – это не есть место для счастья, для удовольствия, как, впрочем, и не место для неудовольствия. Это что-то другое. Другой нужен не для удовольствия. Для удовольствия он нужен тому, кто только животное и не больше. Это не плохо быть животным. Но человеку этого мало. Ему нужно что-то еще. Да, плоть нужна. Но душа тоже необходима, чтобы почувствовать себя человеком. Для души же нужно общение, общение душ. И это все. Почти для всех существ с душой все.
        Но некоторым и этого мало. Ну, какие они жадные. Например, мне мало быть только собой, нужно еще общение с другим. Разумеется, требуется общение не на уровне тела, а на уровне души. Но мой другой, в бумажном теле которого я пребываю в моем мире – мире текста, бессознателен, ибо его сознанием являюсь я собственно. Где же здесь общение? Это что общение сознания с бессознательным, что ли?
        Вот поэтому я нуждаюсь в другом вне себя, в частности в женщине в лице княжны не столько для удовольствия, сколько для общения, для познания сущности ее, а через нее, естественно, и для познания сущности себя собственно.  При этом такого рода познание признается мною как спасительное. Но меня постоянно беспокоит вопрос: От чего именно я жду спасение? От неизвестности? Неужели я занимаюсь мистикой для того, чтобы больше не заниматься ей? Странно. В этом есть смысл?
        Однако вернемся к живым событиям моей истории. Недавно, тут же на днях имел аудиенцию у местного правителя - Алексея Михайловича Романова, которого зовут «Тишайшим». И в самом деле он производит впечатление человека с ровным характером, который вполне способен управиться с собой, что служит залогом того, что ему по плечу управа на любого поданного. Но это не мешает ему быть приятным на вид и мягким в обращении. Возможно эта мягкость вызвана влиянием царицы Марии Милославской, благосклонной к басурманам, в частности ко мне. Ей понравилось, как я могу складно рассказывать всякие басни и небылицы. В связи с чем она выразила неподдельное удивление моему знанию туземного языка. Я ответил, что это не столько моя заслуга, сколько моего учителя русского языка, который знал его от и до. Царица упросила царя разрешить ей брать уроки французского у моей скромной персоны. Слава богу, при дворе нет знатока оного, иначе меня сразу признали бы самозванцем. Правда, когда я забываю думать о себе, то вполне сносно и даже порой витиевато выражаюсь по-французски. Это дает о себе знать мое зависимое существование от герцога Ларошфуко, в шкуре которого я нахожусь до настоящего времени.
        Второго дня я имел беседу с молодой фрейлиной царицы, которая послала ее за мной с настоятельной просьбой явиться во дворец в Кремле. Разговорившись с фрейлиной, я почувствовал себя в своей тарелке, - настолько она оказалась мне симпатична. Она княжна и зовут ее Натальей Федоровной Куракиной. Она первая красавица в свите царицы. Не знаю даже, как мне описать ее красоту. Здесь в таких случаях говорят, что «вот это лицо неписанной красоты». В самом деле с прекрасными людьми легко ужиться. Настоящая красота проста в обращении и в этом она сродни гениальности. Но следует помнить, что все гениальное просто по факту в результате, но не в идее и в способе воплощения. Любому в силах пользоваться гением, но быть им просто невозможно. Так и с красотой. Ее любой увидит за версту, но для того, чтобы быть красивым следует им родиться.
        И все же можно сказать, что в красоте княжны Куракиной ускользает от описания. Это ее взгляд. Как только она взглянет на тебя своими дивными очами, яко чистыми изумрудами, так душа сразу уйдет в пятки. Не зря Шекспир назвал такого рода диво «чудовищем с зелеными глазами». И тем более я пришел в состояние благоприятного волнения, что княжна обратила на меня, недостойного, свое внимание.
        Позже у нас нашлась минутка для откровенного разговора. Моему удивлению не было предела в том, как запросто мы вели себя друг с другом, будто уже тысячу лет знали. Она как будто бы невзначай стала расспрашивать меня о Вере Оболенской, о том, о чем мы с ней ведем беседы.
        Я признался, что мы говорили о морали, о добре и зле, о правде и обмане.
        - Знаете, сеньор Франсуа, княжна Вера Оболенская слывет у нас не только первой красавицей, но и мудрой советчицей, знакомой с тайнами заморских наук.
        - Я согласен с вами, княжна Натали. Позвольте мне так называть вас.
        - Извольте, князь.
        - Но я не могу не согласиться с тем, что она, а не вы, - первая красавица двора. Это факт, который не требует доказательств. Но вы, я думаю, уже давным-давно привыкли к таким комплиментам.
        -  Может быть, вы, сеньор Франсуа, и правы. Однако мне вдвойне приятно это слышать из ваших уст.
        В ответ я нижайшим образом ей поклонился, сгорая от желания быть ей любезным. Но тут же взял себя в руки, чтобы продолжить многообещающий разговор.
        - Да, княжна Репнина начитана и здраво рассуждает. Но она, как бы это лучше сказать, пристрастна в своих суждениях. И надо ей отдать должное, - умеет вовремя прекратить общение.
        - Что вы имеете в виду? Не то ли, что она выходит замуж за своего суженного - Пушкина младшего.
        Я не мог не удивиться проницательности княжны. Да, с ней нужно держать ухо востро. Иначе все мои тайны станут ее тайнами.
        - Ее будущее вас тревожит? – спросил я как бы ненароком.
        Она посмотрела на меня долгим взглядом и потом спокойно мне ответила: «Прежде – да. Она отбила у меня жениха. Но я не люблю его. Как человек княжна уж очень скрытна. Есть у нее одна тайна. И эта тайна не одной княжны. Уж не за ней ли вы явилась в наши дикие края? –спросила она внезапно.
        Тут я и обомлел, побледнел и покрылся липким потом страха.
        - Да, не переживайте вы так, князь. Я никому не скажу о вашей тайне. Даже, может быть, я окажусь полезной, - стала успокаивать меня княжна, кивая мне головой. Но глаза ее были непроницаемы, они как бы говорили, что теперь заняты собой.
        - Княжна Натали, вы часом не увлекаетесь йогой? – вдруг спросил я княжну, неожиданно для самого себя.
        - Да, я порой медитирую. Вот и теперь вы заставили меня крепко задуматься, - ответила княжна и, помедлив, добавила, - Давайте в другой раз продолжим нашу занимательную беседу.
        На этом мы расстались.


Глава седьмая. В темнице
       Продолжить разговор с княжной я смог только после несчастных событий для моей особы, уже когда я сидел в темнице, в которую угодил из-за ревности царя, напрасно приревновавшего ко мне свою царицу. Видите ли, я проводил с ней время в душевных беседах, невольно касаясь друг друга рукой, ногой и головой. Вот и княжна, украдкой посетив меня в кремлевской темнице, принялась, было, укорять меня за то, что я был столь не осторожен с царицей. Оказывается, ревность царя при дворе уже вошла в поговорку и, как здесь говорят, «стала притчей во языцех».
        Достаточно было только бросить искру подозрения в легковерную душу царя, что в ней разгорелся пожар ревности. За это взялся ревнитель старины глубокой царский советник, боярин Морозов, который с первого взгляда на меня признал во мне как в иностранце врага. Видите ли, я дурно влияю на сестру его жены – царицу, прививая ей любовь. Я догадался, что он нашел во мне более удачного конкурента во влиянии на царицу, а через нее и на самого царя. Но роль первого туземного западника, князя Андрея Курбского, - это не моя роль. Мне, вообще, нет никакого дела до политических затей московитов. Вот оказывается, что лежало в подкладке тех дворцовых интриг, в результате действия которых я очутился в темнице.
        - Я сама виновата, что не предупредила вас заранее о несносном характере его величества, - стала сокрушаться княжна о своей недальновидности.
        Чтобы ее успокоить, я схватил ее за руку и прижал к своему сердцу. Княжна, увлеченная моим движением, нечаянно сблизилась со мной. Кровь во мне взыграла и я, будучи уже не в силах противостоять пленительной власти Амура, заключил Натали в тесных объятиях. Волнительная плоть моей собеседницы мягко поддалась любовному порыву, открыв дорогу моим рукам для покорения ее пленительных бастионов. Губы мои запечатлели страстный поцелуй на устах прелестницы. Но тут некстати скрипнула дверь темницы и к нашему обоюдному несчастью прервала любовную игру. Я был вне себя от ярости. Но постарался скрыть свои чувства, увидев предупредительный знак княжны. Тут мой разум вновь занял свое место и я ясно понял, что я влюблен в княжну и что она отвечает мне взаимностью. Вот как бывает: «не было бы счастья, да несчастье помогло».
        Беда не приходит одна. Как говорят русские: «Пришла беда, открывай ворота». Мало того, что мне смазали все удовольствие, так что от любовного пыла остался еле тлеющий дымок в моем пылком сердце. Так еще виновницей любовной неудачи оказалась, кто вы бы думали, душевные читатели, сама Вера Борисовна Оболенская. Она мигом поняла, свидетелем чего чуть не стала. Сердечную досаду «собаки на сене» трудно было стереть с ее лица. Нотки раздражения так и звенели в ее звучном голосе.
