ОБРАЗ НЕЛЛ: ЖЕРТВЕННОСТЬ, КОТОРАЯ ПРИВЕЛА К ТРАГЕДИИ
Вот уж от кого, но от Чарльза Диккенса как-то не ждёшь подвоха. Встреча с этим писателем – всегда умиротворяющий бальзам, предсказуемая сказка, сразу же уносящая в свой мир всепобеждающей справедливости и доброты. Зачем же читать Диккенса, если не надеяться в конце на успокоительный нравственный финал, где каждый благородный человек в конце концов получает свою заслуженную награду? Но вот в руки попадает «Лавка Древностей» — и внезапно рушатся все ориентиры и представления, выстраиваемые годами. Такое ощущение, что над писателем нависла в то время страшная черная туча, не пропускающая такую естественную для его прозы жизнерадостность и добрый, подчас бессмысленный, но от этого еще более обаятельный смех. Тяжелый роман. Грустный. Веет от него какой-то безысходностью. Неторопливое, местами даже монотонное повествование, главным героем которого оказалась ... смерть.
Думалось мне, что это будет привычный и родной для европейской литературы роман дороги — хронотоп странствий, долгий путь приключений, который должен вывести героев к долгожданному заслуженному счастью. Но и тут Диккенс разрушил стереотипы: да, герои отправляются куда глаза глядят, навстречу свободе и лучшей жизни. Первые главы об их путешествии пронизаны светлым наивным восторгом странников, потерявших всё, но от этого ставших только счастливее. Как всегда у писателя, центральным образом становится честный, благородный и несчастный ребенок. Однако, если в написанном несколькими годами ранее «Оливере Твисте» (1837-1839) и частично в уже позднем «Дэвиде Копперфильде» (1849-1850) ребенок страдал от невозможности обрести надежную опору в родном человеке, то в «Лавке Древностей» святая Нелл призвана беззаветно выпутывать из силков судьбы родного дедушку. Такой громкий эпитет выбран мною неслучайно, ведь тринадцатилетняя Нелли Трент выделяется даже в череде кристально непорочных, нравственно безупречных женских образов. Кажется, она живёт на страницах романа только одним чувством — самоотверженной любовью к дедушке, которому безуспешно приходится бороться с пагубной страстью к азартным играм. Жизнь семьи в конце концов безвозвратно разрушена. Всё, о чем мечтает бедная девочка, — это убежать в идиллический благоухающий мир, где трава зеленее, а воздух чище, и в этом слепом побеге от реальности выглядит почти неправдоподобной. Мнения об образе разделились. Норвежская писательница Ингеборг Рефлинг-Хаген в юности закопала свой экземпляр «Лавки древностей» со словами, что никто не заслужил прочитать о Нелл, потому что никому не дано понять страдания героини. Как говорится, каждый сходит с ума по-своему. А вот английский поэт Алджернон Суинберн отнесся к Нелл как к схематичному образу, лишенному всякого изощренного психологизма: «Ребенок, которого никогда ничто не способно вывести из себя, которого никогда ничто не расстраивает, которого никогда ничто не может ввести в заблуждение, которого никогда ничто не может сбить с толку и которого никогда ничто не может напугать, — такое же бесчеловечное чудовище, как младенец с двумя головами»(1).
Тем не менее Нелл - центральный образ, единственный персонаж романа, доходящий до предела своих физических и душевных возможностей, а такие страшные испытания, как правило, и вызывают самую сильную читательскую эмпатию. По всем законам диккенсовского жанра храбрый ребенок был просто обязан одержать победу в схватке со злом. Но тут у Диккенса что-то пошло не так...
ОДНА ИЗ САМЫХ ЗНАМЕНИТЫХ СЦЕН БРИТАНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.
