В годы моей молодости предприятия общепита Ленинграда не впечатляли большим разнообразием блюд. В закусочной на углу улицы Рубинштейна до десяти часов вечера можно было взять сосиски с винегретом и выпить теплый глинтвейн. В кафе у кинотеатра «Художественный» из большого бака с латунным краном в наскоро помытые граненые стаканы наливали кофе со сгущенкой.
Теплыми осенними вечерами проспект заполняли компании знакомых людей. Молодые обменивались впечатлениями о летних лодочных походах, «диких» поездках к морю. Люди постарше вспоминали отдых в удобной Игналине, Зарасае, обсуждали новые публикации в «Новом мире» и «Иностранной литературе». Атмосфера общности, дружеского расположения, вызывала приятные впечатления и размышления о хорошем.
Однажды, пройдя свой традиционный вечерний маршрут от Пяти углов к Невскому проспекту, я вернулся в нашу коммунальную квартиру, где соседки Любовь Ефимовна и Серафима Ивановна обсуждали с мамой концерт модного тогда певца Леонида Кострицы. По телевизору выступал лидер итальянской компартии Пальмиро Тольятти.
При моем появлении женщины на миг смолкли, а Тольятти внимательно посмотрел на меня, на минуту прервав свою речь.
И Серафима Ивановна сказала:
- Игорю нужно шить костюм…
Затем женщины переключились на Клавдию Шульженко, Тольятти приветственно махнул мне рукой, а я ушел пить чай на общую кухню.
Это событие могло стать рядовым эпизодом жизни коммунальной квартиры. Но слова Серафимы Ивановны, видно, крепко запали в душу Любовь Ефимовны, а ее душа все время пыталась вырваться из весьма полного тела.
Она принесла нам отрез шерсти дивной расцветки, оставшийся после смерти мужа и сказала, что шить нужно только у «частника», что такой портной есть, его зовут Фримль Пейсахович, но обращаться к нему нужно как к Федору Петровичу.
Портной работал в клетушке под лестницей одного старого дома на соседней улице. В помещении стоял сырой запах бедности, горела единственная лампочка, на шатком стеллаже лежали свертки ткани.
Федор Петрович был худ, бледен, часто кашлял, но говорил покровительственно и иронично. Он критически осмотрел меня, сказав:
- Так, здесь многовато, размер – между сорок восьмым и пятидесятым, остальное решим по месту и в свое время!
После этого небрежно швырнул наш драгоценный материал на стеллаж.
Взволнованная таким его действием, мама робко спросила:
- Федор Петрович, нельзя ли пошить «на вырост»? Не так часто мы шьем костюмы, а при типовой выкройке…
Внезапно разозлившись, портной закричал:
- Типовые выкройки, лекала, формулы! Хотите шить по формулам - идите к Гальперину! Ваш мальчик почти Аполлон, но я посмотрю на него после этого!
Мама испуганно пояснила:
- Мы к вам – от Любовь Ефимовны, никакого Гальперина не знаем, о цене договоримся.
- Какая цена до начала работы! – еще громче крикнул Федор Петрович - Знаете, у кого я учился шить?! У Бродского, в Варшаве! Он своей работой мог превратить в Ромео урода!
Тут портной вспотел, сник и прохрипел:
- В среду…
Мы вышли от него в растерянности.
- Кто такой Гальперин? – озабоченно спросила себя мама.
В среду Федор Петрович меня не узнал. Он лицевал офицерскую шинель, крикнул, что не ведет бухгалтерии, не мог назначить так рано, не помнит куда положил наш материал. Еще он сказал, что у меня вся жизнь впереди, что для молодого – неделя или месяц?!
Услышав это, мама горестно покачала головой, но задумчиво сказала:
- Ему нужны деньги, нужно чаще напоминать о себе.
Я регулярно приходил напоминать, а старик доделывал просроченные заказы других. Каждый раз, глядя на убогую обстановку коморки, на тщедушную фигурку портного, занятого кропотливым трудом, я думал: несправедливо или закономерно беды находят бедных и делают их еще более несчастными?
Но, Федор Петрович был боец. Он работал, напевая что-то под нос и часто упоминал Гальперина, который, как оказалось, был начальником мастерской массового пошива и стал известен, придумав методику типового раскроя одежды. Напечатав об этом статью в журнале «Работница», этот Гальперин стал известен, забросил работу и на конференциях, съездах передовиков стал объяснять свой «почин» в шитье.
