Посвящается всякой поздней любви.
1.
В том тупиковом месте небольшого парка под названием «Наташкины пруды», по старинной ухоженной земле, жирной темной полосой пролегала не длинная дорога.
За всеми дорогами администрация парка пыталась ухаживать, по-возможности — любить, облагораживать, только до этой, — на отшибе, кривой, совсем неровной, никогда у неё руки не доходили.
В тот год, с конца августа зарядили холодные дожди, скоренько насытили все ухабистые морщины небесной водой. Заполнили и ту, самую глубокую неровность, которую, всякому идущему землянину было трудно обойти, перепрыгнуть.
Это было болотистое место, где человек больше всего был недоволен природой, властями, собой…
Так вот, жила-была живая лужа, — долгожительница! Притом неунывающая мечтательница-проказница, фантазирующая в себе какого-нибудь отчаянного смельчака, авантюриста искупать, от души насмеяться, что-то ему сокровенно -дорогое пожелать, кое обязательно сбудется, непременно случится…
2
В тот день, она, с утра ещё кристально прозрачная, глубокая, колесом мусороуборочной машины не тронутая, мутью не загаженная, лёжа на спине, сонно любовалась бездонным синеющим небом. Наслаждалась жизнью, качая на своих водах, словно живыми бабочками — опавшие разноцветные листья.
Рядом с парком, просыпались сутулые и одноликие многоэтажки, выпуская на воздух первых людей, желающих долго жить, кому-то быть всегда нужными, подольше мочь, любить, и всякое такое…
Умиляясь красотой небесного купола, полётом вольных птиц, завидуя им, погружалась в мечты, вспоминая тех, кто сегодня через неё привычно пройдёт, даже не улыбнётся, доброго слова не скажет, никогда не задумываясь о её природном предназначении. Кто на работу крюк выгодно срежет, кто собачонку на выгул поведёт, а кто, и с ночной смены домой через неё вернётся, да и так…
И будут все они пытаться, её по топкому краю обойти, желая совсем не намочиться, не испачкаться, сухонькими проскочить, скорее с глаз её исчезнуть…
Сколько уже десятилетий драгоценного времени безрезультатно испарилось, а не случилось того, чёго ей так сердечно всегда хотелось. «Увы… видно не родился ещё тот человек!» — вздохнула-подумала в ту минуту, словно стеклянная, спокойная утренняя лужа, скучно глядя на знакомого ворона, что чёрной головешкой замер у её края, сытно сглатывая холодную жидкость, думая о еде, о том, где её в этот раз найти, не пропасть, сохраниться…
3.
В ту секунду, с неба сорвался метеорит, к земле, головой, с ярким хвостиком понёсся, от которой оттолкнулся Пётр Максимович, и полетел, — решивший перепрыгнуть незнакомую лыву, первый раз оказавшись здесь, «набивая» тропу-дорожку к новому месту работы.
Оторвался от одного края, да, до другого не долетел, с обильными брызгами, задницей, увесисто шлёпнулся, кепку плавающим корабликом пустив, отглаженной стрелкой брюк и дорогим портфелем дно нащупав.
От безумной удачи, расплескалась густыми слезами радости глубокая лужа, выливая большие воды на увядающие травы, топь, умилённо наблюдая за жутко растерянным и смутившимся водянисто-потяжелевшим мужчиной, пытающимся себя поставить на четыре опоры-кости, длинным галстуком лизнуть её коварно-смешливые, но, увы, уже взбитые илисто-грязные душистые воды…
Шлёпнулось мужское тело! На глубину, с отрывистым криком смешливо ушло, мгновенно породив сзади неудержимый женский смех: «Ха! Ха! Ха! Ой!.. Ой!.. Ой!.. Мамочки… Я не могу! Ха! Ха! Ха! Ой!.. Ой!..» Уронив поводок на дорогу, придерживая руками живот, маятником качалась стройная женщина, не сводя заслезившихся глаз с благообразного, культурно-опрятного мужчины, чумазым
«боровом» барахтающегося в густых грязях самой долговечной и глубокой луже в округе.