Смерти Нелл, которая потрясла весь литературный мир девятнадцатого века, часто находят автобиографическое объяснение. В 1837 году Чарльз Диккенс с трудом оправляется после трагической гибели свояченицы Мэри Хогарт, его музы и отдушины. И тем не менее этот печальный факт всё равно не отвечает на все тягостные вопросы романа. Если писатель пытался изжить свою боль, то почему для этого понадобилось так неожиданно и иррационально убивать свою героиню? И если представить, что смерть бесстрашной Нелл всё-таки была неизбежна, то почему же Диккенс обрисовывает её кончину с каким-то леденящим кровь упоением? Да, кто-то скажет, что этот роман получился слишком мрачным. Куда более мрачным, чем «Домби и сын», где по ходу действия умирает ребенок, или «Оливер Твист», также не избегнувший скорбных сюжетных поворотов, но всё же у Диккенса обычно побеждает свет и надежда на будущее. Однако «Лавка древностей» сильно обогнала в угрюмости и безнадежности другие творения знаменитого англичанина. Главная проблема в том, что этот роман не только о смерти девочки Нелли, которая некоторыми исследователями трактуется как победа бездушной цивилизации над пасторальной невинностью (2). Но рассматривать этот роман только лишь как социальную драму как-то совсем не хочется, ведь Диккенс доходит в конце повествования до таких философских обобщений, на фоне которых меркнет даже колоритная фигура бедного кочегара из сорок четвёртой главы, вынужденного ночевать перед громыхающим железом, на убогой подстилке вблизи раскалённой печи. Эта сцена долгожданного отдыха на кучке золы - кульминация страданий, выпавших на плечи Нелл и дедушки. Но если бы Диккенсу в дальнейшем важно было свести болезнь Нелл и душевную слабость старика лишь к поработившему героев механизированному безжалостному городу, то он, наверное, всё же возвратился бы к этой теме в последующих главах. Однако в финальной части романа, приблизительно с сорок шестой главы, писатель устремляется в сферу метафизических смыслов: меланхоличные прогулки Нелл по древним развалинам и кладбищу, странная тяга к печальным фантазиям об ушедших людях, её пугающая отрешенность — все эти намеки (но без единого напоминания о постигших девочку несчастьях!) уже подготавливают читателя к страшного исходу. Вообще, незамысловатая техника сюжетных предварений – один из излюбленных приёмов у Диккенса, поэтому каждый проницательный читатель, мало-мальски знакомый с поэтикой его прозы, моментально насторожится лишь после мечтательного взгляда Нелл на разрушенную церковь. Ужас описания смерти Нелл не только в её, казалось бы, немотивированной внезапности (достигнув наконец цели своего путешествия – тихой доброй деревушки, страдалица всё же сначала идёт на поправку, пробудив надежду даже у скептиков) и не только в приторной сентиментальности, которая так возмутила другого знаменитого английского писателя, а в противоестественной для раннего Диккенса почти декадентской поэтизации ухода из этого мира. Оскар Уальд иронизировал, что «надо иметь сердце из камня, чтобы прочитать о смерти маленькой Нелл и не разразиться слезами ... смеха» (3) , но, хорошо понимая претензии гениального парадоксалиста к слащавому стилю Диккенса в этой сцене, я при всём желании не смогу захохотать над этими строчками. Есть там в конце семьдесят первой главы одна многозначительная фраза, навсегда выделяющая «Лавку Древностей» среди других романов Диккенса, где смерть описывалась всегда как зло, трагедия и не зарубцевавшийся на сердце шрам. Вот те самые гнетущие слова: «Не на земле, - сказал учитель, касаясь губами ее щеки и не сдерживая слез, - не на земле свершается небесная справедливость. Что земля по сравнению с тем миром, куда так рано воспарила эта юная душа! И если бы нам достаточно было одного слова, чтобы вернуть ее к жизни, кто из нас решился бы выболтать его?» (4).
В ЧЁМ ЖЕ СМЫСЛ?
Как это понимать? Неужели так и видел Чарльз Диккенс исход борьбы с бездушной цивилизацией – сдаться врагу и признать невозможность счастья на земле? И неужели именно такие трагичные обобщения помогли изжить личную драму? Вопросов возникает еще больше, когда мы обратим внимание, в чьи уста писатель вкладывает эту неутешительную сентенцию. Говорит причетник, то есть церковнослужитель, знающий, по крайней мере, о таком грехе, как уныние. Финальные аккорды скорбного повествования не добавляют ни капли оптимизма: предсказуемая смерть на надгробной плите дедушки, окончательно потерявшегося в этом мире, и совсем не подходящее торжественно-трагическому тону заключительных глав колкое холодное равнодушие последних предложений: «Но мало-помалу он и сам начал забывать, где стояла лавка древностей, и говорил: "Уж очень все изменилось кругом, не поймешь... как будто она была здесь...". Вот что значит несколько лет, и вот как все минует, все забывается, словно сказка, рассказанная нам давным-давно!». Что тут скажешь? Бренность всех воспоминаний, чувств и мыслей, а не вечная любовь — вот та жирная точка, которую ставит Чарльз Диккенс. Что ж, остаётся только радоваться, что писатель всё-таки излечивается от болезни и последующим своим романам придумывает концовки, не имеющие ничего общего с этой одой мраку и тленности (5).
