12..год Хан возвращается в степи.Взяты и сожжены многие города. А этот город, Злой город, непокорный. 12 недель держит оборону. Подобраться бы к нему. Но нет, кругом болота, а сам острог на горе.
Ночью к Ослябити шли волки. Шли и шли. Страшно ему стало. Душно. По привычке хватанул по левому боку, - нет топора! Нет ничего, только тело голое под холщовиной. Лучина и та погасла почти, тут вдруг разгорелась ярко, капая на руки кедровой смолою. Тьма в квадрате оконца, лучина фыкнет и тогда все разом кинутся. Разорвут в мелкие клочья. Не оставят на земле ни косточки, ни лыка. Имя проглотят. Да что имя...
Был боярин Ослябя да вышел весь. Был скоромник, - стал постриг.
Било, далекое, звонкое сквозь сон как сквозь вату, все явственней слыхать. Бум-ба бах! Бум-бах!
Так то ведь верно медведь ворохает, громко, громче, и вот уже волк за волком, тать за татью, крадучись, с оглядкою пропадают в ночи.
Ночь меняется днем, ослепительно, яркое ярило светит в окна дубовой кельи. На скамье черна риза с белыми тремя крестами. Спохватился, обернулся на резы, лик суровый смотрит строого! Двумя перстами перекрестился.
- Исполать тебе, божинька! Спас. Во век тебе буду благодарен! Луч в оконце, пора, ризница требует порядка великого. Всяк предмет на своем месте должон быть. Торопливо облачился, Толкнул плечом воротину - Отец настоятель Сергий любит чтобы двери как во широко поле были. Сразу же уперся во что-то мягкое, шерстяное, тот ворчит, а дальше не пускает.
Нажал Ослябя плечом, не пускает. - Полно полно, сотона, озоровать! А ну, пусти!
Медвежья лапа с той стороны - ну-ко кто бы сумлевался... С медведем бороться, что же? Ну как рассвирепеет - замнет под себя, сверху усядется, тогда пиши пропало. Три бочки по шести пудов. Кто таковое сдюжит? Если Пересвет только. Да и то недолго. Вдвоем бы мы с ним справились конечно. А вот в одного... нет, не одолею, верно. Медведь глухо взрыкивая отошел. В приоткрытую дверь кельи свет, холод осеннего утра и пряный запах лесных трав. Медведко туес принес. Что в нем?
Сорок сороков назад, в такое же утро нашествие тартар было. Острог на острове, на взгорке, кругом река, болота. Ослабля маленький, пять годков всего. Ветер холодный, пронзительный, ерошит волосы, рядом дед. Смотрят на далекие каменные башни снизу вверх из бурелома. Ели в дедов обхват воткнуты как попадало. Уходить уходить надо, - шепчет сверху, над головою дед, - слышишь, Егорка, тропами да в леса. Подальше отсюда. Не выстоит крепостина, ой не выстоит ворота вскоре сами откроют. В узкие бойницы сторожевой башни залетал весенний ветер, шелестел свитками. Дьяк, не слишком чувствительный к утренней прохладе месяца квитеня продолжал писать. Низко склонясь к дубовому столу, черкал гусиным пером в заморской выделки свитке. Тонкий пергамент восковка матово блестел отражая желтый как лешачий глаз халцедон орденского знака. Закончить летопись так, совсем чуть-чуть: две строчки, а после уж можно, дела сделаны все. Уходить пора. Вниз, по винтовой лестнице, вниз, на широкий наст меж сторожевыми башенками, на еще покрытый снегом холм, круто уходящий в реку, на далекий лес, на болота. Здесь, изморозило наледью на досках, неверно ступишь и пошла нога влево вправо не удержаться, воспаришь как птица, а после грянешься на рассыпанные камни и привет, добро пожаловать к господу Богу. Дьяк покачал головой - нет, еще рано к богу. Многое еще успеть надо. Решить, кто будет править после после как последний город сожгут. А то что же получается? Василь последний в роду, а за ним никого. Суздальский князь, брат его мертв, Владимир тоже, а Василя надо сохранить. Надежды на Киев мало. Слаб правитель. Духом