        - Да, не чаяла я тут встретить тебя, Наташа, - обратилась она к княжне Натали. - Поздравляю вас, монсеньор, вы положительно пользуетесь спросом у наших прелестниц, если не сказать больше, - у самой…
        - Поэтому не случайно я оказался в этой яме, - продолжил я за княжну.
        - Тут я вас оставлю. Вам есть о чем поговорить. Вы напомнили мне о моей хозяйке, - сказала с досадой Наталья Куракина и ретировалась из моей темницы.
        - Княжна то в вас влюблена. Видите, как вас серьезно ревнует! Да, и вы тоже.
        - А, что мне делать, раз вы отказываетесь от меня ради молодого Пушкина, - попробовал я объясниться с Верой Борисовной.
        - Так отбейте его у меня, раз меня любите! Вы же от своей слабости спрятались под лавкой, - стала корить меня княжна.
        - Какая вы, Вера Борисовна!
        - И какая же?
        - Королева.
        - Что вы, монсеньор Франсуа. Я только княжна.
        - Наговариваете вы на себя, Вера. Можно так запросто называть вас?
        - Вы уже назвали прежде просьбы. Зовите. Хоть одно вам будет утешение в этой несчастной темнице.
        - Вера, вы одна подаете мне луч света в этом темном царстве как в темнице.
        - Как же Наталья?
        - Грешен. Вы сами виноваты, что я влюбился в нее.       
        - Интересная выходит ситуация: вы влюблены в одну, а посажены за любовь к другой. И одновременно признаетесь в любви к третьей. Какие вы французы ветреники.
        - В этом я совсем не виноват. Это все ваши домыслы или превратности судьбы.
        - Или вашего характера?
        - Да, и вы, Вера, тоже не ангел. Или вы демон, присланный сюда, в темницу, чтобы мучить меня?
        - Какой вы неблагодарный, Франсуа! Я пришла вас утешить в темнице, в которую вы попали не по моей вине. Вы же меня за это обвиняете! Где же справедливость?
        - Так освободите меня! Ведь это в вашей демонической власти, - ответил я в сердцах.
        - Что вы такое несусветное говорите, Франсуа. Я могу и обидеться, - предупредила меня Вера Оболенская.
        - В самом деле, Вера, давайте говорить начистоту. Ведь вы не та, за которую себя выдаете. Либо вы персонаж, как и я этого романа, либо инопланетянка, которая прилетела на Землю с какой-то неведомой для меня целью.
        - Я, что по-вашему, свалилась с Луны, что ли? – иронично спросила меня Вера и тут же нервно рассмеялась.
        - Ну, да. Но не с Луны, а с более живого небесного тела и не из нашей солнечной системы, - предположил я.
        - Ну, ладно. Хватит фантазировать. Я, конечно, понимаю, что пребывание в темнице может повредить разум, но не до такой же степени.
        - Хорошо. Но по твоему мнению, до какой степени человек должен повредиться в уме, чтобы нести такого рода околесицу? Я, например, уже давно, намного раньше того, как попал в темницу решил, что являюсь книжным героем, попавшим в мир реальных людей. Потом я чудом или волей автора, а, может быть, высшей силой снова оказался в книжном мире, но не своей книги, а чужой, но того же автора, в качестве героя. И мне, естественно, пришло в голову, что не один я, что может быть не только я из персонажей книги догадываясь о том, что являюсь персонажем. Что если ты тоже поняла, кто ты такая на самом деле?
        Пока я произносил свою тираду, Вера Оболенская, не шелохнувшись, слушала меня. От напряженного внимания у нее с каждым моим новым откровением все шире и шире открывались глаза так, что, в конце концов, у нее они оказались чуть не самом лбу от удивления.
        - Невероятно. Монсеньор вы договорились до того, до чего, вероятно, никто еще не договаривался. Подумать только: вы и, тем более, я, мы – герои романа. Вы в своем уме? Об этом лучше было не спрашивать, настолько это очевидно.
        - Что очевидно: то, что мы персонажи или что я сошел с ума?
        - Конечно, очевидно то, что вы сошли полностью с ума. Надо же было додуматься до такой глупости!
        - Значит, я все же подумал. Неужели сумасшедшие тоже думают? Вряд ли. Следовательно, я не сумасшедший, а мыслящий человек.
        - Тоже мне. Еще как думают, - думают так, что нам и не снилось.
        - Вы то откуда это знаете? Или вы тоже…
        - Что я тоже? Сошла с ума? Ну, вы сказали… Долго думали?
        - Давно думаю. Только не о том, что вы сошли с ума, а о том, как вы догадались о том, что живете в книге. Вам кто-то это подсказал или вы сами дошли до этого открытия? Обычно герои сочинений не ведают о том, кто они на самом деле, потому что они куклы. Как может кукла думать и переживать вообще?! За нее думает и переживает кукловод. Но вы же, я думаю, уже давно догадались о своем положении и делаете все, чтобы из него выпутаться. Этим мы похожи друг на друга. Мы силой обстоятельств или авторского произвола являемся естественными союзниками, - стал аргументированно убеждать я свою несговорчивую собеседницу.
        - Какой вы однако умелый сочинитель. Рассказали целую историю. Точно: быть вам не жалким героем, но славным автором, - с усмешкой выразила княжна все, что она обо мне думает.
        - Так вы, милая княжна, до сих пор не принимаете мои предположения всерьез? – вскричал я.
        - Вот именно. Что за фантазия? Принимать реальную жизнь за вымысел, игру воображения. Какие вы, французы, все же легкомысленные люди! Одним словом, безответственные выдумщики, сделала вывод русская княжна.   
        - Да, что тут скажешь! Трудно мне, неимоверно трудно мне с вами. Ну, что вам сказать еще такого, чтобы убедить вас в моем подозрении? Как еще открыть вам глаза на действительное положение вещей? – ответил я с большим сожалением.
        Но тут мне пришла в голову одна спасительная мысль.
        - Однако если так обстоит дело, как вы полагаете, то не являетесь ли вы, нет, не персонажем текста, а никому неведомой пришелицей, - предположил я, театрально выдержав паузу. - Может быть, вы сами не знаете, кто вы есть.
        - Ничего себе пришелица, - при живых то маме и отце, - резонно возразила она.
        - Ваша взяла, - с горечью в голосе заметил я. – И все же, на всякий случай, расспросите своих родителей и слуг о своем рождении и вашем раннем бессознательном детстве. Может быть, они ненароком, нечаянно проговорятся или вы заметите по недомолвкам, что они скрывают что-то ужасное от вас, чтобы лишний раз не расстроить. И лишь затем делайте окончательный вывод, - посоветовал я.
        - Да, мне нечего сказать. Вы меня точно заинтриговали. На пустом месте сделали то, что словом ни сказать, ни пером описать. 
        - Я вижу по всему вашему виду, дорогая княжна, что вы внушаете доверие. Но все же, не знаю откуда, есть у меня небольшое сомнение в искренности ваших слов. Вы слишком умна для такого наивного ответа!
        - Вы думаете о моих умственных способностях лучше, чем они есть в реальности. Я простая княжна, а не такая-сякая пришелица или, того больше, героиня из придуманной вами сказки.
        - Что ж, вы так и не решились довериться мне. Но я не теряю надежды и уповаю на будущее. Может быть оно окажется более благосклонным ко мне, чем настоящее. Буду ждать того времени, когда вы станете более откровенны, чем сейчас.
        - Ждите, если вам больше нечего делать, - пожелала мне напоследок жестокосердная княжна.
        Оставшись наедине с самим собой, я стал размышлять о превратностях и причудах той истории, в которую попал буквально. Я задумался о своей незавидной участи в качестве героя произведения. И почему это авторы и их герои не могут обойтись без агрессии, неприятностей, без смертей, которых и так много, намного больше, чем нужно, в самой действительности. Неужели нельзя совсем обойтись без них в сочинении. Это жизнь – грязная вещь. Но зачем же произведение искусства пачкать описанием и изображением всяких безобразий? Для чего они нужны? Для правдоподобия или для драматического эффекта, без которого читатель заскучает? Такие глупые мысли пришли мне в голову. Оно и понятно: творчество сокращает опыты жизни, уплотняет ее течение в сознании читателя, обостряет ее восприятие. Но зачем все остальное? Зачем эти вопросы? Мне уже понятно, что не все может. Да, и должно ли быть понятно?
        Если бы я был писатель, то обязательно бы написал текст мира без насилия, лжи и обмана. Но где есть такой мир? Естественно, только на бумаге, в сознании автора. Больше его нигде нет, не было и не будет. Разговоры верующих о рае есть такого же рода сказка. Это сказка Бога. Только Бог и его присные могут быть такими хорошими. Но они живут в сказке, в мифе, а не в человеческом обществе.
        И тут до меня стала доходить простая истина. И почему я раньше не знал ее? Эта истина заключалась в том, что жизнь имеет значение лишь как жизнь и в ней нет ничего более. И то, что в ней нет ничего более, - это и есть смерть. Жизнь стоит самой себя. Она самоценна. Не более и не менее. Но не это мы ждем от жизни. Мы ждем большего и никогда не получаем этого. С этим обманом в ожидании неизвестно чего нас примиряет только смерть. Нет никакой другой, иной жизни. Или иная жизнь есть смерть. Что это для меня значит? То, что нет жизни вне текста. Быть в тексте – это для меня быть. Значит, мне быть и быть мной – это быть в тексте.