4.
Секундами ранее. Исчез в синеющей небесной дали тот отчаянный метеорит, успев подарить возможность Татьяне Валерьевне увидеть падающий яркий хвостик, загадать крохотный кусочек сердечного желания: «Господи… бог!.. Всем ты всевышний, всем судья! — Увидь меня… выслушай… подари…». «А что подари?» — так и не успела, молча подумать, в жизни, третий раз встречая такое редкое природное явление. Тотчас на себя психанула: «Дура! Опять прелюдий нагородила… суть надо сразу, суть!»
Как вдруг, впереди идущий мужчина, как мальчишка разогнался, оттолкнулся, размашисто полетел, так же размашисто плюхнулся, закричал, тотчас развеселив её, и болтливых воробьёв на празднично яркой рябине.
— Ничего не вижу смешного, — сказало искривлённое, спартанского вида, сырое лицо, оборачиваясь на внезапный женский смех, стоя в глубокой воде, безмерно обрадованной луже. И, стекая, пуще закручинилось, вылавливая покачивающиеся испуганное кепи, слышно говоря, о том, что в юности надёжно и длинно прыгал… да вот, вес и годы, видно подвели… чуточку не дотянули. Так и сказал, а про себя, вздыхая, подумал: «Да и в молодости хреновасто прыгал!»
На часах протикало две минуты пустого разговора, на обочину отодвигая две жизни, две одинокие судьбы, провожая взглядами удивлённых хихикающих людей, ничего до конца не понимающих: «как же так мужик умудрился?»
— Не смешите народ! — стояла рядом, слегка накрашенная красивая женщина, и, улыбаясь, — говорила так «ныряльщику», упорно добавляя, — куда вам домой… такая даль, уйма остановок… а на работу тем более… первый день. Скажите: «Здрасте! Я ваш новый начальник «сметного»!.. — протяните водянистую ручку, пальчики сожмёте, да? Хотите, чтобы сбежался на цирк весь «вертолётный»?
— Что вы предлагаете? — вновь сыро шмыгнуло грязное лицо, скосив глаза на угроблено-потухший блеск новеньких туфлей, прикупленных в Универмаге «Московском», по случаю обретения новой работы, боясь встретиться глазами с такой прямолинейной приятной незнакомкой, выгуливающей равнодушную к его ЧП Мальтийскую болонку, по кличке «Жуди».
— Я рядом живу… (показывает рукой на высотный скучный дом, со свеже зашпаклёванными швами на торцевой потрескавшейся стене) — от меня позвоните… скажите, так и так, — задержусь…
— Что я скажу? — удивлённо заглядывая в портфель, — снова сказал разбито-водянистый «прыгун», роняя туда потяжелевший головной убор.
Она, срывая с шеи лёгкий шарф, подавая несчастному, вытереться, подумала: «Наверное, документы важные намочил бедняга…»
На дне лежали, вдовца, водянисто-разбитые бутерброды, и погибая, слушали дальнейший диалог:
— Скажу… что скажу, что молодость вспомнил! — Разогнался, оторвался, полетел… да чёрная кошка меж ног проскочила, что-то задела, полёт мой прервала… (с губ слетела сарказма, мимолётная улыбка, посылая руки ковыряться в нагрудных карманах плаща)
«Вроде годков прожил… в начальниках ходит, а как ребёнок, ей богу!..» — помыслила её голова, встретившись взглядами, зелёных и карих глаз в упор, сразу ответила:
— Скажите, по техническим причинам задерживаюсь… ну, кран течь дал, сосед сверху затопил…
— Да сплюньте вы, такое говорите… уже два потопа перенёс, по щиколотку плавал… сосед алкаш…
Незнакомка вновь рассмеялась, расцвела лицом:
— А-а, понимаю теперь! Это у вас в крови тяга к воде, к купанию…
5.
