ДОРО 2, глава 8 Утреннее торжество

             
      Отрывки из романа-утопии "Незаконные похождения Мах,а и Дамы в Розовых Очках", книга 2, повествующего о смутном времени распада государствообразующих, общечеловеческих, моральных норм, когда на грешную землю нашу поднялась из самой Преисподней одна из богинь Ада, некая сверхмогущественная демоница Велга, дабы, воплотившись в тело избранной Ею женщины, разжечь среди людей ещё большую смуту, ускоряя падение человечества во тьму.


   Ранним утром на мобильный телефон Александра-младшего поступило многословное и помпезное в своей выразительности sms-сообщение, содержание коего заставило нашего майора буквально возмутиться: “Ув. Александр! Наша организация благодарит Вас за проделанный Вами добросовестный и необходимый объем работы! Учитывая Ваши текущие расходы и необходимость жертвовать личным временем, Наша Организация перечисляет на Ваш персональный банковский счёт сумму, рассчитанных нами ваших издержек — итого: 30 тыс. бурлей*.”
 
   В смятении чувств, и даже чувствуя лёгкую зависть к беспечному образу жизни юноши, умудряющемуся как-то играючи участвовать в общественном процессе фискальных взаимных услуг, майор подумал: “Что за времена?! Что за нравы?! Эта странная современная молодежь делает бизнес нажатием нескольких клавиш! Ведь этот парень, хлипкие кисти коего я сейчас чувствую как свои, настоящий компьютерный вассал! Пальцами этими, я уверен, он не держал ни отвёртки, ни молотка, ни нагана… Даже для делового рукопожатия кисть его недостаточно гожа! Зато, облачившись в накрахмаленный костюмчик, он, не поднимая зада с кресла перед компом, запросто стрижёт по штуке баксов за раз! Да что там деньги!... Неужели, работая таким образом, небрежно шевеля пальцами по клавиатуре, можно заслужить такую похвалу? И чего ради, сам я двадцать лет кряду пачкался в крови и порохе, рискуя жизнью и здоровьем?! Знал бы, что можно жить так просто, — давно бы бросил всё на хрен и засел бы за интернет, как он! В этом моём приключении, определённо, есть образовательное, рациональное зерно… как не чужд мне этот парень, а узнать тайну его лёгких беззаботных заработков я бы не отказался! Ведь сколько раз слышал истории о каких-то мифических юных гениях, способных грести бабло, не выходя из сети, сидя на диване в домашних тапочках… Верно — этот парень, несмотря на странные наклонности к соглядатайству, — тот самый гений! О… Это рука благодарственного провидения для моего познания!... Эта рука самой Велги благосклонно знакомит меня с тайнами, ради развития собственных возможностей! Хочется верить в хорошее… Ну, не насмехается же она надо мной, чёрт возьми?! Ведь, все эти переживания вряд ли ради того, чтобы устыдиться в недостатке прозорливости… Ведь должен во всем этом быть какой-то смысл, а не только ущербное ощущение своей не современности и глупости!...” — так думал на всё это майор; тогда как правящий его, закабалённой в своём теле, душой, Александр, отправился на кухню, набросив на себя небрежную для чистюли спортивную майку, да длинные шорты с тапочками.

   Плоть юноши давно уж истосковалась по естественной пище, и он, пряча глаза от утреннего летнего света, лезущего с пола уже на стены восточной стороны квартиры, тенью собственных ночных тайн и пороков, незаметно пристроился за столом, в самом углу благоухающей бесчисленными домашними растениями кухни. Торжественно водружённый в центре композиции из роз и фруктов, пышный торт, улыбнулся ему и майору с сочувствием, текущим кремом и воском догорающих свечей, как будто соболезнуя необходимости прятаться от самого себя.

   Натянув на лицо пресную улыбку безразличного ко всему дипломата, Александр-младший взялся за протянутый сияющим от радости Пушкиным бокал. Следом за пролившимся на его дно вином, последовала и братская речь.
 
  — Предлагаю выпить за грядущий успех моих кропотливых трудов! — доставая из кожаного портфеля следующую бутылку, укреплённого в сургуче, дорогого вина, поприветствовал появление младшего брата Пушкин.
 