слаб. Заменить его надобно. Большая перемена грядет. Ох, большая. Это лишь вопрос времени. Четыре из больших князей пали вместе с женами, дочерьми и сыновьями. Никого хан не пощадил, всех посек, а после скормил псоглавцам. Длинные списки имен тех, кого вскоре изрубят и забудут навек навевали тоску. Пожевал губами зычно зачел вслух:- Гостомысл, Велимудр, Всеволод, Богдан, Доброгнева, Любомила, Миролюб, Светозар... - осекся, по привычке украдкой, чтобы не видел кто, приложился к туеску с перебродившим медом, - вытер губы и продолжал писать бубня вслух: Щука, Ёрш, Заяц, Волк, Орёл, Орех... Вот с воеводой Орехом нужно быть осторожней. Впрочем, какая теперь разница? Подозревает не подозревает, все одно - в мрак все пойдут. Глаза у воеводы светлые, почти белесые жгут как раскаленный прут. Видит насквозь что ли? Да толь дьяк человек не военный. Так нечего на ратные дела толкать. Силен молитвами, может от и польза, что крепость острог до сих пор стоит. Ни огонь ее не берет ни волоты. Известное ведь дело - там где вера во Христа истинная, там нечисти ни места ни хода нет. Нет им сюда ни нам отсюда. Каменный острог перед степью первый, так и странно, что Батухан с другого боку и вовсе мимо прошел, на город, что слева и не взглянул даже. А может, не знал!? Тут болота кругом лес, река. Так ведь Ельск по всему выходит дольше всех и стоит. Уже пали Москва и Суздаль, Ржев и прочая мелкота. Обошел, значит Дон по левую руку... а ведь видал ты его, еще год назад стотысячное войско мимо пробежало. А вот спросить бы с тебя с Ореха, -почто, сукин кот молчал, когда мог Чернигов, да Переяслав поднять? И Киев. И Новгород. А там и Смоленск бы подтянулся... бы. Дьяк было по привычке разговорившись сам с собой внезапно замолчал раздумывая. Нет, не пошли князья. Каждый за свой шесток держаться привык. Верит, что мимо пройдет. Или авось другие начнут, а там и поглядим, чью сторону принять. Ну, приняли? С живых шкуру с ваших же братьев князей спустили. Мимо прошел. Экая удача! А через год может и до вас доберутся. Так что вы теперь то. Терпите, чего уж. Что до после драки кулаками махать. Субахан за рекой стоит. Пленных тьма. Дал крюк под пятьсот верст, урожай собрал, что надо. У каждого сотника теперь по сто жен, у тысячника тысяча, а у хана сколь? Две три тысячи? А зачем. Мало ему одной? В гарем? Куда ты только потом ходить будешь с таким табором, а? Прошелестел выпавший из берестяного короба свиток. Рисован шар, а внутри шар поменьше. Стрелами перуновыми к центру от внешнего края проткнут. Чудовищной силы снаряга, говорят... Говорят, аккурат, если из тех двоих побольше сведений вытянул бы, то от войска Субахана остался бы один пепел. Заодно и на триста верст кругом. А то ведь те, кто за ханом стояли такими вот шариками владели. Владели. Если старые летописи не врут, то должны быть за пять тысяч верст к северу старые города. Жить там нельзя из-за холода, это верно. Лед высотой в триста саженей, звери с хоботами и рогами. Чудеса. Чего толь не бывает.А то, что бежать с острова некуда, так-то неправда. Есть. Есть тайный ход. Только не знает никто. А он, пришлый, без году месяц знал. И раньше кто строил- знал и кто сгинул во тьме веков после. Под рекой ход то. Гладкий как стекло. В лес, а дальше в поле, а там и на четыре стороны куда дух святый укажет. Да только городу стоять, пока дьяк на месте сидит и вера в нем плоть от плоти Кирилла Блаженного. Вот только находиться здесь больше не можно - дела есть и поважнее, да людей бросить жалко. Нет на Руси порядка, пять лет и три года нет Митрополита Киевского и Всея Руси, в живых нет, а новый... что ж... новый заступит, как смуты закончатся. А без власти кто он теперь? С Сибири нечисть движимая сибирскими ведо мы. Ведьмы. Ведо мы. Ведь мы. Веда мы Дьяк осенил себя двойным перстом. Тьма в голове хоть и не прошла, но спряталась куда-то, словно бы в дальние закоулки памяти. Кто как не он знает, что и не тьма это вовсе, но вера некогда более сильная нежели...