Двое стояли на обочине, а успокоенным, чистым зеркалом на них, любуясь, смотрела самая счастливая на свете лужа, уже зная, что дальше случится. Её мечта сбылась! Именно в эту минуту жизни вымаливая у неба обильного холодного дождя, в старинной ухабистой яме — полной смены Н2О, с зарубкой необычного случая в молекулярной своей памяти, состоящей из двух атомов водорода, и одной – кислорода.
— А как ваши домочадцы… муж, отнесётся к такому гостю? — поплёлся следом сыро-обвисший человек, глядя под ноги, на стремительный белоснежный комочек, любопытно разглядывающий забавного спутника.
— Не переживайте… достойно встретят, достойно и проводят, — сухо ответила незнакомка. Бросая мячик шустрому другу, добавила: — Я думаю, часа за три управимся… мне тоже на работу… только как с туфлями вашими быть?
— Знаете, а мне сегодня снилась чистая вода… а я в ней ловлю большую рыбу… — поторопился мужчина за довольно активным женским шагом, слышно чмокая разбитой обувкой, боясь выскочить из неё. — А я всё думал, и к чему? А оно вот как…
— А я читала… чистая вода, и рыба в ней, — это к счастливой перемене в жизни, — открывая подъездную дверь, и выхватывая Жуди на руки, — прозвучала чёрноокая женщина, привычно облизывая кончиком языка, обветренные выразительные губы.
Заскрипели троса, лифт поспешил наверх. Глядя на себя в зеркало, и не капельки на него, ещё раз облизнула, выходя на «восьмом», с досадой сказала:
— Не знаю, как осень приходит, так начинают сохнуть, уж чем только не мажу…
«А не пробовали больше целоваться?» — тотчас смелая мысль упала гостю на язык, но трусливо промолчала, изо рта не вылетела.
Вваливаясь в чужую квартиру, жизнь, Пётр Максимович на входе замялся, громко и вежливо с уютной «двушкой» поздоровался. В ответ прозвучала долголетняя тишина, любопытными глазами уставившись на необычного гостя.
6.
Через три часа. Кроха Жуди спит, строгая Татьяна Валерьевна собирается на работу. Окончательно прихорашиваясь перед зеркалом, поправляя причёску, трогая тусклую брошь на груди:
— Пётр Максимович… досочку поставите в ту нишу, марлечку отгладите, с утюжком туда. Уходя, обязательно везде выключите свет. Ту форточку закроете, эту нет! Да-а… ещё! (пальчиком тыкает в дверь) — Все замки обязательно на два оборота. Ключи… Галке, соседке, из 78-й отдадите, ничего не объясняя. — Ещё! Поглядывайте за своими туфлями. Могут пересохнуть, для кожи, это тоже плохо…
Гость, облачённый в тёплый мужской халат, доглаживал штанину, когда услышал такое, тотчас бросился благодарить за такой человечный и смелый поступок. Что-то ещё совершенно лишнее, робея, — говорить, говорить, оправдываться. Обещая всё сделать как заведено здесь годами. Как она говорила: «чувствовать себя как дома, не забывая, что в гостях»… непременно ещё вечером отзвониться, — доложить, — как встретили, впечатления…
7.
Стрелка уже к «двенадцати» подходила, когда с коротким стуком, распахнулась дверь, просунулась лохматая голова в близоруких очках, сказала:
— Валерьевна!.. Слышь, Тань!?..
Женское тело замерло на входе, слегка поперхнулось, увидев чужака в знакомом халате.
Большими удивлёнными глазами, оглядывая с ног до головы:
— Простите… а вы кто?
— Артист больших и малых академических театров, Жорж Милославский, — смешно ляпнул улыбающийся рот, перед этим в себя воровато опрокинув стопку анисовой водки, сразу раскрепостившись, распознавая в проёме природную женственность, и выразительность телесных форм.