МАСТЕР КОМПОЗИЦИИ
Когда мы рассуждаем о художественных методах Чарльза Диккенса, нельзя забывать, что его романы печатались в литературном журнале частями. Так, «Лавка древностей» выходила с 1840 по 1841 год в еженедельнике «Часы мистера Хамфри» (Master Humphrey’s Clock) и стала настолько популярной, что заокеанские читатели заполоняли пристань, ожидая корабля из Англии с очередными главами. Скорее всего, именно поэтому Диккенс постоянно использовал прием переплетения сюжетных линий, ставший отличительным знаком всей его прозы: глава часто заканчивалась на кульминационной развилке (писатель предвосхищает кинематографические трюки), но следующая за ней часть переходила уже к другому повествованию, не всегда связанному напрямую с магистральной фабулой. Таким образом Диккенс удерживает внимание читателя, который, в надежде наконец узнать, что же стало с его любимым персонажем, проглатывает проходные главы. Так, признаюсь, мне было откровенно скучно читать о неудавшейся помолвке мистера Свивеллера (глава VIII), возвращаться к однотипным лицемерным диалогам Брассов, и даже народный театр Панча и Джуди, привлекший такое пристальное внимание диккенсоведов по всему миру, казался искусственным образованием в художественной канве романа. Тем не менее таков Диккенс: да, временами многословный – его гротескные развернутые портреты могут растянуться на страницу. Да, многогеройность - это его конёк, и ему иногда неважно, что какой-нибудь мистер Гарленд и мистер Чакстер получит во втором томе от автора чуть ли не столько же внимания, сколько Нелл ; главная героиня истории. Обязательно появляются у Диккенса и совсем уж буффонадные образы – те самые непосредственные чудаки, о которых не писал, наверное, только ленивый (6). Зачем нужен странный мальчишка, вечно стоящий на голове у конторы Квилпа? Конечно, никакую роль в сюжете он не сыграл, но все-таки пригодился для разбавления серьезной атмосферы. Традиционное сочетание трагического и комического - еще один фирменный знак английского романиста, но справедливости ради добавим, что в «Лавке древностей» юмор безжалостно раздавили скорбные философские пассажи, и это одно из немногих произведений Чарльза Диккенса, где даже задорная сатира еле-еле пробивается сквозь тучи пессимизма. Роман «Домби и сын», в котором, в общем-то, тоже печали хватает, выглядит на фоне «Лавки древностей» доброй сказкой.
Итак, Диккенс любит прием ретардации – намеренной задержки сюжетной линии. Он переплетает истории, чтобы читателю было интереснее раскрывать интригу. На этом клубке из тайн держатся почти все романы мастера, хотя и здесь «Лавка древностей» отличилась: никаких скелетов в шкафу мы не найдем, не считая разве что «загадочного» одинокого джентльмена, но это, прошу прощения, нужно быть ну совсем простодушным читателем, чтобы сразу же не догадаться о происхождении благородного господина – настолько прозрачны намеки, расставляемые автором. Виртуозности стиля Чарльз Диккенс добивается в этом романе, используя другой прием.
Позволю себе процитировать одну из самых сильных, на мой взгляд, сцен романа: «Призрак скользил по коридору к той самой комнате, куда стремилась и она. Дверь этой комнаты была так близко! Девочка только хотела метнуться туда и захлопнуть ее за собой, как вдруг он снова остановился. Страшная мысль пронеслась у нее в голове: а что, если этот человек войдет в ту комнату, что, если он собирается убить ее деда. Еще минута, и она бы лишилась чувств. Так и есть - он вошел. Там горит свет. Вон он стоит у порога, а она смотрит на него и, близкая к обмороку, не может выговорить ни слова - ни единого слова. Дверь была полуотворена. Сама не сознавая, что делает, и помня только одно: надо спасти деда или погибнуть самой, она шагнула вперед и заглянула в комнату. Какое же зрелище предстало ее глазам! Она увидела пустую, несмятую постель. Кроме старика, в комнате никого не было. А он сидел у стола и, жадно поводя глазами, неестественно ярко горевшими на мертвенно-бледном, осунувшемся лице, считал деньги, только что украденные у нее».
Девочка боялась потерять последние деньги и готова была отдать жизнь за спасение родного человека, а вместо вора увидела самого дедушку. Диккенс комбинирует нарративные планы: повествователь уступает место взгляду Нелл, глазами которой мы и видим эту сцену, изумляемся и ошибаемся вместе с охваченной ужасом девочкой. Приём намеренного запутывания читателя с помощью взгляда персонажа практически всегда сочетается у писателя с неожиданной сильной развязкой, которая, правда, в конце главы наступает нечасто (помним о принципе ретардации и параллельного развития сюжетных линий). Психологизм этой сцены потрясает. Используя эмоциональную градацию, автор переходит от страха к немому ужасу. Горе сменяется пропастью отчаяния.