Мысли дьяка прервал низкий рокот вошедшего и ударившегося о притолоку чубатого Ореха: да кто ж такие проемы то в царские палаты низкие делает, а, дьяк?! - Нам то не ведомо, брат Орех, - засеменил к нему дьяк, спотыкаясь в широких полах красного не по размеру кафтана, - наше дело приказы читать, да новые сочинять. Да и не царские это палаты, а башня она и есть башня. - - Как так не ведомо? - Переспросил воевода, - нешто патриарший дьяк не знает кто строил сию светлицу каменную? Ежели знал, дак враз бы дух вышиб. - Погрозив зачем-то неведомым строителям кулаком.- Но к делу, дьяк. Враги покоя не дают, делать нечего. Придется ворота открывать... Видал, какую грамоту послали? Дьяк протянул руку к широкой ладони Ореха. Подслеповато сощурился пытаясь разглядеть знак на красном сургуче печати. Словно резануло слово патриарший. А ну как знает Орех кто перед ним? А если и знает, то почему так вольно себя ведет? А если последний день чует, так и прет кабаном. Ничего ему не страшно теперь. Повидал таких дьяк, ох повидал. Исповедал, но волю так и не сломил. Не боятся такие люди никого и ничего. И на веру им в сущности плевать. Своя у них вера, истинная. - Да не щурься ты, - сказал Орех, - видал как ты из лука бьешь. Иной стрелок позавидует. - То было да прошло, ответил дьяк, - нечего и поминать. А так-то мимо проходил бойниц, да вижу как мажет боец, ну... и вразумил. - Вразумел, -Орех одобрительно крякнул. Разгладил пышные усы. - Так вразумил, что двоих одной стрелой за двести вершков навылет пробил! Вот молодец святой отец. Силен. Ты где луку такому учен? - Всякое бывало. Приходилось и луком и даже кистенем на отмашь<отмашь бить. - Да ну? А не жалко людей убивать? - А нешто то люди были? - Дьяк добродушно улыбнулся. За улыбкой, как всегда, прятал стремительную хватку. Силы в теле было мало, да не то главное, главное ум. Умение. Близорукость ли дальнозоркость тут не главное. Важна прозорливость. Умение предусмотреть все ходы на выходы. А сейчас и вовсе выход один: бросать все как есть. Это если Ореха пойти на попятный не удастся. А скорее всего так и будет. Если откроет ворота, тут никакая вера не спасет. Никакой обрывистый берег ни болота за вкруг за рекой ни жители его. Пока стоят закрытыми ворота стоит заслон вокруг крепости понадежней, это дух святый, сила понадежнее дубья или молота. Сургучная печать ожгла руку. Как то тавро. Отдернуть бы руку, да терпел, надеясь, что морок. Морок это. Никто не впивается в руку зубами, не пластает ее разваливая на части, нет здесь вовсе раскаленного клейма сургучной печати с руной резами. - Ты читай дьяк, - знаешь ведь что я почти неграмотный. - Орех прошел к дубовой скамье, вскочил как на коня кренделем скрестив ноги. Дрогнувшей рукой дьяк осенил сургуч крестом неслышно шепча молитву, неспешно надломил печать. Вымоченная береста развернулась легко, лучше, чем пергамент, открывая сплошную строчку витиеватых рез. - Скажешь, бесовской язык? - Спросил со скамьи Орех, так? Ну, как прежные грамоты читал. Говорил ведь? - Не так. Орех удивленно замолк. Прежние, и две седмицы назад и та, что первая были писаны буквицей. А это другое. Не понять, что тут было нельзя. Древний язык, очень древний. Простой и такой же мощный во славе своей. - Ведьмедь, - послышалось из угла, -ведо мы. Ведомы. Сила мы. Ведьмедь. - Сгинь, - крикнул дьяк, или Орех забавляется? - Глянул на темный угол, - серое прокатилось из угла пылью и пропало все как не было вовсе.