— А я и вижу… — испуганно попятилась назад соседка, кривя шею, оглядывая замки, бормоча:
— Выходит, вы друг Антона Семёновича Шпака! (растерянно улыбается)
— А вы, наверное, Галя?.. Из 78-й?.. Мне о вас, Татьяна Валерьевна говорила.
Успокоилась женщина, назад подалась, внимательно вглядываясь в незнакомца, с разгорячённым утюгом в руках.
— А я вас, кажется, знаю… вернее, я вас уже видела! — Вы были у нас на «вертолётном» на той неделе… в отделе кадров!
Присаживается на пуфик, интересуется за хозяйку, слушает историю за знакомую лужу, — смеётся. Уже понимая весь жизненный расклад, перспективы, на глазах смелеет…
— А я работаю на ЛИСе!
«Надо ж… на лётно-испытательной станции! Видно очкастая дева — профи!» — с уважением подумал «бумажный червь», всегда завидующий тем, кто отправляет «свежеиспечённый» вертолёт в первое небо.
— Кто так туфли сушит… вы испортите их. Ну, Танька даёт!..
Активно двигается по чужой квартире. В отдельной комнате смотрит на энергичных щенят, произносит:
— Ну и вонь!
Взгляд перекидывает на брюки, на кривую стрелку, скос, — сгребает их, милейшим заманчивым голоском:
— Давайте, дружочек мой, собирайте остальные вещи, и айда ко мне. — Валерьевна, хоть накормила? (заглядывает на идеально чистую кухню, живущий там отлаженный порядок) — А я только испекла дранички, варенье сварила… пахнет!!!
Гость ходит следом, бормочет — о сытости, о диете, о таком неслыханно везучем дне в его жизни (предательница водка сыграла своё, — языку давая вольную). А соседка стелет, давит, не унимается:
— В туфли вставлю специальные тэны… десять минут и готово… в струнку отглажу брючки… как-никак, на мой любимый завод… первый день работы. На плаще, видите, скоро пуговица отлетит. Что думаете… и нечего думать… — идёмте, идёмте! Конфетку из вас сотворю... ибо, полный отдел девочек! Увидят, сразу болтушки, «обсосут», ярлыки приклеят, навешают…
8.
Февраль безжалостно стегал вьюжными снегами, во все щели лез, наметая высоких сугробов, делая разбитые дороги белыми, для пешеходов опасными. Такую, переходит укутанная женщина, боясь ногами поехать, поскользнуться, бутылку в пакете разбить, торт измять, конфеты рассыпать, убиться…
— Галка… привет! — сзади раздалось, сквозь пургу послышалось, обрывая движение, осмысленный ход. Одной — на прогулку с верным «Жудькой», другой — домой.
— Куда пропала? Почему перестала заходить… не звонишь… дома не бываешь… — На работе мож, что стряслось?..
Пряча, яркие, снежинками облепленные, стыдливые глаза, «соседка» вдруг растерялась, под напудренной румяной пуще раскраснелась. Смущённо заводила носом, глазами в сугробы уткнулась, боясь наколоться на цепкий взгляд заводчицы белоснежных болонок. Что-то несвязное залопотала, стыдясь собственной лжи, осторожно приходя в себя, какой уже месяц, боясь открыться своей верной — долголетней подруге, такой как она, «разведёнке»
9.
Буквально в тот день, уже тёмный вечер, под фонарём, со светом сверху, Татьяна Валерьевна замерла у подъезда, ожидая очередную покупательницу её лающего добра.
На верхах непроглядного неба, Господь бог задумчиво драл снежные подушки, белым пухом посылая к земле крупные снежинки. Мягко и густо падали снега, липли на женские пухлые губы, тотчас таяли, облизывались, приглашая бабье сердечко думать о своей одинокой судьбе, где всё как-то не ладилось, не клеилось, не шло… а годики-то, как эти пьяные снежинки…
Вдруг впереди замаячил известный образ. Тот же размашистый ход, тот же портфель, двубортное пальто, и гладко выбритое спартанское лицо, резко остановившееся перед знакомым подъездом, перед удивлённым знакомым образом, в дублёнке — поверх.