ПОСЛЕВКУСИЕ
«Лавка древностей» - непростой грустный роман, оставляющий после себя много вопросов, но его, конечно, стоит прочесть хотя бы ради самобытного стиля, того самого неповторимого диккенсовского сочетания печальной иронии. Да, возможно, некоторые образы не отличаются многогранностью: дедушка Трент превратился лишь в эмблему разрушительного азарта, мальчик Кит – воплощенное благородство без единого изъяна, а карлик Квилп – инфернальное иррациональное зло без проблеска надежды. Есть и сюжетные зияния: например, с XXIII главы неожиданно пропадает Фред, тот самый аморальный брат Нелл, который захотел обманом заполучить деньги деда, на самом деле не существующие. Также автор не считает нужным объяснять, зачем в эту аферу Фреда вмешивается Квилп (карлик прекрасно понимает при этом, что семья Нелл разорена). Видимо, целью Диккенса было изображение зла беспричинного, без каких-либо логических умозрений и даже не пытающегося найти банальный повод для своих бесчинств. Явление, кстати говоря, не так часто в мировой литературе встречающееся.
Диккенс в предисловии к роману утверждал: «… работая над «Лавкой древностей», я всё время старался окружить одинокую девочку странными, гротескными, но всё же неправдоподобными фигурами…». Да, его гротеск – это психологическое упрощение, доведение до крайности одной черты характера, а в этом романе иногда и нежелание объяснять мотивы поступков (например, ничего не известно о прошлом деда Нелл; непонятно, почему Фред превратился в такого злодея и др.).
Как бы то ни было, Диккенс создаёт и сложные характеры: например, образ испуганной, не знающей ни своего происхождения, ни даже имени Маркизы (в одной из редакций Маркиза ; дочь Квилпа и мисс Брасс. В каноническом тексте Диккенс оставляет лишь намёк на эту связь). Дик Свивеллер также показан в развитии, чем выгодно отличается на фоне персонажей-масок.
И все-таки главное, что оставляет после себя этот роман, - печальное недоумение: куда же пропал обаятельный юмор, обычно побеждающий у писателя и смерть, и страх? Мы не знаем точно, куда он тогда ушел, но очень благодарны Диккенсу за то, что он все-таки, спустя годы, к нему вернулся.
1. «A child whom nothing can ever irritate, whom nothing can even baffle, whom nothing can ever misguide, whom nothing can ever delude, and whom nothing can ever dismay, is a monster as inhuman as a baby with two head».
2. Смотрите, например, у Т. Сильман: «Осталась ли "Лавка древностей" социальным романом? Да, несомненно это роман о социальной жизни диккенсовской современности. Ибо в основном противоречия, изображаемые здесь, остались теми же: богатство и бедность, угнетатели и угнетенные, добро и зло, любовь и ненависть людей внутри капиталистического мира». Сильман Т.И. «Диккенс» - Ленинград: Художественная литература, 1970
3. “One must have a heart of stone to read the death of little Nell without laughing”.
4. В оригинале: 'It is not,' said the schoolmaster, as he bent down to kiss her on the cheek, and gave his tears free vent, 'it is not on earth that Heaven's justice ends. Think what earth is, compared with the World to which her young spirit has winged its early flight; and say, if one deliberate wish expressed in solemn terms above this bed could call her back to life, which of us would utter it!'.
5. Сравните, например: "О Агнес! Моя душа! О, если бы я мог видеть твое лицо рядом с собой и тогда, когда я приду к концу жизни! И в тот миг, когда предметы потускнеют передо мной, как тускнеют сейчас тени моих воспоминаний, о, если бы ты все еще была рядом со мною, к небесам воздев руку!" («Жизнь Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим», 1849-1850). "С какой-то особенной нежностью он ласкает ее и целует, когда они остаются вдвоем. Девочка спрашивает иногда:
- Милый дедушка, почему ты плачешь, когда целуешь меня?
Он отвечает только: "Маленькая Флоренс! Маленькая Флоренс!" - и
приглаживает кудри, затеняющие ее серьезные глаза" («Домби и сын» (1848).
6. Подробнее об этом вы можете прочитать в другой моей работе «Комическое у Диккенса»: http://proza.ru/2012/02/17/1736 (смотрите особенно главу «Оптимисты Пиквикского клуба – галерея чудаков».
Посмотреть на подарочное издание этой книги и послушать другие мои мысли: https://www.youtube.com/watch?v=HhID51c63ak&t=1023s