  — Если б то был успех состоявшийся, то повод выглядел бы более оправданным… — с вежливым осуждением поглядывая на очередную, разливаемую по большим бокалам бутылку, саркастично намекнула сыну о скромности мать.
 
  — Что ж? Раз слова моего мало, то вот и карты, господа! Хотите видеть состоявшийся успех? Смотрите: вот на успех тот и документ! — ничуть не смутившись материнской саркастичности, парировал её нападение Пушкин, и, следом за бутылкой, извлёк из того же портфеля ворох ламинированных, затисканных печатями и штампами бумаг.
 
  — Неужели, контракт с “Крокус-Тити”*? — приподняв бровь и ничуть не изменившись в лице, небрежно уточнил суть демонстрируемого документа Александр-младший, вновь озадачивая и раздражая томящегося в его теле майора собственной чёрствостью и равнодушным хладнокровием.
 
  — Верно! Это — контракт на ближайшее полугодие! Мои передачи включены в ночной эфир! Отныне, каждый вторник и пятницу, с полуночи до двух, кропотливо записанные мной прежде монологи, сопровождаемые собственноручно подобранным музыкальным аккомпанементом, будут развеивать печаль и тоску страдающих бессонницей столичных граждан и гражданок! Виват контракт! Виват выдержке, труду и победе над несговорчивой судьбой! Вместе с этим, вчера я закончил ваять одну из лучших своих скульптур… я дерзнул извлечь из древесных узоров отражение лика языческой богини! Я попытался сделать то, что почиталось в древности за особую честь ; я посягнул на предмет культа!… — раскладывая гербовые листы пасьянсом, прямо посреди стола, бросая их на фрукты и сам торт, возбуждённо ведал накопившуюся в нём радость победы Пушкин, и, не заметив бокала младшего брата под собственным локтем, нечаянно разлил вино поверх бумаги.

  — Ой, Саша! Ну разве можно хоть что-то не испохабить? Ведь это — документы! Опять ты всё испортил! Надеюсь, хоть на скульптуру свою ты ничего не прольешь… — возмутилась на эту небрежность мать, а задав следом и тот странный, двусмысленный для майора, Александра-младшего и самого Пушкина намёк, своим паролевым словом обездвижила вокруг стола жизнь и заглушила все звуки.

   Через по-летнему раскрытое окно к сидящим за этим столом докатился, взбеленивший их внезапную тишину, назойливый гул утреннего колокольного перезвона от виднеющейся за вершинами парковых лип церквушки.

  — Будем считать, что и сами бумаги, и стол, захотели отведать угощение из моего праздничного кубка! — усилием воли стряхнув с себя прохладу налетевшей из окна тревоги, небрежно махнул на замаранные бумаги Пушкин.
 
  — Это был кубок Александра, Саша… — мерцая уничтожающим задорные порывы  светом из серых надменных глаз, уточнила для старшего сына мать.
 
  — Разлившийся вдруг кубок Александра, залитые вином бумаги торжества, да колокольный звон заутренней молитвы… Не правда ли, в том действе существует тайна, таится мистика, с её злодейским фейерверком,  мраком?... Душа моя предчует бурю, и чем она предстанет — неизвестно… Иль радостью предчувствия во плоти — свершением молитвенных желаний, иль шквалом грозовым — игрой стихии, положенной свергать свои творенья?... Любому проявленью повинуюсь волнения живой, духовной плоти! Пускай меня коснётся, что судьбою предписано скорей, и буду счастлив! — закатив глаза под белки, отозвался вдруг накопившимся и, наконец, вырвавшимся в отголосках мудрёных рифм, томлением души своей Пушкин.

  — Уж лучше бы какая-нибудь твоя прабабка поменяла бы фамилию для себя и мальчика… Порой ты начинаешь себя вести как взбеленившийся психопат или наркоман!... И если б я не знала, что ты пытаешься писать стихи и занимаешься ещё каким-то непонятным творчеством, давно свихнулась бы с тобой! Решил, раз называешься Пушкиным, то и вести себя позволено как угодно, выражаться так, что собеседнику ничего не понятно, шутить над религией, называть себя язычником, говорить о магии?... Саша, ты, мягко говоря, не совсем прав! — отчитала за мудреный слог его мать; но возразить ей Пушкин не успел, отвлекшись на зазвонивший некстати для беседы телефон.
 