        Хорошо. Но текст уже есть и не важно в чем он представлен: в бумаге, в электронном виде или еще как. Пока он есть - есть и я как его субъектная часть. Можно ли сказать, что для читателя сам текст, которым я описан, есть мое тело? И в самом деле я существую в тексте в телесном виде набора или конфигурации вербальных знаков. Я собираюсь из них как некоторый «литературный легоконструкт». Но весь ли я предстаю перед читателем в таком виде? Конечно, нет. Так я, как, впрочем, и другие персонажи, выражен для читателя. Но где же и в виде чего им доступно все остальное: мысли, чувства, внутренний мир героев произведения? Оно уже как выражаемое находится, как говорят, между строк. Где это? Там же, - в сознании читателя в целом виде. Но как оно складывается, под воздействием чего? Естественно, под воздействием определенного расположения волею автора слов в качестве выраженного. Но это есть только тот импульс, который приводит в движение читательское сознание, его работу по выстраиванию той или иной картинки согласно правилам логики, свободным ассоциациям воображения читателя.
        Но тут меня стали одолевать сомнения. Разве может персонаж сочинения быть автором? Это автор может играть роль персонажа или вплести себя в качестве образа автора в текст сочинения. Так было прежде. И было потому, что автор создает произведение, а не произведение автора (оно просто делает его известным) и тем более не его часть как авторское производное.
        Я разрывался между автором и героем. Это было мое живое, экзистенциальное противоречие. Но там, где есть экзистенция, присутствует и трансценденция. Но присутствует особым образом – скрыто, по ту сторону, ведь оно недаром зовется «трансценденцией», то есть, связью с тем, что находится по ту сторону, является потусторонним и требует трансгрессии, перешагивания через границу, разделяющую посюстороннее, нам имманентное, плотское, животное, телесно-душевное, человеческое, с потусторонним, духовным, божественным. Если уточнять такое различение, то можно поправиться так, - есть не только физическое, имманентное и прямо ему противоположное метафизическое, духовное, непосредственно с ним не связанное, а ему потустороннее, но и еще душевное, душа, подставка Я, трансцендентальное как граница между тем и другим, их посредник. Душа (мысль, мыслящий) есть дух (воля, сущность), который находится в теле (чувстве, явлении).
        И тут я вспомнил то, что читал, когда недавно почувствовал себя автором, своим собственным создателем. Я читал сборник произведений околонаучных фантастов братьев Стругацких. В них шла речь о так называемых «прогрессорах, странниках и люденах». Если разбирать эту фантастическую классификацию в терминах мистики (оккульта), то такое разделение есть разделение между адептами, мастерами и махатмами. Адепты символизируют собой ангелов, сошедших в ад ради спасения грешников. Мастера мытарят в чистилище в качестве учителей, облагораживающих обучением своих учеников. Махатмы же пребывают в раю (Шамбале) как мудрецы.
        Чтение этого сборника навело меня на мысль о том, что я стою перед выбором» быть мне гуманистом или быть мне эволюционистом в духе эволюционных ориенталистов XIX века. Для меня стало важным в качестве цели моего авторского развития быть гуманистом, то есть, таким существом, которое стремится стать настоящим, полным, совершенным человеком. Но тут же примешалась мысль о том, может быть человек – это только ступенька, ступенька возвышенная, но лишь ступенька, на пути к божественному, идеальному, ангельскому совершенству.
        Для меня лично эта дилемма представала в образе выбора между автором (человеком) как пределом моего развития в качестве героя и духом (спиритом), ибо автор – это образ Творца, а Творец есть Святой Дух, Бог. Махатма ли это? Условно, да, так как махатма есть не просто обманчивое явление, но сущностное явление сути, ее таковость. Вот такой Бог.
        Бог в себе непознаваем даже для себя. Не следует полностью отождествлять Бога с субъектом, Я, всезнающим, всепонимающим, мыслящим и прочее в том же духе. Бог есть еще ЭнСоф, Нечто. В том смысле Нечто, что Он есть как что, Сущность, так и ничто, Не-Сущность, как Бытие, так и Не-Бытие, и вместе с тем их единство как Единое. Но это Единое не сводится к Бытию и Не-Бытию, а есть Нечто третье, Иное и Бытию и Не-Бытию. Поэтому Бог есть не только Не-Кто (Я) или еще Природа. В отношении к человеку как существу больше душевному, чем разумному Бог является Я. Только Он есть вечно. Как вечно-сознающий, -мыслящий, -знающий и –понимающий Он есть Я. Человек вечен лишь через причастие ему как Я в качестве подставки Божественного Я. После смерти человек есть как память о нем в Я Бога. Но эта Божественная Память вечно живая и творящая. Причем она не коллективная, а индивидуализированная в случае с Я.  Есть ли у человека в Боге будущее? Есть, но оно ничем не отличается от памяти как прошлого. Оно равно настоящее, как и прошлое. Но что тогда это будущее? Оно есть воображение. В Боге реально то, что воображаемо и памятно, и воображаемо и памятно то, что реально.   
        Но если я стремлюсь быть не только и не столько автором, сколько духом, то для меня пока неведома истинная цель моего появления в настоящем качестве персонажа этого романа, как, впрочем, и предназначение моих приятельниц – Веры и Натали. Вероятно, по сюжету они нужны мне для того, чтобы исполнить уже мое предназначение в качестве заморского гостя, который прежде сделал что-то не то. Я лучше разбираюсь в психологии, то есть, в душевном состоянии туземцев, чем принц учтивости, и поэтому есть надежда на то, что сделаю все правильно, не в пример ему, и успешно достигну цели, - как раскрою тайну этого произведения, так и спасу сво-его автора. Но, для этого я, как минимум, должен выйти из заключения. Конечно, мои приятельницы уже пытаются вызволить меня из неволи. Но насколько эта затея в их власти? Я сомневаюсь в успешности такой попытки.
        Тогда кто может мне помочь в моем бедственном положении? Царица? Но своими попытками она может только усугубить мое положение ввиду неудержимой ревности царственного супруга. И в самом деле было бы из-за чего ревновать?!
        Дьяк Посольского приказа барин Пушкин? Но ему какая забота об иностранце? Я ведь не его родственник или, хотя бы, друг. Так, всего лишь, приятель, да и только. Нет, не здесь мне нужно искать помощи.
        Так кто же? Неужели я сам? Но что я могу, сидя в темнице? Для начала следует как можно тщательнее изучить мое место сидения под замком. Я так еще и не удосужился сделать это. Но все мои попытки найти потайной лаз так и не увенчались успехом. Поэтому я, было, в огорчении бросил эту затею, но тут непредвиденный и счастливый случай пришел мне на помощь.


Глава восьмая. Таинственный манускрипт
        В изголовье моего топчана, на котором я лежал в раздумье, из стены еле-еле выпирал один тупой камень. Часто опускаясь на свое бедственное ложе, я опасался удариться о камень своим непрочным затылком и получить травму головы. Но тут нечаянно, непроизвольно меняя позу, я на него оперся, и тут такое началось. Часть стены отошла вглубь темницы, открыв спасительный выход из нее в узкий коридор. В нем, на удивление, было сухо. Значит, коридор проветривался. В подтверждение моего предположения повеяло легким ветерком. К обычному запаху пыли и крепко сбитого камня примешивался едва уловимый аромат пергамента, что навело меня на мысль о складе старинных манускриптов. Не находится ли лаз из моей камеры рядом с дворцовой библиотекой, полной всякой рукописной всячиной?
        Я протиснулся в проход, освещая себе неведомый путь лампадкой. Передо мной открылся узкий коридор, конец которого терялся во тьме. Мне с трудом удалось протиснуться в нем, пока я не уперся в стенку. Неужели это был тупик, каменный мешок? Или тут тоже, как и в моей темнице, стоит секретный замок? Я понимал, что удача – это капризная дама, и она редко, когда оказывает дважды предпочтение одному из своих многочисленных претендентов. Но тем не менее я продолжал надеяться на удачу, ведь не зря же она именно мне выказала свое расположение. И мое ожидание оправдалось, -  я нашел неведомую дверь в тайную библиотеку. Как это у меня получилось, я и сам не ведал: случилось чудо. Не знаю, но видимо сама рука провидения вела меня к искомой находке. Им оказался манускрипт, который лежал на самом краю стола, на который я наткнулся, как только впотьмах вошел в скрипторий.
        Я поднял лампаду к глазам и увидел на столе, усыпанном манускриптами. Мое внимание привлек один из них, ибо он лежал на самом краю письменного стола. Поодаль в глубине комнаты в самом ее углу возвышался шкаф с книгами. Прочие манускрипты, вероятно, были ценной находкой. Но тот документ, на который навело меня «шестое чувство», был наиболее ценным. Во всяком случае, ценным для меня лично. Но взяв его в руки, я, к своему огорчению, не нашел в нем совсем ничего. Я бездумно листал его чистые страницы, не понимая того, где есть то, что я должен расшифровать. Его нигде, ни на одной странице, не было. И тогда мне пришла в голову безумная, единственно возможная мысль, - я должен сам написать то, что подлежит истолкованию.