— А я знала, что вы благодарный человек… найдёте, скроите времечко проведать меня, — с надеждой прозвучала осмелевшая женщина, чуточку подавшись вперёд, — вспыхнув глазами, ущипнув, мгновенно перепуганное сердечко, — решившая больше не упускать возможность быть нужной. Больно ломая закостенелые моральные стереотипы — теперь быть обязательно смелой, дерзкой, главное — первой…
И не дожидаясь обратного звука, «закружила» вокруг улыбчивого заснеженного «гостя», оставляя чёткие следы на ватном снегу, добрые слова в холодном воздухе, — о прошлом случае, глубоком «потопе», его редких телефонных звонках. Снизу вверх любовалась статным мужчиной, помня веру в его порядочность, воспитание, —
чувствовала, что когда-нибудь — зайдёт, проведает, не забудет. За жизнь свою заводскую и холостяцкую расскажет, о счастливой луже непременно напомнит, над собой посмеётся…
Не хватило духа у Петра Максимовича открыться, такую славную женщину обидеть, правду жизни рассказать. Вздыхая, волочась за «спасительницей» и её гостьей на верхние этажи, проклинал лифтовое хозяйство и местечковую власть. Вынужденно отключил телефон, представляя по памяти её одинокое жильё, расположение комнат, их непременных форточек, одинокую герань на окне, дешёвые картины, досочку, марлечку, закуток…
10.
Через два часа, в знакомой квартире, под музыку Микаэла Таривердиева, в сознании, — под шум ласкового захмелевшего прибоя, недопитое, недоеденное на столе, уже у входа, в полумраке:
— Петя! Там холодно… там пурга, там уже опасно… хулиганы, гололёд… — может останетесь?
Голос дрожит, опускает стыдливые глаза, краснеет ушами, жутко боится отказа. Изо всех сил пытается быть смелой, хочет за рукав его взять, даже прижаться, тембр голоса смягчить, заманчивым мёдом его обмазать, но не получается у учительницы «русского». Долго стоит одинокая женщина напряжённым электрическим столбом, с руками-плетьми вниз, ждёт участи, пальчики жмёт, спиной потеет. Строгой учительнице кажется: на неё, смеясь, хихикая, её ученики со стороны смотрят, завтра по всей школе разнесут…
— Татьяна Валерьевна… славный и добрый вы человек! Вы, правда, изумительная женщина! — смело посмотрел мужчина в упор, вроде осмелел, не разрешая себе даже на секундочку тронуть рукой гостеприимную осмелевшую женщину. — Понимаете… здесь дело такое!
Взял паузу, примолк, сердечно злясь на Галю. Ведь обещала давно открыться, всю правду рассказать, всё на свои места поставить… вот трусиха!
— Я вас слушаю, — похолодело её лицо, отпрянуло, у косяка дверного, с руками назад, тотчас замерло.
— Простите меня, Тань.
Гостю хочется обнять эту красивую женщину, к ушку приблизиться, самым тёплым воздухом в него дыхнуть, произнести, сказать, открыться: «Благодаря вашему редкому поступку, я в корне изменил свою жизнь. Я влюбился! Я помолодел, потому что, я стал нужным! Где сейчас меня очень и очень ждут! Уже большие часы беспокоятся, переживают, непременно набирая и набирая недоступный номер…»
Но глядя в ждущие глаза, словно у больно побитой собаки, не обнаружил на языке следующих слов, в душе решимости, чтобы раз и навсегда разорвать эту невидимую глупую цепь, узелок, недоразумения — тяжёлые оковы.
— Простите… — я пойду! — только и смог из себя выдавить, чувствуя, как жалостливо сжалось сердце, уже взором к двери, к замкам на два оборота. Её, что-то «тихое и короткое» в спину уже не разобрал. Слышно было только Жудьку, почему-то, грустно завывшую на всю квартиру.