В глазах моего портного Гальперин представлялся почти вероотступником.
Наконец, Федор Петрович приступил к нашему заказу. Я пришел к нему для обмеров и был удивлен большой комнатой с высокими потолками, в ней стояла видимо ценная в прошлом мебель. Над рабочим столом портного из старинных рамок на меня глядели пожелтевшие фотографии красивой женщины и девочки с грустным лицом.
Работая, Федор Петрович с нежностью и печалью бросал взгляды на эти фотографии.
В комнате изредка появлялась крепкая энергичная женщина простого вида, как я узнал позже – жена портного. Чувствовалось, что порядок в доме полностью зависит от нее. А за приоткрытой дверью слышались не очень умелые звуки виолончели, на ней учился играть их сын Даня.
Делая обмеры, портной с болезненной гримасой прислушивался к этим звукам и что-то бормотал. Случалось, что бросая сантиметр, мелок, он несся к сыну, оттуда слышались его визгливые наставления. После этого виолончель опять начинала упрямо и однообразно гудеть.
Наступил день первой примерки костюма. Федор Петрович надел на меня какую-то комбинацию из дыр, прошитую нитками и скрепленную булавками. Он с силой одернул ее и весело сказал:
- Приятно шить на молодых! Смотрите, в борта я положил настоящий конский волос! Много лошадей вы видите сейчас на улице?
- Нет, - промямлил я, - а где рукава?
- Ха, рукава! Были бы руки, рукава всегда можно приделать.
Конский волос и десятки булавок кололи мое тело, я не мог представить вид будущего пиджака и с сомнением воспринимал радость старика.
Но на следующей примерке сомнения пропали. Пиджак, без булавок и наметочных ниток будто обнимал меня и даже без рукавов придавал фигуре солидную стройность. Портной подвел меня к зеркалу, сказал:
- Брюки – дело второе. Костюм – это пиджак! Так-то!
Пришла ленинградская холодная осень. Федор Петрович простудился, попал в больницу и вышел из нее очень слабым. Я по-прежнему напоминал ему о себе, но он работал урывками, с трудом. Мама проклинала день, когда послушалась Любовь Ефимовну, а не отдала шить костюм в обычное ателье, пусть даже - последователям того же Гальперина. Жена портного, Варя, провожая меня, участливо шептала:
- Другой бы давно закончил вашу работу. Этот не шьет, творит! Денег все равно
не хватает на ноты, на репетитора Дани. Он хочет сделать из сына Ойстраха!
Нам это нужно?!
Я навещал портного, уже больше - из сочувствия. Он лежал, задумчиво глядя в потолок и говорил тихо, как в бреду:
- Не надо спешить… Все беды – от спешки… Если бы меня не понесло тем летом в Слуцк, а другим – не приспичило начать войну, все было бы по-другому... Я бы не потерял близких людей. Нужно сделать ваш костюм, а ко мне опять спешат беды…
В пронзительно сырой март Федор Петрович умер.
Мы с мамой пришли к заплаканной Варе.
Я стоял и думал: почему беды не обходят хороших людей, приносящих другим лишь радость своей работой?
Выслушав соболезнования мамы, Варя вынула из шкафа что-то, накрытое белой тряпкой. Сняв тряпку, сказала:
- Он сделал почти все. Вот, посмотрите.
Это был мой костюм. Он висел, переливаясь светлыми полосками на темно-серой гладкой ткани, удивительно ровная тонкая строчка придавала ему деловую строгость и впечатляющую красоту. Старик не успел пришить пуговицы, они лежали в кармане, завернутые в бумажку. Мама обняла Варю, обе заплакали.
Следующие два года мой костюм вызывал внимание очень серьезных людей, понимающих толк и в одежде. Все они отмечали его отменный вид и спрашивали - кто пошил такую удивительную вещь. Этот костюм вызывал у меня самоуважение и гордость.
Прошли годы. Увлеченный всегда временными достижениями служебной карьеры, я нечасто вспоминал слова старого портного о том, что не надо спешить жить, нужно ценить редкие мгновения радости от общения с увлеченными и умелыми людьми.
А сейчас очень сожалею об этом.