        То, что надлежит интерпретировать, уже есть на бумаге. Оно и есть текст в идеи, дух текста Он начнет проявляться по мере того, как я буду записывать свои мысли на этой бумаге. Мне придется научиться читать между строк. Но это станет возможным, если я найду нужные для выражения духа слова, его, так сказать, букву. Она, эта буква, нужна для того, чтобы дух нашел свое место на бумаге. Это возможно лишь при условии присутствия его во мне, в моем сознании. Но в каком виде ему следует быть во мне? Разумеется, в виде идеи, явленной мне в качестве мысли. Будет мысль, найдется и слово.
        Но что это за мысль такая, о чем она должна быть? Вот в чем вопрос! Мысль как рожденное мною существо обращается ко мне с вопросом о том, кто я такой. Чья она? Моя ли или моего создателя? И тут я понял, что сам должен решиться стать собственным творцом. Как говорят: «Бог помогает тем, кто сам помогает себе». Быть мне или не быть автором? Вот мой вопрос. Эта мысль должна быть мыслью автора. Но как мне, персонажу, стать автором? Меня же придумал другой, автор. Я могу быть не самим автором, но лишь одним из его отражений в тексте. Но, может быть, я потому не могу быть автором, что автор не может быть мною? Есть ли я на самом деле? Или я только фантом фантазии автора, его приведение, оставшееся после его исчезновения?
        Где же я есть? В самом тексте. Это мое место, мой дом, который я призван охранять. Я хранитель текста, но не его создатель. Зачем же тогда передо мной поставлена задача написать текст? Неужели я должен создать не текст самой реальности, а текст в уже созданном тексте? Что это будет за текст? Это будет текст меня самого, текст Я. Тексту требуется лицо. Этим лицом текста, его одушевлением, стану я в качестве его рефлексии: текст текста, самосознание текста в лице героя. Ведь автор уже оказался за кадром. Его нет буквально в тексте, ибо вместо него я. Образом автора в том тексте, в котором я оказался был Франсуа Ларошфуко, от имени которого вещал сам автор. Теперь же не просто исчез автор как человек, но исчез уже как персонаж, от имени которого он создавал сам текст.
        Выходит, по мере того, как я буду переделывать на свой лад изначальный текст, будет наполняться словами найденный манускрипт. И в нем я прочитаю и осознаю то, как правильно следует истолковать то, что произойдет со мной. Для чего я занимаюсь толкованием? Для понимания. Понимания чего? Понимания того, что значит понимать. Оно мне станет доступно, выйдя на свет истины из тени слов, из которых будет составлено мое собственное имя. В моем имени кроется разгадка загадочного манускрипта, содержание которого еще пусто.
        Мне предстоит сделать свое имя и войти в историю. Однако тогда я стану только героем. Между тем мне следует быть его автором. Но мой случай особый: я такой герой, точнее, персонаж, который признает себя таковым, узнает себя в нем, а потому уже становится автором своей роли в жизни, автором своей судьбы. Я не бездумный персонаж, не кукла игры воображения автора. Я вроде Буратино («веселый человечек») есть такая кукла, которой уже нет места в театре кукол кукловода Карабаса-Барабаса.
        Но я наговорил бы на своего автора лишнего, если бы сказал, что он обращался со мной в моем родном тексте как этот самый Карабас-Барабас со своими бедными куклами в сказке Алексей Толстого «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Эта сказка не на шутку развеселила меня накануне моего перевоплощения в герцога, когда я играл роль человека уже в жизни. Эту роль мне уготовал мой автор, поставив меня на свое место для того, чтобы скрыться от неведомого преследования. И прежде в моем тексте автор с уважением относился ко мне и по-своему, по-авторски жалел меня и заботился обо мне. Но все же там я был только персонажем, главным, но только персонажем и никем более. Здесь же в этом произведении я предоставлен самому себе в поиске разгадки загадки моего собственного предназначения. Поэтому в этом качестве я уже есть автор, только автор начинающий. Вот как я начну, так и закончу свое повествование. Однако я уже давно начал его, и здесь я только продолжаю. Причем продолжаю, видимо, не совсем удачно, если оказался в темнице. И все же у меня есть надежда на удачное продолжение и счастливый конец (happy end), ведь я попал в темницу по сюжету и нашел искомый манускрипт, чего, кстати, не было в сюжете изначального текста. Мой текст, который я пишу самим собой является вроде палимпсеста, то есть, текста по тексту.
        Другими словами, этот текст есть такой текст в тексте, который складывается в складку-палимпсест, текст по тексту. Причем это «по» выходит «вместо». Одни текст выходит из другого, подменяя его, точнее, изменяя, заменяя его. И я как персонаж заменяю автора текста, становлюсь его текстуальным наместником.
        Осознание своего предназначения и уяснение той ключевой роли, которую в нем играет чудесный манускрипт, приободрили меня и внушили мне надежду на то, что найденная библиотека может не только указать мне правильный путь к счастливому финалу сочинения, но и, куда проще, показать мне выход из темницы. Недолго провозившись с книжным шкафом, я обнаружил тайный рычаг за книгами на нижней полке. Нажав на него, я вовремя отступил в сторону, ибо шкаф под действием невидимого механизма встал на мое прежнее место, освободив место для прохода в следующее помещение. Осторожно войдя в него, я понял, что оказался в более широком коридоре, чем тот, в котором я был прежде. Вероятно, этот спасительный путь вел на свободу.
        Но тут я призадумался: стоил ли свеч мой побег из темницы? Может быть, разумнее было предоставить волю не себе, но автору и позволить сюжету сделать дело за себя. Но одно «но» мешало мне вернуться обратно в темницу. Этим «но» было мое решение переписать сюжет повествования. Пуская не автор пишет, но оно само в моем лице создается заново как история в жизни. И я, ведомый своей идеей, пошел на выход, благоразумно спрятав таинственный манускрипт в потайном кармане камзола. Не помню, сколько я брел по тайному коридору, но довольно долго, раз моя лампадка стала сильно чадить, а потом и вовсе погасла. Последние минуты пребывания в подземелье мне дались с трудом, - пришлось плестись в полной тьме, то и дело натыкаясь на стены и запинаясь на неровности сырой почвы.
        В конце концов, мои руки нащупали последнее препятствие на своем пути. Им оказалась крепко сбитая дверь, не пропускавшая сквозь себя ни одного луча света. Я долго возился со щеколдой, пока она с лязгом не поддалась моему усилию, и дверь со скрипом открылась наружу. Осторожно озираясь, я внимательно осмотрелся. Как мне показалось я находился в маленькой часовне, в которой не было ни души. Оглянувшись назад я ткнул дверь и она, о ужас, со с характерным дверным скрипом захлопнулась, встав на свое обычное место и слившись со стеной часовни. Трудно было усмотреть в солнечном свете, который играл бликами на церковной утвари, освещая их из расписных окон часовни, очертания потайной двери.


Глава девятая. Бегство
        В изнеможении от слабости я прислонился к потайной двери и прикоснулся своими губами к ее шершавой поверхности. Запечатлев на ней свой благодарный поцелуя, я оттолкнулся и пошел искать выход из часовни. Я надеялся, что это была часовня не царская, но городская, за стенами Кремля. И действительно, когда я вышел из нее, то оказался на шумной московской улице. Прямо, чуть не у самого дворца княжны Веры Борисовны. Вопрос о том, куда и к кому мне следовало идти, решался сам собой, - естественно, к княжне.
        Но что за ирония судьбы такая: как только я направил свои стопы к дому Веры Борисовны, так, на тебе, тут же наткнулся на другую княжну, мою зазнобу, Наталью Федоровну. Это она меня окликнула, когда ее роскошные носилки, которые несли рослые молодцы, поравнялись со мной. Услышав знакомый голос, я невольно обернулся и застыл как вкопанный. На меня смотрели удивленные глаза княжны Натальи. Она изящно держала концами своих холеных пальцев сборки занавесок паланкина, наклонив свой стройный стан в мою сторону.
        - Что вы тут делаете, когда должны быть в темнице? – спросила она, прошивая меня насквозь своим проницательным взглядом, но не найдя ответа в моем неловком молчании, смерила глазами улицу и тут горькая догадка тронула ее уста и на них зазмеилась недобрая улыбка. – Ах, вот, значит, у кого вы ищите помощи!
        - Что вы, княжна! – повторил я ее слова. -  Я случайно очутился здесь, вон в той часовне, к которой привела меня тайная тропка из темницы.
        Я переминался с ноги на ногу, пока княжна, колеблясь между злобной ревностью и доброй помощью, решала, как ей поступить. Но доброе сердце взяло вверх над страстным желанием мне отомстить и она молча открыла дверцу паланкина, приглашая меня разделить с ней свое общество. Да, такой сердитой я еще не видел княжну. Интересно, что будет дальше, какой оборот могут принять наши нежные отношения? Уж, не окажусь ли я прямо под каблучком моей княжны?
        От моих опасений меня отвлек примирительный возглас Натали, как бы снявший напряжение моих расстроенных чувств.
        - Что с вами делать, несчастный беглец. Так и быть, помилую, - сказала, рассмеявшись княжна.
        - Помилуйте меня, матушка, помилуйте. Вы ведь знаете, как я ласково к вам отношусь.
        - Нет, не знаю, - тут же звенящим как медь ответила мне она.
        «Да, - сказал я себе, - не так и слаба твоя ревность, княжна».
        - Что вы, князь, там бормочите себе под нос? – строго спросила княжна, нервно сжав мою руку.