11.
Они шли по вечернему тихому парку. Вокруг было водянистое лето, пели соловьи, играли в «догонялки» тёплые ветры, в низины бежали ручьи, заполняя свежей водой знакомую лужу.
Шли за ручки, изрядно захмелевшие, часто глядя на тускнеющее небо, заглядывая другу в глаза, вспоминая праздничный вечер, прошлое, их начало семенного пути, и конечно, красивую, по судьбе невезучую Татьяну Валерьевну, только что, совместно отметив её юбилей в небольшом кафе.
Радуется жизни живая лужа, в которую любит смотреться утреннее синеющие небо, как в зеркальце прихорашиваться, с ней разговаривать, её ласково нагревать, любя подсушивать…
Вот и сегодня, завидев издалека знакомую нарядную пару, заволновалась водой, лёгкой рябью к берегам пошла, про себя вновь проказницей загадала, надеясь, что не ошиблась в выборе, в судьбе, в таком редком случае…
Впереди заблестела знакомая гладь. Спутница останавливается, с мытными глазами, такими же словами просится к губам, долгому поцелую.
Отдышавшись, снимает босоножки, кружится с ними, кричит:
— Петь! Смотри… впереди наша счастливая лужа… а слабо, снова перепрыгнуть её, в неё вновь шлёпнуться, к нашему долгому счастью корабликом уплыть!!??..
И пьяная босоногая женщина побежала, а за ней, скидывая на ходу туфли, пиджак, ненавистный галстук, летел помолодевший Пётр Максимович, самый счастливый человек на «вертолётном».
Спешил, смеялся, по-молодецки, от одного берега отталкиваясь, до другого не долетая, падая в объятия глубокой, безумно обрадованной лужи, и своей выстраданной большой любви, самой последней в его остаточной жизни.
Поодаль стояла седенькая старушка с сумкой на колёсиках, и удивлённо крестилась, что-то гневное шептала, постепенно меняя настрой в душе, глазах. Уже правильно, всё понимая, тоже засеяла, видом преобразилась. К одинокой берёзке, мягонько прижавшись головкой, смахнула слезу, достала платочек, вспомнив что-то своё, давно ушедшее, возможно самое дорогое…
Замерла, не сводя взора с вымокшей пары, которая шла босиком, держась за руки, абсолютно не обращая внимания на свой водянистый вид, на колкую дорогу, на посторонних, такой второстепенный, неважный мир вокруг.
Они удалялись, а им вслед печально смотрела большая мутная лужа, уже предчувствуя свою дальнейшую судьбу, — смерть, мечтам и желаниям — вечную остановку. И всё же, больше радости было в том прощальном взгляде, ибо жизнь не зря прожила, — этих людей соединила, подарив им в увядающем возрасте, такое редкое чувство, как ЛЮБОВЬ. С которым, прожила всю жизнь сама, любя и уважая всех тех, кто к ней подходил, злился, обходил, перепрыгивал, жутко ругался, проклинал, во спасение — плавал, умывался, пил…
12.
Та, важная комиссия появилась после обеда. В яркий погожий день, в хорошее её настроение, в самую чистую воду, теплый солнечный привет. Все лужи высохли давно, только эта, питаясь болотной, подземной водой — издалека прозрачным хрусталём сияла, приманивая к своим берегам уставших птиц, — напиться, умыться, наболтаться, обратно к небу взмыть…
Пройдя всю дорогу, остановились деловые люди возле неё, долго смотрели на испуганные воды, решая её судьбу. Недолго спорили, единогласно постановили, тут же записали: «Дорогу в горизонт выровнять, в асфальт всю закатать» — тем самым прекратить поток писем от неравнодушных граждан…
Местные говорят, после этого, очень долго яркого солнца не было… напуская на город гнетущую тоску и уныние. А ещё, птицы перестали стаями летать, дружно петь, сделав парк беззвучным и скучным.
23 марта 2022 г.