Путаясь в понятиях перевел Ореху как начертано. Да понял ли? - Нешто свободу предлагают? - Предлагают менять. На свободу. Мирных жителей отпустят с миром, на тот свет. Женщин им уже не надобно. Пресытились. Значит, порежут. Дикари, что с них взять. Ну и князя малолетнего. Больно уж злы. Седьмую неделю станом стоят. Хоть я и не понимаю зачем мы им сдались. - Ну я то понятно, - хохотнул Орех, я то живым им так не дамся. Меня что живого менять, что мертвого... князя им живым тоже не отдам. Самолично порешу как погибать буду... ну а тебя... Жить, поди хочешь? - Хочу. И пока жить буду враги в город не войдут. - Дьяк сказал это твердо.- Тверд ты как кремень, дьяк. Уважаю. Да не поймешь никак, что люди с голодухи заборы грызут. Все до последней крошки съедено. Жалко мне людей, понимаешь? Семь недель почитай идет осада. Еды было на две, максимум три. Не успели щами запастись. Как по щщам сами получили. И негде допреж взять было. Весной какой навар? Звери отощали, скочевали к югу, да и их враги стребили. Рыбы в реке нет. Болотных лягух всех сьели. Осоку грызть не с руки.- Молитвами сытым быть можно, - тихо сказал дьяк, - в молитве и посте и не такой голод пережидали. - Так-то в монастырях, - мрачно сказал Орех. - там известно какой распорядок: в посте да молитве. Утром как глаза продрал, стой в своей келье, да молитвами кормись. И так до обеда. А в обед другие молитвы. И так до ужина. А как так поужинал, то и на боковую. И заметь, никуда не выходя. Здесь же все не так. Воинам еда нужна. Матери от детишек своих с ними делят. Малые хоть и воздухом как птички питаются, а и все же... Так было неделю назад. Эту неделю все сидят на одной воде. Ряску пытались есть. Варить как ты учил пробовали. Хоть и не потребно, а голод вроде как чуток утоляет. - Белок, - сказал дьяк, - много белка. Орех покачал головой, - нет, дьяк, не дело это. Сдохнем с голоду, пока наши подойдут. Не будет подкрепления. Орех не знает. Смоленск. Суздаль, Владимир, Углич. Москва погибла за пять дней. Углич сдался без боя. Суздаль. Владимир стоял дольше всех, но... всех жителей перебили. Никого не осталось. Почти как завете писано: так повелел им господь и города их были сожжены и уничтожены и один город покорившись и приняв веру их остался стоять. Но жители его стали рабами их и что повелят им и исполнят. - Ладно, давай грамоту, дьяк. - Орех соскочил со скамьи, - пойду к Василию, пусть рассудит, что делать дальше будем.Дьяк запахнулся в кафтан и отошел к печи. Вдруг стало зябко. Словно сыростью потянуло с реки. Дубовая дверь тихо притворилась. Князь Василий лет двенадцати последнее время боялся спать. Все больше просит постельничего Ерша: посиди со мной, до утра, ладно? Ты, дядька только не спи. Боязно.Ерш кивает, косматой головой трясет, не понимает, что просят, стар стал, слаб головой, а раньше, еще при отце мог, говорят от ведовства любого сберечь. Любое заклятье снимал. Ведомо ему было. Василий задумался, топнул красным сапожком: Ерш! а Ерш?! Помнишь ли ты заклятья какие еще? Научи меня чему помнишь. Ерш сидя на лавке встрепенулся, раскрыл было рот, в белой бороденке, затряс головой силясь вспомнить что-то, да так и застыл. Василий подошел поближе, толкнул постельничего в бок кулачком, - ну, говори. Говори? - Твердъ, - еле слышно произнес Ерш, - его помни. - Буки, - сказал Василий, - это по нашему - боги, верно? Ерш непонимающе уставился на берестянку развернутую перед ним Василием.