   Взяв телефон в одну руку, а недопитый бокал в другую, он вышел в коридор, приветствуя собеседника в трубке бодрым, радостным голосом.
 
  — Судя по числам на часах, восторг его на этом завершится… — мрачно глядя на электронный циферблат над стоящим в углу телевизором, комментировал произошедшее младший Александр и, презрительно хмыкнув, осушил свой бокал.

  — Что ты такое говоришь, Александр? При чём здесь числа на часах? — обеспокоенно забегав глазами, обратилась к младшему сыну мать, сменив интонацию высокомерной иронии, удерживаемою в разговоре со старшим сыном, на благочестивое подобострастие, гожее на обращение к благородной персоне.
 
  — Сорок две минуты… — ставя пустой бокал посреди стола, выразительно распахнув глаза, ответил юноша, и, выбрав от торта красивый кусок, положил на маленькую тарелку, чтоб, захватив лакомство на ладонь, покинуть кухню.
 
  — Александр, подожди! Объясни хоть, что ты подразумеваешь… — чувствуя какую-то зловещую недоговорённость, поднялась следом за младшим сыном мать, и раздражённо захлопнула окно, предательски впустившее с улицы налетевший вдруг ветер.
 
  — Число смерти — 42… Разве ты не помнишь, что говорил об этом Сашка? — задержавшись на миг, снизошёл до скупого ответа Александр-младший, кивая в сторону холла, где скрылся Пушкин.

  — Ах! Опять эта глупая Пушкинская магия! Что Сашка, что отец его, упокойник, понавыдумывали чепухи какой-то! Какие-то числа у них удачи, какие-то — неудачи… Даже смерти, и той, значение выдумали! — ворчливо разругалась мать, услышав такой ответ, а подобрав с кафеля тряпку, чтобы вытереть пролитое на бумаги вино, крикнула в пустой уже коридор, вдогонку младшему сыну: “А ты-то, Александр, ты-то, — что слушаешь бредни старшего братца? У тебя-то ум должен быть!”
 
   Но раздражение её тут же и прошло, превратившись сначала в отчаянную печаль узнавшего дурную весть человека, а потом и вовсе — перекатилось в ярость проклинателя, потому что, вернувшись назад с крайне обескураженным видом, старший её сын вымолвил с порога: “Отменили… Отменили мой контракт… Не знаю и почему, даже… Сказали, чтобы я к ним больше не ходил, потому что я сделал, мол, что-то выходящее за их рамки понимания… И теперь я для них — враг… Почему — не говорят…”

   Эти слова, произнесённые Пушкиным на пороге кухни, майор наш отчётливо слышал через уши притаившегося в коридоре, возле зеркала, юного Александра, улыбающегося своему отражению на вспотевшем от жаркого выдоха пятне, с нарисованным посреди него числом — числом 42.

   “Улыбается видать тому, что угадал магическое значение цифры… А так — чему здесь улыбаться?” — жалея, что не может почесать от недоумения хотя бы нос, не говоря уж о курении спасительной трубки с приличным табаком, думал себе майор, глядя через голубые глаза юноши и на число это, в запотевшем от выдоха пятне, и на странную улыбку заточившего его в себе тела, вспоминая о том, что так улыбались победившие его в детстве в какую-то игру мальчишки.

   Но вечер тот лишь только начинался, и Александр-младший, верный собственным предпочтениям, беспечно отправился в свою комнату, где привычным движением рук и пальцев скоро настроил компьютер на игру, вновь потопив майора во внутреннем безмолвии двигательных рефлекторных команд, посылаемых от мозга к оцифрованному изображению бегающего и стреляющего виртуального человечка.

   Неизбежно ощущая настроение и чувства того юношеского тела, где был ныне заключен, майор проникся неким торжеством, неким празднеством, которое обыкновенно испытывают по воскресным дням получившие свою зарплату работники. И если вчера игра юноши велась почти рутинно, то сегодня явно доставляла ему особую радость; и Александр, сотрясая белокурую чёлку на модной своей причёске, ликовал, бросая джойстик из угла в угол, щёлкая клавишей мыши с беспечным неистовством, будто даже не боясь разбить её об стол вдребезги.