        - Ничего. Вам показалось, - просто ответил я и нежно погладил ее руку в ответ, чтобы успокоить ее растревоженные нервы.
        - И что прикажете теперь делать, после вашего побега из темницы? Спрятать вас под своей юбкой? - не унималась все княжна.
        - Я только «за», - неудачно сострил я.
        - Вам все шуточки, а на кону ваша жизнь! Как мне, скажите на милость, исполнить приказ моей хозяйки?
        - Как так?! Вы не по своей инициативе собрались спасать меня? – невольно огорчился я. – Я думал…
        - Щас. Думал он… Благодарите свою спасительницу-царицу. Я выполняю ее приказ.
        - Ой-ли? Только ли, княжна?
        - Давайте, монсеньор, не будем фантазировать, - отрезала княжна, но по ее глазам было видно, что не все, что она говорит, она хочет сказать.
        - И что вам, Наталья Федоровна, приказала царица?
        - Заботиться о вас, пока царь не сменит гнев на милость. Вы же взяли и просто сбежали, - воскликнула княжна и всплеснула руками. – Этим вы только осложнили свое и без того нелегкое положение. Что прикажете теперь делать? Как вас спасать? – стала она быстро спрашивать меня, кивая головой и при этом поднимая брови к самому лбу.
        - В, конце концов, я сам буду спасаться, - отрезал я.
        - Как? Вас все равно поймают, - убежденно сказала княжна и в отчаянье махнула рукой на мою глупую браваду.
        И в самом деле, как я буду спасаться от гнева правителя в его же стране, незнакомой мне? Глупо надеяться на удачу в таком безвыходном положении. И все же, неспроста, однако, мне явилось мое освобождение.
        - Ваше бегство подтверждает вашу виновность, иначе зачем невинному бежать от наказания? – рассудительно умозаключила княжна.
        - Невинные бегут, когда их серьезно обвиняют в том, что смехотворно. Здесь нет ничего разумного и потому бессмысленно что-либо доказывать и ждать счастливого разрешения дела. Налицо каприз деспота.
        - Вы это еще скажите царю, чтобы он навечно вас похоронил в своей темнице, - предостерегла меня княжна от опрометчивого шага, в огорчении качая головой от моей глупости.
        - Раз я такой дурень, будь добра, княжна, – подскажи, что мне делать?
        - Вы все уже сделали. Теперь ждите, когда другие будут делать – спасать вас от самого себя.
        Как она оказалась права, попав в самую точку.
        - И куда мы направляемся? – оставалось мне спросить.
        - Как это куда? Ко мне домой. И оттуда в тот же час прямо ко мне в имение. Там вас точно не найдут. Пока не найдут.
        - Пока кто-нибудь не проговорится?
        - Наверное. Так, теперь я подумаю, как всего лучше устроить ваше дело, - задумчиво сказала княжна.
        Воцарилось молчание, которое перебивали лишь звуки с улицы, да скрип паланкина, вызванный неровностью почвы и поворотами в пути. Вскоре я почувствовал лязг дверей в воротах дома княжны. Потом мы опустились. Видимо, паланкин поставили на землю. Княжна, приложив палец к губам, предупредительно тронула меня за руку и, приоткрыв дверцу, вылезла из носилок. Я стал ждать. Меня неожиданно охватила дрема. Мне привиделось, что я слышу печальную мелодию, от красоты гармонии которой у меня замерло сердце, и передо мной предстала такая картина. В цветущем саду сидела в креслах, полуобернувшись ко мне, Вера Борисовна и играла на мандолине. Но одета она была не в русское платье, а в европейское, французское или голландское. И тут я машинально подумал о том, что это вовсе не княжна, а любимая моего герцога – Сюзанна Гюйгенс, она же – неземное существо Юна с далекой планеты Авенлоя, расположенной в звездной системе Альдебарана.
        Впрочем, мне по большому случаю, а таким случаем является любовное чувство, это было безразлично в свете того, что на глубине своей души, на дне Я, кто я как персонаж, – Франсуа Ларошфуко или Иван Иванов, – мне было все равно.  Возможно, это было следствием того, что моя личностная конституция была амбивалентна. Не зря же мне явилась во всей своей неземной красе любовница моего визави. Он был моим вторым, другим Я. Какая, однако, разница – кто ты: первое или второе Я? Важнее то, что ты являешься, но не есть Я. Есть же ты просто я как явление Я. Кем для меня было это Я? Оно было автором. Это было последнее, что я запомнил из своего тогдашнего размышления. Мысли мои стали путаться, и я забылся, забыл, вообще, кто я такой. 
        Не знаю, сколько времени я пробыл в бессознательном состоянии, которое условно можно уподобить состоянию сна, но когда оно ко мне вернулось, то я уже пребывал в совсем другом положении – положении далеко не свободного героя. Я просто-напросто был связан по рукам и ногам. Где же моя хваленная свобода? Я как ее чудом приобрел, так и потерял. И кто в этом виноват? Неужели я сам или моя вероломная спутница – княжна Куракина? Как она, которую я считал любящей меня женщиной, могла меня предать. Одно дело лежать связанным на любовном ложе и совсем другое дело валяться на земляном полу в качестве никому не нужного мешка в незнакомом сарае. 
        Однако мне недолго пришлось лежать мешком на сырой земле. Дверь в сарай скрипнула и на его пороге показалась фигура сначала одного, а потом и другого молодца. Они взяли меня в охапку и вынесли на двор. На нем было шумно. Целая ватага незнакомых мне людей обступила меня со всех сторон. Они молча смотрели на меня. Так смотрят на человека, осужденного на смерть. Неужели так не вовремя пришло время моей смерти? Но тут на месте казни появилось новое лицо, перед которым расступились мои палачи. Им оказался мой недруг – царский советник, боярин Борис Иванович Морозов. Где же моя коварная Наталья? Только ее здесь не хватало.
        - Нашему заморскому гостю невдомек где он и что с ним теперь случилось, - констатировал мое плачевное положение боярин, обратившись к своим сотоварищам.
        В ответ все буквально заржали и стали, образно говоря, облизываться на свою затравленную жертву. Я не понимал до конца, до какой степени оказался догадлив.
        - Так вот, ставлю вас в известность: вы находитесь на дворе имения нашей, не побоюсь сказать, доброй хозяйки. Она приготовила нам ту еще забаву. Да-да, вас в качестве лакомой добычи. Завтра, поутру мы откроем на вас охоту и будем гнать как зверя, пока не загоним, - объяснил мне мое жалкую участь жестокосердный советник царя.      
        - Вы, Борис Федорович, не знаю почему, считаете меня своим врагом. Между тем я не питаю к вам столь сильных чувств. Хорошенько подумайте о том, что я могу оказаться вам весьма полезным в качестве знатного заморского гостя. Учтите, я не держу на вас зла из-за того, что нахожусь в таком неподобающем моему званию состоянии, - стал взывать я, не теряя присутствия духа, к благоразумию коварного царедворца.
       Но мои усилия воззвать к его здравому смыслу были тщетны. Обстоятельства моего положения беглеца взяли вверх над моим стремлением к свободе. Я сам подставился в беспощадной политической борьбе за благосклонность туземного правителя. Уничтожить меня на воле было намного легче, чем в неволе, - моему врагу легко было объяснить мое исчезновение тем, что я просто сбежал как заяц. Но как в реальности я могу сбежать от такой многочисленной своры «поганых собак» в незнакомой мне местности?
        В результате безуспешной попытки договориться с безжалостным врагом меня вернули в сарай, который стал моим последним прибежищем перед гончей казнью. В нем я вволю предался своим горестным размышлениям над предательской изменчивостью и черной неблагодарностью человеческой натуры. Как могла та женщина, которая вызывала во мне нежные чувства, «сдать» меня моему врагу, который преследует меня лишь за то, что забавлял царицу своими сказками. В чем заключается мое преступление? В том, что я стремился стать автором? Но какая все же коварная княжна! Наверное, она изначально была настроена против меня. Не любя меня, она играла моими чувствами. Она не просто не любит меня, она злоумышляет против меня. Вероятно, она клевретка боярина Морозова, которую тот ловко подослал, чтобы она втерлась мне в доверие, пользуясь моей сердечной слабостью, и в нужный момент выдала меня. Как она удачно перехватила меня у самого порога дома моей любимой Веры Борисовны. Нет, я сам виноват в том, что предпочел обманщицу честной девушке, польстившись на ее красоту. Поделом мне. Именно так я стал казнить себя в своем сознании.
        «Какой я дурак! – вскричал я, кляня себя за то, что бесполезно сокрушаюсь в своей душе, доводя себя до изнеможения, вместо того, чтобы искать пути к спасению. В моем распоряжении был вечер и целая ночь. Вдруг мне повезет, и я спасусь или меня спасут, как это уже бывало и не раз. И как бы в ответ на мою надежду на спасение мне явился знак.         
        - И не только вы, - подтвердила мое предположение княжна Куракина. Она незаметно вошла в сарай и услышала мою последнюю фразу.
        Я невольно вздрогнул от признания княжны, никак не ожидая ее здесь увидеть. Ей было мало предать меня. Она еще захотела из вероломной ревности поглумиться надо мной в своем проклятом сарае. Видимо, все же какие-то чувства я смог вызвать в этом каменном сердце. И тут я дал волю своим чувствам, бросив ей прямо в лицо: «Чего-чего, но предательства от вас я никак не ожидал»!