- Боги, - сказал Ерш, - Боги творяша добро. - Бог, - сказал Василий. - Он один. Или много? Ерш осмысленно посмотрел на Василия. - веди есть есмь. - Сказал он, - веди глаголи добро зело земля мыслет. Мыслетъ. - Молодец, Ерш. - Василий показал пальцем на другую букву, - а это? - Онъ покои нашъукъМолодец, - повторил Василий, - Некто наш мир качает на чаше весов. Другой мир на наш, верно?- Ведомы, - произнес Ерш, - Сила - есть добро - есть свобода Василий непонимающе уставился на Ерша, - ведомы не могут нести добро. Они плохие. Ведьмы, плохие. - Это я, Орех, - сказал за дверью воевода, -князюшка открывай скорей, челобитная. - Василий отодвинул тяжелую щеколду, впустил Ореха. Выдернул из его руки свиток, торопливо впился глазами. - Не знаю. Непонятно. Ничего не понятно, что там Орех?!- Дьяк перевел. Значит, что то же самое: требуют сдаться на милость победителя. - Нельзя, Орех! Нельзя, понимаешь, что они позор учинят? Погибнем лучше. В бою погибнем. Откроем ворота и нападем внезапно, ночью. Что скажешь? - Да я то не против, князюшка. Да только как людям то? С голоду железо в руках держат не смогут. - Ничего, это ничего, - горячо зашептал Василий, - Орех, лучше с голоду как волки напасть, глотки рвать, чем так вот, на копья лечь. И потом, скоро, совсем скоро, как пройдет распутица придут обозы князей с севера или с запада, ведь так? Орех кивал, накрыв широкой ладонью голову мальчика, слушая горячечный бред мальца, почти рехнувшегося от переживаний за свой народ, за своих близких, которых уж и в живых то нет, мать и отец — два месяца назад во Владимир поехали. А с ним воеводу оставили. Нет, Владимир тартары взять не могли. Не могли и все тут. Слишком мощный город. Не чета нашему острогу. - Послушай, Орех, сказал Василий, - пойдем прогуляемся на улицу, зачем сидеть днем в темнице. Выйдем ка и Ерша с собой возьмем, пойдем, Ершинька? - Ерш кивал, но с места не вставал. - Пойдем, Ерш, - миролюбиво сказал Орех заграбастывая в охапку старика, - на весеннем солнышке косточки разогреешь. Пыльно было. Больно смотреть. Люди как тени стали. Сторонятся. Хоронятся. Позови их, воевода. Зычно. Пусть духом воспрянут! Орех молчал. Стыдно и неловко. Последний день доживают. Ворота открыть невелика заслуга. Вот только малых деток жалко. Баб жалко. А может так: выйти один на один с ханом? Или с лучшим воином вместо него. Честь по чести. Говорят, ханы чести не чураются. Победителю воля город сберечь. Шанс ведь. Погоди, Василь Василек. Сперва я попробую. Ослабя плохо помнил подробности. Многое выветрилось. Но то запомнилось, как коренастый человек вышел из осажденного города. Один. В руках коса острым когтем вперед. Не траву такой косят - но врагов. Дедо подался весь вперед. Ослабяти нога в будто в нору провалилась. Ход ведь, дедо! Ей-богу. В город ход. С чего взял, словно наваждение. Нора энто звериная. Понятно? Никакой не ход. Спасутся, деда хоть детки малые. Нам какое дело. Так и на нашу обитель беду накликаешь. Их сожгут, нас найдут. Не найдут, дедо. Ослабяти тер и тер рукавом, слезы пытался пустить. Да разве мужчины плачут? Да и дедо суров. Воин. Как есть воин бывший. Ему интересно кто победит. А помогать не хочет. Город спасти не хочет. Уйти в леса велит. Ослабяти пытался в нору скользнуть ужом извернулся. Дед крепко за руку держит. Не сдюжить с ним. И вот сейчас, в пустой дубовине кельи, глядя на ясный луч солнца чистая душа. Светлая. К Сергию итти надо. Пусть грехи отпустит. Тошно жить. У парадного к дубовой воротине прислонился монах. Спит, подлец. Как есть спит. Или все же не спит? С закрытыми глазами молитву читает. Сосны кругом, пахнет малиною, травами заполошными. А почему так незнамо. Отец Сергий навстречу идет. С ним человек.