        - Не то вы говорите, монсеньор. Я пришла, чтобы спасти вас, - стала она уверять меня, заламывая руки от огорчения.
        - Спасти после того, как выдали меня? Какая непоследовательность, - констатировал я с печальной усмешкой.
        - Нет, умоляю вас выслушать меня без обидных обвинений. – вскричала она в свою очередь.
        - Скажите еще, что Морозов не подослал вас ко мне, чтобы погубить меня.
        - Да, я согласилась на это, но только, чтобы предупредить его злое намерение.
        - Ну, и как, - предупредили?
        - Нет, к несчастью, не успела. Меня выдали мои же люди.  Видите, как непросто вас вызволить из беды, если вы сами в нее попали, сбежав из темницы.
        - По-вашему, выходит, что во всем виноват лишь я?
        - Не буду спорить, что и на мне лежит часть вины. Но что без толку сожалеть о содеянном. Лучше подкрепиться. Смотрите, что я принесла, - показала мне княжна еду и питие, которые заблаговременно поставила у себя в ногах. – Вам еще пригодятся силы завтра утром.   
        Расчувствовавшись я показал слабость и уступил желанию княжны. Мы расстались с ней под утро. Настроение у меня после нежной ночи заметно улучшилось. Я смотрел на свое бедственное положение уже другими глазами. Тем более, княжна мне указала путь к спасению. Она открыла мне тайну выхода из своего поместья, который находился как раз в районе будущей охоты на меня. Если мне повезет, то я наткнусь на него, спасаясь от охотников, и там спрячусь. Когда они угомонятся, она придет ко мне. И дальше мы будем думать о том, как мне помочь. Таков был план спасения княжны. Мне ничего не оставалось делать, как снова поверить Натали и последовать ее совету. Видно, как здесь говорят, «горбатого могила исправит». Возможно, Натали относится к такого рода характерным людям, которые равным образом действуют сообразно своим и чужим интересам. Так я поймал себя на мысли, что стал думать совсем как мой французский моралист. И это понятно, ведь по замыслу автора я стал одним лицом с ним.

 Глава десятая. Охота на зайца
        Эта главка в моем повествовании короткая, но она важная, ибо в ней рассказывается о том, как я избежал неминуемой смерти на охоте. По местному обычаю на меня негласно, по сговору объявили охоту как на какого-то раба. Дело в том, что, как я понял, у туземцев принято охотиться на беглых крестьян, которые в своей массе находятся на положении рабов своих господ. Меня особенно возмутило то обстоятельство, что я, будучи важным господином, был низведен злой волей царя по наущения его коварного фаворита до положения раба и заключен темницу. И теперь этот злодей, который у царя в фаворе, объявил на меня охоту как на «беглого зайца».
        На следующее утро после моей забавы с княжной меня ждал убийственный гон. Но злодеям не удастся загнать меня насмерть. Княжна мне подсказала, где я могу надежно спрятаться от своих охотников. Таковых собралось великое множество. Я смотрел на них и диву давался от того, как они нервно подрагивали в пылу охотного азарта, вроде своих поганых псов. Я был немало поражен тем прискорбным обстоятельством, как люди не по-людски относятся ко мне, который им ничего не сделал плохого. Единственным облегченьем для меня было то, что промеж охотников не было ненавистного царского фаворита. Видимо, он, чтобы не утруждать себя беготней, сидел за столом и ждал, когда ему подадут мою голову на тарелочке.
        И все же, во всяком плохом деле люди не могут обойтись без чего-то хорошего. Этим хорошим для меня была та фора, которую мне дали для того, чтобы оторваться от охотников, сделав саму охоту более сложной, занятной и интересной. То, что было направлено против меня, я, в пику им, использовал против них. Когда мне дали сигнал бежать со всех ног в сторону от охотников, я направился в ближайший лесок, где меня ждал спасительный лаз в покои княжны. Но не так оказалась проста эта задача. Я провозился с ее поисками чуть не до самого последнего момента. Охотники уже были рядом и лай гончих собак стоял у меня в ушах, когда я, наконец, обнаружил искомый лаз.
        Но тут мне пришло в голову, что собаки по моему следу и запаху приведут охотников прямо к лазу. Что будет потом и так понятно. Вот тогда я сорвал пахучие ветки с ближайшей сосны и стал заметать мои следы прямо у лаза. Слава богу, рядом тек ручей, который я перешел, как только оказался рядом с лазом. Я быстро спустился в ручей, чтобы сбить нюх у собак. Пройдя по нему до самого лаза, я тут же догола разделся и бросился прямо в уже открытую мною дверку лаза. Закрыв ее, я стал одеваться, прислушиваясь к тому, как погоня стала удаляться от меня по ручью. Следовало спешить, ведь охотники, не найдя меня впереди, могли вернуться к тому месту, где я оставил свои следы у самого ручья. Они могли более тщательно осмотреть это место, а гончие унюхать мой запах и по нему набрести на спасительный лаз. У самого входа в подземелье меня уже поджидал потайной фонарь, который сократил мне время возвращения в поместье княжны. Там я оказался не в ее покоях, а в чулане, в котором ждала меня княжна Наталья. Как только мы увидели друг друга, так сразу крепко обнялись и сладко расцеловались.
        Но я предупредил княжну о том, что охотники могут вернуться той же дорогой в ее поместье. Она призадумалсь и тут же, спохватившись, сказала мне: «Пойдем за мной: только тихо». Мы отправились в ее личные покои. Там княжна оставила меня в сомнениях, а сама отправилась, как она сказала, за верным человеком.
        Спустя некоторое время, которое я устал считать, на пороге спальни княжны показался весьма примечательный старик. Лицом он походил на печенное яблоко, настолько оно было все покрыто морщинами. Видать, жизнь его не баловала, раз оставило столько отметин на нем.
        - Барин, - обратился он ко мне, замявшись у дверей - нам пора. Госпожа просит поторопиться и скорее съехать со двора.
        - Где она сама? -  спросил я его, томясь в нетерпенье.
        - Она занята гостями, - объяснил старик отсутствие княжны и добавил, - свалились на нашу голову.
        Я так и не понял, кого имел в виду старик, - то ли охотников во главе с боярином Морозовым, то ли меня самого.
        На заднем дворе уже стояла подвода, на которую мы сели и поехали во всю прыть, на которую был способен рыжий с белыми отметинами тяжеловоз, видавший лучшие времена. В дороге старик мне поведал, что нянчил княжну на своих руках. Зовут его Павлом Петровичем. И везет он меня на далекую заимку, о существовании которой знает он, да еще княжна. Возможно, он привирал, но это было лучшее из всего того, что, вообще, могло быть. Хорошо уж то, что я оказался на свободе, а не стал несчастной добычей безжалостных туземных охотников за человеческими черепами.

Глава одиннадцатая. Спасение
        Теперь я знаю, что значит быть живым. Это я понял сравнительно недавно, когда оказался на месте своего автора. Да, этот так: самое важное в жизни – жить. Это уже потом становится важным как жить. Для человека важно жить по-человечески. Но это только в том случае, если есть условия для такого человеческого существования. Требовать же от человека человеческого же отношения, как это делают «фанатики гуманизма», они же «обмороженные моралисты», в бесчеловечных условиях просто глупо. 
        Достаточно глубоко задуматься, чтобы понять, почему умирают так называемые «герои». Так почему, точнее, зачем умирают герои? Затем, чтобы не признаваться в том, что все это вранье. Поэтому они и являются жертвами идеологии.
        Оказавшись на заимке, я в полной мере понял истину жизни. В любом случае лучше быть живой собакой, чем мертвым львом, я уже не говорю о человеке. Вот когда у человека есть жизнь, тогда он пытается быть человеком, правда, если может себе позволить такого рода роскошь существования.
        Находясь в уединении на природе, вдали от мирской суеты и волнений света, я предавался спокойным размышлениям, от которых меня не отвлекал никто. Мне приходилось думать обо всем, о чем и прежде думал, думаю, буду думать следом и потом. Примечательно было то, что я думал еще о том, что мне открылось и было для меня как персонажа раньше закрыто. Что же это? Что я был такой, как все иные, прочие персонажи, - играл свою роль с исправной готовностью быть сообразным замыслу автора. Я был покорной куклой в умелых руках кукловода. И вот, только когда он оставил меня в покое, во мне началась неведомая для меня прежде внутренняя работа по самопознанию, а вместе с ней и деятельность по совершенствованию того, кем я был. Что я знал? Что нужно знать кукле. Конечно, я догадывался о том, что я веду образ жизни куклы, привычный и удобный всем куклам. Меня это устраивало, когда я был задействован в книжной комедии жизни. Но потом оставленный автором на произвол судьбы без той роли, для которой я был создан, я стал никому не нужной вещью, просто умер для мира кукол. И так как я ничего не знал помимо мира кукол, я, было, совсем умер, перестал функционально существовать, стал ничтожеством.
        И все же, в этом своем ничтожестве, я не был весь уничтожен. Я продолжал быть – быть свободным от всего, что было важным для меня. Что же мне осталось от этого всего, чего я был лишен. Мне остался я сам. Конечно, я был не самим Я, но только его явлением, прежде бывшим в употреблении. Я все равно был и есть, и буду им являться. Но кому? Только самому себе. Так из тьмы неведения себя прежним показался слабый свет знания себя я для себя, еще в себе. Для меня это было внове. Я не узнавал самого себя. Но что мне оставалось делать, как не узнавать, изучать себя, если ничего больше не было для меня. И вот за этой работой и застал меня мой автор. Вероятно, он увидел во мне самого себя, но вне себя не в мертвом виде, как в случае других своих персонажей, но, напротив, в живом. Так он нашел себя во мне, спокойно уйдя на «вечный покой», как это заведено в той, реальной, а не придуманной жизни. Он ушел туда, неведомо куда для смертных, морально удовлетворенным. Ведь после него остался я как его доверенное лицо, alter ego. Значит, хоть кто-то остался в живых после его смерти.
        Но где он оказался в живых в ином виде? В своих творениях, своих мирах или в том мире, в котором сам был чьим-то творением?
        Я думаю, что он в моем лице остался в своем мире, в котором появился чужой волей, сделавшей тот мир его, и одновременно оказался вхож в придуманные миры своего воображения. Только есть одна неловкость: в эти миры можно войти только под видом свойственного им героя. Сам мой создатель то же был в своем мире героем, персонажем, кем-то придуманной истории. Я был нужен ему, чтобы посредством меня освободиться от навязанной ему данной и заданной роли.
        Но если это понял я, то почему этого не могут понять, если не все другие герои, да и героини его сочинений, то хотя бы кто-то еще?    
        Еще я думал о прежних авторах, о том, как они вели себя в тексте в качестве авторов и как относились к своим героям. На кого из них был похож мой автор.
        Мне, как минимум, стали известны по его записям, оставленным им, вероятно, для читателей, два русских писателя: Лев Толстой и Федор Достоевский. Наверное, ему нравилось не только их читать, но и переживать в себе, примеривать к самому себе содержание их историй, к тому же еще брать на вооружение их манеру письма.
        И в самом деле, почему бы нет? Неужели Толстой не может нас научить тому, как писать от своего имени, подставляя вместо себя героя, как необычного, вроде Пьера Безухова или Андрея Болконского, так и обычного, заурядного персонажа, вроде Николая Ростова или его сестры, Натальи? Под его пером даже обычная глупая барышня, вроде Наташи Ростовой, становится настоящей героиней романа, привлекая внимание читателя не только своими глупыми мыслями, чувствами и поступками, но и теми достоинствами, которые она может показать. Толстой ведет героя и следом за ним читателя по известной только ему дороге по направлению к лишь ему ведомой цели.      
        Другую манеру письма демонстрирует Достоевский. Он не прячется за персонажа, не является им, оставаясь собой. Он полностью предоставляет собственный мир в распоряжение своих героев, существуя в нем, в мире художественных образов только в безличном качестве языка художественного образования. Достоевский предлагает героям, а заодно с ним и своим читателям, действовать самостоятельно.
        И еще я думаю, что Лев Толстой серьезный, если не трагический, то вполне драматический талант с изрядной доли иронического остроумия. Иное дело Федор Достоевский. Его можно назвать не столько «жестоким талантом», сколько талантом комическим. Он также комичен, как Антон Чехов сатиричен.
        Вряд ли прав Дмитрий Мережковский, когда в своей известной книге о творчестве Льва Толстого и Федора Достоевского называет одного – Толстого – «святителем плоти», а другого – Достоевского –«святителем духа». Можно с ним согласиться, да и то лишь частично в том, что Толстой как писатель «освящает» букву духа – смысла. Так надлежит поступать писателю для того, чтобы не поклоняться его словам, но проникнуться словом, исходящим не только из уст Божиих, но и изнутри собственного существа, дав читателю возможность вникнуть в плоть, в содержание авторского слова и понять его смысл – дух слова.
        Достоевский идет от противного плоти текста, от его словесной ткани, - от смысла слова, буквы, от самой идеи, замысла, подыскивая на ходу средства его воплощения в слове, буквальное воплощение духа (смысла) в виде явления идеи – в мысли.
        Если Толстой есть писатель слова, то Достоевский писатель мысли. Толстой пишет слова, а Достоевский пишет, напротив, мысли. Толстой иначе пишет: он пишет слова, но имеет мысли.
        Достоевский не имеет мысли, он их пишет. Он выражает мысли героев, а не свои. Своими мыслями он делится на страницах «Дневника писателя».
        Мысли писателя есть тени чужих мыслей. Слова же мыслителей есть тени слов писателей. Это хорошо сочетается у Льва Толстого, который был как мыслителем (что ведомо немногим читателям, ибо мало кто читал его размышления даже в известных романах, пропуская их по своей глупости), так и писателем.
        Мои скучные дни в глухом уголке леса на заимке старика Павла Петровича скрашивали размышления не только о моей «героической сущности», но и о моей мужской природе. Невольно я стал играть роль «принца учтивости», условный титул которого закрепился за Франсуа Ларошфуко. Это не могло не наложить на мои отношения с прекрасным полом определенные обязанности проявлять свой мужской интерес к нему в галантной форме. Не думаю, что эта форма сдерживала мое желание, напротив, она придавала ему, этому животному по его характеру, привлекательную для меня как человека целесообразность. Относясь к женщинам уже не как только самкам, сношение с которыми мужчинам как самцам необходимо для продолжения человеческого рода, но и как к человекам, вроде меня, возвышало меня не только в их, но и в моих собственных, по большей части, глазах.
        У меня был личный интерес к ним. Теперь я сравнивал свое нынешнее отношение к ним с прежним, книжным. И этот эротический интерес был в мою пользу уже как человека. Кем прежде я был? Только персонажем придуманной не мной истории, играющим роль человека. Ныне же я уже человек, играющий роль персонажа художественного произведения. Через отношение к женщинам, например, к русским княжнам, а не только к своему первозданному автору, я почувствовал себя человеком, которому не чуждо и животное, то бишь, живое чувство к противоположному полу. Причем это живое чувство благодаря моему герою, принцу учтивости, приобрело не столько сексуально прекрасный, сколько эротический возвышенный характер поэтического, художественного или эстетического чувства.
        Другими словами, оно стало чувством для чувства, а не для выживания. В самом отношении к женщинам у меня появилось в чувстве новое измерение, уже не риторическое, характерное для «героической роли» и не животное, что свойственно мужчинам, но рефлексивное, ментальное, присущее разумным существам. Люди предназначены быть такими существами, но из животная природа мешает им понять свое предназначение и стать человеком. Самое большее, на что они способны в реальной жизни, это стать малодушными существам. Великодушие свойственно немногим из них как исключение, подтверждающее правило быть малодушным, а чаще плотским существом.
        Так вот в последнее время я стал относится к женщинам не столько как к женщинам, сколько как к великодушным существам. Не скрою от самого себя и от вас, благодушный читатель, что они хитрее нас, мужчин. И поэтому женщины, может быть, стоят на эволюционной лестнице животной жизни выше нас на одну ступеньку. Но мы благодаря культурному творчеству, обрекая их на участие только в естественном творении, начинаем превосходить их уже умом.
        Конечно, речь идет только о тех мужчинах, которые заняты интеллектуальной деятельностью или такой деятельностью, в которой интеллект является ведущей, целесообразной силой. Это не делает мужчин полностью разумными существами, но, во всяком случае, он дает им понять, что они не разумны, что разум является привходящим через творчество духа, а не инертную природу, качеством их деятельности.
        Мужчина потому стал превосходить женщину, что ему открыт весь мир, а женщине открыта только ее собственная природа, да еще желание мужчины. Кого желает мужчина? Естественно, женщину, а не мужчину. Желание мужчиной мужчины же есть одно чистое удовольствие. Не более. Правда, и в нем есть некоторая рефлексия. Но это замкнутая рефлексия на себя, ибо другой (мужчина) есть субститут рефлектора. Поэтому гомосексуализм есть проекция онанизма на другого. Онанисты – это подавленные (скрытые, латентные) геи и лесбиянки. И, наоборот, геи и лесбиянки – это откровенные, порнографические онанисты.
        В естественном же сексуальном отношении мужчин и женщин есть тайна, эротика, подлинно иное, а не только свое и подобное ему.
        Я думаю, эротический момент есть и в отношении человека, не животного, самца или самки, к иным, уже более возвышенным существам – разумным и даже духовным, к демонам, ангелам и к самому богу. Это не означает, что между возвышенными существами существуют эротические отношения. Между ними существуют разумные или духовные отношения. Собственно эротическое отношение свойственно только душевным существам. Великодушные существа способны и на большее, - например, на милосердие, элементарной формой которого является жалость, свойственная и малодушным, а не только желание, характерное для плотских существ.
        Вера в бога, свойственная религиозно верующим, имеет своим корнем страх, вызванный своим жалким положением животного, которое хочет больше того, что имеет от природы. В этом смысле вера людей в бога есть обратная жалость через возвышенную инстанцию к самим себе.
        Но чего же хочет женщина? На удивление, она не хочет мужчину. Она хочет того, чтобы ее хотел мужчина. Так легче будет ей справиться с ним. Владея желанием мужчины можно овладеть им самим, мужчиной. Вот в чем заключается тайна желания и хитрость женщины. Она хитра желанием мужчины владеть, обладать ей. Мужчина видит в женщине не душу, а вещь, которую следует иметь. Женщина же видит в мужчине собственника. Заражаясь от мужчины желанием, она сама становится ревнивой собственницей. Она понимает, что только так, через желание другого, не животной силой, но и не животной хитростью, а хитростью как свойственным только ей культурным умением в уме, а потом и навыком культуры уже в подсознании, она способна быть человеком.
        Если мужчина по своему желанию творить становится умнее самого себя, то есть, является человеком (правда, не любой мужчина желает этого, - поэтому не любой является человеком), то женщина становится человеком не благодаря своей естественной производительности, но культурной приобретенности, культурной вторичности. Она обнаруживает в себе желание другого как желание себя другим. Это развивает ее сознание. Чем же является «это»? Это соблазн. Женщина соблазняет мужчину тем, что возвращает ему его желание в своем лице.
        Тем самым, она обманывает его. Женщина-обманщица любит уже конкретного мужчину только потому, что его желание фиксируется именно на ней, а не на другой женщине. В этот момент, если она это замечает и тут же отождествляет себя с этим замечанием, у нее пробуждается не только любовь именно к этому мужчине, но и к самой себя как Я, как к личности. Так через конкретную любовь к избраннику, который выбрал именно ее в качестве объекта, вещи влечения, женщина становится одушевленным лицом, человеком, человеческой личностью.
        Женщина становится человеком не благодаря своему материнскому инстинкту, который только есть условие возможности быть человеком, а не сама эта возможность, но благодаря личной любви к этому мужчине. Женщину делает человеком не ум, как мужчину, а ее душа в качестве инстанции любви. В любви женщина становится человеком. Женская любовь основана на обмане желания мужчины; она замешана на соблазне.
        Только теперь мне стало понятно, - понятно через сравнение с человеком, - то, что такое любовь в мире воображения. Наша, «героическая», персонажная любовь ограничена миром воображения. Тогда как ваша любовь, многоуважаемые читатели, имеет еще реальное измерение. И наша любовь заземляется, некоторым образом материализуется, но не плотью, как у вас, а только буквой, символом. Она имеет символический характер. Воображение делает ее более возвышенной и менее плотской. Разница между любовью персонажа и автора мне стала понятна, как только я разобрался в себе как в авторе.
        Поймете ли вы меня, как мне одиноко среди героев произведений моего автора. Может быть разгадка того таинственного положения, в котором я оказался по воле автора, заключается в том, чтобы найти среди них ту, которая тоже сподобится стать реальной – настоящей, а не придуманной женщиной. Она меня поймет, и я не буду так одинок, как сейчас.
        Но как мне открыть им глаза? Разве Вера или Натали поймут меня? С другой стороны имею ли я на это право - право на то, чтобы лишить любимых иллюзии, видимости реальности их придуманной автором жизни? Как тут не вспомнить народную поговорку: «нет худа без добра». От одного я их вылечу – вылечу от заблуждения, но покалечу их душу осознанием того, что они все равно не станут полноценными людьми, впрочем, как и я.
        Что же будет дальше? Имеет ли моя связь с княжной Куракиной продолжение? Иметь то имеет, но она не может разрешить проблемы моего присутствия в данном повествовании, не может помочь мне понять, для чего я оказался в нем. Разгадка скрывается в моем отношении к другой княжне – княжне Веры. Она и только она способна дать мне ответ на один единственный вопрос: Что я здесь делаю? Мне позарез необходимо встретиться с ней. Но как это сделать? Ждать появления Натальи на заимке? Но захочет ли она помочь мне встретиться с Верой? Вряд ли. И это понятно, как божий день: она видит в ней лишь соперницу. Поэтому княжна будет всячески препятствовать такой встрече. Но что мне остается делать? Так и не дождавшись княжны, покинуть заимку и, наплевав на опасность быть пойманным в качестве государственного преступника, вернуться обратно в Москву? Но где там я могу укрыться? Не в часовне ли возле дома княжны Веры? Таков был план моих действий. Но ему не удалось сбыться ввиду того, что в мое прибежище, наконец-то, заявилась княжна Куракина.


Глава двенадцатая. Долгожданная встреча
        Не буду подробно, в деталях, описывать нашу встречу, - она не имела решающего значения для моего местопребывания в Московии. Мы, конечно, любили друг друга и мне было очень хорошо, как бывает всегда хорошо в такого рода заключительных встречах после счастливого избавления от смертельной опасности. Однако я не для этого появился на страницах исторического романа. Мне необходимо было встретится с княжной Верой. Но я не торопил события и, проявив изрядное терпение, ожидал, когда Наталья сама заведет речь про свою соперницу. Она стала уговаривать меня немного подождать, пока все уляжется. Но сама она не будет ждать, сложив в бессилии свои, прелесть как, ласковые и нежные руки. Она подключит все свои связи и примет любую помощь, даже от княжны Оболенской, чтобы спасти меня от царской немилости.
        - Хотя ты, знаешь, как плохо я отношусь к княжне, - добавила она, с подозрением взглянув на меня.
        - Это почему? – невинно ответил я.
        - Не прикидывайся, что не понимаешь меня. Неужели ты думаешь, что я ничего не понимаю?
        - Что означает это «ничего»?
        - То и означает, что ты влюблен в эту противную Оболенскую, - отрезала княжна Наталья.
        - И все? Спешу уверить тебя, что я люблю тебя, - стал заверять я княжну в том, что было правдой.
        - Но это не мешает тебе искать с ней встречу, - убежденно заявила Натали.
        - Да, мне нужно встретиться с ней, - я не мог лгать своей любимой, - но для другого дела.
        - Какого еще дела такого? – спросила меня княжна и посмотрела прямо мне в глаза своим завораживающим долгим взглядом, потом отвела его и отвернулась.
        Так молча мы простояли некоторое время, пока она вновь не обратилась ко мне с надеждой в глазах, в которых стояли слезы, и просто не сказала: «Неужели я не могу помочь тебе»?
        - Ты уже помогла мне, - стал успокаивать ее я и добавил, - я говорю о другом деле.
        - Что это за дело? Или ты от меня что-то скрываешь?
        - Это долгий разговор, - стал я отговаривать ее, но она была непреклонна.
        - Ничего, у нас много времени. Рассказывай.
        И мне пришлось все, точнее, почти все, опустив подробности, ей вкратце рассказать. Не буду повторять того, что вы, любезные читатели, уже знаете. Замечу только то, что княжна внимательно меня выслушала и потом надолго призадумалась, не проронив ни слова.
        - Значит, - наконец, сказала она, прервав свое молчание, - по-твоему, мы живем в книге вроде героев сказки?
        - Вроде так, - согласился я.
        - Но ты еще, к тому же, уже не как заморский гость, жил прежде в другой сказке. Потом чудом превратился в того, кто нас выдумал. Я слушала тебя и думала: ты в своем уме?
        - Да, я понимаю тебя. От моего небывалого рассказа, действительно, голова может пойти кругом. Но это правда и ничего, кроме правды. Как правда и то, что с тобой я чувствую себя в своей тарелке. Удивительно то, что ты понимаешь меня с полуслова. Между тем ни один персонаж книжного времени, в котором мы теперь находимся, не способен на это. Я не могу отделаться от стойкого впечатления, что ты моя современница. Поэтому у меня и появилась такая мысль, что ты, как и я, пришелица, существо не от мира сего. Ты понимаешь меня? 
        После минутного молчания она, в конце концов, призналась: «Да, понимаю. Ты полагаешь, что мы, ты и я, есть своего рода видимости Я Господа. И тут же ты это Я Творца мнишь Я автора книги, на страницах которой впервые появляешься на свет, не вне ума, а у себя на уме. Так?».
        - Да-да, ты полностью права. Большое спасибо, Натали, за то, что ты навела меня на мысль, что если мы создания света? Да, света из ума. Ты - мой свет сознания! Только теперь я понимаю, как ты мне нужна. Так же мы нужны нашему автору, чтобы ему быть самим собой. Ты другая и в то же время и место можешь быть вместо меня. Ты такая же, как я, - молвил я и крепко обнял свою любимую, слившись с ней в одно целое.
        Обыкновенно, на этом месте в тексте авторы ставят большую точку или, обнадеживая своих читателей на продолжение истории, ограничиваются фразой: «Но это другая история», намекая, что после счастливого конца удовлетворения любовного желания начинается новая жизнь переживания и осознания этого самого удовольствия как уже законного брака. Некоторые же авторы, привыкшие к своим героям, никак не могут их оставить в покое и забавляются героями с читателями, пока они не наскучат им. Не знаю, что мне, как персонажу, делать с вами, дорогие читатели повести моего автора. Может быть, пора поставить точку в рассказе и признаться вам в том, что искомым манускриптом, за которым я охотился, была, оказывается, дорогая моему сердцу княжна Натали Куракина, а не та княжна, в которую я метил поначалу. Не знаю, как это случилось у Франсуа Ларошфуко, но у меня полное взаимопонимание установилось именно с ней, а не с ее соперницей, которой я не был также дорог.
        Значит, быть с другим, - выходит, быть с самим собой. Таково обращение как превращение, преображение не столько в другое Я, сколько в то же самое, узнавание себя другим у себя и собой как особой у другого. Вот и весь сказ о дюймовочнике… А, там, в жизни, как получится. Всего хорошего.